Сарум. Роман об Англии Резерфорд Эдвард
– Правительство выплачивает долговые проценты за счет налогов, взимаемых с бедняков, – вздыхал Ральф.
Действительно, на выплату процентов уходила почти половина государственного бюджета.
К тому же окончание войны означало возвращение солдат на родину и прекращение действия военных правительственных контрактов. Число безработных резко возросло. Цены на зерно упали, но беднякам это не помогало, потому что парламент, по требованию крупных землевладельцев, ввел так называемые Хлебные законы, запрещавшие ввоз зерна из-за границы по ценам ниже 80 шиллингов за четверть.
– Из-за этого бедняки умирают от голода! – возмущался Ральф.
– Это не только возмутительно, но и глупо, – поддакнул Мейсон. – Землевладельцы сами не желают продавать зерно по этим ценам, им это невыгодно. Наживаются только торговцы, сознательно создавая нехватку зерна на рынке, а потом взвинчивая цену.
– А почему же тогда землевладельцы-тори ратуют за эти законы?
– Да потому, что хотят держать рынок под своим контролем, как до войны. Они не желают прислушиваться к объяснениям торговцев, которые лучше понимают, какую выгоду приносит свободная торговля.
Мейсон, приверженец экономического учения Адама Смита, часто объяснял Ральфу Шокли принципы действия свободного рынка и рассуждал о вреде тарифных ограничений.
– Адам Смит написал свое знаменитое «Исследование о природе и причинах богатства народов» в тот самый год, когда Америка объявила о своей независимости, а наше правительство до сих пор не осознало важности этого основополагающего труда, – с сожалением говорил Мейсон.
Ральф, однако же, считал доктрины Смита об экономических свободах слишком бездушными и жестокими, хотя и соглашался, что Хлебные законы давно пора отменить.
Увы, Хлебные законы продолжали действовать. Сельские бедняки голодали, ремесленники, особенно ткачи, лишались заработка, вытесненные новыми механическими станками. Долгие годы войны сменились миром, но облегчения это не принесло. Реакционеры в парламенте отказывались признавать необходимость реформ, не веря в наступление новой эпохи промышленного развития точно так же, как не верили в нее бедняки. Движение луддитов, которые в попытке защитить свои рабочие места уничтожали машины и оборудование на фабриках и заводах, переросло в стихийные восстания бедноты, жестоко подавлявшиеся правительством.
К концу двадцатых годов XIX века стало очевидно, что без перемен не обойтись. Министр внутренних дел Роберт Пиль, хотя и убежденный тори, начал вводить скромные реформы, основал в Лондоне муниципальную полицию и смягчил наказания за сотни преступлений, ранее каравшихся смертной казнью. Были отменены и многие пошлины, что привело к улучшению торговли.
В Саруме жизнь текла по-прежнему. Ральф приходил в отчаяние оттого, что здесь никогда и ничего не менялось.
В то время одним из самых ярых критиков реакционной политики правительства был публицист и историк Уильям Коббет, издававший еженедельник под названием «Политический обозреватель». Ральф, втайне от каноника, регулярно покупал несколько экземпляров этого издания и оставлял их на постоялых дворах и в кофейнях, где собирались работники, – ему, пятидесятилетнему школьному учителю, это казалось смелой подпольной агитацией. Однажды он, до глубины души возмущенный страданиями бедняков, вбежал в особняк Портиаса и воскликнул:
– Каноник, даже с бессловесной скотиной обращаются лучше, чем с рабочими!
Портиас молча отвернулся – ответить ему было нечего.
В эти тяжелые годы Ральфу больше всего запомнились две встречи.
Однажды хмурым весенним утром он ушел на прогулку по взгорью. На склонах холмов паслись стада овец – уже не рогатых, как прежде, а новой породы, выведенной в южных графствах; эти овцы славились тонким руном и неприхотливостью, их было легче прокормить. Между пастбищами чернела недавно засеянная пашня.
