Война роз. Право крови Иггульден Конн

30

– Теперь ступайте по домам, – скомандовал Джон Невилл. – А мои люди будут вершить здесь суд.

Он вызывающе оглядел обтрепанные остатки королевской охотничьей свиты: пусть только попробуют возразить! После того как увезли короля Эдуарда, люди Невилла взялись прочесывать плененных, бесцеремонно орудуя топорищами. Луки, мечи и вообще любое изделие из металла, представляющее мало-мальскую ценность, сразу изымалось. Бдительно срезались кошельки и побрякушки, а тем, кто упирался, доставалось по шеям. При таком численном превосходстве о сопротивлении не могло быть и речи. Королевские рыцари сносили грубое обращение, в основном, со стоической невозмутимостью. При лучниках из ценного были разве что их луки, которые те с притворным безразличием скидывали в кучу (истинность чувств выражали лишь взоры, провожающие свое оружие, с которого недруги стягивали тетивы, заматывая тисовые рукояти в тряпье). Когда от отряда отсекли Вудвиллов, самые храбрые зароптали. Графа Риверса вместе с сыном заставили спешиться, связали им руки и повели в сторону от остальных королевских рыцарей и компаньонов. На недовольство и роптания Джон Невилл был вынужден продемонстрировать свой нрав. Одним резким жестом он направил на смутьянов людей с дубьем. Усмирение вышло коротким, но крутым: двое убитых, четверо в крови и без сознания.

Оставшихся охотников сбили в кучу и пинками выгнали на дорогу – те едва успели подхватить своих раненых и убитых. Джон Невилл смотрел им в спины лютыми глазами смерти – так, что мало кто посмел обернуться. Когда последние из них затерялись в просторе полей, он приказал разбить рядом с дорогой лагерь, отрядив нескольких из оставшихся конников в ближайший городок – спросить насчет использования тамошнего суда, а заодно и эшафота.

– У вас нет таких полномочий! – воспротивился граф Риверс. Старик уже понял поистине смертельную серьезность своего положения: вокруг одни враги, на которых сейчас нет управы. – Мы сдались, сэр, в расчете на достойное обращение. Зачем нам еще потерянные жизни? Если так уж надо, то в вашем праве запросить выкуп с соответствующим ожиданием платежа. Не нужно грозить мне всякими там судами и эшафотами. Ведь вы же, смею полагать, человек чести?

– Кем я только ни был, милорд, – криво усмехнулся Джон Невилл. – И сегодня, и особенно вчера. Меня, помнится, звали ищейкой Эдуарда, когда я излавливал и убивал для него ланкастерских лордов. Взять того же Сомерсета – герцога, между прочим, – голову которого я лично пристроил на пеньке и срубил, как капустный кочан. – Видя, как побледнел от этих слов граф Риверс, Джон довольно кивнул и цыкнул щербатым зубом. – Еще какое-то время я побыл графом Нортумберлендским. Только это, по всей видимости, не понравилось вашей дочери. И она попросила своего мужа отнять у меня и земли мои, и дом.

– А вы в ответ, я вижу, нарушили клятву верности. Измена, между прочим, за которую гореть вам в геенне огненной. Полыхать веки вечные.

Невилл на это рассмеялся зловещим, рыдающим смехом.

– Вам бы надо сказать это моему брату, милорд. Это у него разум полыхает от подобных мыслей. А я что? Я исповедаюсь – и тем самым смою грех, стану чист, как младенец. Но сначала я свершу над вами суд. Где свидетелями будут мои люди.

К ним приблизился сын Вудвилла, имеющий возможность ходить, хотя руки у него были связаны за спиной.

– Сэр, если вы посягнете на кого-нибудь из семьи королевы, обратного пути у вас считай что уже нет. Вы понимаете это? Ни мира, ни прощения, ни возможности искупить вину – вообще ничего. Если же вы нас сейчас отпустите, то мы можем доставить ваши требования моей сестре. Вам нужен Нортумберленд? Пожалуйста, он снова может стать вашим, со всеми пергаментами и печатями, такими, которые уже никогда не позволят его у вас отнять!

– Боже правый, юноша! Вы, наверное, законотворец? – бешеными глазами поглядел на него Невилл. – А я и не знал, что существуют такие великолепные уложения! Безусловно, я доверюсь вашим словам, особенно после того как у меня уже отчуждены титулы и земли!

Он с рыком пнул молодого рыцаря по ногам, и тот свалился наземь.

– Теперь я уже не граф, а маркиз Монтегю. Единственное, что осталось у меня за душой, помимо обрезков моих бывших владений. – Он обвел глазами напряженно застывшие лица вокруг. – А ну принесите сюда топор и позовите еще людей, чтобы были свидетелями! Какое же место может быть сподручней для суда, чем божья мурава на просторах Англии? – возвысил Джон Невилл голос над скованными страхом отцом и сыном. – Может, для этого годней дубовые скамьи и железные решетки? Нет, мой честный люд! Единственный мой судия – это Всевышний и моя собственная совесть, а потому объявляю сей суд открытым.

Вокруг все плотней теснились люди. Графа Риверса Невилл приткнул возле сына, нажимом руки поставив коленями на влажную землю.

– Вы, двое Вудвиллов из незнатного рода, обвиняетесь в нечестии и наветах королю Англии, в том, что свили себе гнезда в шелку и бархате, оклеветав и сместив для этого семью несравненно более благородного происхождения и крови.

Народ вокруг все скапливался, наблюдая с молчаливой внимательностью.

– Ты, – Джон подался к графу Риверсу, – соучастник в похищении и присвоении себе титулов достойного человека. Подумать только: граф, казначей!

В саркастичной подаче высокие звания и должности звучали как обвинения. Резким тычком Невилл опрокинул старика на спину. В страхе вскрикнул сын Риверса, отчего истязатель в свою очередь шагнул к нему. Молодой человек расширенными от страха глазами оглядывал жесткие лица вокруг, все еще надеясь, что это не более чем жестокая забава.

– Ну а ты, сочетавшийся браком с престарелой герцогиней для того лишь, чтобы завладеть ее титулом, – кто ты, как не корыстный прелюбодей? В прежние времена, кои я застал, рыцарь еще был человеком чести. А ты?.. Стыд тебе и позор! Как говорится, яблоко от яблони…

Младшего Вудвилла Джон тоже опрокинул на спину.

По его кивку от толпы отделился кто-то с тяжелым тесаком на плече. Этот человек щеголевато подошел к Вудвиллам, и они оба завозились, вставая на колени, но подняться в полный рост не осмелились. На тяжелый клинок отец и сын взирали с ужасом и одновременно с презрением.

– Я считаю вас обоих виновными в жульничестве и в том, что вы бесчестите свои титулы, – сказал Джон Невилл. – Приговариваю вас к смерти. Казнить вас судье не к лицу, так что лучше привести приговор в исполнение здесь. Ваши семьи я извещу, не волнуйтесь. Руку в подобных письмах я уже набил.

Затем Невилл обратился к толпе:

– Кто-нибудь двое, бегите в город! Один пускай уведомит суд, что его услуги нам не нужны – во всяком случае, пока. А другой пусть принесет горячего хлеба и ветчины. А то я что-то проголодался. Действуй, – указал он коренастому молодцу, с готовностью выступившему вперед. – Справедливость да восторжествует. Господь, будь милостив к двум черным вудвиллским душам!

Несмотря на то что Уорикский замок дал ему имя, используемое наиболее часто, к этому своему обиталищу Ричард Невилл относился без симпатии. Сырые холодные стены этой громады на берегу Эйвона окружали пространство внутреннего двора – настолько огромного, что человек на нем чувствовал себя букашкой. В отличие от других владений Уорика, этот замок был сооружен явно как крепость для войны, а не как дом для безмятежного уюта.

