Полное собрание рассказов в одном томе Шукшин Василий
– Так бы и писали, – ворчит Васька. Он совсем не умеет шутить.
– Я бы сказал так, – не унимается женатый мужик, – из трудового крестьянства.
Ходил еще в самодеятельность один старик, Елистратыч, вечный шут. Он среди молодых считался специалистом по вопросам старины, и все, что в пьесах касалось крестьянства, коллективизации, например, – прямо касалось его: он по сей день жалел, например, что многих и многих в селе не раскулачили тогда, в тридцатом году. Когда сказали «крестьянство», Елистратыч встрепенулся.
– Крестьян теперь тоже нет – колхозники. (Он говорил: кольхозники.)
– Ваня, женские роли есть? – спросила нетерпеливая Вера.
– Помолчите, товарищи! – строговато сказал Ваня. – Я сейчас коротко расскажу содержание пьесы, и вам станет все понятно. В колхоз из армии возвращается хороший парень Иван Петров. Сначала он… – Ваня читает предисловие, – активно включается в трудовую жизнь колхозного крестьянства…
– Пожалуйста: колхозного крестьянства! – воскликнул женатик.
– Трудового – тоже можно говорить. Колхозное крестьянство – это и есть трудовое. Продолжаю: активно включается в трудовую жизнь, но затем женится… Есть, как видите, женщины. Иначе на ком же он женится?
– А может, он этот… как их? – подает голос Васька.
– Ну дайте же послушать-то! – взмолилась Вера. – Идиоты, честное слово. Еще же ничего не ясно.
– Я предлагаю так, – поднялся женатик, – кто вякнет не по существу, того выводить.
– Ты эти замашки брось, – советует Володька. – Мы же не в отделении милиции.
Женатик чего-то вдруг рассмеялся.
– А я же и не говорю, что – приводить. Я говорю: вы-водить.
– Ваня, продолжай.
– Он женится и попадает под влияние тестя и тещи, а потом и жены: становится стяжателем. Начинает строить себе дом, обносит его высоким забором… Пьеса называется «Крыша» над головой». Крыша – взято в кавычки, потому что дом большой – это уже не крыша. Ивану делают замечание – чтобы он поумерился. Иван отговаривается материальным стимулированием, скрывая под этим чисто кулацкие взгляды…
– А отец с матрей его живые? – встрепенулся опять Елистратыч.
– Всех удивляет: откуда в нем это? Его продергивают в стенгазете, молодежь из самодеятельности сложила о нем обличительные частушки… То, что я и предлагал сделать с Ивановым, но меня не поддержали.
– Иванов – трудяга.
– А этот? Вопрос: в чью пользу трудяга? В общем, озорные девчата исполняли эти частушки с клубной сцены; в зале – веселая реакция. Но Иван не унимается. Тогда его разбирают на колхозном собрании. Один за другим на трибуну поднимаются колхозные активисты, бывшие товарищи Ивана, пожилые колхозники – суд их суров, но справедлив. Все разъясняют Ивану, что он, возводя над собой так называемую крышу, тем самым отгораживается от коллектива… То есть под крышей надо понимать забор. Крыша – тире – забор. Это понятно?
– А какую позицию занимает жена? – Это все Вера.
– Там же сказано: действовали совместно, – сказал женатик. – Групповая.
Елистратыч вспомнил народную мудрость:
– Муж да жена – одна сатана.
– Она тоже присутствует на собрании?
– И только тут, на собрании, – продолжает Ваня, – Иван осознает, в какое болото затащили его тесть с тещей. Он срывается и бежит к недостроенному дому… Дом уже он подвел под крышу. Он подбегает к дому, трясущимися руками достает спички… – Ваня понизил голос, помолчал… И дал: – И – поджигает дом!
Никто не ждал этого.
– Как?
– Сам?
– Он что?..
– Эт-то он… А пожарка в деревне есть?
Вера потрясена пьесой.
– Это трагедия, да? Вань?
– Если не трагедия, то… во всяком случае, социальная драма.