Ральф любил этот пустынный ландшафт, по которому можно было бродить часами, не встречая ни души. Поэтому, заметив мальчика, одиноко стоящего посреди вспаханного поля, Ральф удивленно направился к нему. Мальчик не сдвинулся с места. Над рыхлыми бороздами кружили птичьи стаи.
У края пашни Ральф остановился, разглядывая крохотную фигурку: мальчик лет десяти, миловидный, узколицый, с тонким, чуть крючковатым носом, темные волосы взлохмачены. «Ровесник моему сыну», – подумал Ральф и только потом обратил внимание на болезненную худобу ребенка.
– Ты здесь один?
– Да, сэр, – ответил мальчик.
– А что ты делаешь?
– Птиц отпугиваю.
– И давно ты тут стоишь?
– С самого рассвета.
– А домой когда собираешься?
– Как солнце зайдет.
– Ты сегодня ел?
– Нет, сэр.
– А кто тебя сюда послал?
– Отец, сэр.
– Сам-то он чем занимается?
– В поле работает.
– У вас надел есть?
– Нет, сэр, это мистера Джонса усадьба.
– А где это?
– В Эйвонсфорде, сэр.
Ральф понимающе кивнул, – похоже, поле лежало на самой окраине Эйвонсфорда.
– Значит, ты пугалом работаешь? – улыбнулся он.
– Ага.
– А как тебя зовут?
– Годфри, сэр. Даниэль Годфри.
– Что ж, приятно познакомиться, Даниэль Годфри, живое пугало.
Бедняцких детей часто нанимали за гроши отпугивать птиц в полях; вот и этот мальчуган всю весну проведет в поле, не позволяя птицам выклевывать зерно из вспаханной земли.
Ральф задумчиво спустился в долину. Путь его лежал мимо заброшенной крепости на холме – там, у старого вяза, обычно проходили встречи трех избирателей Олд-Сарума, отправлявших в парламент двух депутатов. Сейчас под вязом стоял человек с альбомом в руках. Ральф решительно направился к нему.
Джон Фишер, епископ Солсберийский, за восемнадцать лет, проведенных в Саруме, всячески заботился о делах епархии. В помощь бедствующим сельским священникам он возродил незаслуженно забытую должность окружного викария, однако Портиаса возвышать не стал, что весьма обрадовало Ральфа. Сам епископ происходил из семьи священников, а его племянник, тоже Джон Фишер, впоследствии ставший архидиаконом Беркширским, жил в особняке Леденхолл на соборном подворье, по соседству с епископским дворцом.
Живописец Джон Констебль, приятель Джона Фишера-младшего, пристально вглядывался в развалины древней крепости. С Фи шерами его связывала давняя дружба; они переписывались вот уже двадцать лет. Констебль часто приезжал погостить в Солсбери. Именно величественный собор и пленительные окрестности Са рума вдохновили художника на создание его знаменитых картин и акварелей. В тот день Констеблю довелось встретить своего самого чистосердечного критика.
Под грифелем художника рождалось изображение: вдали, на холме, – живописные развалины старой крепости, на переднем плане – стада овец.
Ральф, взглянув на эскиз, не смог сдержать возмущение:
– Мистер Констебль, так не годится! Ваши пейзажи чересчур жизнерадостны. Ваша кисть превращает Сарум в романтическую пастораль, а ведь на самом деле…
Тут он рассказал ему о мальчике-пугале и напомнил об ужасающих условиях труда бедняков.
– Почему ваши картины этого не отражают?!
Констебль промолчал. Ральф, охваченный горячечным возбуждением, повел рукой в сторону Олд-Сарума и воскликнул:
– К вашему сведению, живописные руины, которые вас так восхищают, – одно из гнилых местечек. Именно оттуда в парламент отправляют двух депутатов. Неужели вы желаете увековечить этот отвратительный символ на ваших полотнах?!
Минут пять Ральф разглагольствовал о насущной необходимости реформ.