Король Эдуард был заключен в комнату наверху западной башни. Здесь у дверей сторожили двое, и еще двое стояли внизу, у подножия лестницы. Опасаться побега не приходилось, хотя сила и габариты этого человека делали его угрозой любому, кто мог находиться в пределах его досягаемости. Сам король дал обещание не сбегать – довольно, впрочем, ходульное, если с ним не будут делаться попытки договориться или сторговаться о выкупе. Хотя насчет последнего тоже сомнительно: и монарх, и Уорик знали, что выкуп не имеет никакого смысла и не нужен ни одной из сторон.

Рядом с Эдуардом стояли начеку двое часовых: как бы он, не ровен час, не набросился на Уорика! Хотя напоминало это больше почетный караул. Расслабиться под пристальными взглядами охранников было непросто, но Эдуард, похоже, чувствовал себя вполне вольготно, откинувшись на своем стуле и скрестив лодыжки. Граф Уорик высматривал в нем хоть какой-нибудь признак неудобства, связанного с заточением, но ничего, увы, не замечал.

– Значит, жалоб у тебя нет? – уточнил Ричард. – Мои люди обращаются с тобой с должным почтением?

– Вполне, если не считать, что они держат узником короля Англии, – пожал плечами Эдуард. – Твой толстяк брат-архиепископ каркнул, что ты держишь в казематах сразу двух королей. Я же уточнил, что король у нас только один. Думаю, ты улавливаешь, что есть существенная разница между держанием взаперти Генриха Ланкастерского и меня.

Под пытливым взглядом правителя хозяин замка сделал непроницаемое лицо, стараясь не выдавать никаких чувств. Раздражало то, что Эдуард снова непринужденно откинулся на стуле и улыбнулся с таким видом, будто он что-то для себя подметил.

– Дни здесь тянутся медленно, а из чтения одна лишь Библия. Сколько я уже здесь, два месяца? Чуть больше? Вот уж и весна миновала, а я все безвылазно торчу в этой башне. Сложно такое простить, Уорик: весна нынче так прекрасна, а я ее пропускаю… И сколько мне еще тут сидеть, пока ты меня выпустишь?

– А почему ты думаешь, что я тебя выпущу? – вопросом на вопрос ответил Ричард. – Твой брат Джордж – мой зять. При желании я мог бы посадить на трон его, да и дело с концом.

К его вящему раздражению, Эдуард с хохотком мотнул головой.

– Ты думаешь, он при этом проникся бы к тебе доверием? Я знаю его на порядок лучше, чем ты, Ричард. Да, он недалек и подчас подчиняется чужому влиянию, но пока я жив, королем он не станет. А если меня убьют, то он тебе не простит. Ты, наверное, и сам это прекрасно знаешь, потому я и томлюсь здесь столь долго, пока ты пытаешься выправить жуткую оплошность, которую допустил.

– Никаких оплошностей я не допускал, – брюзгливо заметил Уорик.

– Да неужто? Если ты меня убьешь, то никогда уже не сможешь заснуть из страха перед моими братьями. Рано или поздно кто-нибудь из их сторонников преподнесет им твою голову. Сейчас уже вся страна знает, что ты вероломно захватил в плен короля Англии. Шепоток, Ричард, расползается по всей земле. Ты-то, небось, думал, что все будет так же, как с Генрихом? Думал, конечно, думал! Слабоумный рохля, дитя, которого люди и видели-то бог весть когда, годы назад… Когда Генрих оказался схвачен, лорды с общинами и ухом не повели. Пока его жена вонзала в них жало, подначивая сражаться, они хоть как-то шевелились, а потом… Перекинулись парой-другой камушков и отвернулись, успокоившись.

Взгляд Эдуарда стал жестким, в нем угадывался жгучий гнев. За время заточения волосы у короля отросли в густую гриву, и сейчас в его облике и впрямь было что-то львиное – такие же сила и высокомерие.

– Так что я – не Генрих, – повторил монарх. – А ты, видимо, уяснил, что держать меня в плену несколько хлопотней, чем тебе представлялось. Да я вижу это по твоему лицу! Так сколько же графств на сегодня восстало, требуя твоей головы? Сколько шерифов убито, или судей, или бейлифов? Скольких членов парламента обкидали на улицах нечистотами разъяренные толпы? Я король Англии, Ричард! У меня кровные узы и союзничество с половиной знатных семейств Англии. И я чувствую, что в воздухе пахнет жареным.

Уорик в молчании смотрел, как молодой лев свирепо втягивает ноздрями воздух.

– Да, Ричард, именно так. Англия в огне. Так что… сколько еще ждать, пока ты меня освободишь? А?

Угнетало то, что пророчества Эдуарда были неточны лишь в деталях. В общем же и целом это, увы, была правда. Захват короля вызвал бунты и смуту по всей стране. Брат Ричарда Джордж едва не стал жертвой беснующейся толпы: он бы погиб, если б не успел запереться в аббатстве. Дюжина невиллских маноров была сожжена; восставали целые города, где бунтовщики вешали слуг закона и разграбляли всех и вся, но прежде всего имения Невиллов.

В самой точности и направленности тех нападений прослеживалась позлащающая рука, но расхитители, похоже, превзошли даже самые смелые ожидания Элизабет, оказавшись подобными огню, что вышел из повиновения и теперь вольно скачет от леса к лесу. За годы своего замужества она, безусловно, умастила шармом и лестью каждую из влиятельных персон, которые нынче не чаяли дождаться вызволения короля Эдуарда. Зов королевы проглотила тысяча разинутых глоток, и число их с каждым днем удваивалось, разрастаясь от поместья к поместью, от деревни к деревне, от южных портов в Уэльс и вверх до самых границ Шотландии. Хуже всего было то, что пленение ее мужа идеально совпадало с тем, что она и раньше нашептывала о Невиллах, что они все-таки выказали себя как изменники, а ведь она предупреждала. Теперь этого никто не сможет отрицать, теперь, после захвата и похищения Эдуарда на его собственной королевской дороге.

У Маргариты Анжуйской не было и десятой доли той поддержки, которую оседлала Элизабет за считаные месяцы. Прежде всего, конечно, у Маргарет не было такого мужа, как Эдуард. Все, что он сейчас говорил о себе как о короле, было правдой – и не просто, а стократ. Генрих отродясь не выиграл ни единой битвы, в то время как Эдуарда под Таутоном лицезрела половина воинов страны – то, как он рвался в бой впереди войска. Еще живы были те, кто дрался за Йорка, и они помнили неистовый бросок Эдуарда, смявший вражеский фланг. Они видели, как король, не щадя себя, идет к ним на выручку, и теперь они, в их понимании, шли на выручку ему, разоряя имения и вылавливая невиллских лордов.

Генрих Ланкастер только и делал, что всю дорогу прятался у приоров в аббатствах, в то время как Эдуард жил на широкую ногу, охотился и от души кутил по городам и весям, забавляясь, как молодой, и не скупясь на роскошные подарки для своих близких. Бедняге Генриху никогда не хватало ума обаять людей, которые пошли бы за ним в ответ. Причем дело было не только в габаритах Эдуарда и его умении управляться с ловчими птицами и гончими. Как король, он был грубоват, но куда больше соответствовал образу монарха, чем блаженный Генрих, король не от мира сего. О, как Уорику хотелось покорежить самодовольный вид Эдуарда, нанести удар по его уверенности! И он, сочувственно покачав головой, улыбнулся так, словно незлобиво поучал недоумка (именно такой подход бесил Эдуарда более всего).

– Я мог бы выпустить из Тауэра Генриха, – заявил граф. – А что? Жена его и сын живы-здоровы, обосновались во Франции. Вся их линия – если говорить точнее, то настоящая линия – налицо. И можно будет восстановить подлинного короля. Кстати, я слышал, твой тезка Эдуард Вестминстерский вырос и расцвел в прекрасного юношу, сильного и рослого.

Пленник подался вперед. Колкие смешки с его стороны прекратились.

