Лицо страха Кунц Дин

39

Конни вбила костыль в горизонтальный известковый шов. Она прикрепила страховочную привязь к костылю при помощи карабина, затем отвязалась от основного троса.

В тот момент, когда веревка освободилась, Грэхем втянул ее наверх.

Спускаться по этой стене здания было намного легче, чем по той, что выходила на Лексингтон-авеню. Дело не в том, что здесь находилось больше карнизов, выступов или точек опоры, чем там; они распределялись одинаково. Просто на этой стороне улицы порывы ветра были не такими сильными. Здесь снежинки, попадавшие на лицо Конни, были действительно похожими на снежинки, а не на острые осколки. Холодный воздух охватывал ее ноги, но он не проникал через джинсы; он не выстуживал ее бедра; не замораживал до боли икры.

Она спустилась на десять этажей, а Грэхем на пять, с тех пор как они увидели Боллинджера, поджидавшего их у окна. Грэхем опустил ее на метровый выступ на уровне двадцать восьмого этажа и стал выполнять скоростной спуск вслед за ней. Под этой точкой опоры находился еще один выступ, на шестом этаже, в девяноста метрах от них. На двадцать третьем этаже был декоративный полуметровый карниз, архитектурная отделка — здание окружал вырезанный из камня пояс в виде соединенных абстрактных гроздьев винограда, — и это была их следующая цель. Грэхем опустил ее, и она обнаружила, что резной карниз был широким и достаточно прочным, чтобы выдержать ее. Меньше чем через минуту, вдохновленный своей вновь обретенной уверенностью, он будет возле нее.

Она не представляла, как они будут спускаться дальше. До выступа на шестом этаже было еще очень далеко; если на каждый этаж отводить по четыре с половиной метра, то до него оставалось около восьмидесяти метров. Их веревки были всего по тридцать метров. Между карнизом из каменных гроздьев винограда и шестым этажом не было ничего, кроме отвесной стены и невероятно узких оконных выступов.

Грэхем заверил ее, что это не безвыходная ситуация. Несмотря на это, она беспокоилась.

Он начал спускаться сверху вниз сквозь падающий снег. Ее завораживало это зрелище. Казалось, что он создавал трос по мере того, как спускался, вытягивая его из самого себя; он напоминал паука, который грациозно раскачивался на своих нитях, перемещаясь из одного конца в другой по сплетенной им паутине.

Через несколько секунд он уже стоял рядом с ней.

Она подала ему молоток.

Вбив два костыля в стену между окнами в разные горизонтальные известковые швы, он тяжело дышал широко открытым ртом.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Более или менее.

Без страховочного крепления он стал осторожно пробираться по выступу, спиной к улице, прижимаясь руками к стене. С этой стороны здания ветер намел небольшие сугробы на выступах и на подоконниках. Его ноги погружались на несколько сантиметров в снег, ломали хрупкий лед.

Конни не терпелось спросить его, куда он направлялся, что собирался делать, но она боялась, что своими расспросами отвлечет его и он может сорваться.

Пройдя мимо окна, он остановился и вбил еще один костыль, затем прикрепил молоток к ремешку на поясе.

Передвигаясь сантиметр за сантиметром, он вернулся к тому месту, где вбил два первых костыля и пристегнул страховочную привязь к одному из них.

— Для чего все это? — поинтересовалась Конни.

— Мы спустимся вниз на несколько этажей, — ответил он. — Оба одновременно, по двум отдельным тросам.

С трудом сглотнув, она возразила:

— Только не я.

— Да, ты.

Ее сердце колотилось так сильно, что готово было выскочить из груди.

— Я не смогу сделать это.

— Сможешь. У тебя получится.

Она потрясла головой: нет.

— Ты будешь спускаться не так, как я.

— Для этого нужно иметь опыт, я понимаю.

— Я спускался стоя на ногах. Ты пойдешь вниз в сидячем положении. Это гораздо легче и безопаснее.

Хотя ее сомнения не исчезли, Конни спросила:

— Какая разница между спуском на ногах и спуском сидя?

— Сейчас я покажу тебе.

— Ладно.

Он отвязался от тридцатиметровой веревки, по которой только что спускался с выступа на двадцать восьмом этаже, подергал раза три за нее. Наверху развязался узел, и веревка скользнула вниз. Он сложил ее рядом с собой.

Осмотрев, не истерся ли конец веревки, он остался доволен увиденным. Завязав узел на этом конце, он прикрепил веревку к карабину и пристегнул карабин к свободному костылю, расположенному чуть выше того, к которому была пристегнута его страховка.