– А мы чего-нибудь будем жечь? – интересуется один любитель пиротехники.
– Да, товарищи, – продолжает довольный Ваня, – он сам поджигает дом, который сам, собственными руками рубил в неурочное время.
– Дом-то сгорел? – спрашивает Володька, задетый за живое Ваниным торжеством. Ему не верится, чтобы в современной пьесе сгорел дом.
– Когда дело-то происходит? – Женатик тоже не понимает, как это – дом поджигает. – Летом?
– Спокойно, спокойно, – говорит артист Ваня. – Он поджигает дом, но колхозники… Тут самый накал пьесы. Развязка. Обратите внимание, как автор подходит к финалу – резкими мазками! Иван срывается с места и с криком «Подонки! Куда они меня завели?!» выбегает с собрания. Жена…
– Он же уже выбежал.
– Жена бросается за ним.
– Он же уже выбежал!
– Через некоторое время бледная жена прибегает на собрание… В это время собрание перешло к другому вопросу. Жена врывается на собрание и кричит срывающимся голосом: «Скорее! Он поджег дом!» Колхозники срываются с места и бегут к новому дому. Один старик… Здесь мы будем отталкиваться от деда Щукаря. Этот старик бежит совсем в другую сторону – к дому тестя Ивана. И кричит за кулисами: «Вы горите или нет?!» Это уже элемент трагикомедии. Мы всю пьесу будем решать в трагикомическом ключе.
– Но дом-то сгорел? – опять спрашивает Володька.
– Дом спасают колхозники. Ивану объяснили, что дом пойдет под колхозные ясли. Иван сам принимает участие в тушении пожара и все повторяет: «Подонки! Куда они меня завели!»
– Это про кого он? – не понял Васька.
– О, боже мой! Да про тестя с тещей, неужели не понятно?
– Сильная пьеса!
– И все? Конец? – спрашивает Володька.
– В конце Иван, смущенный, но счастливый, подписывает вместе с другими парнями и девчатами обязательство: сдать ясли к Новому году.
– А где он жить будет? – Это Володька.
– Поживет пока у тестя… – начал было Ваня, но спохватился: герой только что крыл тестя и тещу «подонками». – Найдет, где жить.
– Где?
– А тебя что, не устраивает идея пьесы?
– Идея-то меня устраивает. Я спрашиваю, где он жить будет?
– А по-моему, тебя сама идея не устраивает.
– Ты мне политику не шей. Я спрашиваю, где он жить будет?
Женатику надоели эти пререкания двух ухажеров.
– Допустим, он себе еще домик срубит – поменьше. Доволен?
– На какие же такие деньги: один дом рубит, другой?..
– Другой – это уже за кадром, – резко сказал Ваня. – Другой нас уже не интересует. Перед нами – пьеса, и надо относиться к ней профессионально. Но, по-моему, тебя и первый дом не устраивает…
– На первое время к тестю пойдет, – сказал женатик.
– Да не пойдет он к тестю! – взорвался Васька. – Вы что? У них после этого ругань пойдет несусветная. Ведь он же помогал ему рубить дом? Тесть-то? Откуда у солдата деньги? Тесть помогал… А зять – то хотел спалить этот дом, то под ясли отдал. И что, тесть после этого скажет ему: «Спасибо тебе, зятек?»
– Не меряй всех на свой аршин.
– Вот тесть-то меня меньше всего волнует, – жестко сказал Ваня.
Женатик встал.
– Здесь просто хотят подсунуть другую идейку! – И сел. Он не любил Володьку за длинный язык.
– Дальше? – спросил Володька. – Что ж ты замолчал? Какую идейку? Говори.
Женатик встал.
– Здесь просто хотят проявить сочувствие тестю.
– Кулаку-тестю, – уточнил Ваня.
Наступила нехорошая тишина.
– Предлагаю вывести Марова из состава драмкружка, – сказал женатик. – И Ваську тоже. Они не репетируют, а только зубоскалят.