– Ты… ты на это не пойдешь! – запальчиво перебил он. – О да, ты, конечно, усадил бы Генриха на мой трон, если б такое было возможно. Но выслушай мои доводы, Ричард. У меня здесь, пока я сидел, времени было в избытке. Ты имел все шансы прикончить этого блеклого святошу, но делать этого не стал. Слава богу, жив и я. Суть в том, что в душе ты не хладнокровный убийца. А чтобы вновь водрузить корону на голову Генриха, тебе пришлось бы им стать. Ты это понимаешь? Видимо, да, иначе это уже произошло бы. Но для этого тебе пришлось бы пустить реки крови: вырезать всех Вудвиллов, в том числе и моих дочерей. Однако ты на это не способен – ты, человек, которого я знал и уважал с детства. В тебе этого нет.

Внешняя бравада не могла скрыть назревающего в Эдуарде беспокойства. Уорик видел это, примеряя диспозицию на себя и на своих собственных двух дочек. Дети – извечные заложники фортуны, уязвимые перед врагами. Самим своим существованием они повергают в слабость сильного человека, который иначе лишь презрительно смеялся бы над своей погибелью.

– Да, это правда, – сказал Ричард.

Пленный монарх, хмыкнув в плохо скрытом облегчении, снова победно откинулся на стуле. И тут Уорик продолжил:

– Правда в том, что я не стал бы обагрять руки таким обилием крови. Но ведь у меня есть брат. Джон Невилл. Ты не считал, скольких он убил по твоему приказу за годы после Таутона?

Эдуард поник головой, а рука его взялась почесывать щетину у рта. Эту правду он чувствовал и старался не выказывать страха. Уорик задумчиво кивнул.

– Граф Риверс теперь в сырой земле. Нет в живых и его сына. Все это гнев моего брата, Эдуард. Ты думал, у него можно было отнять титул без всяких последствий? Верный пес, и тот укусит, если у него все время вырывать кость. – Граф с грустью покачал головой. – Или ты думал, что я все ножи буду метать сам? Вынужденный избирать тот или иной путь, своих врагов в живых я не оставляю. Так что на твоем месте я бы молился, чтобы мне удалось подавить эти треклятые бунты до того, как я приму решение о твоей участи!

С этими словами Уорик встал, злясь на себя за то, что все-таки выдал толику сведений королю, который сейчас сидел с приоткрытым ртом. До этого момента все было игрой в шарады, но теперь Эдуард знал, что его пленение и в самом деле вызвало смуту.

– Освободи меня, Ричард! – взревел он, воздев сжатые кулаки.

– Не могу! – бросил в ответ хозяин замка.

В момент его выхода из комнаты пленник вскочил на ноги, но путь ему, уперев в грудь руки, грозно преградили двое стражников. Секунду-другую Эдуард подумывал о том, чтобы расшвырять их в стороны, но они могли вправить ему мозги своими шипастыми железными перчатками, а внизу стояли еще двое. С четверыми ему было не совладать.

– Я король! – рявкнул Эдуард так, что часовые поежились. – Отпустите меня!

Уорик, невзирая на рев, вышел на солнце, сел на лошадь и поскакал в сторону столицы. Лицо его было мрачнее тучи.

Сердцевина лондонского Тауэра была старейшей его частью. Эта башня из белого нормандского камня возвышалась над внешними стенами и потому давала обзор и города, и текущей через него Темзы. Ночью Элизабет, пробравшись через небольшой лаз, вылезла на кровлю, покрытую древней облицовкой, птичьими гнездами и лишайником. В первую же секунду ее волосы и одежду туго опахнуло студеным ветром. Темный город с домами и рекой был едва освещен ущербным светом луны. На его фоне оранжевыми пляшущими точками светились факелы смутьянов, что всю ночь стаями кружили по городу. Топот их ног Элизабет различала даже среди всякой путаницы, осаждавшей ее во сне. Смутьяны истошно жаждали крови Невиллов и охотились на их людей, что было разом и отрадно, и жутковато.

Королева знала, что народ любит ее мужа, благоговеет перед ним. Знала она и то, что купцы, рыцари и знатные лорды Англии были рады его коронации, а того тщедушного книгочея упекли в темницу, по доброте душевной дав его француженке-жене удрать восвояси к своему отцу. Но и при этом Элизабет не одобряла недостаточную степень их преданности и возмущения его захватом. Та новость расходилась под сердитый гомон собраний горожан, под крикотню и треск вышибаемых дверей в судейских конторах, и сопровождалась разграблением там всего более-менее ценного и поджогом, чтобы скрыть содеянное. Едва заслышав ту новость, каждый городок и деревня отряжали скороходов в соседние городки и деревни, пока не образовывались стихийные шествия в тысячи человек, с факелами и грозным поблескиванием вил и колунов. Те, кто воевал под Таутоном, все, как один, требовали бить невиллских изменщиков.

Зубы Элизабет были слегка оскалены – выражение скорее боли, чем злорадства. Порывы налетающего ветра вызывали в теле странную легкость, как будто она была перышком в вихре стихий. Единственный мост через реку находился невдалеке от Тауэра. С места, где стояла королева, виднелась цепочка факелов, тянущаяся от Саутворка[53]. Там внизу развязно и весело гомонили грубые лихие люди. Сейчас они расходились по домам, а на отдалении за рекой стояло зловещее, мутновато-малиновое озарение: горел чей-то большой дом.

Собрав у себя преданных лордов, Элизабет, захлебываясь от злых рыданий и жарко блестя глазами, призвала их к мщению. Это Невиллы зажгли огонь, и теперь он должен разрастись в очистительный пожар, который поглотит их всех до единого. Задыхаясь на ветру, она ощущала этот ветер призрачно-льдистыми пальцами, что сжимали ее в свою пригоршню. С самого начала королева ведала, насколько Невиллы въелись в тело страны, словно черви в спелое яблоко. Куда ни глянь, всюду этому находилось все больше свидетельств. А ее милый доверчивый муж этого и не прозревал… Между тем надо было разжать эту удушающую хватку их пальцев.

– Права. Я была права, – шептала Элизабет ветру, утешаясь словами, которые подхватывались и тут же уносились его порывами. – Я видела это, но они оказались сильнее, чем я думала, и более жестокими.

Ее слезы отдувало куда-то в волосы, а ветер крепчал, завывая так, словно тоже страдал от снедающей душу боли. Невиллы злодейски убили ее отца и брата. После этого пощады им не видать. В линии ее рода они провели зловещую черту, и она, Элизабет, не успокоится, пока не обратит их в горстку пепла.

Кое-кто в первые годы ее замужества называл ее ведьмой – должно быть, за то, как ловко она оплела незримыми путами своего мужа и королевский суд. Все это не более чем зависть и злокозненность женоподобных мужчин и мужеподобных женщин. Хотя среди этой бури Элизабет Вудвилл возжелала, чтобы это было правдой. В эти минуты она бы и вправду отдала свою бессмертную душу, вверила ее черному могуществу надмирной силы, способной сокрушить врагов так, чтоб мозги брызнули по камню. Ее отец не заслуживал постигшей его участи. Это она возвела его на высокую должность, которая для него оказалась ценою в жизнь. Элизабет так сильно стиснула кулаки, что ногти впились в ладони.

«Сделай так, чтобы они издохли, нынче же! – заклиная, обратилась она невесть к кому. – Пусть Невиллы понесут страдание такое же, какое перенесла я, такое, какого они заслуживают. Если Бог и ангелы мне не внемлют, то вы, о духи тьмы, услышьте мои слова! Низвергните их. Верните мне моего мужа, а они пускай сгорят. Дотла».

31

Они появлялись с закатом, двигаясь цепочками по пустым проселочным дорогам. Они заходили в таверны, чтобы элем или кислым вином смыть дорожную пыль и отрекомендоваться тем, кому доверяли, а с приходом ночи обматывали себе лица тряпьем и брались за масло и защищенные от ветра фонари. Иногда слуги бежали, и им давали спастись. Другие, впрочем, оставались, предостерегая господ, которым много лет служили верой и правдой. Этих не щадили, и они гибли вместе с семьями хозяев. Огонь пожирал их всех.