Наконец Констебль устало вздохнул:
– Увы, я всего лишь живописец. Хотя, должен признать, меня тоже тревожит положение дел в стране…
Впоследствии Ральф, рассказывая детям об этой знаменательной встрече, с гордостью напоминал:
– Обратите внимание, в поздних работах Констебля сквозит тревожная напряженность. Особенно это заметно в сарумских пейзажах художника. Наверняка он прислушался к моим словам.
К обеду Ральф вернулся на тихое сонное подворье и заглянул в собор, где недавно восстановили старинные витражи в высоких стрельчатых окнах над западным входом; яркие стекла радугой переливались в лучах заходящего солнца. Свершилось то, чего каноник Портиас добивался долгие годы: собору вернули его великолепное украшение.
– Пожалуй, в этом наши взгляды сходятся, – с улыбкой пробормотал Ральф.
В старости, рассказывая об этом дне, он всякий раз объяснял:
– Я словно бы в одночасье увидел весь Сарум – все, и плохое и хорошее, и величие прекрасного собора, и страдания нищих крестьян. Поэтому я этот день на всю жизнь запомнил.
В 1830 году в Саруме случилась трагедия, вселившая ужас в сердца жителей Солсбери. Впрочем, для Ральфа Шокли произошедшее не стало неожиданностью.
В ноябре 1830 года сарумские крестьяне взбунтовались.
Само по себе восстание никого не удивило – подумаешь, мятеж. На севере луддиты то и дело разрушали фабрики и заводы, ломали оборудование. Изредка бунты вспыхивали и в Саруме – ткачи требовали повысить заработную плату или отказывались устанавливать ненавистные машины.
– Они всегда своего добиваются, – говорил Мейсон.
На этот раз все было гораздо серьезнее. Вот уже второй год подряд выдался неурожайным. В усадьбах стали появляться механические молотилки, что вызвало недовольство крестьян. Волнения в Саруме начинались разрозненно, мелкими вспышками – по всему Уилтширу и Гемпширу крестьяне жгли в полях скирды и ломали молотильные машины.
– Грядет революция! – мрачно заявил каноник Портиас.
– Не революция, а аграрная реформа, – возразил ему Ральф.
Оба оказались не правы.
23 ноября 1830 года на северо-восточной окраине Солсбери, в мес течке под названием Бишопсдаун, собралась огромная толпа. Крестьяне и батраки уничтожили молотилку на поле, а затем двинулись к городу.
– Там несколько тысяч человек, все вооружены чем попало! – крикнул Ральфу какой-то священник, торопливо сворачивая с Хайстрит на соборное подворье. – Нас всех убьют! Городские власти уже подняли йоменский полк…
Ральф услышанному не поверил, однако велел сыну проводить Агнесу в особняк Портиасов, а сам отправился в город – по рыночной площади, потом на восток, мимо кварталов Черная Лошадь и Суэйнс. На восточной окраине Солсбери, с лужайки под названием Гринкрофт, Ральф увидел на склоне холма толпу: не тысячи, а несколько сот человек, вооруженных дубинками, кирками и обломками разрушенной молотилки. Отчаянные, озлобленные люди решительно шагали к городу.
На одной из улиц Ральф встретил знакомого ткача, которому не раз передавал еженедельник Коббета.
– На соборном подворье решили, что сейчас смертоубийство начнется…
– Нет, они к Фиджу на литейный двор идут – проклятые машины ломать. Людей не тронут, – объяснил ткач.
– Вот и я так думаю.
Навстречу толпе выехал небольшой отряд констеблей, возглавляемый бесстрашным мистером Уодхемом Уиндгемом, депутатом палаты общин от Солсбери. В отдалении Ральф заметил йоменский полк.
Мистер Уиндгем, как полагается, обратился к бунтовщикам с требованием разойтись. Бунтовщики, разумеется, не вняли, и Уинд гем велел одному из констеблей огласить Акт о мятежах. Толпа неуклонно приближалась к Гринкрофту.
Мистер Уиндгем отправил йоменский полк в наступление.