– А меня за что? – обиделся Васька.
– Нет, Ваську не надо, – пожалел пиротехник. – Он одумается.
Раздались еще голоса:
– Васька – безотказный труженик. Он только – на поводу у Марова.
Женатик предложил другое:
– Поставить Ваське на вид. И предупредить: пусть не злоупотребляет спиртными напитками.
– Вот за это стоит! – подхватил Елистратыч. – Это – стоит. По праздникам – это другое дело. Но ты, Васька, и в будни – нет-нет – да огреешь. А ты – на машине, недолго и до аварии.
– Совсем надо прекратить! – подала голос библиотекарша, женщина в годах, но очень миловидная.
– Нет, совсем-то… как, поди-ка, совсем-то? – усомнился сам Елистратыч. – Он же мужик…
Но тут взорвался женатик:
– Ну и что, что мужик? А спросите его: что за причина, по которой он пьет? Он не ответит.
Тучи сгущались.
– По праздникам все пьют, – вякнул Васька. – А я что, рыжий?
– В общем так, – подвел Ваня. – Двое упорствуют, двое настаивают на своем. Ставлю на голосование: кто за то, чтобы…
В это время через зал прошла и села на первый ряд Вдовина Матрена Ивановна, пенсионерка, бывшая завотделом культуры райисполкома, негласный шеф и радетель художественной самодеятельности.
– Здравствуйте, товарищи! Ну, как дела?
– Обсуждаем пьесу, Матрена Ивановна.
– Так, так.
– Выяснилось, что идея пьесы не всех устраивает.
– Как так? – удивилась Матрена Ивановна. – Я читала – хорошая пьеса. А кому не нравится идея?
– Мне идея нравится, – заговорил Володька, с презрением поглядев на Ваню, – только я не знаю, где он жить будет…
– Кто?
– Солдат.
– Какой солдат?
– Герой пьесы, Матрена Ивановна, – пояснил Ваня. – Надо яснее выражаться, Маров. Он уже давно не солдат.
– Я уж испугалась: как это – где будет жить солдат? Выражайтесь действительно яснее. А то ведь можно подумать, что у нас солдатам жить негде. А почему идея не нравится?
– Да вот… ставят двусмысленный вопрос: где будет жить Иван?
– Ты мне – недвусмысленный! – разозлился Володька. – Двусмысленный… Вопрос самый обыкновенный.
– Ну, ну?
– Дом он отдал под ясли, к тестю он после всего не пойдет… Где же он жить будет?
– Ну, нашли о чем спорить! Петухи. Жилье ему выделит колхоз. Обязан выделить. Человек отдал дом под ясли…
– В пьесе-то этого нет.
Вдовина подумала.
– А вот тут возможно, что и упущение автора. Вот что, ребята: я свяжусь с автором по телефону, попрошу его добавить насчет жилья. А то действительно можно не так понять… Можно понять, что его оставили на произвол судьбы. Я попрошу его уточнить с жильем. О том, что мы взяли его пьесу, я ему звонила, он поздравляет нас и передает всем привет. Дело серьезное, ребятки. Как говорят охотники: есть шанс убить медведя. Если мы займем первое место на смотре…
Тут все загалдели.
– То что тогда, Матрена Ивановна?
– Ой, ну скажите?..
– Матрена Ивановна, скажите!
– Звание народного театра?
– Ну, за один спектакль…
– Как сделать!
– Нам устроят турне по области?
Вдовина, улыбающаяся, захлопала в ладоши.
– Тихо, ребятки, тихо!
– Ну скажите, Матрена Ивановна!
– Нет, нет, даже не просите. – Вдовина улыбалась. – Не будете знать, лучше будете работать. Вот так. Это и педагогичнее будет. За работу, друзья!
В клуб вошла девушка с почты.
– Матрена Ивановна, вам телеграмма. Я была у вас дома, там никого нет…
Матрена Ивановна надела очки, прочитала телеграмму.
– Какое совпадение, – сказала она. – Только что о нем говорили…
– От автора?
– Да. Он пишет: «Песню «Мой Вася» снимите. Точка. Героиня поет: «Вот кто-то с горочки спустился». Точка. Желаю удачи. Красницкий». Болит ретивое-то – думает.
– А она разве поет там? – спросил Ваня.
– Кто?
– Героиня-то. Она же у нас не поет.
– Да, верно… Я не помню, чтобы она у нас пела. Он, наверно, перепутал пьесы. Где-нибудь ставят еще его пьесу… Конечно, он перепутал. Я буду звонить, все выясню. А теперь – за работу, друзья. За работу!
Крепкий мужик
В третьей бригаде колхоза «Гигант» сдали в эксплуатацию новое складское помещение. Из старого склада – из церкви – вывезли пустую вонючую бочкотару, мешки с цементом, сельповские кули с сахаром-песком, с солью, вороха рогожи, сбрую (коней в бригаде всего пять, а сбруи нашито на добрых полтора десятка; оно бы ничего, запас карман не трет, да мыши окаянные… И дегтярили, и химией обсыпали сбрую – грызут), метла, грабли, лопаты… И осталась она пустая, церковь, вовсе теперь никому не нужная. Она хоть небольшая, церковка, а оживляла деревню (некогда сельцо), собирала ее вокруг себя, далеко выставляла напоказ.
Бригадир Шурыгин Николай Сергеевич постоял перед ней, подумал… Подошел к стене, поколупал кирпичи подвернувшимся ломиком, закурил и пошел домой.
Встретившись через два дня с председателем колхоза, Шурыгин сказал:
– Церква-то освободилась теперь…
– Ну.
– Чего с ней делать-то?
– Закрой, да пусть стоит. А что?
– Там кирпич добрый, я бы его на свинарник пустил, чем с завода-то возить.
– Это ее разбирать – надо пятерым полмесяца возиться. Там не кладка, а литье. Черт их знает, как они так клали!
– Я ее свалю.
– Как?
– Так. Тремя тракторами зацеплю – слетит как миленькая.
– Попробуй.
В воскресенье Шурыгин стал пробовать. Подогнал три могучих трактора… На разной высоте обвили церковку тремя толстыми тросами, под тросы – на углах и посреди стены – девять бревен…
Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом, – крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людей – вроде и не слышал их и не видел.
– Николай, да тебе велели али как? – спрашивали. – Не сам ли уж надумал?
– Мешала она тебе?!
Подвыпивший кладовщик, Михайло Беляков, полез под тросами к Шурыгину.
– Колька, ты зачем это?
Шурыгин всерьез затрясся, побелел:
– Вон отсудова, пьяная харя!
Михайло удивился и попятился от бригадира. И вокруг все удивились и примолкли. Шурыгин сам выпивать горазд и никогда не обзывался «пьяной харей». Что с ним?
Между тем бревна закрепили, тросы подровняли… Сейчас взревут тракторы и произойдет нечто небывалое в деревне – упадет церковь. Люди постарше все крещены в ней, в ней отпевали усопших дедов и прадедов, как небо привыкли видеть каждый день, так и ее…
Опять стали раздаваться голоса:
– Николай, кто велел-то?
– Да сам он!.. Вишь, морду воротит, черт.
– Шурыгин, прекрати своевольничать!
Шурыгин – ноль внимания. И все то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку… Кланька несмело – видела: что-то непонятное творится с мужем – подошла.
– Коль, зачем свалить-то хочешь?
– Вон отсудова! – велел и ей Шурыгин. – И не лезь!
Подошли к трактористам, чтобы хоть оттянуть время – побежали звонить в район и домой к учителю. Но трактористам Шурыгин посулил по бутылке на брата и наряд «на исполнение работ».
Прибежал учитель, молодой еще человек, уважаемый в деревне.
– Немедленно прекратите! Чье это распоряжение? Это семнадцатый век!..
– Не суйтесь не в свое дело, – сказал Шурыгин.