Себя они именовали Возжигателями и носили на коже отметины своего темного промысла. Их лица всегда были с болезненной краснотой, а глаза воспалены и страшны на вид. Запалив факелы, они распахивали двери конюшен и хлевов, давая лошадям разбежаться, а скоту – разбрестись, после чего поджигали постройки. Выбежав наружу, домочадцы видели кольцо из людей с укрытыми до неузнаваемости лицами и с колунами, дубинами и тесаками в руках. Тех, кто выскакивал, они избивали так, что несчастных было уже не вылечить из-за проломов в голове. И возгорание продолжалось: высоко рвались из окон кумачовые полотнища пламени, медно отсвечивая во всем, где отражается свет. И вот уже вспыхивало все подворье, пылая жарко, жадно, спешно, огненными ведьмами бесовски неслись по воздуху оранжевые искры, наполняя теплеющий воздух запахом гари и уничтожения. К тому времени, как подоспевали местные фермеры и бейлифы, пожар бушевал уже так, что его было не унять. Старинные маноры превращались в черные пепелища, над которыми хрипло орали вороны. А Возжигатели объявлялись снова, уже в полусотне миль, и вновь выходили из ночи, становясь в кольцо с потрескивающими факелами.

Восстания случались и прежде, большие и малые – против жестокого обращения и по сотне иных причин и поводов. Народ Англии на подъем тяжеловат, отчасти из-за страха, который неистребимо жил внутри. Жестокость и нищету он терпел с сумрачным гневом, заливая ее хмельным питьем, а свое негодование вымещая в кровавых забавах и кулачных боях.

Люди страдали от сборщиков податей, долботно вымогающих последние гроши – вот уж поистине кара Божья за невесть какие прегрешения! Гнет закона чувствовался повсеместно, оставляя человека опростанно и немощно колыхаться на ветру, когда те, кого ты любишь, ушли жечь и убивать из мести. Кого-то с каждым поколением неизбежно ловили и вешали в назидание тем, кому может взбрести в голову взяться за дубину и начать ею размахивать. Это было нормальное, стародавнее течение вещей, и сельская глубинка была в каком-то смысле темнее городских улиц. Встречались деревни – оплоты бесправия и греха, где среди пасторального пейзажа разыгрывались сцены гнева. Жестокая жизнь взращивала в людях жестокость, от которой они по мере надобности брались за факел или нож. В конце концов, они резали и убивали, тратя себя на то, чтобы как-то существовать.

В этом году все было иначе. Возжигатели наведывались в места, где прежде их не бывало. Стали они и более жестокими, особенно по истечении тех месяцев, что изменники удерживали в неволе плененного короля Эдуарда. Маноры полыхали, и из их окон валили черно-багровые клубы дыма. А спастись было нельзя: двери снаружи Возжигатели заколачивали аршинными гвоздями. Вопли отчаяния и боли оставались без ответа. Каменные замки поджигали слуги, убивая живущие там благородные семейства – те, кто годами хранил верность, вдруг в одночасье восставал на своих господ.

Бывали исключения, когда деревни возрастом старше Христа пользовались смутой для сведения старых счетов. На каждой околице или деревенской площади находили новые тела, из которых некоторые пали жертвой всего лишь свары или пьяной драки, в то время как представители закона отсиживались по домам с замирающим сердцем, трусливо ожидая рокового стука в дверь. Но чаще и сильнее всего урон наносился одному клану, вернее, владениям одного человека. Стада Невилла вырезались. Угольные шахты Уорикшира полыхали пожарами, корабли поджигались прямо на причалах, особняки обращались в пепел, как будто от темной жуткой потусторонней силы, а внутри них валялись обугленные трупы.

По истечении месяцев без новостей об освобождении короля Эдуарда нападения и поджоги еще и участились. Люди вышибали двери уорикширских таверн и выкрикивали вопросы. Если ответы были не те, что надо, они поливали пол маслом и, поднеся факел, выходили наружу, где караулили с вилами, чтобы никто оттуда не выбежал. Возжигатели имели и своих вожаков – троих отдельных зачинщиков и убийц с одной и той же кличкой: Робин из Редсдейла. Между собой они были голосами солдат Таутона и голосами короля в плену, кричащими от его имени.

Лето пронеслось стремительно, но урожай был толком не убран из страха, что наполненные амбары привлекут Возжигателей. Да и работники держались подальше от невиллских владений, потому что боялись по пути домой избиения. Урожай изгнивал на корню в полях, а целые стада скота исчезали или, хуже того, вырезались прямо в поле. Шахты уничтожить было нельзя, и они стояли, пуская в небо траурные дымы, видимые через полграфства – и так могли гореть веки вечные, поскольку пламя уходило вглубь до самой сердцевины земли и питало свой огонь ее недрами.

Фоконберг приткнул сведенные щепотью пальцы к животу и поперхнулся от боли. Он сидел на кухнях Миддлхэмского замка, отпустив слуг, чтобы те не видели его беспомощность. Кресло, спущенное сюда по указу Уорика, было с мягкой обивкой, но пожилой граф никак не мог найти в нем удобного положения.

– Все хуже и хуже, Ричард, – посетовал он, отставляя чашу с ошметками молочно-белой рвоты. – Я уж почти и не ем, а когда удается что-то проглотить, то оно все возвращается обратно. Недолго мне, видно, осталось.

Граф Уорик подался вперед за огромным деревянным столом с ножками, толщиной напоминающими тумбы. Он старался не показывать удрученности от вида дядиной потери веса. Толстяком Фоконберг не был никогда, но сейчас он являлся в буквальном смысле живым скелетом – череп обтянут восковой кожей, тщедушные руки-ноги, как лучины… Волосы его, и те истончились и теперь свисали на плечи неопрятными грязно-серой куделью. Что-то снедало его изнутри, и с оценкой дядиного состояния приходилось, увы, соглашаться, хотя вслух Уорик этого не говорил.

– Кто же будет помогать мне советом, когда тебя со мной не будет? А, дядя? Нет уж, старик. Я тебя не отпускаю, ты мне нужен. А то что-то я в последнее время не отличаюсь ни умом, ни хитростью.

Фоконберг попробовал усмехнуться, но само движение причиняло ему боль, и он поморщился. Отставив чашу с ее зловонным содержимым, снова приставил руку к боку – так получалось некоторое облегчение.

– Ничего, Ричард, как-нибудь протолкнешься, семейства ради. Видит бог, нам и раньше доводилось продираться сквозь тернии. – Даже превозмогая боль, умирающий поглядел на своего племянника, прикидывая, как его подбодрить. – Думаю, лучший выход тебе известен уже сейчас, если только гордость не мешает тебе произнести его вслух.

– Ты бы советовал мне выпустить Эдуарда? – мрачно спросил Уорик. – Если б я мог вернуться назад во времени и изменить решение, я бы, пожалуй, это сделал. Я тогда недооценивал, что может произойти, если упрятать короля за решетками и дубовыми дверями. – От горького вспоминания он скорчил гримасу. – Знаешь, дядя, он ведь даже мне сказал. Эдуард, когда я навещал его. Сказал, что я видел плененного Генриха, но не смог уяснить, что его не любят, потому что он слабый король. И он был прав, хотя это меня и жжет. Я думал, что их можно перемещать, как фигуры на доске. Но мне не приходило в голову, что вся игра может пойти наперекосяк, если прикоснуться не к тому королю и двинуть его фигуру ошибочно.