Битва была недолгой. За несколько минут хорошо обученные солдаты оттеснили крестьян к церкви Святого Эдмунда, а потом и за пределы города.
– Портиас может спать спокойно, – горько сказал Ральф жене. – Двадцать два бунтовщика арестованы, остальных разогнали.
Восстания в других уилтширских городах тоже были жестоко подавлены.
27 декабря 1830 года королевская ассиза – выездной суд в составе председателя сэра Джона Вогана и судей сэра Эдварда Холла Алдерсона и сэра Джеймса Парка – рассмотрела дела трехсот тридцати двух бунтовщиков. Ральфа, присутствовавшего на заседании, обуревало отчаяние – среди арестантов было много подростков, которые из любопытства присоединились к толпе мятежников. Как и следовало ожидать, большей части бунтовщиков предстояло отправиться на каторгу.
Открытие Австралии предоставило правительству Великобритании прекрасную возможность использовать бесплатный труд каторжных поселенцев для колонизации новых земель.
– Преступники там изолированы от честных людей не хуже, чем Наполеон на острове Святой Елены, – объяснял каноник Портиас. – Сбежать из Австралии невозможно, поэтому и тюрем там не строят.
Двадцать восемь бунтовщиков сослали в Австралию навечно, остальных – на срок от семи до десяти лет. Ральф Шокли с удивлением распознал в одном из арестованных подростков Даниэля Годфри, живое пугало, – его тоже высылали на поселение.
Так потомок гордых саксов, Шокли, стал свидетелем того, как наследник благородного нормандского семейства Годефруа, пришедших в Сарум семь веков тому назад, покинул родные края.
Ральф решил, что наконец-то наступила долгожданная эпоха перемен.
В 1830 году английский престол занял новый монарх, Вильгельм IV, король-мореплаватель; ирландскому политическому деятелю Даниэлю О’Коннеллу удалось убедить парламент в необходимости уравнять британских католиков в правах с протестантами; герцог Веллингтон ушел с поста премьер-министра, и после двадцати лет бездействия партия реформаторов-вигов вернулась к активной политической жизни.
– Премьер-министром избран лорд Чарльз Грей! – обрадованно вскричал Ральф. – Вот теперь-то начнутся настоящие реформы.
В 1831 году партия вигов внесла на рассмотрение правительства Билль о реформах – событие не менее значимое, чем основание самого парламента. Виги, как и Симон де Монфор, совершенно не предполагали, что делают шаг к созданию истинной демократии. В их намерения не входило предоставлять право голоса всем жителям Великобритании; билль предполагал лишь дать представительство новым городам, возникшим в ходе промышленной революции, упразднить гнилые местечки и наделить правом голоса зажиточных горожан и землевладельцев. Разумеется, рассматривалось и нелепое предложение о предоставлении права голоса всем домовладельцам, независимо от их уровня дохода, – за него проголосовал один-единственный депутат.
– Вполне естественно, что если дать право голоса представителям среднего сословия, то вскоре этого захотят и представители низов, чего ни в коем случае допускать нельзя, – резонно заметил Портиас. – Нет, такой билль утверждать не следует.
Обсуждение билля затянулось на целый год. В конце концов правительство лорда Грея подало в отставку; объявили внеочередные выборы, победа на которых снова досталась вигам.
О билле говорили повсюду. Ральф Шокли, бродя по окрестностям Сарума, глядел на развалины старой крепости на холме и восклицал:
– Прошло твое время, Олд-Сарум! Скоро, скоро упразднят гни лые местечки, проведут реформы на фабриках и в школах!
А вот Портиас хранил упорное молчание и о билле вовсе не упоминал. Поначалу Агнеса не придала большого значения странному поведению каноника. «Все мы с возрастом меняемся», – думала она. Ральфу, по-прежнему сохранившему юношескую горячность, минуло шестьдесят; Франсес с годами превратилась в степенную, замкнутую матрону и во всем повиновалась мужу.