– Это мое дело! Это народное дело!.. – Учитель волновался, поэтому не мог найти сильные, убедительные слова, только покраснел и кричал: – Вы не имеете права! Варвар! Я буду писать!..
Шурыгин махнул трактористам… Моторы взревели. Тросы стали натягиваться. Толпа негромко, с ужасом вздохнула. Учитель вдруг сорвался с места, забежал с той стороны церкви, куда она должна была упасть, стал под стеной.
– Ответишь за убийство! Идиот…
Тракторы остановились.
– Уйди-и! – заревел Шурыгин. И на шее у него вспухли толстые жилы.
– Не смей трогать церковь! Не смей!
Шурыгин подбежал к учителю, схватил его в беремя и понес прочь от церкви. Щуплый учитель вырывался как мог, но руки у Шурыгина крепкие.
– Давай! – крикнул он трактористам.
– Становитесь все под стену! – кричал учитель всем. – Становитесь!.. Они не посмеют! Я поеду в область, ему запретят!..
– Давай, какого!.. – заорал Шурыгин трактористам.
Трактористы усунулись в кабины, взялись за рычаги.
– Становитесь под стену! Становитесь все!..
Но все не двигались с места. Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали.
Тросы натянулись, заскрипели, затрещали, зазвенели… Хрустнуло одно бревно, трос, врезавшись в угол, запел балалаечной струной. Странно, что все это было хорошо слышно – ревели же три трактора, напрягая свои железные силы. Дрогнул верх церкви… Стена, противоположная той, на какую сваливали, вдруг разодралась по всей ширине… Страшная, черная в глубине, рваная щель на белой стене пошла раскрываться. Верх церкви с маковкой поклонился, поклонился и ухнул вниз. Земля вздрогнула, как от снаряда, все заволокло пылью.
Шурыгин отпустил учителя, и тот, ни слова не говоря, пошел прочь от церкви.
Два трактора еще продолжали скрести гусеницами землю. Средний по высоте трос прорезал угол и теперь без толку крошил кирпичи двух стен, все глубже врезаясь в них.
Шурыгин остановил тракторы. Начали по новой заводить тросы.
Народ стал расходиться. Остались самые любопытные и ребятишки.
Через три часа все было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом. Тракторы уехали.
Потный, весь в пыли и известке, Шурыгин пошел звонить из магазина председателю колхоза.
– Все, угорела! – весело закричал в трубку.
Председатель, видно, не понял, кто угорел.
– Да церква-то! Все, мол, угорела! Ага. Все в порядке. Учитель тут пошумел малость… Но! Учитель, а хуже старухи. Да нет, все в порядке. Гробанулась здорово! Покрошилось много, ага. Причем они так: по три, по четыре кирпича – кусками. Не знаю, как их потом долбать… Попробовал ломиком – крепкая, зараза. Действительно, литье! Но! Будь здоров! Ничего.
Шурыгин положил трубку. Подошел к продавщице, которую не однажды подымал ночами с постели, – кто-нибудь приезжал из района рыбачить, засиживались после рыбалки у бригадира до вторых петухов.
– Видела, как мы церкву уговорили? – Шурыгин улыбался, довольный.
– Дурацкое дело не хитрое, – не скрывая злости, сказала продавщица.
– Почему дурацкое? – Шурыгин перестал улыбаться.
– Мешала она тебе, стояла?
– А чего ей зря стоять? Хоть кирпич добудем…
– А то тебе, бедному, негде кирпич достать! Идиот.
– Халява! – тоже обозлился Шурыгин. – Не понимаешь, значит, помалкивай.
– Разбуди меня еще раз посередь ночи, разбуди, я те разбужу! Халява… За халяву-то можно и по морде получить. Дам вот счас гирькой по кумполу, узнаешь халяву.
Шурыгин хотел еще как-нибудь обозвать дуру продавщицу, но подошли вездесущие бабы.
– Дай бутылку.
– Иди промочи горло-то, – заговорили сзади. – Пересохло!
– Как же – пыльно!