Фоконберг не ответил. Его владения располагались к северу от Йорка, но даже он нынче пострадал от поджогов амбаров и убийства местного судьи, хотя, казалось бы, эти места достаточно далеки от городов и бунтов. Каждый месяц приносил все более прискорбные известия, а огонь, похоже, по-прежнему распространялся. Дядя считал, что у племянника есть всего один выход, но чувствовал, что до этого ему, старику, не дожить. В желудке у него словно существовал какой-то своей тайной жизнью некий пузырь со всякой гнусностью, который, как спрут, питался его жизненными соками. Такие штуки он иной раз наблюдал при забое скота: ему приносили их, как диковины. Но что бы это ни было, от него стыла кровь и уходила жизненная сила. Самые большие жилы в теле потемнели от его ядов, и перебороть их уже не удастся. Остается лишь надеяться, что Уорику удастся оберечь семью. Сложно было умолчать о том, как ему следовало бы поступить.

– Так каковы были твои истинные чаяния, Ричард? – спросил старик. – Я ведь и сам принимал участие в продумывании замысла, но тогда разговоры шли единственно о том, как заманить Эдуарда на север с небольшой кучкой людей или как тебе отправиться во Францию с его братом и твоей дочерью. Ты был занят продумыванием сотен мелочей, но мы не особо задумывались над тем, что последует дальше.

– А не мешало бы, ох, не мешало, – кивнул Уорик со вздохом. – Я сам был так разгневан, что думал лишь о том, как показать Эдуарду, насколько несправедливо он обращается с самыми верными из своих людей. Я все еще видел в нем мальчика, которого помогал натаскивать в Кале. Не короля, дядя, нет. Из всех в стране я был единственным, кто не разбирался в сути происходящего. Тем, кто по слепоте своей недопонимает.

Фоконберг пожал костлявыми плеами.

– Ты был не один. Так же, насколько мне помнится, рассуждали и твои братья.

– Мы все видели в нем своенравного мальчугана, хотя я бок о бок сражался с ним при Таутоне. Мы видели человека, а не короля. Но, во всяком случае, решение было моим. Я мог бы сказать Джону и Джорджу терпеть и помалкивать.

– Джону? Хм… В нем столько гнева, что, думается мне, он так или иначе вышел бы наружу. И на сегодня его вполне могли бы повесить или лишить головы за какое-нибудь опрометчивое деяние.

Уорик снова вздохнул, протягивая руку к кувшину вина, которое разлил по двум чашам.

– Ты вино-то в себе удержишь? – спросил он.

– Если принесешь мое свинское корыто, попробую, – ответил Фоконберг.

Пряча отвращение, Ричард опорожнил чашу с рвотой в ведро отбросов и подал дяде вместе с чашей кларета. Фоконберг с кривой ухмылкой поднял свое вино в тосте.

– Да узрим мы это всего единожды! – произнес он и отпил, чмокнув губами. – Я считаю, что к нынешней смуте в стране причастна семейка его жены. Многие из бед оплачены из ее кошелька, Ричард. Взять тех же Возжигателей, чтоб им ни дна, ни покрышки! Готов поспорить, это ее мошна стоит за поджогом каждого амбара и дома, объятого пламенем.

– Я тут думал, не предложить ли трон Кларенсу. Тебе я, дядя, говорю это, зная, что мои слова ты унесешь с собой в могилу. Но для того, чтобы это сделать, мне пришлось бы умертвить Эдуарда, а не держать под замком. Хотя я не уверен даже, что еще долго смогу его удерживать. Столько призывов к его освобождению… А если он возьмет и сбежит?

Уорик умолк, представляя себе этого здоровенного волка в ярости и на воле. Он невольно передернул плечами.

– Он ведь действительно король, дядя. Вот что страннее всего. Теперь я это вижу, и меня охватывает страх за ошибку его пленения. Единственное, чего я хочу, – это изыскать способ посадить его обратно на трон так, чтобы не произошло мгновенного уничтожения и конфискации каждого невиллского дома.

– Это имело бы смысл до того, как Джон казнил отца и брата королевы, – сказал Фоконберг и исказился лицом. Кадык на его тощей шее заходил ходуном, и он прямо на глазах у племянника поднес рвотную чашу ко рту, исплюнув туда красную струю вина. Ричард предпочел отвернуться, чтобы не наблюдать дискомфорт старика. Он дождался, когда кряхтенье закончится, и лишь тогда посмотрел на бледное лицо дяди, рукавом отирающего испарину со лба.

– Вид не очень приятный, – сипло прошептал тот. – Раз мне все равно умирать, то может, лучше взять топор и рубануть по королевской шее, в качестве последнего деяния? Тогда всю вину ты сможешь свалить на меня и восстановить честь уже с Кларенсом.

– И увидеть наше имя втоптанным в грязь? – спросил Уорик. – Нет, дядя. Он сказал мне, что на убийство я не пойду, – и был, в общем-то, прав. Убить его означало бы совершить затем еще одно убийство, а за ним – еще, и так целую дюжину. Так глубоко в кровь я забредать не буду. Нет. Тем более что мы просто не выстоим перед пожаром, который вспыхнет со смертью Эдуарда!

– Больше никого нет, – заметил Фоконберг крепнущим голосом. – Да и из королевских братьев никто не станет доверять человеку, убившему Эдуарда. Возвысив Кларенса или Глостера, ты тем самым положишь собственную голову на плаху. Нет, с королем ты должен замириться. Это единственное, что остается.

– Ты полагаешь, я об этом не думал? Думал, еще как! Ты его там не видел, дядя. Он обезумел от ярости. Три месяца в неволе, а уже дважды вышибал дверь и прибил одного из караульных. Мне пришлось распоряжаться насчет укрепления притолоки, а он в это время кидался на обнаженные мечи, провоцируя на смертоубийство. А в другой день он, бывает, сидит, кушает и спокойно разъясняет мне, что и как делать в королевстве. Он в тоске, зол и одержим местью, а ты надеешься на мое с ним замирение? Я бы и хотел, да не получится.

– Если б двое Вудвиллов не были мертвы, я бы сказал, что да, его можно выпустить. Лично я ни разу не слышал, чтобы Эдуард нарушал клятву. В нем есть принципиальность – от отца, а может, от тебя, не знаю. Ты вот все твердишь, что он больше не мальчик, которого ты знал, что он король. Ну так и упирай на это! Заставь Эдуарда подписать амнистию за все твои противозаконные действия, соблюсти закон и забыть о всяком возмездии. Поклясться своей бессмертной душой, жизнями своих детей, чем угодно, о чем ты попросишь!

– Ты думаешь, я могу довериться его слову? В самом деле? – спросил Уорик, не скрывая напряженного отчаяния на своем лице.

– Думаю, что весь остальной мир может полыхать в огне, а ты и тогда сможешь положиться на его слово.

– Остальной мир уже и без того полыхает, – невесело усмехнулся племянник. – А как быть с титулом Джона?

Фоконберг качнул головой:

– Так далеко я заходить не стал бы, Ричард. Это был подарок Эдуарда, взятый назад. Если ты измыслишь какой-нибудь другой способ, я с восторгом с ним ознакомлюсь – надеюсь, прежде, чем моя боль усилится до невыносимости и я перестану сознавать себя.

– Прости, дядя, – потупился Уорик, сдаваясь. – Ладно, быть посему. Эдуард в самом деле король. Я добьюсь, чтобы он подписал амнистию и прощение. Он уже не тот сердитый мальчик, которого я знал, уже нет. И мне придется поверить его обетам. Иного выбора для меня просто не существует.

32

Перед массивным воротами родового замка Уорик натянул поводья. Он поднял над головой пику с флажком, на котором был изображен фамильный герб: медведь и древесный ствол с цепью. В тумане мелкого дождя еще сильнее, до самых костей пробирала холодная сырость, и вместе с тем снижалось и настроение, которое и так-то было не ахти. Отсюда всего три дня пути до Лондона, а ощущение такое, будто находишься в каких-то запредельно далеких краях. Унылый день посреди Англии, гаснущий в сгущающихся тоскливых сумерках… Собственно, все, как и ожидалось.