– Не тревожь каноника разговорами о билле, – предупредила Агнеса мужа. – Он человек пожилой, волноваться ему вредно.
Ральф, не встречавшийся с каноником вот уже почти год, со смехом отвечал:
– Портиас после выборов из дому не выходит.
26 июня 1832 года над Солсбери раздавался перезвон церковных колоколов – праздновали принятие Закона о внесении поправок в представительство Англии и Уэльса, иначе говоря, закона об избирательной реформе.
На следующее утро Ральф Шокли привел всю семью к развалинам старой крепости на холме.
– Вот, теперь это – романтические руины! – торжественно провозгласил он.
Старый каноник с непокрытой головой недвижно стоял у дома на восточном углу лужайки певчих, напротив ворот соборного подворья, и задумчиво глядел куда-то вдаль, влево от особняка Момпессонов. Прохожие учтиво кланялись почтенному клирику, однако он, не отвечая на приветствия, продолжал смотреть в одну точку. Проезжавшим мимо возкам и телегам приходилось огибать старика, который упорно не сходил с места. Он простоял там все утро.
К обеду старика в старомодном черном камзоле и черных шелковых чулках окружили уличные мальчишки. Внезапно один из них расхохотался и, скорчив забавную рожу, подозвал приятелей.
Под ногами старика расползалась зловонная лужица.
Доктор Барникель, проходивший по соборному подворью, заметил несчастного каноника, сообразил, что произошло, и увел его домой.
– Боюсь, ему уже не оправиться, – сказал он вечером Агнесе.
Старый Портиас, тронувшись умом, утратил дар речи.
Несчастный каноник скончался от апоплексического удара первого октября, в тот самый день, когда его привезли в деревеньку Фишертон-Энгер, где мистер Уильям Финч открыл приют для умалишенных.
– Ах, лучше бы он не дожил до реформ! – сокрушалась Франсес.
Впрочем, верная жена и после смерти каноника тщилась защитить его репутацию. Скрыть состояние Портиаса не представлялось возможным – слишком многие знали о том, что рассудок его помрачился. Однако в августе 1834 года, уже после кончины старого Портиаса, когда на улицах Солсбери установили газовые фонари, Франсес нашла удобную отговорку.
– Мой покойный супруг прекрасно себя чувствовал, пока не провели газ, – заявила она брату.
– Франсес, он скончался за год до этого! – удивленно возразил Ральф.
– От газовых фонарей все зло, – настаивала Франсес. – От них каноник сначала рассудком помутился, а потом душу Богу отдал.
Агнеса посоветовала мужу:
– Пусть себе думает что хочет. С ней лучше не спорить.
– Газ совершенно безвреден! – раздраженно сказал он.
Спустя неделю Франсес Портиас упала в обморок под одним из газовых фонарей на подворье.
– Ах, от ядовитых миазмов голова закружилась! – объясняла она. – А как подумаю, что с моим несчастным супругом стало…
С тех пор она взяла в привычку несколько раз в году падать в обморок под фонарями.
В 1834 году всеми обожаемый доктор Таддеус Барникель, закоренелый холостяк, внезапно умер, оставив все свое состояние Агнесе Шокли.
Ральфа это ничуть не удивило.
– Он в тебя всю жизнь был влюблен, – сказал он жене. – Я давно об этом знал.
– Он был мне верным другом, – вздохнула Агнеса.
– Вот чтобы он в мое отсутствие ничего неподобающего себе не позволил, я и попросил его о тебе позаботиться, – с беспечной улыбкой заявил Ральф.
Агнеса ошеломленно взглянула на мужа:
– А ты не боялся, что…
– Нет, конечно! Я в нем всегда был уверен, – усмехнулся он и, спохватившись, добавил: – И в тебе тоже…
Империя
Октябрь 1854 года
Рельсы сверкали в лучах полуденного солнца.
С перрона станции в Милфорде Джейн Шокли задумчиво глядела на восток. Сияющее железнодорожное полотно убегало к Саутгемптону, будто указывая путь к новой, счастливой жизни в необозримом мире.