— Мы же не сможем спуститься до самой улицы, — заметила Конни.

— Уверен, что сможем.

— Но у нас веревки короткие.

— Ты будешь спускаться только на пять этажей за один раз. Закрепишься на оконном выступе. Затем правой рукой отпустишь трос.

— Как же я закреплюсь на пятисантиметровом выступе?

— Это можно сделать. Но не забывай, что левой рукой ты продолжаешь держаться за трос.

— А что я буду делать правой рукой в это время?

— Разобьешь стекла в окне.

— А потом?

— Первое: прикрепишь свою страховку к окну. Второе: прицепишь другой карабин к центральной стойке. Как только ты сделаешь это, тебе нужно будет перенести тяжесть с основной веревки и...

— Подергать ее, — подхватила Конни. — Чтобы наверху развязался узел, как ты только что сделал.

— Я покажу тебе, как это сделать.

— Мне надо держать веревку, чтобы она не упала?

— Да.

— И привязать ее к карабину, который будет на центральной стойке?

— Все верно.

Ее ноги окоченели. Она переступила несколько раз на выступе:

— Думаю, затем я должна отвязать страховку и спуститься еще на пять этажей?

— И закрепиться на другом окне и снова повторить все по порядку. И так мы будем спускаться до конца по пять этажей за один раз.

— Это кажется легко, когда ты объясняешь.

— У тебя получится лучше, чем ты думаешь. Я покажу тебе, как совершать спуск сидя.

— Но есть и другая проблема.

— Какая?

— Я не знаю, как завязывать один из тех узлов, которые потом можно подергать снизу и развязать.

— Это не сложно. Я покажу тебе.

Он отвязал веревку от карабина перед собой. Она же подвинулась к нему и наклонилась к веревке, которую он держал в руках. Всемирно известное освещение Манхэттена, его миллионы сверкающих огней были поглощены метелью. Внизу покрытая инеем улица отражала свет многих уличных фонарей; но эта иллюминация едва ли могла рассеять фиолетовый мрак на высоте двадцать третьего этажа. Но если приглядеться, то можно было рассмотреть, что делал Грэхем.

За несколько минут она научилась завязывать узел на веревке, чтобы потом ее можно было вернуть снизу. Она несколько раз завязала узел сама, чтобы удостовериться, что она уже не забудет, как это делается.

Затем Грэхем обхватил ремнем ее бедра и пропустил ремень между ног, все три конца соединил еще одним карабином.

— Теперь об этом спуске, — сказала она, держась за веревку для спуска. Она попыталась изобразить улыбку, которую он вряд ли заметил, но она хотела подбодрить себя.

Взяв еще одно защелкивающееся звено из кармана на ее поясе, Грэхем произнес:

— Во-первых, я должен соединить главный трос с ремнем. Затем я покажу тебе, как ты должна стоять, чтобы начать спуск. Я объясняю...

Его прервал приглушенный выстрел: б-у-у-м!

Конни посмотрела наверх.

Боллинджера не было над ними.

Она удивилась, действительно ли она услышала звук выстрела, или это был шум, произведенный ветром.

Затем она снова услышала этот звук: б-у-у-м! Сомнений не было. Это выстрел. Два выстрела. Совсем рядом, внутри здания, где-то на двадцать третьем этаже.

Фрэнк Боллинджер толкнул разбитую дверь, вошел в офис и зажег свет. Он обошел вокруг большого письменного стола, прошел около печатной машинки на столе и около ксерокса. Он спешил к окну, которое выходило на боковую улицу.

Когда в окнах по обеим сторонам от них зажегся свет, Грэхем отстегнул свою страховку от костыля и сказал, чтобы Конни сделала то же самое.

В окне справа раздался шум, когда Боллинджер попытался открыть заржавевший запор.

— Иди за мной, — сказал Грэхем.

Он снова покрылся испариной. Его лицо было липким от пота. Под капюшоном влажная кожа головы зудела.

Он отвернулся от Конни, от окна, которое уже почти открыл Боллинджер, и повернул налево, к Лексингтон-авеню. Без страховки он шагал по узкому выступу, вместо того чтобы боком пробираться по нему. Правой рукой он держался за гранитную стену, что давало ему слабое чувство безопасности. Ему приходилось ставить ногу на одной линии с другой ногой, словно он шагал по туго натянутому канату, потому что выступ был недостаточно широк, чтобы идти нормально.

Он находился в пятнадцати метрах от стены небоскреба, которая выходила на Лексингтон-авеню. Когда они с Конни завернут за угол, идя по выступу, то будут вне досягаемости выстрела.