Хорошо хоть, Возжигатели еще не протянули сюда свои щупальца. Когда нападения своим числом и жестокостью выросли до предела, Ричард Уорик велел запереть свою главную твердыню и перейти на осадное положение, с обходами и сменами караулов. Никто не входил в замок и не выходил из него, а связи с местными сошли на нет. Последовала четкая команда: всем, кто приближается к стенам, будь то мужчины или женщины, показать со стен арбалеты, а по тем, кто не отходит, стрелять без колебания.

Это, разумеется, обернулось тем, что оживились местные браконьеры, бессовестно выбивая в графских лесах оленей и куропаток, но ничего не поделаешь. Когда страна так близка к полному хаосу и мятежу, а в глаза бьет зарево пожара, остается одно: пресекать хотя бы подлые слушки, что именно здесь в плену томится король Эдуард.

На ближние окрестности пустыми и хищными глазами взирали с высоких башен часовые. Кто-то из них должен был заметить сейчас Уорика с его сигналом. Флажок на пике виднелся еще довольно сносно. Когда начали затекать руки, Ричард прекратил махать в ожидании, когда арбалетчики позовут сержанта (решение ответственное: открыть при осадном положении главные ворота). Ждать пришлось долго, а постылый дождь все набирал силу, пробирая уже и коня: тот знобко вздрагивал, а его шеища и бока шли пупырышками. Когда меж створок ворот наконец прорезался зыбкий зазор света, у Уорика занемели губы, и узнавшим его на въезде дежурным, взявшим на караул, он едва кивнул. Слышно было, как за спиной у него опустилась и лязгнула, входя в пазы, подъемная решетка. Ричард не без труда спешился и, стряхнув с лица и волос сеево дождевых брызг, повел коня в поводу через «убойный проход» – дорожку шагов в сорок, не больше, но с карнизами, уступами и проходными дорожками со всех сторон, где могли дежурить лучники. Дойдя до ее конца, он на секунду прикрыл глаза, втягивая ноздрями запах сырого камня, плесени и холода. Минута – и замок снова отрезал себя от внешнего мира. С текущей вблизи рекой здесь был нескончаемый запас чистой воды, а запасов солонины и зерна должно было хватить на несколько лет. Мир со всеми его напастями и горем остался за стенами. Краснели огни факелов, длинно отражаясь в воде рва.

Уорик слегка расслабился. Коня он передал в попечение конюшему, а сам через вторые ворота прошел в просторный внутренний двор. Глаза его непроизвольно поглядели вверх, на башню, где находилось место заточения Эдуарда. Сзади увязался распорядитель замка с каким-то там нытьем о какой-то части имения и размерах земельной ренты. Граф даже не слушал, весь сосредоточившись на отрезке пути, который ему предстояло проделать. Когда распорядитель иссяк, хозяин с отсутствующим видом, не оборачиваясь, поблагодарил его. Тот отстал, а Ричард пошел через двор, окруженный окнами каменного сырого дома, словно ожившего с прибытием хозяина: вот и окна приветливо засветились золотистым светом. На ходу Уорик похлопал перекинутую через плечо суму, ощущая внутри увесистую стопку бумаг и пергаментов.

За лето, проведенное в плену, Эдуард не изменился. Говорят, что ни день он часами метался по комнате, поднимая стулья и кровать или же принимая какие-то немыслимые позы, сочетая их с резкими движениями. В просьбе насчет меча ему отказали, не дав даже затупленного учебного оружия: мало ли что он с ним вытворит? Не доверили монарху и бритву, и в итоге он отпустил косматую темную бороду: ни дать ни взять одичалый отшельник.

Уорик с ревнивинкой подметил, что мощи в фигуре короля не убавилось – во всяком случае, на вид (молодость, одно слово). Уже на входе в комнату чувствовался запах пота – с сыроватой мускусной привонью, не лишенной даже приятности, как, например, воньца мочи на собачьих лапах. На Эдуарде была та же котта, что и в день пленения, хотя было заметно, что она выстирана, а в паре мест даже аккуратно заштопана. У дворецкого и слуг не было поводов питать к королю неприязнь – или, во всяком случае, хватало ума ее не выказывать. Ричард молча указал на просторное, тронного вида кресло: начинать непростую встречу, согласитесь, сподручнее без нависающего над тобой грозного силуэта. Правителю нравилось быть выше ростом, чем остальные, – так было всегда. Сейчас Эдуард, кривя губу, опустился на скрипнувшее под его весом кресло. Никакой расслабленности в нем не наблюдалось – каждый мускул напряжен, в глазах готовность вскочить при любом резком движении.

– Чему обязан твоим визитом на сей раз? – с мрачной снисходительностью осведомился он. Уорик открыл было рот для ответа, но король нетерпеливо перебил его: – Имей в виду: я неплохо осведомлен. Голуби и конные курьеры делают свое дело. Позволь угадать: ты здесь, чтобы огласить одно из двух возможных решений.

Эти слова пленник произносил, подавшись вперед и обхватив ручищами подлокотники кресла. Удушливой волной ощущалась исходящая от него угроза. Хозяин замка поднялся и вполне осознанным движением поставил между ними свой стул. Эдуард смотрел холодно и оценивающе – терпение его, судя по всему, иссякало. То ли от запаха пота, то ли еще от чего, но возникало ощущение, будто за спиной кто-то крадется. Уорик нервно оглянулся: там в паре шагов стояли двое караульных, бдительно следя за узником – не ринется ли тот на собеседника. При них были литые железные палицы, ударов которых не выдержат ни плечи, ни тем более голова. Ричард с нарочитой неторопливостью потянулся и снова сел, глядя на молодого великана, под которым даже массивное кресло смотрелось стульчиком.

При виде нервозности своего визави Эдуард язвительно осклабился:

– Значит, убивать меня ты не торопишься, иначе уже отдал бы приказ своей страже.

Его взгляд упал на суму Уорика, бурая кожа которой от времени и непогод стала лысой и задеревенелой.

– Что там у тебя, Ричард?

– За все время, что я тебя знаю, я не видел, чтобы ты нарушал своих обещаний, – заговорил граф. – Помнишь, мы как раз с тобой об этом разговаривали? Еще до Вестминстера: когда ты спросил, чего народ хочет от короля. И я тебе ответил: он хочет себе государя, который будет держать свое слово.

– Н-да, – хмыкнул Эдуард, припоминая. – В отличие от тебя, Ричард. Ты-то свой обет передо мной как раз нарушил. Обрек свою душу на проклятие, и все ради чего?

– Если б я мог вернуть что-либо из содеянного, я бы это сделал. Даю тебе в этом слово, если оно чего-либо стоит.

Такая истовость удивила правителя. После долгого и пристального взгляда он кивнул:

– Верю, что ты говоришь это искренне, граф Уорик: просишь меня о прощении. Как знать, может, оно и будет тебе дано.

– Я намерен этого добиваться, – твердо сказал граф.

В эту минуту он чувствовал себя просителем, а не стороной, требующей выполнения условий. Само присутствие короля источало непререкаемую властность: Эдуард был словно рожден для ношения короны. Словно волна накатила, под гнетом которой тянуло преклонить колена. Но на ногах Уорика удержала судьба Невиллов, и в частности его братьев.

– Я намерен просить тебя о помиловании и прощении за все противоправные деяния, прегрешения и нарушенные клятвы, – произнес Ричард. – Мной или моим семейством. Я полагаюсь на твое слово, Эдуард. Я знал тебя еще отроком, который на кругу схватывался с солдатами гарнизона в Кале. Я никогда не слышал, чтобы ты нарушал клятву, а потому готов принять твою печать на пергаментах, подготовленных моими писцами.

Не сводя с монарха взгляда, Уорик полез в суму и, повозившись, нащупал там серебряные половинки Большой печати. Услышав их позвякивание, Эдуард впился в них взглядом.