Скоро все так и будет – Джейн Шокли навсегда покинет Сарум, посвятит себя великому делу служения…
Джейн, невысокая, с золотисто-каштановыми волосами, особой красотой не отличалась.
– Нос у меня слишком… крупный, – говорила она с беззаботным смехом, глядя на собеседника честными голубыми глазами.
Школьные подруги считали ее весьма привлекательной.
Поднимая саквояж, она чуть поморщилась – пластины туго стянутого корсета на китовом усе до боли врезались в бока. «И кто решил, что у женщин должна быть такая неестественно тонкая талия?» – досадливо подумала Джейн, оглядываясь в поисках носильщика.
Она и сама не знала, чего ищет – новых впечатлений или служения великому делу. И того и другого хотелось одинаково.
Паровоз с громким шипением выпустил клуб пара. Джейн вздохнула и решительно двинулась вдоль состава к выходу со станции. Что ж, пусть ей и пришлось вернуться в Сарум, но это ненадолго.
На собеседовании ей отказали, но объяснили, что делать дальше, поэтому сейчас ее ничто не остановит.
Джейн окинула взглядом знакомые с детства пустынные меловые гряды, полукругом огибавшие город. На севере виднелся холм с руинами старой крепости, а в центре долины взметнулся к высокому синему небу величественный шпиль собора. Сарум… Джейн очень любила родные места и знала, что они навсегда останутся в ее памяти.
А вчера она познакомилась с Флоренс Найтингейл.
Случилось это неожиданно, как и все, что было связано с этой замечательной женщиной.
Десять дней назад в газете «Таймс» появилась статья военного корреспондента Уильяма Говарда Рассела, всколыхнувшая всю Анг лию. Оказывается, отважные британские солдаты, раненные на полях сражений в войне, которую Англия вела для того, чтобы защитить Крым от притязаний деспотичного русского императора Николая I, страдают и гибнут в полевых госпиталях и лазаретах. Союзники-французы уже отправили на войну пятьдесят сестер милосердия. Неужели Британская империя оставит в беде своих доблестных защитников?
Спустя несколько дней «Таймс» опубликовала объявление о наборе медицинских сестер для отправки на крымский фронт. Джейн Шокли горела желанием помочь солдатам, и случайная встреча в Уилтоне с миссис Элизабет Герберт развеяла ее сомнения.
– Разумеется, поезжайте в Лондон на собеседование, – одобрительно кивнула миссис Герберт.
Она с мужем Сидни Гербертом, вторым сыном лорда Пемброка и военным министром, были близкими друзьями Флоренс Найтингейл, которая заведовала частной лечебницей для женщин на Харли-стрит. Мистер Герберт предложил мисс Найтингейл собрать группу сестер милосердия и отправиться в турецкий городок Скутари для оказания медицинской помощи раненым в лазаретах на военной базе; для организации поездки он любезно предоставил свой лондонский особняк в Белгрейв-сквер и снабдил экспедицию деньгами.
Три дня спустя после появления статьи в «Таймс» в Белгрейвсквер начали проводить собеседования. Джейн встретилась с миссис Селиной Брейсбридж и миссис Мэри Стэнли, которые дружелюбно расспросили ее, но честно признали:
– Мы ничуть не сомневаемся, что образование, полученное в Солсберийском педагогическом колледже, позволит вам стать прекрасной учительницей, однако же нам нужны обученные сиделки и сестры милосердия.
– Ох, а я так надеялась, что вы принимаете добровольцев, согласных пройти дальнейшее обучение. Ведь хороших медицинских сестер очень мало!
Женщины печально улыбнулись:
– Вы правы, их мало, но мы их обязательно отыщем.
– Наверное, они очень преданы своему делу, – вздохнула Джейн.
– Увы, нет, – прозвучал у нее за спиной уверенный голос.
Флоренс Найтингейл неслышно вошла в комнату и направилась к столу.