Конечно, Боллинджер найдет офис с окнами на Лексингтон-авеню. Самое большее, что они выиграют, это одну-две минуты. Но именно сейчас любая минута жизни стоила таких усилий.

Ему хотелось оглянуться назад и посмотреть, не было ли каких затруднений у Конни, но он не осмеливался. Он должен был смотреть на выступ и тщательно взвешивать, куда поставить ногу в следующий раз.

Пройдя немногим более десяти шагов, он услышал крики Боллинджера.

Он сгорбил плечи, вспомнив свое видение и ожидая пулю в спину.

И вдруг до него дошло, что его загораживала Конни. Он должен был пропустить ее вперед, встать между ней и пистолетом. Если она остановит пулю, предназначенную ему, незачем будет жить. Однако уже было слишком поздно уступать лидерство. Если они остановятся, то станут еще лучшей мишенью.

Выстрел грохнул в темноте.

Затем другой.

Он зашагал быстрее, чем позволяла осторожность, прекрасно сознавая, что неверный шаг будет стоить ему падения на землю. Его ноги передвигались по занесенному снегом выступу.

До угла оставалось девять метров.

Семь...

Боллинджер снова выстрелил.

Шесть метров.

Он почувствовал четвертый выстрел прежде, чем услышал его. Пуля разорвала левый рукав его куртки, обожгла верхнюю часть руки.

Удар пули заставил его немного оступиться. Он неуклюже сделал несколько быстрых, нерассчитанных шагов. Казалось, что улица бешено завертелась под ним. Правой рукой он беспомощно хватался за стену дома. Он поставил ногу на каменный выступ, его пятка зависла в пустоте. Он услышал свои крики, но совершенно не понимал, о чем он кричал. Его ботинки погружались в снег, скользили на обледеневших участках. Шагов через шесть, снова обретя равновесие, он очень удивился, что не сорвался.

Сначала боль в руке не ощущалась. Рука пониже плеча онемела; казалось, она была оторвана. В какой-то миг он подумал, что смертельно ранен; но потом пришел к выводу, что прямое попадание имело бы большую силу, сбило бы его с ног и сбросило с выступа. Через одну-две минуты рана начнет сильно болеть, но она не смертельна.

Четыре метра...

У него кружилась голова.

«Наверное, шок», — подумал он.

Три метра.

Еще один выстрел. Не такой громкий, как те, что были раньше. Не так устрашающе близко, в пятнадцати метрах.

На углу, когда он начал осторожно перебираться на другую сторону здания, выходящую на Лексингтон-авеню, где сильный ветер ударил ему в лицо, он наконец смог оглянуться назад, на пройденный путь. Позади него выступ был пуст.

Конни не было.

40

Конни находилась в четырех или пяти метрах под выступом из каменных гроздьев винограда на двадцать третьем этаже. Слегка раскачиваясь, она висела над землей. Она не осмеливалась смотреть вниз.

Руки находились над головой, обеими руками она крепко держалась за нейлоновый шнур. Пальцы онемели от напряжения, и она была не совсем уверена, сможет ли достаточно крепко держаться за веревку, чтобы не упасть. Минуту назад она ослабила руки, не осознавая, что делает, и в мгновение ока соскользнула вниз по веревке метра на два, словно та была намазана маслом. Ей удалось остановиться не сразу.

Она попыталась ногами найти какую-нибудь опору, но ничего не было.

Конни пристально посмотрела на выступ над головой, ожидая увидеть Боллинджера.

Несколько минут назад, когда он открыл окно справа от нее и высунулся с пистолетом в руке, она сразу поняла, что он слишком близко и вряд ли промахнется в нее. Она не могла последовать за Грэхемом к углу, чтобы повернуть на другую сторону здания. Если она попытается сделать это, то получит пулю в спину. Она ухватилась за основную веревку и попыталась опередить выстрел. Если у нее будет лишь малейший шанс — хотя она не уверена в этом, — тогда у нее останется только доля секунды до выстрела. Если она сдвинется до или после того, как он выстрелит, то, вероятно, погибнет. К счастью, ее расчет времени был превосходным; она откинулась назад, в пустоту, как только он выстрелил, поэтому он мог подумать, что попал в нее.

Она молила, чтобы он подумал, будто она погибла. Если у него появятся какие-то сомнения, он может выбраться из окна, выглянуть с карниза, заметить ее и перерезать веревку.

Хотя ее собственное положение было достаточно серьезным и занимало все ее внимание, она беспокоилась о Грэхеме. Она знала, что он не был застрелен на выступе, иначе она увидела бы, как он падал. Он был еще там, но он мог быть тяжело ранен.

Был он ранен или нет, но ее жизнь зависела от того, вернется ли он назад, чтобы найти ее.

Она не была альпинисткой. Она не знала, как спускаться, как закрепить свое положение на веревке. Конни не знала, что еще можно сделать, кроме как висеть так; да и это она не будет в состоянии делать слишком долго.

Она не хотела умирать. Даже если Грэхем уже убит, она отказывалась следовать за ним. Она любила его больше, чем кого-либо раньше. Иногда она даже расстраивалась, потому что не могла найти подходящих слов, чтобы выразить всю глубину своего чувства к нему. Язык любви беден. Она обожала его. Но она любила и жизнь, такой, какой она была. Пробуждение утром и приготовление французских булочек для завтрака, работа в антикварном магазине, чтение интересной книги, просмотр волнующего кинофильма. Так много маленьких удовольствий. Действительно, маленькие радости повседневной жизни становились незначительными в сравнении с впечатляющими наслаждениями любви, но если ей придется отказаться от последнего, она охотно примирится с тем, что останется. Она знала, что такое отношение ни в коей мере не умаляло ее любви к Грэхему или заставляло сомневаться в прочности их связи. Именно ее любовь к жизни притягивала его к ней и делала ее так необходимой для него. Все это было очень серьезно для Конни.

Метрах в четырех наверху кто-то двигался в свете, который шел из распахнутого окна.

Боллинджер?

Господи, только бы не он!

Но прежде чем отчаяние охватило ее, из тени выглянуло лицо Грэхема. Он был ошеломлен, увидев ее. Очевидно, он ожидал, что она лежит разбитой на занесенной снегом улице.

— Помоги мне, — произнесла она.

Улыбаясь, он начал втягивать ее наверх.

Фрэнк Боллинджер остановился в коридоре на двадцать третьем этаже, чтобы перезарядить свой пистолет. У него оставалось совсем мало патронов.

— Так ты читал Ницше прошлой ночью? И что ты думаешь?

— Я согласен с ним.

— В чем?

— Во всем.

— А как насчет сверхчеловека?

— Особенно в этом.

— Почему особенно?

— Он действительно прав. Человечество, каким мы его знаем, должно быть промежуточным видом в эволюции. Все указывает на это.

— А разве мы не принадлежим к тем людям, о которых он говорит?

— Совершенно ясно, что мы именно те люди. Но одна вещь беспокоит меня. Я всегда считал себя либералом, особенно в политике.

— Ну и что?

— Как я могу совместить либеральные, левоцентристские взгляды с верой в высшую расу?

— Нет проблем, Дуайт. Настоящие либералы, либералы до мозга костей, верят в высшую расу. Они относят себя к ней. Они считают себя более умными, чем основная масса человечества, более подготовленными, чем остальные мелкие людишки, к управлению их жизнями. Они думают, что только у них есть верное понимание, способность разрешить все моральные проблемы столетия. Они предпочитают сильное правительство, потому что это первый шаг к тоталитаризму, к беспрекословному господству элиты. И естественно, они причисляют себя к элите. Разве взгляды Ницше не совпадают с либеральной политикой? Не трудно примирить его и с крайне правым крылом в философии.

Боллинджер остановился перед дверью в офис «Онвей электроника», потому что его окна выходили на Лексингтон-авеню. Он выстрелил два раза из своего «вальтера»; замок сломался под ударами пуль.

Грэхем был поражен ее спасением. Оберегая свою раненую руку, он втащил Конни на выступ.

У него выступили слезы, он схватил ее обеими руками и сжал так крепко, что она могла задохнуться, не будь у них толстых курток. Они замерли на узком выступе и на какой-то момент забыли о глубокой пропасти за спиной, грозящей опасности. Он не хотел отпускать ее. Он чувствовал новый прилив сил, это подняло его дух. Его настроение никак не соответствовало тем обстоятельствам, в которых они оказались. Хотя им предстоял долгий небезопасный спуск, обоим одновременно и на расстоянии, они находились в приподнятом настроении: она была жива.

— Где Боллинджер? — спросила она.

Офис за спиной Грэхема был ярко освещен, окна открыты. Но убийцы не было видно.

— Он, наверное, пошел искать меня на стене, выходящей на Лексингтон-авеню, — ответил Грэхем.

— Тогда он думает, что я убита.

— Несомненно. Даже я подумал так.

— Что случилось с твоей рукой?

— Он попал в меня.

— О нет!

— Рука ранена, она кажется одеревенелой, но это все.

— Ты потерял много крови?

— Немного. Пуля, вероятно, обожгла руку, рана неглубокая. — Он поднял руку, открыл рану и показал ей, что ранен несерьезно.

— Я могу спускаться.

— Тебе не следует.

— Со мной все в порядке. Кроме того, у меня нет выбора.

— Мы можем забраться внутрь и снова воспользоваться лестницей.

— Как только Боллинджер проверит ту сторону и не обнаружит меня, он вернется назад. Если меня здесь не будет, он станет осматривать лестницы. Он найдет нас, если мы попытаемся там спуститься.

— Тогда что?

— То же, что и раньше. Мы пройдем по выступу до угла. К тому времени, когда мы доберемся до другой стены, он будет искать нас на этой стороне здания и, не найдя, уйдет. Тогда мы начнем спуск.

— С такой рукой, как у тебя?

— С такой рукой, как у меня.

— Видение, которое у тебя было: о выстреле в спину...

— Почему ты спрашиваешь о нем?

Она дотронулась до его левой руки:

— Это так было?

— Нет.

Боллинджер отошел от открытого окна, которое выходило на Лексингтон-авеню. Он поспешил из офиса «Онвей электроника» по коридору в ту комнату, откуда он стрелял в Харриса несколько минут назад.

— Хаос, Дуайт.

— Хаос?

— Слишком много этих недочеловеков приходится на каждого сверхчеловека, чтобы осуществить контроль над происходящим в обычные времена. Только в разгар великого побоища поднимутся такие люди, как мы.

— Ты имеешь в виду... после ядерной войны?

— Это один из возможных вариантов. Только такие люди, как мы, будут обладать мужеством и воображением, чтобы поднять цивилизацию из руин. Но не глупо ли ждать, пока они разрушат все, что мы должны унаследовать?

— Глупо.

— Поэтому мне пришло в голову, что мы сами можем создать хаос. Он нам нужен, чтобы спровоцировать великое побоище в менее разрушительной форме.

— Как?

— Ну... имя Альберт де Сальво что-нибудь говорит тебе?

— Нет.

— Он был бостонским душителем.

— А, да. Он умертвил много женщин.

— Нам следует изучить этот случай. Конечно, он не один из нас. Он — представитель низшей расы и в придачу еще шизофреник. Но я думаю использовать этот случай как образец. Один, без посторонней помощи, он нагнал столько страха, что поверг Бостон в паническое состояние. Страх будет нашим главным орудием. Страх, переходящий в панику. Горстка охваченных паникой людей может распространить свою истерию на все население города или страны.

— Но де Сальво и близко не подошел к созданию хаоса, который привел бы к гибели общества.

— Потому что это не являлось его целью.

— Даже если бы и было...

— Дуайт, представь, что Альберт де Сальво, нет, лучше Джек-Потрошитель появился в Манхэттене. Вообрази, что он убил не десять женщин и не двадцать, а сотню. Две сотни. В особо жестокой манере. С явными следами сексуальных наклонностей в каждом случае. Так, чтобы не оставалось сомнений: все они погибли от одной руки. И что, если он все это проделает за несколько месяцев?

— Вот это действительно будет страх. Но...

— Это будут самые важные новости в городе; после того как мы убьем первую сотню женщин, мы начнем тратить половину нашего времени на убийство мужчин. Каждый раз мы будем отрезать половые органы у мужчин и оставлять послание, приписывая убийство фиктивной военизированной группе феминисток.

— Что?

— Мы заставим общество думать, что убийство мужчин явилось актом возмездия за смерть сотен женщин.

— Но для женщин нетипично совершение такого рода преступления.

— Не имеет значения. Мы и не пытаемся создавать типичные ситуации.

— Я не уверен, что понимаю, какого рода ситуацию мы хотим создать.

— В нашей стране крайне опасные, напряженные отношения между мужчинами и женщинами. По мере роста женского освободительного движения они стали почти нетерпимыми, но пока глубоко скрыты. Мы заставим их всплыть на поверхность.

— Неплохо. Но ты преувеличиваешь.

— Нет. Поверь мне. Я знаю. Существуют сотни потенциальных убийц-психопатов. Всем им нужно дать направление, маленький толчок. Они будут так много слышать и читать об убийствах, что у них могут появиться собственные идеи. Как только мы зарежем сотню женщин и двадцать, или около того, мужчин, пытаясь представить себя психопатами, у нас появятся десятки подражателей, делающих за нас нашу работу.