– Прощение за то, что меня держат узником, – задумчиво изрек он. – За нарушение данной мне клятвы. За то, что ее нарушили твои братья Джордж и Джон Невиллы.

Ричард зарделся. Рану можно очистить, если притиснуть к ней раскаленный клинок, прижигающий весь яд.

– За всё, Ваше Величество. За все прошлые ошибки, грехи и оплошности. – Уорик глубоко втянул ноздрями воздух. – За все смерти преданных людей. За казнь графа Риверса и сэра Джона Вудвиллов. За брак вашего брата герцога Кларенского с моей дочерью Изабел. Помилование за всё, сир. Я почти всё вернул бы на свои места, если б мог. Но это не в моих силах. И потому я вынужден выставлять это как цену вашей свободы.

Глаза пленника сузились, и от него снова душной волной повеяло угрозой.

– Ты хочешь, чтобы я простил людей, убивших отца моей жены?

– Ты король, Эдуард. Я сказал тебе, что должно быть. И не могу выбросить ни единого слова. Если б я мог вернуться в то утро под Таутоном, когда мы перед снегопадом вышли к обрушенному мосту, я бы, пожалуй, сделал это. И встал бы с тобою снова. И теперь я испрашиваю твоей милости для меня и для моей семьи.

– А если я откажусь, ты оставишь меня здесь, – как утверждение произнес монарх.

Под его пристальным взглядом Уорик снова зарделся.

– Ваше Величество, мне нужен оттиск вашей печати и ваша роспись на помилованиях. Иного быть не может. И я надеюсь, что вы уважите эту просьбу, пусть даже она составляет цену за вашу свободу. Пусть даже ваша жена придет в ярость, услышав, что вы даровали прощение людям, которых она возненавидела с первого дня, как только появилась при дворе.

– Не говорить о моей жене, – неожиданно тихим, низким голосом промолвил король.

Граф склонил голову.

– Хорошо, не буду. Со мною чернила и воск. А еще перо и ваша печать. Соблаговолите.

Уорик склонился над сумой и ее содержимым, ощутив что-то вроде стыда при виде дрожи в руках молодого монарха: Эдуарду с трудом верилось, что его отпустят, а не умертвят. Ричарда и самого било волнение. Усилием воли он пригвоздил себя к месту, затаив даже дыхание. На его глазах правитель развернул стопку пергаментов, а сам он достал из сумы перо и металлический пузырек с чернилами. Эдуард, не читая, размашистыми каракулями начертал на каждой странице «Edward Plantagenet Rex»[54], вслед за чем через плечо отбросил перо.

– Моя печать у тебя. Остальное заверши сам. – Одним движением поднявшись, монарх сунул пергаменты Уорику. – На. Получи, коли желаешь. А теперь посмотрим, как ты хотя бы отчасти сдержишь свое слово, во искупление чести. Ты, стало быть, отпускаешь меня из этого замка?

Уорик с трудом сглотнул. От страха, что сейчас он, возможно, отпускае на волю свою погибель, у него потемнело в глазах. Эдуард даже не удосужился прочесть перед подписанием страницы – что это, как не признак его отношения к подписанному? Свой упор король сделал на испытание Уориковой чести, тем самым непроизвольно попав в самое яблочко. Он не выразил никакого интереса к тому, как изложена суть документов, и даже не проставил собственноручно печати.

Оставалось полагаться единственно на монаршее слово. Повинуясь жесту хозяина замка, караульные отступили от двери. Впервые за семь месяцев выход наружу был открыт. Эдуард тремя быстрыми шагами прошел через комнату, заставив караульных напряженно переглянуться меж собой. В дверном проеме король приостановился, в некоторой нерешительности посмотрев вниз, на уходящие в темноту ступени.

– Думаю, Ричард, тебе имеет смысл сопроводить меня к выходу. Не хочу, чтобы мне в грудь по случайности вонзилась стрела кого-нибудь из твоих лучников. А еще я предпочел бы лошадь, хотя, если придется, готов идти и пешком.

– Ваше Величество, да разве я смею это допустить? – воскликнул Уорик, накрытый вдруг такой сильной усталостью, что у него онемели даже мысли. Видит бог, совершать ошибки ему доводилось и прежде. Эдуард заставил его понять, что все дело сейчас в доверии. Он тронулся к лестнице, а король обернулся к нему.

– Думаю, после этого, Ричард, звать тебя ко двору я не буду. Пускай я связан помилованием и прощением, но нашей дружбе теперь, как видно, конец. Ради своей же безопасности постарайся на время, чтобы ваши пути с моей женой не пересекались. Где она сейчас, что с ней? Я хотел бы видеть ее и моих детей.

Уорик склонил голову, чувствуя одновременно болезненный стыд и утрату.

– В Белой башне Тауэра. Клянусь, сугубо по ее собственной воле. Никаких препон или злонамеренностей ей не чинилось. За все эти месяцы я ее не слышал и не видел.

Эдуард сумрачно кивнул. Граф сопроводил его на конюшни, где конюший отобрал для него отборного широкогрудого мерина. От предложенного плаща правитель отказался, стремясь как можно скорее покинуть место своего заточения. Огромные створки ворот в темноте снова отворились, и король, расправив плечи, бросил коня в галоп, в считаные секунды канув в ночь.

Всадника покрывала короста грязи и серой дорожной пыли, въевшейся ему в бороду так прочно, что та торчала, как пакля. Этой же пылью была присыпана каждая складка его одежды и лица, тем более что плаща на седоке не было, и она беспрепятственно усеивала его, как копоть кузнеца. Всадник был таких габаритов, что люди на улице останавливались и глазели ему вслед. Мало кто видел короля собственными глазами, разве что те, кто лицезрел его во всем великолепии на ступенях Вестминстер-холла, когда тот призывал к походу на север, – тогда он стоял в роскошном, с золотой оторочкой плаще. Был Эдуард тогда чисто выбрит, а волосы его были короче – не то что вздыбленные пропыленные космы, перехваченные длинным лоскутом, оторванным от котты.

Конь под Эдуардом устало стриг ногами расстояние, свесив голову под стать седоку. Тогда вечера были длиннее, а свет, соответственно, ярче, а не как сейчас, когда оглянуться не успеешь, а в улицы уже вползают сумерки. Тем не менее люд теперь выходил на улицы, услышав приближение всадника, перешептываясь и в каждом его движении словно улавливая что-то знакомое, отчего с радостным испугом взмывало сердце. Это же… нет, невозможно поверить!

Рядом с устало-равнодушным всадником затрусил молодой монашек, постепенно осмелившись приложить ладонь к корке грязи на стремени. Отдуваясь, он присунулся еще ближе и угодливо заглянул снизу вверх, стараясь сквозь бороду и грязь различить черты лица седока.

– Ты король? – шалея от собственной дерзости, спросил он.

– Ну да, – ответил всадник. – Домой приехал.

Монах отстал, застыв с разинутым ртом посреди дороги, а вокруг уже скапливалась толпа.

– Что, что он сказал? – жадно допытывались голоса. – Это он? Неужто и впрямь король Эдуард?!

– Ну а кто ж еще? – с растущим куражом ответил монашек. – Ты на размеры глянь!

При этих словах толпа взгудела, вскинув руки. Все, как один, горожане припустили за одиноким всадником, по-прежнему ехавшим в сторону лондонского Тауэра. А народ уже сыпал изо всех улиц, лавок и домов. К тому времени, как Эдуард добрался до Тауэра, сзади уже волновалось море из доброй тысячи его подданных, из которых кое-кто даже прихватил с собой оружие: а вдруг король отдаст какой приказ! К столице Эдуард приближался так быстро, что опережал любого герольда. Коня он довел почти до полного изнеможения. В результате даже не было уверенности, извещена ли стража на воротной башне.

Правитель поджал подбородок. Какая, в сущности, разница, извещена или нет? Он – король, а за ним следуют его верноподданные. В нежданном наплыве душевной силы Эдуард ускорил ход коня и, погромыхав кулаком по створке ворот, смолк в ожидании, чувствуя на себе многочисленные взоры.

– Что там за стук? – окликнул откуда-то сверху голос.

– Едет король Англии, Уэльса и Франции, лорд Ирландии, граф Марч герцог Йоркский. Отворить ворота!

Видно было, как наверху замельтешили фигуры. Стража вглядывалась, перегибаясь с высокой стены. Не поднимая головы, Эдуард бесстрастно ждал. Вот изнутри загремели цепи и засовы, а затем загрохотала подъемная решетка. Эдуард оглянулся на скопище выжидательно застывших лиц.

– Я томился в неволе, но теперь я свободен! – объявил монарх. – А освободила меня ваша верность. Так оставайтесь же с ней, и пусть она согревает ваши сердца!

Как только под идущими кверху толстенными остриями образовалось достаточно пространства, Эдуард, пригнув голову, въехал на каменный двор, оставляя позади рев ликующей толпы. Дальше он уже пешком двинулся к Белой башне, к своей жене Элизабет.

33

Эдуард смотрел, как играют дети. Вот старшая из его дочек, дразня, помахала половинкой яблока перед младшенькой. Двое сыновей Элизабет от первого брака состязались в том, кто ладней пронесет на закорках девочек через анфиладу Виндзорского дворца. Для этого они затеяли врываться и перебегать из зала в зал, при этом изображая гудение охотничьих рогов. Этих мальчиков король особо не жаловал. Конечно же, он приставил к ним учителей фехтования и наставников, но в основном затем, чтобы чем-то занять ребят и чтобы они не путались под ногами. С некоторых пор эти братья вызывали у него не больше интереса, чем незнакомцы с улицы. В своих же троих дочурках Эдуард, как оказалось, души не чаял – в основном когда их не было рядом, словно бы мысли о них на расстоянии доставляли ему больше радости, чем их вопли вблизи, да еще сопряженные с постоянным требованием его внимания. В общем, дочерей своих он любил, по большей части, в их отсутствие.

Элизабет украдкой поглядывала на мужа, улыбаясь тому, что читает его мысли так же легко, как свои собственные. Едва он начал хмуриться, как она шиканьем выпроводила ребятню за дверь и прикрыла ее от шума.

Когда шум-гам улегся, правитель издал вздох облегчения и поднял глаза, по вкрадчивой улыбке жены понимая, что она прочла его мысли. В своей опеке мужа королева держалась покровительственно, но не настолько, чтобы он ощущал себя слабым (во всяком случае, он на это надеялся). Сейчас Эдуард отозвался улыбкой, но лицо его жены осталось серьезным. Видя на себе его взгляд, она страдальчески прикусила нижнюю губу.

– Я, как ты и просил, не досаждала тебе этим ни разу, – с нажимом произнесла Элизабет. – Вот уже месяц.

Теперь застонал уже монарх, в секунду поняв, в чем дело. Пусть жена и заявляла о своем молчании на эту тему, но в ее глазах он что ни день замечал немой укор.

– И я благодарен тебе за это! – воскликнул он. – Возьми это себе за правило, Элизабет. Иначе, если ты станешь к этому возвращаться, это будет сказываться между нами размолвкой. Да, я даровал прощение за все преступные деяния, что имели место. Помилование за измены. И не будет ни конфискаций, ни казней, ни изгнания, ни репрессий.

– Ах, вот как! – Королева сжала губы так сильно, что они из карминных сделались бледно-розовыми. – Ты позволишь сорным травам вырасти снова. И ничего не предпримешь, в то время как ядовитый плющ начнет разрастаться, удушая твоих собственных детей!

За разговором она бережно поглаживала себя по животу. Тот еще толком не разбух, но признаки были уже налицо. По утрам началась рвота, на этот раз такая неистовая, что на щеках у Элизабет кое-где лопнули сосудики. Все это давало надежду на сына.

Эдуард по-бычьи мотнул головой, не улавливая ход ее мыслей, а потому тупо упрямясь нажиму.

– Элизабет, я уже говорил тебе и повторяю еще раз. Вмени себе в правило. Иначе мы будем ссориться. Я не могу менять того, что осталось в прошлом. Мой брат женат на Изабел Невилл, и они ждут первенца. Разве могу я вытравить из утробы то семя? Далее. Твоего отца и твоего брата Джона нет в живых. – Король поджал губы. – Их я тоже не могу вернуть! Или, скажем, графом Риверсом теперь является твой брат Энтони. Так ты что, прикажешь отнять у него этот титул? Это путь к безумию, Элизабет. Удовольствуйся тем, что я хотя бы отлучил Невиллов от королевского двора. И ты в своем горе не имеешь необходимости с ними видеться. А остальное… Остальное в прошлом, и я не собираюсь копать его, копать и копать, пока снова не польется кровь!

До правителя дошло, что голос его дорос до гневливого крика, и он смолк, раскрасневшийся и смущенный.

– Мне кажется, стены лондонских дворцов нагоняют на тебя хандру, Эдуард, – примирительно сказала его супруга, трогая его за руку. – Тебе не мешает размяться, куда-нибудь выехать… Кстати, возможно, для того, чтобы свершить королевское правосудие там, где сидят еще старые шерифы и бейлифы. А таких мест еще немало. Мой брат Энтони рассказывал об одном таком месте – недалеко, миль двадцать к северу. Там обвиняются в убийстве трое негодяев – их застигли прямо так, с окровавленными ножами, к тому же они еще и украли драгоценности из одного благородного дома, злодейски убив в нем отца с дочерью. Так вот, совесть их не мучит, а вместо страха они преспокойно спят в тюрьме и посмеиваются над местными силами правопорядка. Дело, похоже, в том, что у жителей там некому вершить королевское правосудие. К тому же несколько месяцев назад там разыгрались кровавые бунты, и люди просто боятся. И не осмеливаются учинить над негодяями суд без присутствия королевского судьи.

– И что ж теперь? – мрачно спросил Эдуард. – Я, по-твоему, должен лично судить каждого вора и разбойника в моей стране? Зачем мне тогда вообще судьи, шерифы и бейлифы? Или ты вновь намекаешь, чтобы я подкопался под Невиллов? Если да, то очень уж издалека ты меня к этому подводишь. Не вижу связи.

Жена, стараясь казаться как можно выше ростом, поглядела на него снизу вверх – ее ладони при этом были уперты ему в грудь – и заговорила с неторопливой отчетливостью, тоном, который неизменно остужал ее супруга:

– Эдуард, муж мой. Вспомни: ты король. Возможно, тебе следует взбодриться, стряхнуть с себя дурную вялость и рвануться на всем скаку из тенет, что опутали тебя и сделали дряблым, ввергли в сонливую задумчивость. Ты все увидишь, Эдуард, при разговорах с людьми и при отправлении твоего монаршего правосудия. Ты вновь почувствуешь себя сюзереном своих подданных. Узришь это в том, как те селяне будут смотреть на тебя снизу вверх, как подобает простолюдинам смотреть на государя. Энтони как раз знает, где находится то место. Он тебя проводит и покажет.

– Нет, – уперся монарх, – не поеду. Не пойму, к чему ты клонишь, но с места не сойду из-за того лишь, что вы с братцем что-то такое замыслили. Все эти заговоры и шепотки у меня вот уже где… Скажи мне, Элизабет, в чем дело, или же я с места не стронусь. А те бриганды пусть гниют в тюрьме, пока там не назначат для суда новых судей.

В распахнутых глазах правительницы мелькнуло замешательство. Чувствовалось, как ее упертые в камизу руки подрагивают.

– С того убийства минуло всего две недели, – спешно и жарко заговорила она. – Те люди заявляют, что действовали по наущению Ричарда Невилла. Ты понимаешь? Граф Уорик. Это он, оказывается, втихую изменничает против твоего законоотправления.