– Слишком многие согласны отправиться на фронт исключительно ради денег. Мало кто решается на это, побуждаемый одним лишь чувством долга. Однако все они обучены, особенно монахини католических и англиканских орденов. – Она пристально посмот рела на Джейн. – Вы действительно хотите стать сестрой милосердия? – На миловидном лице мисс Найтингейл играла легкая улыбка.
– Да.
– Если вы желаете к нам присоединиться, советую пройти обучение в одной из больниц.
– А как это сделать?
– Да очень просто! Пошлите им письмо…
Джейн смущенно потупилась:
– Ах да, конечно!
– Великой империи всегда нужны люди, преданные своему делу, – улыбнулась мисс Найтингейл. – Удачи вам.
Служение делу империи…
Владения Британской империи раскинулись по всему земному шару; правили ими люди сильные и властные, такие как лорд Генри Пальмерстон, и ущемлять интересы империи не позволялось никому. Щадящая система налогообложения, введенная канцлером казначейства Уильямом Гладстоном, поощряла свободную торговлю, тем самым обеспечивая благосостояние империи на радость английским городам.
Представители семейства Шокли всецело посвятили себя служению на благо империи – кто, не без выгоды для себя, трудился в Ост-Индской компании, кто служил управляющим богатыми имениями, кто отправлялся в дальние уголки мира распространять хри стианское учение. Джейн с восторгом перечитывала письма старшего брата Бернарда с плантации в Индии и длинные послания дядюшки Стивена Шокли, христианского миссионера в далекой Африке.
Сама Джейн росла и воспитывалась в сонном мирке Солсбери. Отец ее, старший сын Ральфа Шокли, рано умер от чахотки; в том же году скончалась и ее двоюродная бабушка Франсес Портиас, оставив в наследство девятилетней Джейн свои сбережения и особняк на соборном подворье.
– Вот подрастешь, подыщем тебе хорошего мужа, – говорила мать Джейн.
В округе хватало образованных молодых людей из состоятельных семейств – Уиндгемы, Джейкобы, Хасси, Эйры, – однако Джейн замуж не торопилась.
– И чего тебе еще недостает? – вздыхала мать.
– Не знаю…
После школы Джейн решила пойти в педагогический колледж – там получали образование девушки из хороших семей, которые из-за стесненных обстоятельств намеревались служить гувернантками или экономками; впрочем, эти знания могли пригодиться и в замужестве, для ведения домашнего хозяйства. Джейн хотела учительствовать, благо в Солсбери к тому времени открылось двадцать пять частных школ. Мать сокрушенно качала головой – дочь росла слишком своенравной.
А полгода назад мать умерла. Двадцатитрехлетняя Джейн осталась полноправной хозяйкой пятисот фунтов годового дохода и особняка на соборном подворье, с кухаркой, горничной, парой лошадей на конюшне и приятным соседством. Замуж она выходить по-прежнему отказывалась. Впрочем, сейчас ей следовало обзавестись компаньонкой – правила приличия не позволяли незамужней даме жить в одиночестве. Работу свою Джейн любила, но для полного счастья ей чего-то не хватало.
Почему она с таким восторгом перечитывала письма из дальних краев? Зачем от корки до корки читала газеты, хотя ее подруги предпочитали вышивку и шитье? Ради чего она хотела обо всем иметь свое мнение?
– Мнения пускай мужчины выражают, женская доля – молчать и слушать, – говорила мать.
– А мне очень хочется посвятить себя какому-нибудь благому делу, – отвечала Джейн.
– Вот и займись благотворительностью.
В то время в Солсбери было немало благотворительных заведений: Коллегия матрон на соборном подворье, богадельня Эйров, странноприимный дом Хасси, дом призрения Блечинденов, – которым покровительствовали все уважаемые жительницы Солсбери.
– Нет, это все не то… – вздыхала Джейн.
– А чем же еще заняться в Саруме? – удивлялась мать. – Да и с какой стати?
Джейн не знала, что ей ответить.
