Большие надежды Диккенс Чарльз

– Почему я не бунтую? Это самое ты хотел спросить, когда я тебя остановил?

– Да, Джо.

– Ну, перво-наперво, – сказал Джо, перекладывая кочергу в левую руку, чтобы правой подергать себя за бакен (я привык не ждать ничего хорошего от этого его мирного жеста), – у твоей сестры ума палата, Пип. Да, вот именно, ума палата.

– Что это значит? – спросил я, рассчитывая поставить его в тупик.

Но Джо нашелся быстрее, чем я ожидал: пристально глядя в огонь и обходя существо вопроса, он ошарашил меня ответом:

– Это значит – у твоей сестры… Ну а у меня ума поменьше, – продолжал Джо, оторвав наконец взгляд от огня и снова принимаясь теребить свой бакен. – А еще, Пип, – и намотай ты это себе на ус, дружок, – столько я насмотрелся на свою несчастную мать, столько насмотрелся, как женщина надрывается, трудится до седьмого пота да от горя и забот смолоду и до смертного часа покоя не знает, что теперь я пуще всего боюсь, как бы мне чем не обидеть женщину, лучше я иной раз себе во вред что-нибудь сделаю. Оно бы, конечно, лучше было, кабы доставалось одному только мне, кабы ты не знал, что такое Щекотун, и я мог бы все принять на себя. Но тут уж ничего не поделаешь, Пип, как оно есть, так и есть, и ты на эти неполадки плюнь, не обращай внимания.

С этого вечера я, хоть и был очень молод, научился по-новому ценить Джо. Мы с ним как были, так и остались равными; но теперь, глядя на Джо и думая о нем, я часто испытывал новое ощущение, будто в душе смотрю на него снизу вверх.

– Ишь ты! – сказал Джо, поднимаясь, чтобы подбросить в огонь угля. – Стрелки-то на часах куда подобрались, того и гляди пробьет восемь, а ее до сих пор дома нет. Не дай бог, лошадка дяди Памблчука поскользнулась на льду и упала.

Поскольку дядя Памблчук был холостяком и пользовался услугами кухарки, которой не доверял ни на грош, миссис Джо иногда наведывалась к нему в базарные дни, чтобы своим женским советом помочь при покупке всего, что требовалось по домашности. Сегодня как раз был базарный день, и миссис Джо отправилась в одну из таких поездок.

Джо раздул огонь, подмел пол у очага, и мы вышли за дверь послушать, не едет ли тележка. Вечер выдался ясный, морозный, дул сильный ветер, земля побелела от инея. Мне подумалось, что на болотах не выдержать в такую ночь – замерзнешь насмерть. А потом я посмотрел на звезды и представил себе, как страшно, должно быть, замерзающему человеку смотреть на них и не найти в их сверкающем сонме ни сочувствия, ни поддержки.

– Вон и лошадку слышно, – сказал Джо. – Звон-то какой, что твой колокольчик.

Железные подковы выбивали по твердой дороге мелодичную дробь, причем лошадка бежала гораздо быстрее обычного. Мы вынесли стул, чтобы миссис Джо было удобно слезть с тележки, помешали угли, так что окошко ярко засветилось в темноте, и проверили, чисто ли все прибрано на кухне. Едва эти приготовления были закончены, как путники подъехали к дому, укутанные до бровей. Вот миссис Джо спустили на землю, вот и дядя Памблчук слез и укрыл лошадку попоной, и вот уже мы все стоим в кухне, куда нанесли с собой столько холодного воздуха, что он, казалось, остудил даже огонь в очаге.

– Ну, – сказала миссис Джо, быстро и взволнованно сбрасывая с себя шаль и откидывая назад капор, так что он повис на лентах у нее за спиной, – если и сегодня этот мальчишка не будет благодарен, так, значит, от него и ждать нечего.

Я придал своему лицу настолько благодарное выражение, насколько это возможно для мальчика, не ведающего, кого и за что он должен благодарить.

– Нужно только надеяться, – сказала сестра, – что с ним там не будут миндальничать. Я на этот счет не спокойна.

– Она не из таких, сударыня, – сказал мистер Памблчук. – Она в этом понимает.

Она? Я посмотрел на Джо, изобразив губами и бровями «Она?». Джо посмотрел на меня и тоже изобразил губами и бровями «Она?». Но так как на этой провинности его застигла миссис Джо, он, как всегда в подобных случаях, примирительно посмотрел на нее и почесал переносицу.

– Ну? – прикрикнула сестра. – На что уставился? Или в доме пожар?

– Как, стало быть, здесь кто-то говорил «Она», – вежливо намекнул Джо.

– А разве она не она? – вскинулась сестра. – Или, может быть, по-твоему, мисс Хэвишем – он? Но до такого, пожалуй, даже ты не додумаешься.

– Мисс Хэвишем, это которая в нашем городе? – спросил Джо.

– А разве есть мисс Хэвишем, которая в нашей деревне? – съязвила сестра. – Она хочет, чтобы мальчишка приходил к ней играть. И он, конечно, пойдет к ней. И пусть только попробует не играть, – прибавила миссис Гарджери, грозным потряхиванием головы побуждая меня к беспечной резвости и веселью, – уж я ему тогда покажу!

Я слыхал кое-что о мисс Хэвишем из нашего города, – о ней слыхали все, на много миль в округе. Говорили, что это необычайно богатая и суровая леди, живущая в полном уединении, в большом мрачном доме, обнесенном железной решеткой от воров.

– Надо же! – протянул изумленный Джо. – А откуда она, интересно, знает Пипа?

– Вот олух! – вскричала сестра. – Кто тебе сказал, что она его знает?

– Как, стало быть, здесь кто-то говорил, – снова вежливо намекнул Джо, – что, дескать, она хочет, чтобы он приходил к ней играть.

– А не могла она разве спросить дядю Памблчука, нет ли у него на примете какого-нибудь мальчика, чтобы приходил к ней играть? И не может разве быть, чтобы дядя Памблчук арендовал у нее участок и иногда – не стоит говорить, раз в полгода или в три месяца, это не твоего ума дело, – иногда ходил к ней платить за аренду? И не могла она, что ли, его спросить, нет ли у него на примете мальчика, чтобы приходил к ней играть? А дядя Памблчук, который всегда о нас думает и заботится, – хоть ты, Джозеф, кажется, с этим не согласен (она произнесла это с глубокой укоризной, словно он был самым бесчувственным племянником на свете), не мог он разве упомянуть об этом мальчишке, что стоит тут и хорохорится (клянусь, я этого не делал!), даром что с колыбели сидит у меня на шее?

– Хорошо сказано! – воскликнул дядя Памблчук. – Что верно, то верно! В самую точку! Теперь, Джозеф, тебе все ясно.

– Нет, Джозеф, – сказала сестра все так же укоризненно, в то время как Джо продолжал виновато почесывать переносицу, – тебе, хоть ты, может быть, этого не подозреваешь, еще не все ясно. Ты, наверно, решил, что все, ан нет, Джозеф. Ты еще не знаешь, что дядя Памблчук подумал: как знать, а может, мальчик там свое счастье найдет, и предложил сегодня же отвезти его в город в своей тележке и взять к себе переночевать, а завтра утром самолично доставить к мисс Хэвишем. О господи милостивый! – внезапно крикнула сестра, яростно сдергивая с себя капор, – что же это я, заболталась со всякими разинями, когда дядя Памблчук ждет и лошадка мерзнет на улице, а мальчишка весь в грязи да в саже от макушки до пят!

Тут она схватила меня, как орел ягненка, и, сунув лицом в деревянную шайку, а головой под кран, до тех пор мылила, и толкла, и месила, и терла, и скребла, и терзала, пока я совсем не ошалел. (Замечу кстати, что едва ли кто из ныне живущих столпов науки лучше меня знает, как болезненно действует на человеческую физиономию грубое прикосновение обручального кольца.)

Когда с омовением было покончено, меня одели в чистое, жесткое, как дерюга, белье, словно кающегося грешника во власяницу, и втиснули в самое узкое и неудобное платье. В таком виде я был сдан мистеру Памблчуку, и он, приняв меня сугубо официально, точно шериф преступника, разразился фразой, которую, без сомнения, уже давно смаковал про себя:

– Будь вечно благодарен всем твоим друзьям, мальчик, особенно же тем, кто воспитал тебя своими руками!

– Прощай, Джо!

– Прощай, Пип, храни тебя Бог, дружок!

Я еще никогда с ним не расставался, и от нахлынувших на меня чувств, а также от оставшейся в глазах мыльной пены сначала даже не видел из тележки звезд. Но потом они одна за другой засияли в небе, не пролив, однако, ни малейшего света на вопрос, почему, собственно, я должен идти играть к мисс Хэвишем и во что, собственно, я должен там играть.