После смерти матери Джейн подумывала уехать к брату в Индию… или лучше к дядюшке-миссионеру? Впрочем, от поездки в Африку ее все отговаривали.
А теперь у Джейн появился новый кумир – Флоренс Найтингейл.
На тумбочке у постели Джейн лежали два томика стихов: поэмы Уильяма Вордсворта и сонеты Элизабет Баррет-Браунинг.
- Ты спрашиваешь, как тебя люблю я?
- Всей глубиной души, всей высотой,
- Когда над повседневной суетой
- В мечтах она возносится, ликуя…[57]
Все сонеты Джейн помнила наизусть, равно как и романтическую историю замужества поэтессы – эпистолярное знакомство с поэтом Робертом Браунингом, тайное венчание, бегство в Италию…
«Ах, если бы меня кто-нибудь отсюда тайно похитил!» – со смехом признавалась себе Джейн.
Утреннее солнце согревало древние камни собора; на лужайке певчих с деревьев облетала листва. На первом этаже особняка деловито сновала горничная Лиззи.
Джейн сладко потянулась – вставать не хотелось, но придется. Надо принять решение, пока не прошел запал. Что делать? Поехать в Лондон? Поездом? А когда? Ох, как же все сложно…
Лиззи постучала в дверь, внесла в спальню поднос с почтой.
Джейн, не дожидаясь, пока за горничной закроется дверь, торопливо вскрыла послание брата из Индии.
Любезная моя сестра!
Меня очень тревожит, что с кончиной нашей милой матери ты осталась в Саруме совсем одна. Мы с Гарриет будем очень рады, если ты приедешь к нам погостить хотя бы на полгода. Дети жаждут с тобой познакомиться – заранее предупреждаю, не смей их разочаровывать, мы их запугали рассказами о строгой тетушке. Переме на обстановки наверняка пойдет тебе на пользу; вдобавок в нашем достойном обществе много приличных молодых людей, которые… Прости, я замечтался.
Военная кампания в Крыму благоприятно повлияла на наши дела. Как тебе известно, округ Хугли славится огромными джутовыми плантациями; джут пользуется большим спросом в Америке, где у нас его закупает фирма «Брэдли и Шокли» – как тебе такое совпадение? Так вот, из-за войны в Крыму поставки русского льна и пеньки в Данди прекратились, и тамошние промышленники перешли на джут – теперь мы только туда его и отправляем, и наши доходы непрерывно растут. Однако об этом лучше рассказывать при личной встрече. Приезжай скорее, все своими глазами увидишь…
Дальше Джейн читать пока не стала. Милый Бернард! Старший брат, вот уже десять лет живший в Индии, всегда присылал обстоятельные послания, полные рассказов о делах и политике. Но сейчас ей письма читать некогда, надо побыстрее принять решение…
Джейн быстро оделась, вышла на соборное подворье и направилась в клуатр, где, как всегда, царили тишина и покой. В честь восшествия на престол королевы Виктории епископ Эдвард Денисон посадил на центральной лужайке два ливанских кедра; с тех пор саженцы превратились в высокие деревья с раскидистыми кронами, отбрасывавшими рябые тени на могильные камни. В этом году архитектор Генри Клаттон начал реставрационные работы в клуатре и в здании капитула. Джейн вошла в восьмиугольный зал полюбоваться отреставрированными барельефами с изображениями библейских сцен. Недавно каменщики, подправляя кладку стен, обнаружили здесь горсть монет шестисотлетней давности, времен Эдуарда I.
Решение давалось Джейн с трудом. Что делать? В Крым ее не взяли, посоветовали пройти обучение в больнице, но ведь на это уйдет несколько лет… Хочется ли Джейн стать сиделкой или медицинской сестрой? Может быть, лучше и впрямь уехать в Индию, там так интересно! Или остаться в милом сердцу Саруме? Здесь у нее столько знакомых и задушевных подруг…
Джейн терзали сомнения. Она неторопливо пересекла клуатр и вошла в собор.
Читать бесплатно другие книги:
