Полубрат Кристенсен Ларс

The original h2: Halvbroren

Published in the Russian language by agreement with Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

* * *

(пролог)

Спасибо!

Я вытянулся на самых цыпочках, просунул насколько смог руку в окошко, и Эстер положила мне на ладонь двадцать пять эре, сдачу с одной кроны. Потом она привстала, с трудом протиснулась в узкий проем, запустила костлявую руку в мои пшеничные кудри и задержала ее так, это было не очень-то приятно, но и не внове, я пообвыкся уже. Фред давно свинтил, пакетик с ирисками он сунул в карман, и по тому, как он идет, я видел, что он в ярости. Он злился, и ничего хуже этого нельзя было придумать. Фред шел, шаркая подметками по тротуару, втянув голову в худющие вздернутые плечи, будто каждый шаг давался ему с натугой, будто шквальный ветер валил его с ног, а он боролся с ним из последних сил, хотя на улице теплел прекрасный майский день, суббота к тому же, и небо над Мариенлюст было ярким и синим и тихо скруглялось к лесу за городом, как огромное-преогромное колесо.

«Фред заговорил?» – шепнула Эстер. Я кивнул. «И что сказал?» – «Ничего». Эстер хихикнула. «Давай, догоняй братца. А то он один все съест».

Она высвободила руку из моих волос и поднесла к носу понюхать, но я уже рванул за Фредом, и вот ровно это засело в памяти, мышечное напряжение, оно включает воспоминания, не восковые старушечьи пальцы в моей шевелюре, а то, как я бегу за Фредом, моим полубратом, бегу, пыхчу, но догнать-то его на самом деле невозможно. Младший братишка-недомерок, я силюсь понять, с чего он взъелся, я чувствую уколы сердца в груди и теплый, острый привкус во рту, я мог прикусить язык, пока мчался по улице. Я стискиваю в кулаке сдачу, липкую монетку, и несусь за Фредом, за тощей темной фигуркой в ярком свете вокруг нас. На часах телецентра восемь минут четвертого, Фред уже устроился на скамейке у кустов. Я выхожу на финишную прямую и несусь сломя голову через Киркевейен, сейчас эта «дорога к храму» почти пуста, суббота же, только похоронный катафалк проезжает мимо меня и вдруг глохнет на перекрестке, из него выходит шофер весь в сером, матерясь, лупит и лупит по капоту, а внутри, в удлиненном салоне, стоит белый гроб, но он, конечно же, пуст, никого не хоронят в субботу под вечер, у могильщиков тоже выходной, думаю я, чтобы не думать о другом, а если в гробу кто и лежит, тоже ничего страшного, у покойников времени навалом, думаю я, но тут серый шофер в черных перчатках наконец оживляет мотор, и катафалк исчезает на Майорстюен. Шумно ловя ртом вонючий пробензиненный воздух, я сворачиваю на газон, к устроенным здесь крохотным улочкам, тротуарам и светофорам – городку лилипутов, где раз в год великаны-полицейские в форме, перетянутой широкими блестящими ремнями, учат нас правилам движения. Это здесь, в лилипутском городке, я перестал расти. Фред сидит на лавке и смотрит совсем в другую сторону. Я сажусь рядом, кроме нас в этот теплый майский день, в субботу после обеда, здесь ни души.

Фред засовывает в рот острый осколок ириски и тщательно разжевывает, лицо ходит ходуном, на губах выступает коричневая слюна и начинает подтекать. Глаза у него мрачные до черноты, и они дрожат – у него дрожат глаза. Такое я видел и прежде. Он молчит. Голуби беззвучно ковыляют в высокой траве. Я жду. Но терпение быстро иссякает, и я спрашиваю: «Что случилось?» Фред сглатывает, по худенькому кадыку пробегает дрожь. «Когда я ем, я глух и нем». Фред засовывает в рот еще ириски и медленно раскусывает их. «Чего ты рассердился?» – шепчу я. Фред подъедает все ириски, комкает коричневый пакетик и пуляет его на тротуар. На него с криком пикирует, распугивая голубей, чайка, проносится на бреющем над асфальтом и взлетает на фонарь. Фред откидывает челку со лба, она тут же снова падает на глаза, он больше не поправляет ее. Наконец заговаривает. «Что это ты наговорил старухе?» – «Эстер?» – «Кому ж еще? Вы уже просто по имени?» Я голоден, меня мутит. И больше всего мне хочется прилечь на траву, где ходят вперевалку голуби, и заснуть. «Ничего я не говорил, не помню». – «Помнишь наверняка. Подумай-ка». – «Ну не помню я, Фред. Честное слово». – «Я помню, а ты, значит, не помнишь?» – «Не знаю, правда. Ты поэтому злишься?» Вдруг он упирает мне руку в затылок. Пальцы сжаты в кулак. Я съеживаюсь. «Ты идиот?» – спрашивает он. «Нет, не знаю, Фред. Слушай, будь так добр, веди себя как человек». – «Быть добрым? Ну, уже теплее». – «Пожалуйста, не говори так. Не надо». Он растопыривает пальцы и пропахивает ими мне по лицу, от них сладкая вонь, как будто он натирает меня клеем. «Повторить, что ты сказал?» – «Да. Повтори. Что я сказал?» Фред наклоняется ко мне. Я отвожу глаза. «Ты сказал спасибо!»

У меня гора с плеч. Я-то думал, что ляпнул что-нибудь другое, ужасное, зазорное, чего ни в коем случае говорить нельзя, чего я даже и не знал, а оно раз – и само вырвалось у меня, у мудозвона. Я прокашлялся. «Спасибо? Я так сказал?» – «Да! Так ты, черт побери, и сказал: спасибо!» Фред орал, хотя мы сидели на одной скамейке, впритирку. «Спасибо большое!» – надрывался он. Я не совсем понимал, чего он взъелся. И пугался все больше. Еще чуть-чуть, и обдуюсь. Я не дышал. Мне страшно хотелось ответить правильно, впопад, но как угадаешь, когда неясно, что у него на уме. Спасибо. И заплакать тоже было нельзя. Тогда Фред распсихуется или станет высмеивать меня, а насмешки его, их вообще нельзя вынести. Я уткнулся носом в коленки. «И что?» – прошептал я. Фред застонал: «И что? Нет, я вижу, все-таки ты идиот». – «Нет, Фред, я не идиот». – «А откуда ты знаешь?» Я задумался. «Мама говорит. Она говорит, что я не идиот». Фред молчал. Я не решался взглянуть на него. «А про меня она тогда что говорит?» – «То же самое», – выпалил я. И тут же почувствовал его руку на своем плече. «Надо думать, ты не врешь своему брату? – вымолвил он тихо. – Пусть даже и единоутробному?» Я поднял глаза. И меня ослепил свет. Оказалось, что солнечный свет еще и полон звуков, со всех сторон прорезались высокие, громкие звуки. «Ты из-за этого злишься на меня, да, Фред?» – «Из-за чего?» – «Из-за того, что я тебе полубрат?» Фред показал на мой кулак, в котором я так и сжимал сдачу, монетку в двадцать пять эре, горячую и влажную, как пастилка, которую человек пожевал-пожевал и выплюнул. «Это деньги чьи?» – спросил Фред. «Наши». Он кивнул несколько раз, и мне стало жарко от счастья. «Возьми себе», – быстро сказал я. Пусть берет монетку, мне же лучше. Но Фред просто сидел и рассматривал меня. Я снова забеспокоился. «Зачем говорить спасибо, если тебе отдают твои же деньги?»

У меня перехватило дыхание: как все просто! «В другой раз головой думай, понял?» – «Да», – пискнул я. «Потому что мне не нужен брат, который ведет себя как говнюк. Даже если это всего лишь какой-то кровный брат». – «Понял, – просипел я, – в другой раз буду думать». – «Спасибо – говно, а не слово. Чтоб я такого больше не слышал. Усек?» Фред поднялся, сплюнул, тяжелый коричневый плевок описал дугу и смачно шмякнулся на траву прямо перед нами. Я увидел, как на него накинулся отряд муравьев. «Слушай, я пить хочу, – заявил Фред. – От этих ирисок теперь жажда».

Мы пошли обратно к Эстер, в киоск в нише дома прямо напротив церкви Майорстюен, белого храма, настоятель которого не пожелал крестить Фреда, а потом и меня отказался, но это уже из-за имени. Я подошел к окошку, вытянулся на цыпочках, Фред прислонился к водосточной трубе, взмахнул рукой и кивнул, как будто мы сговорились о серьезном деле. Показалась Эстер, заулыбалась, увидев меня, и опять потрепала мои кудри, как без этого. Фред вывалил язык дальше некуда и состроил гримасу, как будто его тошнит. «Наш юный джентльмен что-нибудь забыл?» – пропела Эстер. Я стряхнул ее руку со своей макушки. «Пакетик сока. Красного». Она посмотрела на меня в изумлении. «Пакетик красного сока? Сейчас». Она поставила его на прилавок. Фред сторожил рядом, в тени, тоже почти ослепленный пронзительным сиянием выбеленной стены храма на той стороне улицы. Фред не спускал с меня глаз. Все видел. Все слышал. Я сунул Эстер двадцать пять эре, она тут же вернула мне пятачок. «Пожалуйста», – сказала Эстер. Я глядел ей в глаза, а небо над нами по-прежнему лениво скатывалось к лесу, как огромное синее колесо. Стоя на цыпочках и не отводя взгляда от ее глаз, я несколько раз сглотнул. Потом показал на пятачок. «Это наши деньги, – звонко проверещал я. – Так и знайте!» Эстер едва не вывалилась в узкое окошко. «Вот тебе раз! Что это с тобой?» – «Не за что здесь спасибничать», – сказал я. А Фред схватил меня за руку и потянул вверх по улице. Я отдал ему пакетик. Сока мне не хотелось. Он надкусил уголок и надавил, капли за нами вились по тротуару красной дорожкой. «Сойдет. Выправляешься», – сказал он. Я ужасно обрадовался. Я и пятачок хотел ему отдать. «Себе оставь», – сказал он. Я сжал кулак с монеткой. На это можно побросать колец в парке, если кто-нибудь не откажется сыграть со мной. «Спасибо большое», – сказал я.

Фред вздохнул, и я испугался, что он рассвирепеет опять. Я готов был откусить себе язык и проглотить его, не сходя с места. Но Фред неожиданно обнял меня за плечо, другой рукой выдавливая последние капли сока в водосточную канавку. «Ты помнишь, о чем я спрашивал тебя вчера?» Я киваю не дыша. «Нет», – шепчу я. «Нет? Опять не помнишь?» А я помню. Но хочу забыть. И не могу. Лучше бы уж Фред продолжал себе молчать. «Не помню, Фред». – «Спросить опять?» – «Да», – шепчу я. Фред улыбается. Он не злится, раз он так улыбается. «Барнум, прикажешь мне убить твоего отца?» Барнум – это мое имя.

Последний сценарий
(кинофестиваль)

Тринадцать часов я в Берлине, а уже дошел до ручки. Звонит телефон. Я слышу. Он меня и разбудил. Но я отсутствую, я временно недоступен. Меня не подключили. Не заземлили. А вместо тонального режима оснастили лишь сердцем, оно бьется тяжело и не в такт. Телефон все трезвонил. Я открыл глаза, оторвавшись от плоской пустой черноты. Увидел свою пятерню. Зрелище не самое аппетитное. Она приблизилась. Потрогала мое лицо, опасливо, будто проснулась в постели незнамо с кем, словно ее приставили к чужой руке. От вида раздутых, как сосиски, пальцев меня вдруг замутило. Я лежал не шевелясь. Телефон надрывался. И какие-то приглушенные голоса, постанывания, значит, кто-то поднял трубку вместо меня? Но почему телефон продолжает звонить? И откуда посторонние в моей комнате? Разве я все-таки заснул не один? Я повернулся. Стало ясно, что звуки доносятся из телевизора. Два мужика сношались с девкой. Она не выказывала восторга, но казалась вполне безразличной. На одной половинке попы у нее была татуировка, бабочка, на редкость непривлекательно расположенная. Бедра в синяках. Мужики раскормленные, дебелые, с понурыми потугами на эрекцию, но упорные, они стонали в голос, пока всаживались в нее во всех мыслимых позах. Мрачная и занудная тягомотина. На миг безразличие девахи сменилось болью, лицо исказилось гримасой, когда один из мужиков поводил ей по губам своим обмяклым членом да и стукнул наотмашь. Рука отодвинулась от моего лица. Потом пропала картинка. Если набрать номер моей комнаты, то можно смотреть платный канал еще двенадцать часов. Я не хотел смотреть. И не помнил номера своей комнаты. Я лежал поперек кровати, наполовину выползши из пиджака, видимо, хотел отойти ко сну по-человечески, раздетым, но не успел далеко продвинуться, как свет в крошечной дольке в голове слева потух. Так, ботинок на подоконнике. Это я, взгромоздясь на окно, любовался видом или раздумывал совсем о другом? Может быть. Нет, не может. Понятия не имею. Болит в колене. Я снова нашел руку. Моя. Я направил ее в сторону ночного столика, и, когда она наконец зависла над ним, как больная когтистая птица над белой крысой, которая зловеще мигает красным глазом, телефон смолк. Рука вернулась на место. Сзади подступила тишина, открыла тугую молнию на затылке и прошлась по моему хребту железным языком. Я долго не шевелился. Мне надо в воду. Зеленый пузырь вот-вот перестанет терзать проспиртованную плоть, закатится в лунку души. Не помню я ничего. Как многажды прежде, гигантский ластик поработал надо мной. Сколько их истерлось об меня… Единственное, что я помню: как меня зовут, потому что кто может забыть такое имя – Барнум? Барнум! За кого принимают себя эти родители, когда приговаривают своих сынов и дочерей пожизненно таскать колодки из букв? А чего ты не сменишь имя, иногда говорят те, кто ничего в этом не смыслит. Разве этим горю поможешь? Имя покроет тебя двойным позором, если ты попытаешься отделаться от него. Барнум! Я прожил с этим имечком полжизни. Еще немного – и полюблю его, вот что самое гадостное. Тут я заметил, что сжимаю в другой руке ключ от номера, обычный кусочек пластика с неким количеством дырочек, пробитых по шаблону, который дает доступ к мини-бару и опустошению лимита номера, если он не был выбран предыдущим постояльцем, от которого остались лишь обрезки ногтей под кроватью да вмятины на матрасе вследствие тяжести ночных раздумий. Я мог быть где угодно. В Осло, на Рёсте, в комнате, из которой ничего не видно. Посреди нее обретался чемодан, старый, молчащий чемодан, так и нераспакованный, тем более что все равно пустой, чемодан без аплодисментов, лишь со сценарием, несколько наспех набросанных страниц. Я внес в номер вещи и тут же ушел. Это на меня похоже. Приехать, уйти и приползти назад. Но читать я еще могу. На стул у окна брошен белый гостиничный халат. А на нем читается название отеля. «Кемпински». Кемпински! И тут я услышал город. Город Берлин. Я услышал рев бульдозеров на востоке и колокольный звон на западе. Медленно встал. День начался. Правда, без меня. Теперь я кое-что вспомнил. У меня назначена встреча. Красный глазок на телефоне мигает. Мне оставлено сообщение. Черт с ним. Педер перебьется. Кто еще станет названивать и оставлять мне сообщения в такой час? Только Педер. А он подождет. Педер отлично умеет ждать. Я его выдрессировал. Ни один человек с остатками серого вещества в голове не назначает утренних встреч в первый день Берлинского фестиваля, только мой друг, партнер и агент, мой дражайший Педер уславливается о встречах до завтрака, потому как он у нас теперь положительно остепенился. Времени двенадцать двадцать восемь. Зеленые квадратные цифры мерцали под потухшим экраном и высветили половину первого ровно посреди двух случайных ударов сердца. Я стянул с себя одежду, открыл мини-бар и выпил две бутылочки антипохмельного егермайстера. Не вырвало. Выпил еще одну, дошел до туалета и потошнился на всякий случай. Я не помнил, когда ел в последний раз. Бумажная полоска поперек сиденья унитаза цела. Значит, и не отлил ни разу. Почистил зубы, надел халат, сунул ноги в белые гостиничные тапочки, и уже в дверях мне опять попалась на глаза красная мигающая пипка телефона, но что поделать, Педер обождет, это его работа. Тем более трепаться он горазд, его и пожар в переговорной не вдруг остановит.

Я спустился вниз, взял напрокат плавки, выпил одно пиво и один егермайстер и проплыл три бассейна, но изнемог на этом вконец и лег на спину на мелководье. Из невидимых мне динамиков струилась классическая музыка, конечно Бах, оцифрованная версия, которой не коснулась рука человека. Несколько женщин неспешно дрейфовали на спине. Они делали это на американский манер, всплескивая руками, как крыльями, и беспрерывно поправляя сползавшие на нос темные очки, совершенно необходимые им, чтобы лучше видеть и поймать заветный взгляд нарисовавшегося на бортике бассейна Роберта Дауни, Аль Пачино на платформах или моего старинного приятеля Шона Коннери, ему бы я поднес хороший стаканчик и поблагодарил за последнюю нашу встречу. Но никого из небожителей не наблюдалось, а на меня смотреть смысла не имело. Женщины снова поправили очки, снова медленно взмахнули голубыми руками, чисто ангелы с маленькими вздутыми животиками в растворе хлорки. От этого я внезапно почувствовал себя полностью умиротворенным, уставшим и умиротворенным, почти счастливым. Я тоже лежал на спине. Но делал это как все норвежцы, вытянув руки вдоль туловища и подгребая растопыренными, как ласты, пальцами, чтоб не пойти ко дну. Я блаженствовал. И вдруг меня сковал страх, он всегда обрушивается внезапно, как снег на голову, хотя я жду его. Страх проковырял дырочку в моем спокойствии. Потом высосал его. Не стряслось ли чего ночью? Неужели я должен покупать кому-то цветы, просить прощения, заглаживать вину, бесплатно отрабатывать, лизать задницу? Может, да. А может, нет. Меня терзали подозрения. Я кувыркнулся, накатив волну на американских дамочек, ухватился за хлипкую лесенку и вылез из воды, как эдакая Афродита с горбом и яйцами, услышал за спиной приглушенный смех и увидел как раз выходящего из раздевалки Клиффа Ричарда в гостиничных тапках и халате, хотя, возможно, это был не он. Волосы ровной толстой волной обнимали голову, а лицо было чистым и ясным. Он напоминал мумию, сбежавшую из пирамиды Шестидесятых. Иначе говоря, он прекрасно сохранился, и женщины в бассейне встрепенулись и фыркнули, как добродушные дельфины, хотя, возможно, в их списках искомых трофеев Клифф Ричард занимал не первую строку. Но для меня он живой подарок судьбы. Старик отвлек меня от страха, подарил минутную передышку просто своим присутствием, как и раньше, в той жизни, которая стала этой историей, про меня и Фреда, и которую я буду называть словом тогда, когда я сидел в нашей комнате на Киркевейен, припав ухом к проигрывателю и слушая Livin’ Lovin’ Doll, а Фред молча лежал в своей кровати, широко распахнув глаза, тогда он молчал уже двадцать два месяца, столько же, сколько слонихи вынашивают детенышей, он не сказал ни единого слова с того дня, когда погибла Пра, и все, и мама, и Болетта, и его классная, и школьный дантист, и Эстер из киоска, и бог знает кто еще, все давно отчаялись разговорить его, я в том числе. Но когда я поднял иглу, чтобы запустить Livin’ Lovin’ Doll в двадцатый раз, Фред вскочил с кровати, выдрал лапу с иглой, сбежал во двор, бабахнул проигрыватель в помойку и заговорил. Только Клифф и сумел расколдовать его. И за это я хотел бы сказать ему спасибо. Но сэр Клифф Ричард обогнул меня по большой дуге, уселся на велотренажер в углу между зеркалами и покатил навстречу своим миражам, ничего вокруг не замечая, как мумия в тенниске. Моя рука прошлепала по стойке и подняла первое, на что наткнулась: джин-тоник, липкое баловство. Четверо часов показывали время в Берлине, Джакарте, Буэнос-Айресе и Нью-Йорке. Я ограничился Берлином. Без четверти два. С Педера уже семь потов сошло. Он тянул беседу, извинялся, покупал кофе, пиво и сэндвичи, звонил в отель, разыскивал меня, оставлял сообщения, носился по пресс-центру, кивая всем знакомым, кланяясь незнакомым и раздавая визитки тем, кто его не узнал. Я явственно слышал, как он говорит: Барнум появится через пару минут, он куда-то заскочил по дороге, сами знаете, как это всегда бывает: гениальные идеи кустятся в самых заполошных головах, а я что – лишь практическая сметка, которая призвана донести эти идеи до мира, выпьем за Барнума! Да уж, пришлось Педеру попотеть, вот и славненько. Я хохотнул, хохотнул в голос на бортике бассейна в отеле «Кемпински», пока сэр Клифф Ричард мчался наперегонки с тремя зеркалами и маслеными взглядами американок, и столь же внезапно, как на меня нападали страх и хохот, душу затопила тень. Что со мной творится? В какой такой выморочный экстаз я впал, что за черная радость пьянила меня? Неужели это тот самый последний смех, смех на пороге того, час чего еще не пробил, но чего я заранее боюсь больше всего на свете? Я дрожал. Меня шатнуло на зеленом мраморном полу. Я попробовал смех на вкус. Втянул его обратно. Это было не затишье перед бурей. Это было то безмолвие, которое заставляет кошку ощериваться и ежиться задолго до того, как упадет первая капля дождя.

Я ополоснулся в душе, прикидывая, не полежать ли в солярии. Легкая бронза лица и свежий вид могут сыграть свою роль в деловой встрече. Но мной владело полное безразличие. Солярию я предпочел пиво. Официант едва заметно усмехнулся, протягивая мне бутылку. Меня поразила его молодость. Гостиничную униформу он носил с неуклюжим достоинством, почти упрямо, как ребенок, стащивший отцовский черный костюм. Я решил, что он родом из бывшей Восточной Германии, его упрямство заставляло меня думать так. Здесь в баре бассейна отеля «Кемпински» начинается его многотрудный взлет. «Мистер Барнум?» – спросил он тихо. Очевидно, он считал, что это фамилия. Не он первый. Прощаю. «Да, это я». – «Вам сообщение». Он протянул мне большой конверт с логотипом отеля. Педер таки нашел меня. Он находил меня, даже если я прятался за горами, в Рёсте. Если я засыпал в вытрезвителе, будил меня обыкновенно Педер. Если я открывал глаза в пансионе Коха на Бугстадвейен, Педер уже стучался в дверь. Я нагнулся к стойке. «Как вас зовут?» – «Курт». Я кивнул в сторону зеркал в углу. «Курт, видите этого человека? Который крутит педали как заведенный». – «Да, сэр, вижу». – «А вы знаете, кто это?» – «К сожалению, нет, сэр». Тут до меня дошло, медленно, но со всей очевидностью, до чего я уже старый. «Не важно, Курт. Отнесите ему, пожалуйста, баночку колы. Диетической. И запишите на мой номер».

Я сложил конверт вчетверо и сунул его в карман халата. Если Педер хотел, чтобы меня прошиб холодный пот, он своего добился. Я прихватил с собой банку пива в сауну и устроился на верхней полке. Там уже парилось несколько человек, которых я вроде бы помнил, но не отчетливо, поэтому я поздоровался, не глядя ни на кого, просто кивнул, как я умею, это мое фирменное приветствие миру. Но они таращились на меня без зазрения совести. Только бы среди них не оказалось соотечественников, сценаристов из всемогущей «Норск Фильм», журналистов светских новостей, законодателей глянцевых тусовок и других бонз. Я тут же пожалел, что предпринял этот маневр, прельстился окольным банным путем, потому что здесь надлежало находиться нагишом, а были тут и мужчины, и женщины. И тот, кто во всей простоте перепоясал бедра полотенцем, казался чужаком, покусившимся на скромность всех остальных. Я своей одетостью делал их наготу нестерпимо зримой и неуместной, со всеми ее выступающими венами, плоскими задницами, обвислыми сиськами, шрамами, складками жира, родинками, вполне может статься, что и злокачественными. Я обязан был снять полотенце. У меня не было выбора. Я не мог повернуться и уйти, это значило расписаться в своей трусости и прослыть маньяком, который ходит в сауну подглядывать, а до закрытия фестиваля еще три дня. Я с отвращением развязал полотенце, демонстрируя им, что в любом наряде я чувствую себя уверенно и что нагота моя естественная ипостась. И вот я сижу по-турецки в общей немецкой сауне и дивлюсь тому, что в этой заорганизованной и чуждой юмора стране мужчина, по сути, обязан сидеть голышом рядом с голыми женщинами, если ему вздумалось просто немного пропотеть. В кичащейся естественностью Норвегии, едва слезшей с гор, подобное закончилось бы парламентским кризисом и письмами негодующих граждан. Но в непреложности требования разоблачаться прослеживалась логика. На весь отель имеется одна сауна, которая в любой момент должна быть доступна всем голым мужчинам и женщинам одновременно. Вот если бы они по собственной воле собрались в сауне все вместе, тогда возмущению не было бы конца. Это, безусловно, наследие войны. Все здесь завязано на войну, и я стал думать о концлагерях, о последнем душе узников, перед которым мужчин и женщин разделяли навсегда, ох уж эти педантичные душегубы, у них были отдельные лагеря для женщин, Равенсбрюк например, и на долю секунды я возбудился, загорелся что-нибудь вылепить из этой мысли, которая скакнула от лагерей уничтожения к случайной встрече в общей бане отеля «Кемпински» на Берлинском кинофестивале. Но, как часто случалось в последнее время, возбуждение потухло. Мысль сорвалась с безалаберно закинутого крючка и уплыла, махнув хвостом, а меня оставила терзаться. На что я годен? В каких историях мне нет равных? Сколько человек может наворовать, пока его не схватят? Сколько должен человек наврать, чтобы ему поверили? И разве я не был всегда межеумком, самым натуральным бесхребетником? Я сомневался почти во всем, и в первую голову у меня не было уверенности в себе, я даже не знал, существует ли то, что называется мной, в минуты отчаяния я склонен был считать себя некими отрезками плоти, слепленными абы как и топчущими землю под именем Барнум. Я сомневался во всем, за исключением Фреда, ибо он в своей неоспоримости был вознесен выше сомнений. Я вспомнил, как отец говорил: Важно не то, что ты видишь, а то, что ты думаешь, что ты видишь. Я допил пиво и опознал одну из личностей в парилке. Не зря я боялся – известная критикесса, старинная моя знакомица, не буду называть фамилии, потому что она всегда и у всех проходит под именем Лосиха, ибо вызывает устойчивые ассоциации с всенародно любимым сюжетом «Лось на закате»: раньше редко какой дом обходился без репродукции на эту тему. Она обозвала меня однажды «плебейским автомобилем среди „роллс-ройсов“», но я так никогда и не прочитал той статьи, потому что в тот момент выпал из жизни по общепринятым нормам. Педер собирался подать иск о защите чести и достоинства, дело, по счастью, сорвалось, но если она думала сразить меня метафорой, то не на того напала. Теперь она глядела в мою сторону, приготовившись раздвинуть губы в улыбке, и, хотя вид у нее был не столь внушительный, как на печатных страницах, и походила она скорее на перезревший фрукт, попавший под грабли, я все же не спешил отвечать на ее улыбку. Во-первых, боясь брякнуть что-нибудь непоправимое, есть у меня такой талант. Во-вторых, обычно она перебегает мне дорогу, как черная кошка. Какие неприятности сулит мне встреча с ней на этот раз? Страшно и подумать. Я улыбнулся ей. И сказал: «Забодай вас всех лягушка!» Уткнулся в колени и закашлялся. Ну что ты будешь делать?! Опять мой язык вытворил невесть что. «У тебя не язык, а помело», – всегда говорил Фред. Только я расслышал это. Забодай вас всех лягушка. Лосиха воззрилась на меня в полнейшем недоумении, я разрывался от кашля и был уже на грани рвоты, но тут снова на выручку мне подоспел Клифф Ричард. Он, представьте, вошел в парилку в эту самую секунду, с бутылочкой колы в руке, ни дать ни взять обложка Livin’ Lovin’ Doll, постоял несколько секунд рядом с песочными часами, в которых струился и наслаивался песок, точно человек не оставляет время за спиной, а складирует под боком. Потом Клифф забрался наверх, где сидел я. Стало тесно. Жар делался невыносимым. Стрелка показывала девяносто. Лосиха спеклась. Она выскользнула вон, прикрывшись полотенцем и напоследок кинув на меня быстрый взгляд через плечо. Она смеялась? Надо мной? Не собралась ли она пересказывать эту историю вечером во всех отельных барах? Кто-то плеснул воду на камни, она зашипела, вскипела и превратилась в клубы пара. Я обернулся к Клиффу. Он не прел и не потел. Кожа оставалась сухой. Волосы лежали один к одному. Коричневый загар безупречной ровности. Наконец-то я мог высказать ему все. «Спасибо», – произнес я. «Вам спасибо, – неожиданно откликнулся он. – За колу». – «Нет, это я должен вас поблагодарить. Спасибо!» – снова сказал я. Клифф поднял колу и улыбнулся. «За что?» – «Ваша песня вылечила моего брата от немоты», – сказал я. Он смутился на мгновение, потом прошептал: «Тогда это не моя песня, а Божий промысел».

Стало слишком жарко. Я взял свое полотенце и, пошатываясь, выбрался из парилки, мучимый дурнотой и жаждой, заново сполоснулся под душем и мельком увидел в баре Курта. Он заговорщицки кивнул мне и подмигнул. Мы с ним теперь свои в доску. Я на лифте поднялся наверх. Телефон так и мигал красным. Я приподнял трубку и снова опустил ее на рычаг, швырнул халат на кровать, оделся в костюм и положил в каждый карман по бутылочке из мини-бара. У этого костюма была прорва карманов. Так что спиртным я затарился. Потом вылил в себя последний егермайстер, который встал огненным столбом враспор между пастью и желудком, зажевал ложкой зубной пасты и вложил супинаторы в свои новые итальянские ботинки. Я был готов к переговорам.

Что я мог знать обо всем, что происходило там, где меня не было, о событиях вне поля моего зрения? Ничего. Я не знал о них ничегошеньки. По-прежнему пребывал в неведении, во власти предчувствий, более того, стоя в замедленном лифте, сплошь отделанном зеркалами, включая и потолок, я и не желал ничего знать. А хотел длить данное мгновение, эдакий ультрасовременный человек, живущий одной секундой, зажатый в эту минимальную единицу времени, где места довольно только для него одного. Я скользнул взглядом по своему отражению в зеркале и подумал о ребенке, который падает, вскакивает, а орать начинает, только увидев перепуганные, серьезные лица вокруг, как бы эхо шока, отложенную боль. Я успел заглотить одну водку. Тут белобрысый портье распахнул дверь и собрался проводить меня до машины под зонтиком. Я дал ему пять марок, чтоб он не делал этого. Он обалдело уставился на деньги; внезапно они бесследно исчезли в гладких серых пальцах, и я так и не смог понять, не обидел ли я его ненароком, дав то ли чересчур много, то ли до смешного мало. Он был похож на слугу колониальных времен. Это он всем заправляет в «Кемпински». И дезинфицирует унитазы. Я шагнул на красный ковер, уже обтрепавшийся по краям. У входа стояли четыре огромных лимузина с затемненными стеклами. Ни один не дожидался меня. В нашем цеху бытует старинная поговорка: нет лимузина – нет контракта. Ну и плевать. Водка жгла язык. Я закурил сигарету. Две бригады телевизионщиков, с Си-эн-эн и Эн-дэ-эр, караулили сюжетик. Тонкая завеса дождя окутывала Берлин. Запах пепла. Вездесущая пыль со стройплощадки. Башенные краны тихо тыркались туда-сюда, едва различимые среди низких облаков. Кажется, Господь сел поиграть в конструктор. Подкатил еще один лимузин, длиннющий белый членовоз с американским флагом, он остановился строго напротив отеля, и из него выпорхнула женщина с самой прямой из всех виденных мною спин. Девятнадцать зонтиков распахнулись для нее. Она рассмеялась, это был смех, выдержанный в виски, просмоленный и ошкуренный наждаком. Смеясь, она пошла вверх по красному ковру, махая публике и с элегантностью карманника лавируя рукой меж капель дождя вне досягаемости черных зонтиков. Никто не мог бы пройтись по красному ковру так, как она. Это шла Лорен Бэколл. Лорен Бэколл собственной персоной. В шаге от меня, живая, настоящая, из плоти и крови. Зонтики схлестнулись над ее головой, когда она выставила подбородок. Она только что покорила Германию. Я замер, пригвожденный к месту этим пронзительным зрелищем: Лорен Бэколл спокойно и независимо проходит мимо, а я остаюсь стоять в поднятом ею водовороте, это как знамение задним числом, дежавю в зеркальном отображении: я снова вижу кинотеатр «Розенборг», ряд 14, места 18, 19 и 20, «Глубокий сон», Вивиан сидит в середке, картинка четкая и живая, я чувствую даже, как щекочется новая водолазка, я слышу, как Лорен Бэколл шепчет Хамфри Богарту тем голосом, от которого у нас начинало чесаться во рту и покрывалась мурашками спина, она шепчет A lot depends on who's in the saddle, и мы с Педером одновременно кладем руку на плечо Вивиан, мои пальцы упираются в его, никто ничего не говорит, Вивиан улыбается, улыбается сама себе и откидывается назад, на наши руки. Но когда я поворачиваюсь к ней, оказывается, что она плачет.

И вот теперь я стою под дождем в Берлине у красного ковра перед отелем «Кемпински». Что-то случилось. Кто-то кричит, но звука я не слышу. Софиты погашены, камеры выключены, лимузины уехали. Давешний портье осторожно трогает меня за руку. «Сэр, все в порядке?» – «Что?» Его лицо приблизилось. Вечно все ко мне наклоняются. «Сэр, с вами все в порядке?» Я кивнул. Огляделся. Краны замерли на месте, похоже, Господу наскучило играть в конструктор или облака снесло в другую сторону, и они занавесили его. «Точно?» Сигарета полетела в водосток. Кто-то потерял фотоаппарат. Он лежал и отсвечивал. «Вы можете вызвать мне такси?» – «С удовольствием, сэр». Он погудел в рожок, который держал в руке. Я нащупал бумажку, я хотел дать ему, он заслужил. Но он помотал головой и отвернулся. «Оставьте, сэр». Я быстро спрятал деньги в карман. «Большое спасибо», – сказал я.

Подошло такси, портье распахнул передо мной дверцу. Внутри пахло не то специями, не то благовониями. Скатанный коврик для намаза лежал на переднем сиденье. «Zoo Platz», – сказал я. Шофер повернулся ко мне и расплылся в улыбке. Посреди черного рта блеснул золотой зуб. «Вам в зоопарк?» Я тоже улыбнулся. «Нет, в фестивальный комплекс. Там звери поинтереснее».

Ехали полчаса. Ходу туда пять минут. Я выпил коньячок и уснул. Во сне я видел, что Фред тащит через двор по снегу гроб. Шоферу пришлось расталкивать меня, когда мы добрались до места. Он смеялся. Теперь я его расслышал. Он смеялся от чистого сердца. Золотая фикса ослепила меня. Я заплатил гораздо больше счета, и он подумал, что я ошибся, что я или лопух-турист, не умеющий считать, или набравшийся киноворотила в нарочито дорогом костюме. Этот честный берлинский мусульманин собирался вернуть мне часть денег, но я был уже на тротуаре, между руинами и соборами, между мартышками и небожителями. Ко мне тут же кинулись продавцы кожаных курток. Я отстранил их. Дождь перестал. Башенные краны вновь выписывали свои неторопливые кренделя, небо над Берлином очистилось и стало почти прозрачным. Холодное солнце светило мне строго в глаза, но тут целая стая голубей взмыла вверх и расколола белизну света.

Я вошел в Фестивальный центр. Двое вооруженных охранников долго изучали мою аккредитацию с надписью «Барнум Нильсен, сценарист» и маленькой фоткой, сделанной накануне, вдумчиво и неспешно сличали ее с оригиналом и наконец пропустили меня за зону безопасности, в святые врата, отделяющие званых от избранных. Я попал к избранным. Вокруг сновали толпы безумных людей, мчавшихся куда-то с пивом, буклетами, кассетами, мобильными телефонами, плакатами и визитками. Женщины как на подбор высокие и худые, с начесанными волосами, очками на шнурке на шее и в серых облегающих юбках словно бы из одного магазина. Мужчины, напротив, сплошь оплывшие и низкорослые, моего примерно возраста, с красными апоплексическими лицами, похожие как близнецы, и минимум один из нас преставится еще до заката дня. На большом экране крутили трейлер японского боевика. Эстетское насилие уверенно набирает вес. Убивать с расстановкой, с чувством стало модой. Кто-то протянул мне саке. Я выпил. Мне долили. Устроил я своей печени ковровые бомбардировки. Билле Аугуст давал интервью австралийскому телевидению. Его рубашка сияла белизной. Таких ослепительно-белых рубашек, как у него, нет ни у кого. Вот бы о чем журналюгам спросить. Сколько у вас, сэр, белых рубашек? Как часто вы их меняете? Чуть поодаль жестикулировал перед камерой Спайк Ли. Сквозь все это вихрем прорвался Педер, узел галстука болтался в районе пупка, а рот по-рыбьи хлопал, как будто Педер не то упражнялся в глубоком дыхании, не то замахнулся на новый рекорд в пассивном курении. Не хватало, чтобы именно Педер оказался сегодняшним смертником. Он тормознул передо мной и схватил ртом воздух. «Так, – пророкотал он, – развязал». – «Я и не завязывал». – «Насколько ты пьян?» – «На пять с половиной». Педер придвинулся и повел носом. «Пять с половиной, говоришь? Барнум, это тянет на штрафную пеню». – «Еще чего. У меня все под контролем». Я засмеялся. Люблю, когда Педер балуется нашими старыми шутками. Но он не смеялся. «Где тебя черти носили?» – «Я был в сауне». – «В сауне? Ты знаешь, сколько времени мы тебя дожидаемся? Нет, ты знаешь сколько?» Педер тряс меня за руку. Он был вне себя. «Какого дьявола! Я тут столько о тебе напел, меня сейчас вывернет!» Он схватил меня за рукав и потянул к скандинавскому стенду. «Да расслабься. Вот он я». – «Блин, неужели нельзя завести себе мобильник, как все нормальные люди!» – «Мне не нужен рак мозга, Педер». – «Ну так заведи себе пейджер! Я сам его тебе куплю!» – «Педер, он не работает в бане». – «Он работает даже на Луне!» – «Не гоношись, Педер, ты и без него меня достанешь!» Тут он запнулся, замер и смерил меня долгим взглядом. «Знаешь, что я тебе скажу? Ты все больше смахиваешь на своего полоумного братца!» И когда он сказал это, какой-то сосуд времени лопнул, и оно хлынуло на меня со всех сторон. Я схватил Педера за лацкан и вжал в стену. «Не смей никогда так говорить! Ни-ког-да!» Педер таращился на меня оторопело, саке текло по его брюкам. «Барнум, ты чего? Я не это хотел сказать». На нас уже косились. Я и не знал за собой способности впадать в такое бешенство. А что, даже приятно. И кураж опять же. «Плевать мне, что ты хотел! Не смей сравнивать меня с Фредом! Никогда. Понял?» Педер попробовал улыбнуться. «Да все я понял, Барнум, отпусти меня». Я не спешил отпускать его. Но потом пришлось. Педер стоял, притиснувшись к стене, потрясенный и озабоченный. Ярость отлегла от моего сердца, оставив лишь стыд, страх и смущение. «Я не выношу, когда мне напоминают о нем», – сказал я тихо. «Прости, я не подумал», – прошептал Педер. «Все в порядке. Забыли. Извини». Я вытащил платок и попробовал промокнуть саке на его брюках. Педер не шевелился. «Может, начнем потихоньку двигаться в сторону встречи?» – сказал он. «С кем?» Педер вздохнул. «Два датчанина и англичанин». – «Это анекдот? Два датчанина и англичанин…» – «У них офисы в Лондоне и Копенгагене. Они были порядком задействованы в „Шофере мисс Дейзи“. Я тебе вчера все это рассказывал». Ботинки ему я тоже залил. Я стоял на коленях и старательно полировал их. Педер брыкался. «Уймись!» – шипел он. Я встал. «А что им надо?» – «Что им надо? А ты как думаешь? Поговорить с тобой, вот что! Они без ума от „Викинга“». – «Спасибо, Педер. И теперь нам надлежит охмурять их вдвоем?» – «Теперь нам надо идти, Барнум».

Мы пошли. Народу стало поменьше. Норвежский стенд, как водится, расположился на самых задворках, в углу, ибо поскольку мы продолжаем оставаться во власти несравненных «Тягот рыбацкой жизни», этого краеугольного камня всей нордической меланхолии, то наше место на обочине Европы и фестивалей. Добраться до Норвегии – целое путешествие. Педер посмотрел на меня пристальнее некуда. «Ты гремишь, как ходячий мини-бар». – «С ним почти покончено», – сказал я, открыл виски и выпил. Педер взял меня за локоть. «Барнум, эта встреча нужна нам. Мы в ней заинтересованы». – «Нам? Эта „Мисс Дейзи“ не фильм, а говно». – «Говно? Ты же знаешь, сколько премий она настригла. Это ушлые ребята, Барнум. Покруче нас». – «А чего ж тогда они ждали три часа?» – «Я ж тебе сказал. Они без ума от „Викинга“».

Они сидели за столом в отдельном закутке бара. Тридцать с небольшим, дорогие, сшитые на заказ костюмы, темные очки в нагрудном кармане, забранные в хвост волосы, кольца в ушах, пуза бочонком и прорези глаз. Герои нашего времени. Победители. Я уже не любил их. Педер выдохнул и затянул галстук. «Барнум, ты адекватный, трезвый и вежливый, да?» – «И гениальный». Я хлопнул Педера по спине. Она оказалась мокрой. Мы вошли в бар. Педер взмахнул руками. «Вот наконец наш пропащий долгожданный друг! Он забрел в зоопарк. Не заметил разницы». Они встали. Включили улыбки. Педер уже перешел на плоские шуточки, а еще и трех не настукало. Один из датчан, Турбен, наклонился к пепельнице, в которой угасали две сигареты. «Барнум – это ваш псевдоним или подлинное имя?» – спросил он. «Это имя, но я использую его как псевдоним». Все посмеялись, и Педер попробовал поднять тост, но датчанин не сдавался. «То есть имя, а не фамилия?» – «И так, и так. Смотря по обстоятельствам». Турбен улыбнулся. «Барнум был известным американским мошенником, верно? There’s a sucker born every minute». – «Ошибаетесь, это слова банкира Дэвида Ханнума. А Барнум говорил Let’s get the show on the road».

Педеру удалось вклиниться с тостом. Мы чокнулись, и второй датчанин в свой черед приник к столу. «Мы все просто влюбились в „Викинга“. Потрясающий сценарий». – «Спасибо, – сказал я и выпил. – Жаль, что из него так и не вышло фильма». Педер перехватил инициативу: «Мы не будем сейчас углубляться в детали». – «Будем», – сказал я. Он стукнул меня под столом по ноге. «Сейчас мы обсуждаем будущее. Новые идеи, новые проекты». Я хотел встать, но не сумел. «Если все без ума от сценария, почему бы вам не снять по нему фильм?» – спросил я. Педер опустил глаза, Турбен заерзал на стуле, будто ему под зад канцелярскую кнопку подложили. «Если б нам удалось заполучить на главную роль Мэла Гибсона, можно было бы попробовать». Второй датчанин, Пребен, наклонился ко мне: «Остросюжетность вышла из моды. Экшен – это позавчерашний день». – «А викинги в космосе?» – предложил я. Затрезвонил мобильник. Жестом чуть пресыщенных ковбоев все выхватили свои телефоны. Победил англичанин, Тим. В беседе походя мелькали солидные суммы и имена типа Харви Кейтля и Джессики Ланг. Нам оставалось обмениваться улыбками и тянуть выпивку. Я сумел подняться на ноги и вышел в туалет. Выпил джин, уперся лбом в стену и попытался собраться с мыслями. Этим ребятам я, Барнум Нильсен, голоштанный сценарист, которого они терпеливо ждали целых три часа, не продам и самой вшивенькой своей идейки. Перед глазами вдруг возникло отражение в зеркале лифта. Безотрадное зрелище. Увечное веко тяжело набрякло и повисло. Я рылся в памяти в поисках воспоминания, на котором мог бы минуту отдохнуть, но не находил ничего. Вернувшись к столу переговоров и обнаружив, что Педер заменил мой стакан на кофе, я заказал себе двойную водку. Тим держал на изготовку ежедневник толще, чем Библия в отеле «Кемпински». «Как ты понял, Барнум, в нашем списке авторов, с которыми мы хотели бы сотрудничать, ты занимаешь одно из первых мест». Педер улыбнулся до ушей. «У вас есть конкретные предложения?» – спросил я. «Сначала мы хотели бы услышать твои предложения». – «Вы первые. Чтоб я, так сказать, лучше ориентировался на местности». Тим медленно перевел взгляд с меня на датчан. Педер снова покрылся испариной. «Барнум любит перекидывать мячик», – сказал он. Это звучало так нелепо, что невозможно было удержаться от смеха. Я гоготнул. Барнум любит перекидывать мяч. Педер снова двинул меня под столом ногой. Мы с ним прямо как супружеская чета с большим стажем. Передо мной поставили водку. Турбен перехватил инициативу. «Ладно, Барнум. Мяч наш. Мы хотим сделать „Дикую утку“. Экшен, как было сказано, не тянет. Публику волнуют простые и понятные вещи. Типа семейной жизни. Поэтому „Дикая утка“». Педер неотрывно ел меня глазами. Это здорово нервировало. «Барнум, это твое, – вымолвил он наконец. – За пару месяцев ты сварганишь из этого классное кино, скажи?» Но Педера уже никто не слушал. «Это будет норвежский фильм, – спросил я, – или скандинавский?» – «Бери выше, – сказал Турбен и ухмыльнулся. – Американский. Кейтль. Ланг. Роббинс. Можно подключить Макса и Гитту. Но на английском. Иначе не заработать». – «Плюс надо будет немного все осовременить, – быстро вставил Пребен. – Действие перенесем в наши дни. „Дикая утка“ девяностых». – «А зачем?» – спросил я. «Понятно, что действие надо перенести. Зачем нам костюмированный фильм, да?» – пропел Педер. Стало тихо. Я отыскал еще одну водку. Тим шепнул что-то Пребену, который повернулся в мою сторону и сказал: «Мы думали о чем-то среднем между „Человеком дождя“ и „Осенней сонатой“». Мне пришлось податься вперед, поближе. «Простите, я не понял. Нечто какое?» – «Коротко говоря, мы хотим показать, что гениальность Ибсена неподвластна времени». – «Неподвластна времени? Как и гибрид „Шофера мисс Дейзи“ и „Смерти коммивояжера“?» Глаз Турбена дернулся. Остальные хихикнули. Педер был на последнем издыхании. И все никак не мог попасть в тональность. «Может, кто-нибудь хочет поесть?» – спросил он. Никто не ответил. Педер закурил. Он бросил восемь лет назад. Турбен вытянул сцепленные пальцы и посмотрел на меня поверх костяшек. «А у тебя какие мысли, Барнум?» – «Порнофильм», – ответил я. «Порно?» – «Я все утро смотрел платный канал. Просто поразительно, до чего эти порнофильмы убоги и бесталанны. Ни намека на драматургию. Ходульные характеры. Чудовищный монтаж. Поразительно примитивные диалоги. Омерзительная сценография». Пребен начал терять терпение. «Ты имеешь в виду эротический фильм?» – «Нет, нет. Порно. Настоящее жесткое порно. С занимательным сюжетом, интересно выписанными характерами и непревзойденной драматургией. Все, как учил Аристотель, и оргазм в апофеозе. Порно современного человека. Для женщин, мужчин, ну и нас всех прочих. Нечто среднее между „Кукольным домом“ и „Глубокой глоткой“. Вещь абсолютно на все времена».

Первым поднялся англичанин. Следом встали датчане. Они пожали руку Педеру. Обменялись визитками. «Будем держать связь, – сказал Педер. – Через пару месяцев у Барнума будет готов первый вариант». – «Напоминай ему, что это Ибсен, а не платный канал», – сказал Турбен. Педер захохотал. «Не бойтесь, я за Барнумом слежу!»

Крутые парни ушли. Мы остались сидеть. Педер безмолвствовал. Этим словом я пользуюсь единственно для него. Когда Педер не желает говорить, он именно безмолвствует. Но сегодня он был безмолвен, как никогда прежде. Я давно научился с этим жить. Если я что и умею в жизни, так это общаться с хранящими молчание. Нужно просто играть в молчанку и самому тоже и ждать, кто не выдержит первым. Педер сдался. «Ну вот и славненько, – сказал он и взглянул на меня. – Ты опоздал на три часа, потом явился похмельный, нахамил, но ничего не смог предложить. Ничего вообще. Вот что поразительно. За тебя, Барнум». Мы выпили, и я заговорил: «Ты видишь Мерил Стрип в роли утки?» Педер отвел глаза. «Барнум, ты ходишь по краю. Порно по Аристотелю!» – «Что значит „по краю“?» – «Ты прекрасно знаешь». – «Нет, не знаю». Педер резко обернулся ко мне: «Я вижу это не первый раз, Барнум. Сейчас ты летишь в пропасть. И я не собираюсь падать с тобой заодно». Меня вдруг охватила тревога. Я встал. Это вернулось то лицо из зеркала, только теперь их был миллион, они выплывали одно за другим и таращились на меня. «Черт побери, Педер, я ненавижу их манеру разговаривать. Нечто среднее между „Человеком дождя“ и „Осенней сонатой“… Весь этот дерьмовый сленг, на котором они щебечут. Ненавижу!» – «Брось. Я его тоже ненавижу. Но я же не теряю от этого голову. Все так говорят. Так принято. Среднее между „Один дома“ и „Выпускниками“ или между „В порту“ и „Красоткой“. Придет день, мы еще сами так заговорим». Он отодвинул водку, подпер голову руками и снова впал в безмолвие. «Я встретил Лорен Бэколл», – сказал я. Педер поднял на меня глаза. «Что ты сказал?» Я сел. Для такого рассказа мне нужно было сесть. «Я встретил Лорен Бэколл. Я едва не столкнулся с ней». Педер придвинул стул поближе ко мне и чуть разинул рот. «Ту нашу Лорен Бэколл?» – «Да, Педер, ту. А разве есть другая?» – «Конечно нет. Прости. Я не совсем в себе. Все думаю об этих трех денежных мешках, которые только что от нас ушли». Я взял его за руку, она была мягкая и подрагивала. «Как она выглядела?» – прошептал он. Я выдержал паузу. «Как сфинкс, – сказал я. – Как голубой сфинкс, удравший с очерченного прожекторами постамента». – «Браво, Барнум». – «Педер, шел дождь, а она ни капли не промокла». – «Я так и вижу это, Барнум». Думаю, на несколько секунд Педер тоже унесся мыслями далеко. В его лице появилось что-то детское, и я отчетливо заметил мурашки на загривке между ухом и воротником, как будто они навсегда остались там от того вечера в четырнадцатом ряду кинотеатра «Розенборг», когда мы разом положили руку на плечо Вивиан под высокий пронзительный голос Лорен Бэколл, говорившей Nothing you can’t fix.

А потом Педер точно очнулся и сразу как-то постарел. Глубокая складка, которую я раньше не замечал, пролегла наискосок от левого глаза, рассекая прежние морщины, отчего в лице нарушилось равновесие и голова как-то скособочилась на сторону. Мы с Педером стали похожи. «Вивиан звонила, кстати, – сказал он. – Мне показалось, она тревожится из-за Томаса». – «Вивиан вечно тревожится». Педер покачал головой, печально. «Мне кажется, мы должны купить Томасу что-нибудь особенное», – сказал он. Я попробовал улыбнуться. Вышло криво. «Само собой, – хохотнул я. – Помнишь, что сказали крутые парни: сейчас бум семейных ценностей». Педер глядел в стакан и долго молчал. «Все считают тебя говном», – сообщил он наконец. «Все?» – спросил я. Педер смотрел прямо на меня. «Навскидку я не могу вспомнить никого, кто думал бы иначе», – произнес он. «И Томас?» Педер отвернулся. «Томас тихий мальчик, Барнум, – сказал он. – Я не знаю, что он понимает». Я закурил. Во рту саднило. Я накрыл руку Педера своей пятерней. «Слушай, может, купим для него что-нибудь эдакое. По-настоящему необыкновенное. А?» – «Заметано», – сказал Педер.

Потом мы переместились в фестивальный бар. Тут клубилось все кино. Педер считал, что нам настоятельно необходимо засветиться здесь. Как он выразился. Мы должны были быть в обойме, в нужное время в правильном месте со всей тусой. Для поддержания баланса мы сжевали несколько жирных колбасок. Мы пили зелье со льдом. Мы были на виду. Речь, конечно, опять зашла о Сигрид Унсет и о том, в какой мере мужчина в принципе в состоянии сделать кино из «Кристин, дочь Лавранса». Тревоги элиты, одно слово. Я не вмешивался в разговор. Только мешал напитки и думал о Томасе. Я говно. И должен купить ему огромаднейший подарок, Берлинскую стену, чтобы расписывать ее, или башенный кран. А что, привезу ему конструктор от Господа, пусть Томас, сын Вивиан, соберет из него Царство Небесное на свой вкус. Голоса окружали. Я допился до прострации. Стоило мне закрыть глаза, и все звуки пропадали, как если бы лабиринт внутреннего уха замыкался на глазной нерв, но я давно перестал думать, что окружающий мир легко и шутя исчезает, стоит получше закрыть глаза. Более всего мне хотелось, чтобы они пропали оба: и шум, и мир, который его порождал. Но жизнь устроена иначе, и, когда я открыл глаза, на меня надвигалась критикесса из сауны, моя зловещая и действенная плохая примета. У нее уже фестивально блестели глаза. Циклоп подшофе. Она погладила Педера по спине, куда без этого. «Ну, мальчики, какие новости телеграфируем домой? Помимо того, что Барнум в парилке угостил Клиффа колой?» Педер повернул голову, не поднимая ее, будто боясь стукнуться о низкую балку. «Пока не время говорить. Но дела делаются. Напиши, что Миил и Барнум в седле». Лосиха почти легла на Педера, окутав его своими одеждами. Впору вызывать спасателей, пока он не задохнулся, подумал я. «Вы тоже решили прицепиться к унсетовскому экспрессу? Может, Барнум переведет сценарий со шведского?» Педер отвел ее руку. «Если „Кристин, дочь Лавранса“ переделают в шампанское, мы начнем производство тяжелой воды». Лосиха издала короткий смешок и запрокинула голову, чтобы выцедить последние остатки с широкого дна коньячного фужера. «Ну, ребятки, скажите еще что-нибудь. Старых метафор пока довольно». – «Представь себе нечто среднее между лосихой и закатом», – сказал я. Она обернулась и сделала вид, будто только что заметила меня. Это не было, конечно, правдой. Она видела меня все время. Лосиха обстоятельно состроила гримаску. «Когда будет можно, мы тебе первой шепнем, – быстро нашелся Педер. – Тебе одной. Эксклюзив». Она по-прежнему не отрывала от меня глаз. «Договорились. Передавай привет Клиффу, Барнум». Она неожиданно качнулась к самому моему уху и прошептала: «Забодай вас всех лягушка!»

И скрылась в табачном дыму в направлении туалета. Педер подергал меня за пиджак. «Она сказала „угостил Клиффа в парилке“? Клифф и Барнум – в парилке?» – «В Германии, Педер, общие сауны. Как ты считаешь, это наследие войны?» – «Что ты говоришь? Ты парился в сауне вместе с Клиффом?» – «И с Лосихой, она нас опередила. Я впервые видел ее голой». – «Эту часть можешь пропустить, Барнум». – «Она похожа на перезревшую грушу». – «А что она тебе шепнула?» – «Мой старый девиз. Забодай вас всех лягушка». Педер возвел очи горе, потом опустил их. «Слушай, не заставляй ее писать о тебе новые глупости. Только этого тебе сейчас и не хватало».

Когда Педер изредка напивается, у него повисает все: плечи, волосы, морщины, рот, руки. Алкоголь тянет его вниз, как якорь. Я мог бы сказать ему, что мы уже, считай, старики, и раз уж мы такие не-разлей-вода и все почти делили в жизни на двоих, то и сидим теперь лишь с половиной всего на свете. И я мог бы улыбнуться и нежно провести пальцем по самой глубокой его морщинке. «Вот только не надо мне говорить, чего мне сейчас не надо». – «Не надо так не надо. По последней, короче».

Он поднял руку, но она повисла и шмякнулась на стол между пепельницей, бутылками и намокшими салфетками. Кто-то запел по-норвежски за столом, где, по счастью, не было свободных мест. Дело шло к караоке. Принесли по последней. Педер поднял стакан обеими руками. «Твое здоровье, Барнум. Делать нам в Берлине уже как бы нечего. Только осталось купить подарок Томасу. Или ты уже успел забыть и это тоже?» Я опустил глаза и вдруг вспомнил, что лежит в чемодане в моем гостиничном номере. «Я привез сценарий», – сказал я. Педер беззвучно отодвинул от себя стакан. «И ты только сейчас говоришь это? Что у тебя, забодай меня лягушка, готовый сценарий?» – «Ты, что ли, не рад, Педер?» – «Рад? Барнум, ну давай, рассказывай! Хоть что-нибудь. Какое название?» – «„Ночной палач“», – сказал я. «Ночной палач», – протянул Педер и улыбнулся. «Ты теперь все повторяешь по два раза?» – спросил я. «А о чем? Барнум, колись!» Я улыбнулся. Вот как мы зачирикали. Колись. Делись. «О семье. О чем же еще?» Педер сжал голову руками и потряс ее. «Но почему ты и словом не обмолвился об этом на переговорах? Почему ты не принес сценарий с собой?» – «Из-за того, что ты меня разбудил». Он разжал руки, и голова брякнулась на плечо. «Я тебя разбудил?» – «Да, представь себе, разбудил. Ты названиваешь, будишь меня, оставляешь сообщения во всех немыслимых местах. Педер, я насилу могу урвать толику покоя в сауне. Меня это бесит. Как тебе прекрасно известно». – «Да, Барнум, известно». – «Я ненавижу, когда мною командуют. Чуть не всю жизнь мною помыкают и командуют. Все кому не лень. Педер, у меня лопнуло терпение, понимаешь? Лопнуло!» Из его глаз стерлось всякое выражение. «Барнум, ты все сказал?» – «Не подгоняй», – огрызнулся я. Педер придвинулся и постарался сесть прямо. Взял было меня за руку, да промахнулся. «Барнум, – прошептал он. – Это не я тебе звонил. И не я оставлял сообщения».

И едва он выговорил это, как я покрылся потом и протрезвел, а все вокруг меня заплясало, оно было мерзким и сжимало круг. Я знал. Оттягивал миг узнавания, но вот он пробил. Я побрел к выходу. Педер пытался удержать меня. Да где там. Я вышел в берлинскую ночь. Падал снег, роился мошкой между фонарями и тьмой. Слышно было, как кричат в зоопарке звери. Мимо руин и никогда не закрывающихся ресторанов я доплелся до отеля «Кемпински», перед которым так же чинно и церемонно маялись давешние лимузины, точно обреченная артель перелицованных катафалков, и тот же пожилой седовласый портье распахнул передо мной дверь, приветственно приложил пальцы к козырьку и высокомерно улыбнулся, я поднялся на лифте к себе, зашел в комнату и увидел, что горничная убралась и поменяла полотенца, тапки и халат, но телефон продолжает мигать красным, и я схватил трубку, но услышал лишь непонятные гудки и тут увидел конверт, тот, что я согнул и сунул в карман предыдущего халата, на письменном столе рядом с вазой с фруктами и бутылкой фестивального вина. Я уронил трубку и пошел к столу. Открыл конверт и вытянул листок бумаги. Сел на кровать. Это был факс, и сверху читался адрес отправителя: Больница «Гаустад», отделение психиатрии, сегодняшнее число, 7:44 утра. Мамин почерк, всего две пляшущих строки: Дорогой Барнум. Ты не поверишь. Фред вернулся. Приезжай немедленно. Мама.

Я еще раз перечитал две строчки, потом встал медленно, почти спокойно, руки, держащие листок, не дрожали, руки были спокойны, и я кинул быстрый взгляд через плечо, как я делаю всегда, когда мне кажется, что кто-то стоит в тени у двери и следит за мной.

Женщины

(чердак)

Вторник, 8 мая 1945 года, Вера, наша мать, на чердаке доходного дома на Киркевейен снимает с веревок белье, за ночь оно высохло и стало мягким на ощупь. Три пары шерстяных носков (их пора убрать), два зеленых ненадеванных купальника на пуговках и с завязками на шее, три бюстгальтера, белый носовой платочек, наконец, три летних платья и светлые кофточки из вискозы, они так долго не вынимались из шкафа в спальне, что уже начали желтеть в темноте. Развесить стирку во дворе Вера не решилась, больно много всего произошло в последние дни и годы, не хватало только, чтоб напоследок у них еще и одежду украли. Она торопится, от нетерпения суетится, она спешит праздновать мир, победу, весну, одним словом – жизнь, они идут гулять с Болеттой и Пра, втроем, если только не вернулась Рахиль, а вдруг и она вернулась, ведь снова мир, все позади. И она смеется про себя, поднимая руки к провисшим веревкам, грубым, с размахрившейся пенькой, о них легко уколоться, если не быть осторожной. Вера, наша мама, одна на чердаке, она смеется, кидает деревянные прищепки в большущий карман передника и аккуратно складывает вещь за вещью в плетеную корзину у ног. Она разгорячена, в голове пусто, и ее до краев переполняет острая неописуемая радость, которой она прежде не знала. Все с чистого листа. Пять лет тянулась война, через пару месяцев Вере исполнится двадцать, и вот сейчас, сегодня, начнется наконец жизнь, надо только покончить с этим бельем, она сперва думает оставить носки досыхать, но тут же отвергает предательскую мысль – негоже, чтоб в такой день на сушилке болталось белье, пусть даже на чердаке. Вера останавливается передохнуть, она прогибает спину, откидывает голову назад и с удовольствием втягивает запах постиранного белья, чистых платьев. Она снова хохочет. Сдувает волосы со лба. В углу под угольной шахтой сидит и курлычет сизарь. Крики, песни и музыка с улицы различимы здесь едва-едва. Вера тянется взять последнее платье, свое собственное, голубое, тоже ни разу не надетое, и в ту секунду, когда она уже сняла одну прищепку и держит платье рукой, чтобы оно не соскользнуло на пыльный пол, она слышит за спиной шаги, они медленно приближаются, и первая мысль Веры – Рахиль, это она вернулась и уже успела промчаться сквозь все подъезды в поисках подружки, но это, конечно, Болетта, у нее лопнуло терпение, и она пришла помочь, потому что у них нет времени волыниться, война кончилась, мир, и Вера уже собирается крикнуть матери «все, иду-иду, последнее платье осталось, мое, самое красивое!» или просто засмеяться, засмеяться от радости, прежде чем они, взявшись за ручки, потащат корзину вниз по долгим лестницам, но тут она понимает, что это не мать и не Рахиль, у шагов другой ритм и вес, доски скрипят, а голубь в углу вдруг перестал курлыкать. Это несмолкшие шаги войны, и не успевает Вера обернуться, как кто-то хватает ее сзади, стискивает, сухая рука зажимает ей лицо, не крикнешь. Она чувствует резкий запах немытого тела, вонь изо рта чужого мужика, язык, корябающий шею. Она догадывается укусить его за руку, зубы впиваются в серую кожу, но он не ослабляет хватки. Ей нечем дышать. Он поднимает ее, она отчаянно брыкается, слетает одна туфля, он заставляет ее опуститься на колени и нагибает вперед. Она замечает, что платье болтается криво на одной прищепке, и хватается за него, увлекая с собой в падение. Он отнимает руку от ее рта, она дышит, сейчас она может крикнуть, но все равно не кричит. Она видит его руку, задирающую юбку, только это она и видит: руки, на одной недостает пальца, она рвет ее ногтями, но он не издает ни звука. Рука без пальца – вот и весь он. Девятипалый прижимает ее лицом к полу, грубые доски дерут щеку, свет падает косо, корзина опрокинулась, голубь распушил перья. Девять пальцев обжимают ее бедра, пропахивают по коже, и он распарывает ее, расчленяет, она замкнула слух, запихнула в рот платье и жует, жует не переставая тонкую материю, солнце в окне крыши толчком откатывается в сторону, он вдавливается в нее – и грохает колокольный звон, хором бьют во все колокола города, голубь шарахается из своего угла под угольной шахтой и пишет над ними бешеные крути, крылья хлопают прямо над ней, но непоправимо поздно, ей нет еще и двадцати, и это у беспалого вырывается в конце крик.

Потом тишина. Он отпустил ее. Она может встать, но лежит. Он кладет ей на голову руку. От нее разит мочой и рвотой. Потом он убегает. Бесшумное дуновение касается щек, лица. Он проник в нее, а теперь уносит ноги, убегает длинным прямоугольным коридором чердака дома на Киркевейен. 8 мая 1945 года. Голубь устроился на окне в скате крыши. Вера, наша мама, лежит, прижавшись щекой к полу, во рту платье, кровь в горсти, луч солнца медленно переползает через нее.

(квартира)

Болетта, мать Веры, не отличалась особой набожностью, скорее наоборот, чудес на свою голову она уже навидалась, но сейчас она распахнула дверь и вышла на узенький балкончик с видом на проулочек Гёрбитцгатен насладиться этим мигом во всей его неповторимости: во всех церквах города разом ударили в колокола – на Майорстюен, Акере и Фагерборге, она слышала даже колокола Сагане и Ураниенборга, неумолчный бархатный звон, как бы вытолкнутый ввысь светом и воздухом, чтобы этот звук навсегда задавил пронзительное белесое эхо воздушных тревог. «Закрой дверь! Сквозит!» Болетта повернулась в сторону гостиной, со света почти слепая. Мрак в квартире как будто сгустился. Темная мебель походила на черные тучи, которые невозможно разогнать, потому что они пригвождены к месту тяжелым тиканьем ходиков в прихожей. Ей пришлось на секунду прикрыть глаза. «Ты что, вздумала нас простудить? Сегодня? После того, как мы не болели всю войну?» – «Мама, не надо на меня кричать».

Болетта закрыла балконную дверь и различила Пра у книжных полок. В длинной, по щиколотку, комбинации и красных вельветовых тапочках она выдергивала из рядов книги и швыряла их в камин, быстро и наставительно бормоча что-то себе под нос. Благовест оседал тихим перезвоном. Болетта осторожно подошла ближе к матери: «Что ты делаешь, а?»

Но Пра не ответила – может, не расслышала и потому ничего не ответила. Она ведь была глуха на одно ухо и довольно туга на другое. Она повредила их во время взрыва в Филипстаде в декабре 1943-го. В тот день Пра сидела в столовой и крутила тумблер приемника, который она отказалась сдать на том основании, что является подданной датской короны и не намерена слушать ничего, кроме вещания из Копенгагена. Она утверждала потом, что в динамике взрывы прогремели в многократном усилении, да еще под аккомпанемент американского джаз-банда, отчего в левом ухе расплющилась наковальня, а в правом сместилось стремечко. Хотя Болетта в глубине души не сомневалась, что при отличном слухе мать самовольно наделила себя правом слышать исключительно то, что ей угодно. Тут Болетта увидела, что книги, которые Пра выколупывает из полок и бросает в зеленый камин, – Гамсун. «Что ты делаешь?» – вскрикнула теперь Болетта и вцепилась в руку матери. «Избавляюсь от Гамсуна!» – «Но ты же его любишь!» – «Я не читаю его уже пять лет. И давно надо было очистить от него наш дом!» Она повернулась к дочери и покрутила у нее перед глазами томиком «Плодов земли». «Особенно после того, что он написал в газете». – «А что такого он написал?»

Отправив «Плоды земли» в камин, Пра достала вчерашний вечерний выпуск «Афтенпостен». Она ткнула в первую полосу газеты, чуть не прорвав ее. «Дай я прочту тебе слово в слово, что пишет этот низкий человек! Мы, его близкие сторонники, склоняем головы в час его кончины! Нет, ты можешь представить себе – писать некролог Гитлеру в такой момент? Уж не говоря о том, что он вообще не заслуживает никаких таких слов. Мы должны плясать на его могиле!»

Она кинула газету в камин и снова в мрачной злобе набросилась на книги. Длинные и редкие седые волосы развевались вокруг головы, она сыпала проклятиями, доставая каждый новый том собрания сочинений, и я дорого бы дал, чтобы увидеть это – как Пра, наша прабабушка, 8 мая 1945 года изгоняет из гостиной на Киркевейен все следы присутствия оглохшего нобелевского лауреата. Но вдруг вместо того, чтобы швырнуть «А жизнь идет», последний роман из трилогии об Августе, в общую кучу, она замерла с ним в руках, молча наклонилась к самой полке и выудила то, что пряталось за романами предателя, а именно непочатую малагу 1936 года. Старуха осторожненько подняла бутылку, на миг и думать забыв про этого Гамсуна. «И где только я ее не искала, – вздохнула она. – В баке с грязным бельем. В электрощитке. В цистерне с водой. А она преспокойненько стояла себе здесь, за спиной кособокого Августа!» Она чмокнула бутылку и вновь повернулась к полкам: «Ну, Кнут, спасибо за компанию. Теперь наши дороги разошлись».

Для верности она еще поискала за Германом Бангом и Йоханнесом В. Йенсеном, но нет, ни там, ни за полным собранием Ибсена спиртного не было. Пра заспешила на кухню. Болетта перехватила ее. «Это ты спрятала вино за книгами?» – спросила она. Пра сделала большие глаза: «Я? Тогда б я нашла его давным-давно и выпила прежде, чем Гитлер поработил Польшу! Это твоих рук дело, вот что». Болетта наклонилась к наиздоровейшему уху матери и спросила: «А больше ты ничего не прятала?»

Но этого Пра не услышала, а принялась откупоривать бутылку своими скрюченными, непослушными пальцами, и Болетта должна была держать бутылку, пока старуха крутила, и тянула, и дергала пробку, и так они пыхтели и мучились довольно долго. Но вдруг Пра отвлеклась от пробки и оторопело оглядела себя, будто до нее теперь только дошло, что ее наряд не безупречен. Она выхватила у Болетты бутылку, она оскорблена в лучших чувствах: малагу 1936 года не пьют в исподнем! «Куда там Вера запропастилась? Мне сию секунду нужно мое платье!»

Болетта резко обернулась к овальным часам в прихожей, к волшебным ходикам страхового товарищества Bien, возвышавшимся над ящичком, в который мы каждый месяц, непременно в первую субботу, опускали наш взнос за пожизненную ренту, отчего я долго считал, что время движут деньги. Болетта подошла ближе. Нет, не может быть так поздно. Это ошибка. Вера должна была спуститься давным-давно. Часы спешат, не иначе не вынесли напряжения последних дней и скакнули на несколько часов вперед в тот момент, когда из концлагеря Грини выпустили заключенных, а генерал Редисс прикрыл за собой дверь на втором этаже Скаугума, засунул дуло поглубже в рот и спустил курок. Болетта слышит, как тихо поскрипывает колесико разлапистой секундной стрелки и привычно звякают монеты в ящичке под ходиками.

Она быстро смотрит на свои часы. Они показывают то же время. «Пойду посмотрю, чем она там занимается». – «Сходи, дорогая. А я пока согрею стаканы». Болетта остановилась и пристально посмотрела на мать: «Ты не дотронешься до бутылки, пока мы с Верой не вернемся, правда ведь?!» Старуха улыбнулась в ответ. «Я жду не дождусь возвращения короля Хокона. Когда, ты думаешь, он приедет?» Болетта наклонилась к другому уху матери: «Ты не посмеешь пить одна! Без нас с Верой». Старуха поцеловала дочь в щеку и зябко поежилась. «Пожалуй, я даже протоплю немного. От войны стены прямо ледяные».

Болетта вздохнула, накинула на плечи шаль, торопливо пересекла квартиру и пошла вверх по крутым ступенькам.

(голубь)

Дверь на чердак открыта. Тишина. Болетта не слышит ни голосов с улицы, ни музыки из города, ни шороха ветра, вечно раскачивающего стены дома так, что при каждом порыве по нему пробегает дрожь. «Вера?» – окликает она. Никакого ответа. Она идет по коридору, мимо чуланов, она поплотнее запахивает шаль. Сквозняк гуляет, но тоже бесшумно. С балок высоко под крышей сеется светлая пыль. «Вера?!» – зовет она опять.

Чего она не отвечает? Сбежала гулять на Майорстюен, что ли. Смешно. Болетта усмехается. Чтобы Вера да сбежала! Небось опять замечталась. Сегодня мечтать даже положено. И можно все забыть, а помнить завтра лишь то, что хочется. И делать в такой день разрешено все что заблагорассудится. Болетта вздрагивает. Перед ней валяется опрокинутая детская коляска с дровами.

Она останавливается. «Вера?!» Даже голуби не курлычут. Многослойное безмолвие. Дверь в нашу сушилку еще ходит на петлях. И вот тогда Болетта все же слышит звук – ровное утробное гудение, похожее на шмеля, который летит к нам, но не появляется. Этот звук будет преследовать ее до смерти. Она отпихивает коляску, пробегает последние метры и останавливается в дверях, ловя дыхание. Так она находит свою дочь. Вера сидит на корточках рядом с бельевой корзиной. На коленях у нее выстиранное платье, она гладит его рукой, раз за разом, и тихо гудит, как если бы в груди у нее что-то замкнуло на этом гугнивом звуке. Болетта медленно подходит к Вере. Та не поднимает глаз. И не отводит взгляда от своей руки, которая разглаживает тонкую материю, все быстрее, быстрее, быстрее. «Вера, что с тобой?» Вера отворачивается и тискает, тискает голубое платье. Болетта опускается на колени перед дочкой и решительно кладет руку ей на грудь, чтоб прекратить все это. В ней поднимается раздражение, так и хочется дочку встряхнуть, да неловко злиться и ругаться в такой день. Лучше смехом. «Пра нашла за Гамсуном бутылку малаги. Но не может ее попробовать, пока не получит своего платья. Идем?» Вера медленно поворачивает к матери лицо и расплывается в улыбке. Лицо, губы перекошены, опухшая левая щека висит. Ссадина на виске ниже волос. Но хуже всего глаза. Большие, чистые, смотрящие в никуда.

Болетта чуть не вскрикивает. «Доченька, милая, что с тобой?» Вера гундосит. Она наклоняет голову набок и гудит. «Ты упала? Свалилась с лестницы? Вера, любушка, скажи что-нибудь!» Вера зажмуривается и улыбается. «Только не забудь выпустить голубя», – говорит она.

Болетта трогает ненадеванное платье, оно влажное и липкое. Смотрит на свою руку, темную от крови. «Голубя? Какого голубя?»

Но Вера, наша мама, не отвечает. Она затворяется в молчании и остается нема еще восемь месяцев и тринадцать дней. «Только не забудь выпустить голубя» были ее последними словами. Болетта задирает голову, с руки капает кровь. Солнце давно ушло из окна в крыше. Тень лежит поперек чердака, как столб черной пыли. Но на веревке прямо над ними недвижно сидит серая птица.

Болетта трясет рукой. «Господи, кровищи-то откуда столько?!» Вера утыкается в мать, которая бережно берет дочку на руки и несет по коридору и вниз по лестнице, страх делает Болетту, невеликого человека, сильной и неукротимой. Одна из них плачет, а может, обе, и Вера никак не хочет выпустить из рук окровавленное платье. Прищепки сыплются из ее передника с каждой преодоленной матерью ступенью и тянутся за ними дорожкой. Болетте не до них, потом подберет, все равно надо будет забрать с чердака бельевую корзину. И я помню того голубя, что мы однажды ночью нашли в сушилке на чердаке, окаменелого и высохшего, похожего на мумию в перьях, мы с Фредом наткнулись на него, когда Фред приволок гроб и стал тренироваться в умирании, но до того еще далеко.

(кольцо)

Пра стояла подле белого сервировочного столика и разливала строго поровну вино в три широких фужера, потому что Вера стала уже достаточно взрослой, чтобы пить малагу, и потому что все, пережившие мировую войну, заслужили самое малое по одной малаге, а темный, расплывчатый цветочный аромат тридцать шестого года напомнил Пра гавани Копенгагена, палубы, тросы, паруса, брусчатку, чудесным образом проторив верный путь в ее сумеречных воспоминаниях. Старуха постучала по столу и всплакнула от радости. Это была печальная радость. В платье или уж как случилось, но три приличествующих случаю тоста она произнесла как положено: за того, кто сгинул во льдах, за то, чтобы она не забыла его вовек, и, наконец, за мир и солнце в день победы. Да, эта радость печальна. Так и печаль не грешила радостью. Жизнь состояла не только из бальных фраков и медленных вальсов. В жизни еще приходится ждать тех, кто не вернется никогда. И она осушила фужер за эту печальную радость, наполнила его снова точно, как было, и расслышала наконец возню на кухне. Она заткнула горлышко пробкой и тут увидела, что Болетта тащит Веру, которая заснула у нее на руках, точно уморившийся маленький ребенок. И выглядела наша мать, на беглый взгляд, тоже совсем по-детски. «Вскипяти воду! – крикнула Болетта. – Неси уксус и вату!» Пра подняла фужер и тут же поставила его. «А что стряслось?» – «Она истекает кровью! И ничего не говорит».

Болетта отнесла дочь в спальню и положила на широкую кровать. Пра споро поставила на плиту самый большой котел воды и побежала за ними. Вера лежала с закрытыми глазами и с окровавленным платьем в сведенных руках. Лицо перекосило хуже прежнего. Одну щеку залила синева. Болетта примостилась на краешке кровати, не зная, куда девать неприкаянные руки. «Я нашла ее в таком виде, – прошептала она. – Но она ничего не говорит. Ни словечка!» – «Она совсем ничего не сказала?» – «Только чтоб я не забыла выпустить голубя». – «Какого голубя?» – «Там сидел на веревке. На сушилке. Что она имела в виду?» – «Чтобы ты выпустила его на волю. Голубя».

Пра устроилась с другой стороны кровати. Она бережно погладила Веру по лбу и выяснила, что он сухой и горячий. Потом положила два пальца на узкую, бледную цыплячью шейку и с трудом прощупала пульс, ровный и вялый. Изо рта Веры доносился прежний звук, глухая, темная песня, заставлявшая дрожать губы. Болетта не вытерпела. Заткнула уши. «Она вот так бормочет все время, как я ее нашла». – «Она не бормочет. Она курлычет. Спаси, Господи». Пра попробовала забрать у Веры платье, но не смогла. Пальцы побелели, три ногтя сломались. «Позвоним доктору?» – шепнула Болетта. «Докторам сегодня не до нас. У нее месячные?» – «Столько крови не бывает!» Пра быстро взглянула на дочь. «Бывает! Чего-чего, а крови в нас хоть залейся».

Они услышали, что на кухне закипела вода, и, пока Болетта ходила за котлом, Пра достала уксус, камфару, тряпки, йод и бинт. Женщины осторожно приподняли Веру, развязали на спине фартук и боязливо положили ее на место, стянули туфли и чулки, расстегнули кофту, но, когда снова попробовали вынуть из рук платье, не смогли. Им пришлось силой расцеплять палец за пальцем, и все равно они не справились. Кончилось тем, что Пра принесла ножницы и разрезала одежду: от края юбки, через кровавое платье, до горловины и вдоль обеих рук. Изредка Вера открывала глаза, то ли силясь понять, где она находится, то ли любопытствуя, что они с ней делают. Она очухивалась на миг и тут же с прежним клекотом проваливалась в свой голубой помрак. Они откинули обрезки одежд и увидели, что белье тоже в крови. Убрали и его, Вера больше не сопротивлялась. Болетта зарыдала в голос над дочерью, как она лежала теперь, голая в огромной кровати, почти прозрачная в матовом свете люстры над ними, только тянула к чему-то руки, сжимая пальцы в кулаки, точно продолжая цепляться за голубое платье, в котором ей так и не привелось пофасонить.

Потом они с нежным мылом пемзой, щеткой и губкой оттерли Веру, промокнули самым мягким полотенцем, перестелили постель, наложили на щеку масляный компресс, пристроили на груди смоченную уксусом тряпку и сделали из бинта прокладку, для верности трехслойную. Напоили теплым чайком и нарядили в китайскую ночную рубашку Пра. Вера больше не клекотала. Она тихо спала, и даже руки наконец разжались и спокойно лежали на шелке.

Тогда Пра принесла малагу и два фужера. «Отпразднуем победу дома», – сказала она. «Тоже хорошо». Они молча выпили у Вериного ложа. Они слышали праздничные крики со всех сторон, народ гулял от Майорстюен до Йессенлёккен, от Тёртберга до стадиона «Бишлет», парка Санктхансхауген и горы Блосен. Время от времени слышалась пальба в воздух и звон разлетевшихся вдребезги оконных стекол. Но Вера оставалась в сонном забытьи.

Пра разлила по второй. Болетта залпом опрокинула фужер. «Как я могла отпустить ее одну на чердак?» – промямлила она. «Что ты имеешь в виду?» – «Я должна была пойти с ней». Пра подалась вперед, и седые космы упали ей на глаза. Она медленным движением откинула волосы назад. «Но больше там никого не было? С ней?» Болетта покачала головой «С ней? Ты о чем?» – «Ты прекрасно понимаешь, о чем я». Болетта чуть не сорвалась на крик, но сдержалась и тихо ответила: «Она была одна». – «Но ведь кто-то мог побывать там до тебя». Болетта зыркнула на мать и неожиданно заявила: «Завтра мы идем к парикмахерше. Все втроем!» Пра фыркнула: «За всех не решай! Вам хочется – вы идите. Я не пойду». Болетта вздохнула. «У тебя волосы очень отросли. Конечно, если тебе нравится выглядеть как бродяжка, дело твое». Старуха начала сердиться. «Я не собираюсь по случаю мира бриться, как пугало!» – «Уж не говоря о том, что у тебя волосы лезут, как у кошки в линьке!» – «Вера сама меня причешет. К возвращению короля». В окно щелкнуло, у женщин снова перехватило сердце. Они были трусихи и паникерши. Кто-то с улицы кидал камни в их окно. Пра поставила фужер на тумбочку, подошла к окну и чуть приоткрыла его. Внизу шумели дворовые соседские мальчишки. С цветами в петлице и норвежскими флажками в руках. Ну прямо победители, красавцы, победители и кавалеры. Вызывают Веру погулять. Но Пра уже подняла руку. «Тише, Вере нездоровится. К тому же вы целитесь не в то окно. Или вы меня приглашаете?»

Мальчишки внизу захохотали и побежали под другие окна, к другим девчонкам. Кое-где между домов на той стороне улицы запалили костры и жгли на них светомаскировку, народ тащил затемняющие шторы отовсюду и кидал в огонь, черный дым вздымался к прохладным небесам, и столбы его торчали, как колья, а запах, смрад, сладковатая вонь мешались с тяжелым ароматом распускавшейся сирени. Асфальт сиял в вечернем солнце, как будто весь город был оттиснут в податливой меди. Вдоль по Киркевейен маршировал отряд юношей в спортивной форме и с ружьями на плече, они распевали песни. Откуда взялись все эти люди? Пра была удивлена. И подумала еще: война молчалива. А мир громогласен.

Она захлопнула окно и вернулась к кровати. «У меня это вторая мировая война. Дай бог, последняя», – вздохнула Пра и трижды постучала по деревянной балясине кровати. Болетта смочила тряпку у Веры на груди и осторожно подняла ночнушку посмотреть, не много ли крови натекло, но бинты были сухие и белые. «Что-то я не пойму, как она так умудрилась удариться», – прошептала Пра. «Упала, наверно», – быстро ответила Болетта. «Да, видно, ты права. Она упала». Болетта наклонилась пониже и просипела сдавленным голосом: «Ты думаешь, там был кто-то еще?» Пра долго втягивала в себя аромат из бутылки и глядела вдаль. «Да нет, кто там мог быть? Ты же говоришь, она лежала одна».

Так и разговаривали, тихо и встревоженно, по двадцатому разу перемалывая одно и то же, наша бабушка Болетта и прабабушка Пра, потягивая каждая свою малагу, и я убедил себя верить, что им никогда не удалось выветрить дух этого темного, сладкого крепленого вина, так что много лет спустя, когда я мучился кошмарами или притворялся больным и получал позволение поваляться в этой кровати, я всегда делал глубокий-преглубокий вдох, и у меня тут же шла кругом голова, воспоминание о малаге проникало мне в кровь, и мне снились хмельные сны, я обожал эти фантазии, являвшиеся мне в малаговых сновидениях. Но пока что в кровати в шелку и уксусе лежала Вера, наша мать, а за окном гремел мир. Иногда я ловлю себя на мысли: а что было бы, расскажи она обо всем, что случилось на чердаке, об изнасиловании? Тогда наша история оказалась бы другой. Или вообще не стала бы нашей историей, а потекла по другим рельсам, о которых нам не суждено было бы узнать. Наша история началась с молчания Веры, как все истории должны начинаться с молчания.

Болетта смочила ей губы водой. «Вера, девочка, – прошептала она, – тебя кто-то обидел?» Но Вера не отвечает, она отворачивается, и Болетта переглядывается с Пра. «Я, главное, не пойму, почему столько крови. Она никогда так не течет. Тельце-то какое маленькое!» Пра сгорбилась, обхватив обеими руками стаканчик. «Когда я узнала, что Вильхельм отправляется в Гренландию, я истекала кровью двое суток». Болетта вздохнула. «Мам, я знаю». Но старуха вдруг улыбнулась, будто ей напомнили то, о чем она на миг забыла. «Но он пришел ко мне в ночь накануне отъезда и остановил кровь. Он был чудотворец, Болетта».

Вера неспешно повернулась во сне. Они сняли компресс со щеки и увидели, что отек почти спал. Лицо выправилось. Пра бережно расчесала ей волосы деревянным гребнем. «Ты права, – сказала Болетта. – Она просто не выдержала. Слишком много всего случилось. Вот она и сорвалась». – «И малышка Рахиль, – прошептала Пра. – Вера так тоскует без нее». – «Может, она еще вернется», – быстро откликнулась Болетта. «Не вернется. Не верь в это. И не говори так. Хватит нам кого-то ждать».

А я так и не рассказал про Рахиль, потому что ее история началась гораздо раньше и уже успела закончиться: мамина любимая подружка, чернявая Рахиль, давно мертва, скинута в общую могилу в Равенсбрюке, и никто никогда не найдет и не опознает ее, она обезличена, умерщвлена мастеровитыми палачами, лощеными корректными убийцами, которые каждое утро, отправляясь в свою душегубскую контору, чмокают в щечку супругу и детишек. Малышка Рахиль из угловой квартиры со стороны улицы Юнаса Рейнса, пятнадцати лет от роду, угроза Третьему рейху. Ее забрали с родителями в октябре 1942-го, но, будучи милосердными людьми широких взглядов, конвоиры позволили ей под дождем сбегать на ту сторону двора к подружке. «Не бойся, Вера, я скоро вернусь, – сказала Рахиль. – Я вернусь, Вера!» Две девчонки, две закадычные подружки посреди войны, одна – наша мама, вторая – ее товарка, которую увозят. Что они понимают? Что знает она? Капля дождя ползет по носу Рахили, Вера смахивает ее, и обе хохочут, на секунду кажется, что это самые простые проводы. На Рахили коричневое пальто на вырост, бывшее мамино, а на руках серые варежки, которые она не успела снять. Она ведь торопится. Ее ждут родители и полицаи. Ей далеко ехать. На судне «Дунай». Они обнимаются, и Вера думает, твердя, как заклинание, про себя, что Рахиль скоро вернется, она сама так сказала, не бойся. «Береги себя, – шепчет Рахиль. – И передай привет Болетте и Пра». – «Они пошли поискать картошки», – улыбается Вера, и снова обе хохочут. Но вдруг Рахиль размыкает объятия, снимает с правой руки варежку, скручивает со среднего пальца кольцо и протягивает его Вере. «На, поноси, пока я не вернусь». – «Можно?» Но Рахиль уже передумала, столь же порывисто. «Нет! Оно твое!» – «Я не хочу!» – рывком отстраняется Вера. «Давай бери!» – «Нет! – говорит Вера твердо и почти сердито. – Я не хочу его брать!» Рахиль хватает ее руку и надевает кольцо на палец: «Но ты же можешь похранить его, пока меня нет!» Она целует Веру в щеку и убегает, ей некогда, дорога дальняя, еще опоздает. А Вера остается стоять на кухне, ей хочется, чтоб лучше Рахиль не отдавала ей своего кольца. Она слышит быстрые шаги вниз по лестнице, коричневые детские ботинки стучат по ступеням, Рахиль не вернется. Я помню слова матери, она повторяла их часто: Я все еще слышу, как эти шаги уходят из моей жизни. Я взял эти слова себе. И иногда играю с мыслью, что Рахиль стоит на полях нашей истории или обретается в глубине тогдашнего Вериного обета молчания и следит за нами оттуда с грустью и смирением.

Пра заткнула бутылку пробкой и сказала: «Значит, по-твоему, я выгляжу как бродяжка, да?» Болетта завернула испорченную одежду в бумагу, увязала и сунула в самый низ шкафа. «Я просто сказала, что мы можем пойти постричься все втроем», – вздохнула она. «Нет, ты сказала, что я выгляжу как бродяжка!» – «Мы с Верой сами сходим. Если ты не хочешь». – «Идите, идите. Расфуфыривайтесь для мирной жизни».

Близилась ночь, а Пра еще не успела одеться. Она сидела на кровати в своей линялой комбинации и красных туфлях, и хотел бы я знать наверняка, о чем она думала. Что новое несчастье настигло их? Болетта встала у нее за спиной и обеими руками подняла длинные седые волосы. «Ты выглядишь не как бродяжка, а как ведьма». Старуха хмыкнула. «К утру Вера наверняка оклемается. Может, ей захочется прогуляться с ведьмой?»

И на том они постарались успокоить себя: что у Веры в этот необычный день, 8 мая 1945 года, пришли крови такой необычной, обильной силы, что там наверху, на чердаке в сушилке, они сшибли ее с ног. «Все-таки я позвоню доктору», – шепнула Болетта. «Не до тебя ему сегодня», – повторила Пра так же тихо. И трижды перекрестилась, быстро. Болетта опустила волосы на сгорбленную спину и заглянула матери в лицо. «Что это ты сделала?» – «А что я сделала?» – «Что это значит?» – «Ты отлично знаешь, что это значит. Не притворяйся. А я устала», – сказала Пра раздраженно и собралась встать. Но Болетта удержала ее: «Ты крестилась. Я видела». Пра отдернула руку. «Перекрестилась, и что? Старая ведьма осеняет себя крестом! Это так важно?» – «Я считала, ты порвала с Богом и больше к нему не обращаешься. Разве нет?» Старуха снова перекрестилась. «Бесед мы с ним давно не ведем. Но изредка я нет-нет да и подам ему знак. Чтоб он не чувствовал себя одиноко. Все, я устала!» Пра ушла в гостиную и легла там, а Болетта прикорнула подле Веры, обняв ее, как они часто засыпали в минувшие пять лет, иной раз и все втроем, вернувшись из подвала после воздушных налетов и взрывов. Тогда Пра, бывало, читала им вслух, пока они валялись так в ожидании ночи, сна и мирной жизни, письма Вильхельма, и Вера начинала плакать, когда Пра доходила до конца, до последней прекрасной фразы, которую Вильхельм, отец Болетты, написал, прежде чем сгинуть среди льдов и снегов. Болетта долго лежала без сна. Она думала о матери, которая осенила себя крестом, – сочла, что сегодня ей нужно пообщаться с Богом языком жестов. Болетту била дрожь так сильно, что она, чтоб не разбудить Веру, отняла свои руки. Напугала ли ее скоропостижная набожность Пра так же, как подаренное Рахилью кольцо лишило покоя Веру? О, разве упомнишь все благие намерения, обернувшиеся несчастьями, все поступки, приведшие к прямо противоположному результату: утешение, отозвавшееся болью, награду тяжелее, чем наказание, молитву, прозвучавшую как проклятие? На улице по-прежнему звенели смех и голоса. Вот она, мирная жизнь. Тербовен скинул труп Редисса в бункер Скаугума и велел охраннику поджечь бикфордов шнур от огромной бочки с взрывчаткой. Ходят легенды, что в последнюю секунду Тербовен пожалел об этом: не о содеянном, а о методе исполнения, и попробовал затоптать огонек пламени, бегущий по шнуру на каменном полу. Да не сумел – слишком был пьян, и никто не обратил внимания на чудовищный взрыв, от которого в окрестных лесах разом вспорхнули с веток все птицы. Война окончилась. В первый раз Болетте было страшно по-настоящему.

Она все-таки заснула, хотя и не запомнила этого. Когда она проснулась – подскочила как ужаленная, усталая и невыспавшаяся, – Веры рядом не было. Комнату заливал свет. Болетта села. В кровати пусто, Веры нет. Времени восьмой час. Болетте пора на службу. Сегодня еще только среда и лишь начало мая. В столовой какие-то голоса. Болетта поспешила туда. Говорит Норвежское государственное радиовещание. Действительно объективное вещание. Пра заснула под радио. Болетта выключила приемник и в наступившей тишине разобрала другой звук, давешнее бормотание, клекот, но еще утробнее, чем вчера, как если б кто-то полоскал горло. Звук шел из ванной, от него стыла кровь. Болетта растолкала Пра и потянула за собой в прихожую. Дверь в ванную была заперта. Внутри гудела Вера.

Болетта постучала. «Вера?! Открой, пожалуйста…» Бульканье сошло на нет, как вздох. Стало тихо-тихо. Но изредка из-за двери доносился звук то ли капающей воды, то ли тряпки, которой возят по полу, он был сродни тому гудению, которое Болетта услышала накануне на чердаке. «Вера, что ты там делаешь? Выходи!» Пра нагнулась и заглянула в замочную скважину. Она почувствовала слабое дуновение, что-то подуло в левый глаз. «Ничего не видно. В замке ключ». Болетта вдруг кинулась на дверь и стала дергать ее с воплями: «Вера! Открой немедленно! Хватит дурить. Ты меня слышишь? Сейчас же выходи!» Пра пришлось схватить ее, чтобы утихомирить. «Держи себя в руках! Так ты весь дом разнесешь!» Болетта отпустила ручку, зажала рот рукой и прошептала сквозь пальцы: «Что ж нам делать?» – «Во-первых, не надо крика. Я этого не выношу». Болетта хохотнула: «Вот как? Ты теперь так хорошо слышишь, что тебе режет ухо?» – «Не твое дело». – «Или твои уши промыла победа?» На это Пра нечего было ответить. Вместо пререканий она вытащила шпильку, вставила ее в скважину и принялась крутить и тыкать, пока они не услышали, что ключ упал на пол ванной. Болетта дернулась распахнуть дверь, но она оставалась запертой. Пра опять заглянула в замочную скважину. «Что-нибудь видно?» – прошептала Болетта. «По-моему, она сидит в ванне. Я вижу руку». Болетта тут же наклонилась к замку. В глаз засквозил холодный ветер, и с тех пор всегда, сколько я помню, Болетта выставляла этот сквозняк единственной причиной того, что один ее глаз иногда вдруг краснел, распухал и начинал течь, словно заливался слезами из-за своего одиночества.

Болетта тоже увидела Верину руку, голую руку, свесившуюся через бортик ванны, кисть, тонкие пальцы и тяжелое кольцо Рахили. «Я приведу домоуправа! Пусть взламывает дверь!» Болетта уже готова была ринуться в кухню, но Пра сумела остановить и удержать дочь. «Наверняка у педеля сейчас других дел по горло», – сказала она. «Но кто-то должен открыть дверь!» – «Ты что, хочешь, чтобы этот любопытный придурок увидел ее в таком виде? Голую!» Болетта зарыдала. «И что прикажешь мне делать?» – «Говори с ней. Говори со своей дочерью!» Болетта набрала воздуха и снова подошла к двери. «Вера? Ты скоро?» Но та не желала отвечать. Они ждали. Они различали лишь ленивый плеск переливающейся воды. Вдруг внимание Болетты привлекли ходики, утекающие из них секунды, ее как будто коснулись тени стрелок. «Вера, я опаздываю на работу! Мне надо привести себя в порядок! Открой, пока я не опоздала на службу». Пра схватила ее за локоть. «На службу? В такой день?» – «Ты думаешь, в мирное время люди не перезваниваются?» – «По правде говоря, я считала, у них нет на это ни сил, ни времени». Болетта отпихнула Пра в сторону. «Вера, милая, знаешь, что я придумала? У меня завтра выходной, давай сходим в парикмахерскую на Адамстюен?» Теперь Пра отодвинула дочь. «Парикмахерша с Адамстюен! Фи и фу!» – «Цыц!» – «Ты думаешь, парикмахерше нечем заняться, кроме как обслуживать клиентов? Ошибаешься!» – «Это просто предложение!» – «Предложение? Да ты ни о чем другом вчера вообще не говорила!» – «Не выдумывай». – «Да, ты сказала, что у меня прическа как у бродяжки. Я этого не забуду». – «Я сказала, что ты старая ведьма, вот и все».

Тут Вера снова захныкала за дверью, тихо, бессильно, едва слышно. Болетта вздрогнула, дернулась, прижалась к матери. «Я так боюсь, – прошептала она, – только б она над собой ничего не сделала». – «Сделала над собой? Что ты несешь?» – «Ой, я уже не знаю». – «Еще немного, и мы тут все начнем заговариваться». Пра повернулась к двери и решительно постучала, три раза. «Вера, это я. Выходи немедленно, я больше не могу терпеть!» Но Вера не открывала и не отвечала. Только бубнила без остановки. Пра еще трижды стукнула в дверь, не жалея сил. «Послушай, ты ж не хочешь, чтоб твоя несчастная бабка ходила в туалет в мойку на кухне, а?!» Две женщины замерли, щека к щеке, слыша дыхание рядом и ловя каждый звук из ванной, где вдруг все стихло. Вера не курлыкала, и даже вода не шумела. И вот тогда Пра взяла разбег. Особо разбежаться было негде, но она все же кинулась на дверь, выставив вперед плечо. Тщетно. И Пра принялась биться в дверь раз за разом, она выгнула спину, подняла плечи, втянула голову и стала похожа на быка, быка, разъяренного исступленной силой горя, и этот бык налетел на дверь и вышиб ее с треском; Пра едва не грохнулась об пол, но Болетта успела подхватить ее, и они замерли на пороге в ужасе от того, что открылось взору, в ужасе, но успокоенные, у них отлегло от сердца, хоть и тряслись поджилки, потому что Вера была жива. Она сидела в ванне, свесив одну руку за изогнутый бортик, а в мутной темной воде плавала щетка, жесткая кухонная половая щетка, и Вера не заметила их, а может, не пожелала увидеть, она уставилась в никуда, как накануне на чердаке, и глядела в него безотрывно, глазами слишком большими для лица, ясными и почти черными, кожа на шее, груди, плечах и лице была содрана полосами, точно она пыталась смыть ее с себя, соскрести и выкинуть. Худенькое тело била дрожь.

Болетта опустилась на колени перед ванной: «Вера, дочка, милая моя, что ж ты натворила?!» Серая, остывшая вода мало-помалу переливается через край. Вера молчит. «Все уже прошло. Все позади. Чего теперь бояться». Старуха села на бак с грязным бельем, в углу, она трет плечо и вздыхает. Болетта опасливо проводит ладонью по руке дочери. «И Рахиль скоро вернется. Ты же не хочешь оказаться тогда больной? А если так лежать, схватишь воспаление легких». Пра вздыхает громче прежнего. «Да вытащи лучше пробку. Наговорились уже». Вера притянула руку к себе. Болетта хотела было удержать ее, но тоненькая, мокрая ручка просто ускользнула сквозь ее пальцы. «Ну скажи что-нибудь! – кричит Болетта. – Скажи мне хоть слово!»

Но Вера нема, единственное, что она может, – гундосить. Губы синие, дрожат, она курлычет. Пра вскочила, сцепила руки над головой в замок, как в кулак. «Ради всего святого, вытащи уже эту проклятую пробку! Или мне вытащить?» Болетта сует руку в воду. И тут Вера бьет ее. Она ударяет мать половой щеткой по лицу, и Болетта начинает орать, да так, что сама зажимает уши. Те из старожилов улиц Якоба Ула и Киркевейен, кто зажился настолько, что помнит описываемые дни, рассказывают, что никогда не забудут этого крика, о котором судачили долгие годы, от которого треснула штукатурка, закачались люстры и посыпалась побелка и кто-то решил, что война началась по новой. Дело было не в зверской силе удара, Болетта вопила от страха, от неоспоримости доказательства того, что все как один посходили с ума, что война лишила людей остатков разума, вот Вера и подняла руку на мать: как сидела в ванне с щеткой, так и звезданула ею матери в лицо.

Пра пришлось силой утихомиривать Болетту, и когда она наконец совладала с ней, когда обе, ловя ртом воздух, повалились на колени на холодный плиточный пол, Вера принялась скоблить себе затылок, она драла его жесткой, негнущейся щеткой, точно ровнехонько туда, в затылок, въелось пятно, которое она никак не может стереть. «Я не могу больше», – заплакала Болетта.

В этот момент в дверь позвонили. На миг, но всего лишь на миг, Вера перестала скоблить себя, возможно, она решила, что это Рахиль, вот и Рахиль вернулась и забежала позвать ее гулять, и она поверила в это, наверно, на миг между двумя секундами, но тут же с удвоенной силой принялась тереть себя дальше, наклонила голову, шейные позвонки обтянулись кожей, как тугая гирлянда раскаленных костяшек. «Кто это там?» – прошептала Болетта. Пра оперлась о бортик и поболтала в воде рукой, пять скрюченных, морщинистых пальцев осторожно потыркались в темной воде вокруг Вериного тела. Его била сильная дрожь. «Ну, ну, малышка. Ты уже чистая теперь, отмылась». В дверь снова позвонили. Старуха вытащила руку из воды. «Нет, ну что за черт, а? Никакого покоя от них. Правда, Вера?» И Вера вдруг повернулась к ним, казалось, она готова сдаться, готова покориться Болетте и бабушке, но все же снова вцепилась в свою немоту. Пра снова сунула руку в воду и вытащила пробку. «Ну вот, а теперь пойду спущу их с лестницы».

Утекая, вода начала неспешно оголять Веру. Болетта положила ей на плечо руку, Вера приняла это безмятежно. Пра ринулась на кухню и распахнула дверь. Естественно, Банг собственной персоной, кто ж еще, домоуправ, обладатель служебной квартирки в нижнем углу двора у помойки, защитник клумб, хранитель уличной сушилки для белья, гроза бродячих котов, поборник регламента и порядка. Сорока двух лет, холостой, бывший чемпион в тройном прыжке, не годный к строевой службе. По случаю торжеств при полном параде: широкий пиджак черного костюма висел мешком на тощей фигуре, а на просвечивающих коленках слишком коротких брюк сверкал плевок. В петлице бант, накрученный из лент государственных цветов, такой огромный, что держится каким-то чудом. Лицо залито потом, как будто Банг пробежался бегом на чердак и обратно, а потом обежал двор – или же смочил слюной и лоб тоже. «Чему обязаны визитом педеля?» – начала Пра. Рот Банга перекосило. «Что здесь происходит?» – спросил он. За ним, на почтительном расстоянии, маячили соседки, образцово воспитанные дамы нашего подъезда. Они теснили друг дружку, чтобы получше рассмотреть прабабушку Пра: на календаре девятое мая, времени уже восемь с четвертью, а здесь в исподнем, в одной ночной рубашке, с покрывшим сутулые плечи колтуном седых волос стоит эта пришлая датчанка, которая изъясняется точно так, как выглядит, и которую им никогда не удавалось понять толком, хотя еще немного – и окажется, что она дольше всех них прожила в этом доме, в квартире углом на Гёрбитцгатен и Киркевейен, где до сего дня не водилось ни одного мужика. «Происходит? – переспросила Пра. – А что должно происходить?» Домоуправ Банг оперся о косяк. «Я слышал крик. Мы все слышали крик». Соседки закивали и поднялись на ступеньку ближе: верно, они тоже слышали чудовищный крик. Пра улыбнулась: «А, это я обожглась о плиту». Она собралась уже закрыть дверь, но нога домоуправа Банга оказалась чуть дальше порога. Он во все глаза смотрел на ее мокрую руку. «Вы уверены, что все в порядке?» – «Совершенно уверена, но большое спасибо за заботу». Банг не собирался сдаваться так легко. «А как дела у Веры? Мальчишки говорили, ей нездоровится?» – «Что вы сказали?» – «Они сказали, что вы им сказали, что Вера нездорова». Пра взглянула на его ногу, ботинок скособочен, шнурок продет не во все дырочки. «Если вы не уберете ногу, то следующим кричать будете вы». Банг молниеносно отпрянул назад, но глаз с нее не сводил. «Я хотел только спросить, фру. В эти дни столько всего происходит». – «Я в курсе. Но с обысками вроде покончено?» Пра еще раз попробовала захлопнуть дверь, но Банг нагнулся к ней, а улыбки он на сегодня все растратил уже. «Кстати, вы кое-что забыли на лестнице». Он пошарил по карманам и вручил ей пригоршню прищепок. «Поосторожнее с этим. Кто-нибудь может поскользнуться и упасть. И желаю, чтоб все обошлось с вашей рукой. И с Верой». Банг похромал к дамочкам, которые немедленно окружили его. Пра заперла дверь, ссыпала прищепки в шкаф и метнулась в ванную. Вера сидит в пустой ванне, обхватив себя руками, упершись лбом в острые коленки, на плечи наброшено полотенце. Болетта бережно гладит ее по спине, Вера позволяет ей это. Болетта и Пра вдвоем несут Веру назад в спальню. Здесь они укутывают ее в плед, одеяла и шелк, натирают мазями, и она моментально засыпает при ярком свете. «Я посмотрела в грязном. Она больше не кровит», – шепчет Болетта. «Отлично, тогда и врача не надо». Они уходят в столовую, чтобы не тревожить Веру. Над мебелью, у стен, в абажурах и на картинах тихо дрожит пыль. Окна грязные и закопченные. Пора делать весеннюю уборку. «Кто это был?» – спрашивает Болетта. «Идиот педель!» – «Мама, не называй его педелем. Его зовут Банг. Домоуправ Банг». – «Домоуправ Банг!» Старуха издала короткий басовитый смешок. «У него в петлице целый флаг. А что педель делал во время войны? Мародерствовал, прибрал к рукам после евреев их чулан на чердаке!» – «Тсс!» – шипит Болетта. «И не шикай на меня. Что хочу, то и говорю». – «А что ему было надо?» – «Принес прищепки. Которые ты рассыпала на лестнице». – «Он что-нибудь сказал?» – «Сказал? А что он должен был сказать?» – «Может, он видел что-то?» – «Он слишком любопытен, чтоб что-нибудь увидеть». Старуха опустилась на диван и вздохнула: времени девять утра, а позади уже длинный трудный день. «Притомилась я что-то». – «А ты не можешь лечь с Верой?» – «Я присмотрю за ней. Иди на работу. И если тебе встретится бутылочка малаги, прихвати ее домой».

Пра повернулась спиной и заснула. Болетта пошла в ванную привести себя в порядок. Горячая вода вся вышла, но она побрызгалась одеколоном, который долго экономила. Во всяком случае, от нее не будет дурно пахнуть, когда она в первый день мира придет на Центральный телеграф.

Она заглянула к Вере. Дочь спала и сейчас, в этом свете, действительно была похожа на ту маленькую девочку, которой была чуть ли не вчера.

Пра услышала хлопок двери и быстрые шаги вниз по лестнице. Тогда она сложила руки перед грудью и коротко, стыдливо почти, помолилась, потому как наверняка у Бога, если он существует где-то, среди нас или в нас, в силе слов и мыслей, полно других забот при такой-то жизни. «Присмотри за Верой, – прошептала она. – И за Болеттой. А обо мне не тревожься». И она впала в сонное забытье с открытыми глазами, так она часто лежала ночи напролет с тех пор, как Вильхельм не вернулся из страны холодных льдов и снегов. Для людей, которые ждут, это считается хорошим сном.

(телеграф)

Восемнадцать женщин сидят рядком вдоль главного пульта на втором этаже Центрального телеграфа, и все еще в девять сорок одну не объявилась девятнадцатая из них. Восьмой стул справа пуст, Болетта со всех ног летит к нему через комнату с низкими сводами, она едва успевает на ходу скинуть пальто у стола сменной, ибо фрёкен Штанг в зале. Эта госпожа начальница, прослужившая здесь дольше всех и наработавшая, соответственно, самую больную шею и самые сильные мигрени, скрупулезно помечает что-то в журнале, не сводя неумолимого взгляда с Болетты, которая плюхается на стул, попутно нахлобучивая наушники и цепляя микрофон. Товарки оглядываются на нее и сокрушенно улыбаются. Все равно сегодня полный хаос. Телефонная сеть трещит по швам. Больше, чем в их силах, им не сделать, но Норвегией сегодня дирижируют эти девятнадцать женщин во главе с госпожой начальницей. Это они шлют сигналы на вышки в горах по проложенным под городами кабелям, на правильный номер в нужной квартире в определенном доме, где вдруг затрезвонит телефон и кто-то поднимет трубку и услышит голос, без которого, возможно, тосковал голос любимого человека, который спешит сказать трогательные и самые нужные сегодня слова. И они соединяют все это множество голосов в беседы, связывают страну ожерельями фраз, звуковыми волнами, они задают тон языку и решают, кому дать слово. Рыбак из Нюксунда хочет сказать пару слов дочке, она в домработницах на улице Габельсгатен. Женщина из Тёнсберга требует соединить ее с номером 204 в «Бристоле». Девчушка из Хамара разыскивает своего парня и, рыдая, просит телефоны тюрем гестапо на Виктория-Террасе и Мёллергатен, 19, а также всех городских больниц. Кто-то пытается дозвониться до концлагеря Грини, учитель из Драммена ищет следы коллеги из Финнмарка, но Финнмарк еще заблокирован, с ним пока нет связи, и конца-краю этому не видно, на линиях из Стокгольма, Копенгагена и Лондона очереди, все горит, реле плавятся, несколько раз линии спутываются, и разные звонки попадают на один номер. Но это не беда, сегодня такой день, по случаю наступления мира царит благословенный хаос, и теневой кабинет Норвегии составляют эти девятнадцать женщин, с Болеттой на восьмом месте справа, я видел однажды всю команду и запомнил в наимельчайших подробностях, потому что это было в тот день, когда одновременно умерли король Хокон и прабабушка Пра. Мне было семь, мама забрала меня из школы и повела на телеграф, чтобы сообщить Болетте все это, что Пра насмерть задавила машина, а Фред в больнице «Уллевол», невредимый, но в шоке и потерявший речь. Сперва мы вошли в огромный зал для публики, и я остолбенел при виде колоссальной картины, закрывавшей дальнюю стену почти целиком, но мама потянула меня мимо нее дальше, на второй этаж, в операторскую, остановилась в дверях, держа меня за руку, мы оба не могли разглядеть Болетту среди женщин в зале, сухоньких и в черном, я сразу подумал, что они уже в курсе, что Пра умерла, и поэтому такие мрачные, осунувшиеся, хотя на самом деле им это было невдомек, только мы с мамой знали, что Пра попала под машину у Дворцового парка, куда она повела Фреда посмотреть траурный венок, вывешенный на балконе монаршего дворца в день кончины короля Хокона, двадцать первого сентября 1957 года. Я знал, что здесь слышат все разговоры, обо всем осведомлены, и решил, что они передают по цепочке про гибель Пра: пока мы высматривали Болетту, женщины неумолчно говорили что-то в штуки типа мундштука, а уши у женщин были закрыты тяжелыми наушниками, в которых что-то трещало, но тут к нам подошла совсем старая женщина, тоже в черном, но с шеей сказочно кривой, как будто ее скособочили и прикрутили так намертво, и она спросила, без всякой любезности, что нам надо, а мама ответила, что мы ищем Эбсен, было так странно слышать, как она произнесла полное имя: Болетта Эбсен, не перерыв ли у нее? Тогда дама улыбнулась столь же криво, как несла свою шею, и смогла нам сообщить, что Болетта Эбсен уже много лет как не работает здесь, в операторской, а искать ее следует внизу, неужели маме об этом не известно? Мама покраснела, изменилась в лице, и мы вернулись в зал для публики, где мама попросила меня подождать, пока она приведет Болетту. Я остался стоять в высоченном зале и рассматривать фреску Альфа Рольфсена. На ней были изображены только мужчины: вот они прокладывают широкие просеки в чаще, тянут кабели по горам и под городами, вкапывают телеграфные столбы, в их позах, ясно мне теперь, Рольфсен запечатлел выверенную пластику тяжелого труда, крестовоздвиженья, который женщины благословляют тем, что потом доводят его до ума, стыкуя электрические сигналы и отправляя голоса по назначению. Возможно, я лишь приписываю это моей памяти, приукрашиваю истину, наслаиваю сочинительство на воспоминания по ходу этого серьезного разговора с самим собой, но тем не менее я скажу: мне было семь, и я решил, что нахожусь в церкви. В тот день, когда преставились прабабушка Пра и король Хокон, а Фред онемел, здание Центрального телеграфа на Толлбюгатен стало для меня храмом, а бесплотные женщины в черном обернулись скорбящими душами, взывающими в свои мундштуки к Господу Богу. Я помню, что мама отсутствовала долго. Наконец она вернулась, одна, так и не отыскав Болетту. «Наверно, обедает», – прошептала мама. И мы спустились в столовую. Мама до боли стиснула мою руку. В столовой Болетта была, но она не ела, сидя за столом. Она стояла за прилавком и подавала кофе. А в такси по дороге в больницу Болетта буркнула, что до чего причудливые бывают совпадения, вот Пра приехала в Норвегию одновременно с Хоконом, в 1905 году, а теперь они умерли в один день. «Повело Господа на шутки», – вздохнула Болетта и закурила, а мама вдруг рассердилась и одернула ее. Но до этого еще далеко, и даже я не могу не понимать, что негоже так прерывать повествование, недаром часто кинопродюсеры вымарывают ретроспективу, не удосужившись хотя бы проглядеть ее, говоря, что flashback означает ненужное утяжеление, хуже его только flashforward, и место этим метаниям во времени в мусорной корзине монтажера, а когда я бережно приоткрываю завесу моих воспоминаний и извлекаю на свет поэтичные интригующие моменты из моего прошлого, мне неминуемо приходится выслушивать, что все, чего человек не в силах представить в настоящем времени, в реальной твердой валюте, по большей части оказывается дерьмом и пустыми претензиями, так что этот хлам я могу захватить домой и на досуге настрогать из него любительского кино.

Посему я возвращаюсь к Болетте, которая в первый день после войны сидит на восьмом месте справа и принимает звонки со всей страны, а сама думает о Вере. Впрочем, времени подумать о чем-то, кроме абонентов, которых нужно соединить друг с другом, нет, поскольку вся страна болтает взахлеб, а Болетта обретается в настоящем времени, в потоке событий, и она чувствует, как схватило голову и боль ползет вверх по шее и растекается до лба, точно магнитный ветер, они называют морзянкой эту муку, которая раньше или позже, но настигает всех телефонисток, лишает многих из них сна и превращает в неврастеничек, и, когда стрелка наконец доползает до часа, Болетта вместе с половиной смены идет в комнату отдыха, но разговоры гремят и здесь, в полный голос, только Болетта молчит, она думает о Вере, о кровотечении, но никто не обращает на нее внимания, все привыкли, что Болетта дичится, она не стала своей в этой компании настоящих сотрудниц телеграфа, здесь, несмотря на разницу в возрасте, одного поля ягодки: обитательницы роскошных квартир на аллее Бюгдёй или Парквейен, часто последыши в большой семье, внезапно предоставленные самим себе. За ними числится как минимум один курортный сезон во Франции, и если они отважились выйти на пляж, в Ницце или Биаррице, то лишь прячась под зонтиком, и чем они старше, тем бледнее от всего того уксуса, который втерли в себя. Они незамужние, бездетны, вряд ли испытали прикосновение мужской руки и бегло говорят на двух языках, одинаково поджимая губы. Болетта хоть не замужем, но растит дочь, что не только необычно, но неслыханно, особенно поскольку им не удалось докопаться до подробностей этой скандальной истории и они давно отчаялись выпытать что-то сверх того, что они знают, а это, считай, ничего. Им известно лишь, что Болетта Эбсен живет со своей матерью, датчанкой, бывшей в молодости в некотором роде звездой немого кино, и дочерью Верой, появившейся на свет в 1925 году, и, хотя все эти исхудалые барышни с телеграфа ходят по воскресеньям в церковь, читают Библию и богобоязненны до одури, в непорочное зачатие и прочие чудеса они верят слабо. Теперь они гомонят все хором, перебивая друг дружку, рассказывают о своих мужественных отцах, освобожденных из Грини, братьях, числившихся погибшими, но неожиданно обнаружившихся в укрытии где-то на севере Нурмарка, у каждой в семье по герою и хотя бы одна потрясающая история в запасе, но вдруг все разом смолкают, как будто их отключили, и Болетта замечает, что все взгляды прикованы к двери, она тоже поворачивает голову и видит фрёкен Штанг. Начальницу, не одобряющую болтовню во время обеда и не отказавшуюся бы ввести запрет на разговоры и обет молчания. Она кивает Болетте, склонив голову набок: «Господин директор Эгеде хочет поговорить с вами. Немедленно». И фрёкен Штанг удаляется к своему столу прежде, чем Болетта успевает спросить, в чем дело, и никто в комнате ничего не говорит, возможно, они думают с торжеством и злорадством, что у директора наконец лопнуло терпение, он решил навести порядок, и сегодняшнее опоздание Болетты Эбсен станет последним, ибо немало найдется девушек с незапятнанной репутацией, которые почтут за счастье получить место на Центральном телеграфе. Может, они и думают так про себя, но высказать это вслух им и в голову не приходит, потому что против Эгеде, бонзы с верхнего этажа, они выступают единым фронтом, и Болетте помогают привести в порядок прическу, суют пудреницу, ее трогает это сочувствие; поднимаясь по длинной лестнице на начальственный этаж, Болетта вспоминает торопливые слова утешения, а когда она наконец собирается с духом и стучится, то тоже думает, правда без торжества: сегодняшнее мое опоздание было последним, теперь будем на мели горе мыкать. Она слышит голос Эгеде, говорящий «Войдите», как во сне отворяет дверь, потом прикрывает ее за собой. Эгеде сидит в кожаном кресле за огромным столом, Болетта подходит ближе и ловит себя на книксене, она готова лопнуть от досады на себя, что сдуру присела в книксене, как школьница перед директором, а злость всегда идет ей на пользу.

Эгеде расплывается в улыбке и указывает ей на стул. Болетта остается стоять и глядит прямо на него. Когда-то он, может, и был хорош собой. Но теперь поперек себя шире, и даже мировая война не повлияла на толщину его подбородков, расплывающихся над воротником, как жабо из светлого жира, который тянет голову вниз, отчего директор то и дело клюет носом. Он не торопясь раскуривает трубку. Болетта ждет. Она держит руки за спиной и сию секунду готова скрестить взгляды с кем угодно. «Так, так, – говорит наконец Эгеде. – Все, слава богу, позади». На это Болетта не отвечает ничего. Хотя ее удивляет, что он ходит вокруг да около. Ей это не по нраву. И ее благая злость раскаляется пуще прежнего. Но все же Болетта говорит тихо: «Да, слава богу». Эгеде кладет трубку в пепельницу и отирает уголки рта. Сейчас, догадывается Болетта, и сжимает руки за спиной в кулаки. Сейчас он скажет, что всему есть предел. «Дома все в порядке?» – спрашивает он. Болетта не знает, что отвечать. Она кивает. «Ваша мать играла в кино, так ведь?» Болетта обескуражена. «Да, – говорит она. – Но это было очень давно». – «Наверно, еще во времена немого кино? Между нами говоря, я преклоняюсь перед Великим немым». Директор Эгеде встает, на то, чтобы выбраться из кресла, уходит определенное время. «И еще у вас есть дочь, да?» – «Да, есть». Болетту опять щекочет злость. Если он решил обидеть и унизить ее, прежде чем выставить за дверь, пусть попробует. Ей нечего стыдиться. Смотри, как бы я не выпотрошила трубку тебе в лицо, думает она. «Сколько ей сейчас?» – «Летом будет двадцать». Эгеде качает головой и вздыхает: «Печально, когда война отбирает твою молодость. А школу она успела окончить?» Болетта теряется с каждой минутой все больше. Она не поймет, куда он клонит, и мучится от этого. Но решает отвечать учтиво и особо не распространяться. «Она окончила среднюю школу». – «Это хорошо», – роняет Эгеде, отходя к окну. Он стоит спиной к ней и любуется городом. «А чем ваша дочь думает заняться?» – «Ей нравится все, связанное с фотографией». Эгеде поворачивается к Болетте и вдруг прыскает: «Фотографией? Так юная дама хочет стать фотографом?» Болетта сглатывает, ей приходится сглотнуть, чтобы ответить хоть как-то, она готова растерзать эту разодетую гору жира, которая позволяет себе смеяться ей в лицо, но, заговорив, она слышит, что ее голос звучит вежливо и смиренно, как будто ей стыдно, что она так завралась. «Она хочет работать в фотомагазине». Эгеде нетерпеливо машет рукой, ему вдруг наскучили досужие разговоры, хотя он сам их завел. Он грузно опускается в кресло, Болетта молчит, молчит мрачно, она вообще может рта не открывать. «Вы работаете на телеграфе много лет», – говорит он неожиданно любезно, почти льстиво. У Болетты перехватывает дыхание, она понимает, что ничего не понимает. Эгеде снова раскуривает трубку, у табака прогорклый запах. Болетте хочется повернуться и уйти, но она остается стоять. Ну сейчас точно, думает она. Он вознес ее выше некуда и теперь кинет оттуда в грязь. «Этого больше не повторится», – выпаливает она. Эгеде вылупил глаза. Трубка свисает с вывороченных губ, как крючок. «Не повторится? Что не повторится?» – «Опоздания. Но сегодня все часы посбивались». Эгеде таращится на нее, а потом вдруг снова начинает хохотать. Он откладывает трубку, хохот переходит в кашель, прокашлявшись, он спрашивает: «Вы не хотели бы подняться на пару этажей повыше?» Болетта думает, что недослышала, и подается вперед. Она чувствует, что лицо растеклось в идиотскую мину. «На четвертый этаж?» – шепчет она. «Не пугайтесь уж так-то». Болетта отступает на шаг, силясь привести лицо в порядок. «Вы имеете в виду экспедицию?» – «Да, именно ее. Нам требуется несколько операторов в этот отдел. И нам нужны женщины с опытом. Такие, как вы. У вас же огромный опыт». Эгеде порывисто отворачивается, как будто брякнул что-то лишнее. Ей нравится видеть его таким. Она чувствует даже некоторое превосходство: она-то смогла совладать с собой. Ей должно радоваться и благодарить. У нее есть шанс подняться туда, где нет мигреней. Она улыбается. «У меня опыт только оператора на пульте». Эгеде чуть поводит жирными плечами. «У нас есть курсы. Это не трудно. Для вас, я имею в виду». Эгеде выбивает пепел из трубки. Мундштук весь изгрызен. И у директора свои проблемы, с совестью, думает Болетта. Внезапно в ней проклевывается жалость к нему. У него широкая траурная кайма под ногтем на среднем пальце, которым он утрамбовывает табак в трубке. Белая пыль встает нимбом над тонкими, сухими волосами всякий редкий раз, что он делает резкое движение. Как сейчас, когда он поднимается рывком, словно прочитав перемену в ее глазах и спеша вернуть себе главенство. «Так что вы скажете на мое предложение?» Ответ вертится у Болетты на языке, но она не спешит произнести короткое слово, ей хочется потянуть это мгновение в свое удовольствие, а Эгеде, видя, как она мнется, тяжело оседает в кресло, будто забыв, что только вскочил, упирает локти в стол и говорит: «Конечно, конечно. У вас есть время подумать. Никакого пожара нет. Но все вакансии должны быть заняты к сентябрю».

Эгеде опускает глаза и начинает рыться в бумагах, Болетта откланивается, на этот раз никаких книксенов, она лишь кивает и пятится к выходу. Но когда она кладет ладонь на золоченую ручку двери кабинета директора того, что народ окрестил Телеграфным дворцом, а я про себя именую Телеграфным собором, тогда Эгеде поднимает руку и вновь устремляет взгляд на Болетту. Она отпускает ручку и стоит молча, терзаясь нарастающим беспокойством, что все это чудесно до неправдоподобия, а жизнь научила ее, что очень многие вещи оказываются слишком хороши, чтобы стать правдой, и что победы неизменно гораздо скоротечнее поражений. «Найти место продавца в фотомагазине, верно, нелегко?» – спрашивает он. «Нелегко», – шепчет Болетта. Эгеде снова вылезает из-за стола и подходит к ней. «Если вы примете мое скромное предложение, в операторской освободится место, да?» – спрашивает он. «Освободится», – дакает и Болетта. «И тогда его могла бы занять ваша дочь. Это тем более удачно, что вы научили бы ее всем премудростям». Болетта смотрит на него в упор и улыбается. «Это более чем любезно с вашей стороны. Но ничего не выйдет». У Эгеде мрачно вспыхивают глаза. «Ничего не выйдет? Как так?» – «Как я уже сказала, у моей дочери другие планы. Но спасибо еще раз».

Болетта снова берется за ручку и в эту секунду чувствует его руку на своем плече. Она медленно поворачивается и видит его пальцы, они висят, как гигантское насекомое, по ошибке заползшее на нее. Теперь ясно, чего ему надобно – взять ее за жабры. «Я сообщу вам завтра», – говорит она. «Не спешите. Думайте, сколько вам надо». Рука Эгеде скользит вниз по ее руке, желтый ноготь скребет материю с глухим шуршанием. «Я могу идти?» Директор вынимает часы, откидывает крышку и долго изучает стрелки. Потом хлопает крышкой и прячет часы в карман жилетки. Он смотрит на Болетту, в глазах ни следа темного мерцания, директор сер и бесстрастен. «Жаль, – говорит он, – вашей дочери здесь наверняка было бы хорошо. Но она хоть не собирается выскочить за первого встречного?» Болетта смеется. Она смеется и зажимает рот рукой. Она никак не возьмет в толк, что он такое несет. «Точно не собирается? А то с такими станется!» Теперь хохочет Эгеде, он хохочет, колыша подбородками, но вдруг замолкает, повесив голову, как будто выдохшись. «И то правда – кто возьмет в жены незаконнорожденную?» – шепчет он. «Что вы сказали?» – «Можете идти». – «Моя дочь рождена по тем же законам, что и все!»

Болетта слышит, что за ней захлопывается дверь. Она идет по кафельному полу под звук собственных шагов, они долетают с опозданием, будто все чувства остались сзади. Из комнаты правления выходят трое мужчин, на нее они не обращают внимания. На лестнице она вцепляется в перила. Между этажами туалетная комната, она заворачивает туда, моет руки, от них разит пеплом, табаком, а из зеркала на нее глядит лицо, в котором она едва узнает свое. Ее тошнит, но она справляется с рвотой, выпив холодной воды, потом ждет, пока восстановится дыхание, приглаживает волосы, поправляет платье, одолевает полпролета до операторской и садится на место, а все косятся на нее, умирая от любопытства: что она делала у Эгеде столько времени? Того гляди, сама госпожа начальница опустится до расспросов, но Болетта сидит как истукан, вперившись в никуда, не замечая ничьих взглядов, никогда и никому не станет она рассказывать о беседе с директором Эгеде. Зато она делает то, что делать запрещено, но она уверена, что ей больше терять нечего, и потому набирает свой номер, она вклинивается в очередь и ныряет в паутину хитроумной сети, и в гулких комнатах на Киркевейен начинает трезвонить черный телефонный аппарат.

(пуговица)

Вера услышала звонок – где-то далеко, по ту сторону сна и войны звонил телефон, но никто не брал трубку. Она встала, медленно, удивляясь, пошла на звук и тут же очутилась в коридоре, она не заметила пути от кровати сюда, не прожила этих секунд, как будто ее вырезали из одной комнаты и вмонтировали в следующую. Телефон не смолкал, а в столовой она увидела бабушку, та лежала на диване спиной к ней, а на плечах серел огромный воротник волос. Думала ли Вера, что это звонит Рахиль, ее подружка-еврейка? Когда б Рахиль вернулась, она не стала бы звонить, она бы опрометью кинулась через двор, взлетела по кухонной лестнице и бросилась подруге на шею, и Вера выложила бы ей все. Но может, с ней что-то приключилось, ногу сломала, например, и поэтому вынуждена звонить, подумала Вера и сняла трубку с рычага черного телефонного аппарата со смещенным циферблатом, где, если сунуть палец в девятку, прокрутить диск до упора и отпустить, он, возвращаясь на место, тренькал вместо девяти раз всего лишь один, и импульс на телефонную станцию уходил тоже лишь один, так что девятка получалась единицей, восемь двойкой, семь тройкой и так далее, и, когда Вера приложила ухо к трубке этого задом-наперед-телефона, что тоже случилось внезапно, как по мановению волшебной палочки, словно время распалось на несвязные нити, она услышала только гудки, только дыхание телефона, шелест ветра в электрическом лесу, куда ее не пустили, не пустили поговорить, и она тут же бросила трубку. Тишина гуляла по комнатам и оставляла следы в потоках света. Пра по-прежнему лежала на диване. Почему она спит в столовой в такое время? И почему на Вере ее шелковая китайская рубашка? Ходики от страхового общества Bien пробили полчаса. Вера резко дернулась в их сторону, и воспоминания заныли, точно она содрала корочку с раны. Она ринулась в ванную, припала к раковине и стала пить из-под крана. Посмотреть в зеркало она не решилась. Но осторожно сунула руку под рубашку и потрогала повязку, сухая, из нее не льется. Там не больно. Это показалось Вере странным. Ее должна раздирать боль. Она бы помогла ей забыть. А так только жажда. В ванне широкая сальная полоса, как будто вода по краю засохла и превратилась в грязь. Вера распахнула шкаф над раковиной, из него дохнуло тяжелыми духами Болетты. Ей стало дурно. А вдруг Рахиль звонила из-за границы, издалека, и связь внезапно прервалась? Но она позвонит снова, едва окажется рядом с телефоном где-нибудь поближе, в Дании или Швеции, где связь лучше. На миг утешенное этой мыслью сердце скакнуло от радости. Она взяла гребень с бабушкиной полки, закрыла шкаф и все-таки посмотрелась в зеркало: призвук синевы на щеке, ссадина на лбу. Если запудрить, никто не обратит внимания. А на что обратит? На глаза? На рот, когда она открывает его? На язык? Неужели он залезал и туда, в рот? Вера не помнила. В память врезалось лишь, что на руке недоставало пальца, а на веревке сидела птица. Она подошла к дивану, пристроилась рядом с Пра, нежно взяла в руки седые космы и принялась расчесывать их. Часы в коридоре пробили два раза. Старушечьи волосы пахли сладостью, землей и листвой. «Ты думала, я сплю?» – шепнула Пра. Но Вера не ответила. Она расчесывала волосы, и губы были стиснуты. «Ты же знаешь, – продолжала старуха, – я никогда не сплю по-настоящему. Мой сон – еще один способ ждать». Пра вздохнула и приподняла голову. «Мне так приятно, когда ты расчесываешь меня. Это напоминает мне море. И песчаные пляжи. Пробуждает самые лучшие мои воспоминания. А потом я приведу в порядок твои волосы. Не нужна нам никакая парикмахерша, правда?» Пра прислушалась, но слышно было, только как снуют Верины пальцы. «Мне ты можешь все рассказать. Я же ничего не слышу. Я оглохла, ты помнишь, от того жуткого взрыва еще в сорок третьем. Правда, я не помню, какое это было ухо, да не важно, с тех пор и другое вышло из строя. Так что ты можешь рассказать мне все-все-все, Вера, я ничего не услышу».

Но Вера молчит. Пра ждет. Снова бьют часы. Время свернуло на новый круг. «Ну не хочешь – не надо. Тогда я тебе расскажу. Ты хоть и не говоришь, но слышишь вроде хорошо? Телефон же ты услышала». Пра чувствует рывок за волосы, гребень застрял, но Вера резко и решительно дернула его вниз. «Дорогая, так ты снимешь с меня скальп. Кстати, а кто, ты думаешь, это был? Кто звонил? Болетта? Ей нельзя. Но это, конечно, была она. А потом ее отсоединили. Ненавижу я телефоны. Глаз собеседника не видишь и вечно брякнешь из-за этого какую-нибудь глупость. Потому что разговаривают не словами, а глазами. Мне ли этого не знать, а, Вера? Было время, я тоже жила в немоте, на экране. В кино я молчала, но за меня говорили глаза. Мы красили веки зеленым, чтобы сильнее сияли. Я могла бы стать звездой первой величины. Больше и Греты, и Сары. Правда! Если б глаза не потухли. В какой-то день они не засияли, и всё, хотя я накрасила их так, что едва могла смотреть».

Пра умолкла. Она почувствовала, что Верины руки застыли на месте. «Ну что, фру парикмахерша, я уже хороша, как майский цвет, или тебя просто утомила моя старушечья болтовня? Я и сама от нее устала. Все, что я говорю, я слышала раньше. И не по одному разу. Ничего нового в голову уже не приходит. Дружок, ты не принесешь мне бутылочку малаги? Она стоит на полке за Йенсеном».

Вера бросила расчесывать волосы и пошла в столовую за бутылкой. Пра села. Она горбилась больше обычного, вот-вот носом в землю уткнется. Утром она улеглась, не сняв красных тапок, и теперь ноги заснули, только они у нее и спали. Она попробовала растереть их, да не дотянулась, как ни пригнуло ее к земле. Оставалось сидеть и ждать, пока кровь прильет к ногам. Вот она, старость: дожидаться, пока проснутся твои ноги. Гребень валялся у подушки, весь в длинных серых волосах, похожий на дохлую зверюшку. Пра быстро обобрала волосы с гребня и сунула их за диван. Было зябко, она накинула плед. Она слышала, как Вера двигает тома «Потерянной земли» и «Ледника», наконец она появилась с бутылкой и стаканчиком, осторожно налила в него вина и протянула старухе. А та подняла стаканчик и посмотрела вино на свет, как солнце сочится сквозь коричневое зелье и оседает на дно, точно пыль красного дерева. Налюбовавшись, она неторопливо влила его в себя, и спина стала гибкой, как лоза, а маленькие в шишках ноги ожили, готовые вот-вот пуститься в путь. «Посиди со мной, – попросила Пра. – Торопиться нам сегодня некуда. Может, нам сфотографироваться всем втроем, а? Когда Болетта вернется?» Вера присела к Пра и опять стала расчесывать ее. Волосы тонкие, пушистые, и так приятно струятся между пальцев. «Вера, а ты рада, что снова можно ходить в кино? Давай отведешь меня в „Пэлеет“. Или в „Колизей“. Я ведь не была в кино с тех пор, как оно заговорило. Представляешь? Последнее, что я видела, – „Виктория“. С Луизой Ульрих в главной роли. Она ничего, только немка, к сожалению. Нет, зря они кино озвучили. Глаза исчезли. И глаза, и танец пропали, теперь только рот. Знаешь, как они использовали кинотеатр „Пэлеет“ все эти годы? Хранили там картошку! Но у тебя, поди, есть с кем сходить в кино и кроме старой клюшки? Да и ноги у меня наверняка заснут». Старуха вздохнула и положила руку на Верино плечо. «Кстати, твои кавалеры искали тебя вчера. Ты уж перебирай их медленно, одного за одним. Только не спеши. Ради бога – не спеши! Мужики сплошь – такие фальшивки, что на них жалко даже той бумаги, на которой намалевали их физиономию. За исключением Вильхельма, конечно. Поверь мне, иногда гораздо больше удовольствия ответить „нет“, чем „да“. Честное слово».

Вера трепыхнулась, и старуха обняла ее на миг. Она потерлась щекой об острое внучкино плечо, потрепала ее по спине, разгладила складки шелка. «Эту рубашку подарил мне Вильхельм, как только мы познакомились. Ты можешь себе представить – подарить девице ночную рубашку еще до свадьбы?! Стоит ли удивляться, что я каждую ночь запирала дверь на все запоры, чтоб быть уверенной, что никто не проберется в комнату? Ну ладно. Может, почитаем вечером его письма? Начнем с того, где они завязли во льдах».

Вера наклонила голову, и волосы распались, оголив тонкую дугу шеи. Старуха выпила еще стаканчик малаги и подумала: откуда у Веры эта немота? Особенно пугало Пра, что молчание было знакомым, как будто оно передавалось в семье из поколения в поколение и досталось Вере в тройном размере. Ее немота была прямо-таки вопиющая. «Ты подумала, что это Рахиль?» – шепотом спросила Пра. Вера закрыла глаза. «Не верь в это, не надо. Ждать напрасно – это просто откладывать жизнь. Я знаю, что говорю. Я ждала столько лет, что теперь поздно отчаиваться. Вот и жду. Это смерть в рассрочку, вот что это такое. Умильные простофили восхищаются моей стойкостью. Но мне-то лучше знать. Надежда дама дряблая, да и крохоборка».

Пра повернулась к Вере и увидела у нее на шее вмятину и сетку сине-красных капилляров вокруг. И едва она заметила это и подняла руку, как в дверь зазвонили. Вера выпрямилась. Волосы закрыли шею. Старуха грохнула кулаком по дивану: «Если это опять проклятый педель, ужо я затяну ему на горле галстук раз и навсегда! Вера, если услышишь крики, не пугайся!»

Старуха босиком прошлепала на кухню и распахнула дверь. Там стоял-таки Банг, по-прежнему при параде и с безразмерным бантом в петлице, но лыка не вяжущий и с таким амбре изо рта, что мухи дохли на лету. Он качнулся вперед и попробовал изобразить поклон. У Пра глаза стали как щелки, и она замахала рукой перед носом, разгоняя запах. «Что теперь? Песчинки в песочнице недосчитались? Или от мирной жизни мозги совсем набекрень съехали?»

Домоуправ откачнулся в вертикальное положение, но глаза остались прикованы к босым ногам Пра. «Я хотел просто сказать, что вы забыли на чердаке корзину с бельем». – «И?..» – «Я хотел сказать, что я не против сходить за ней и принести вам». – «Зато я против. На сегодня вы свободны, молодой человек». Пра захлопнула дверь перед его носом, но не уходила, пока не услышала, что он захромал вниз по лестнице, громко сам с собою разговаривая. А если Банг начинал такой диалог, речь всегда заходила о тройном прыжке и о рекордах, которые он наверняка бы установил, когда б не травмы, козни и судьба-злодейка, и по ходу этих разбирательств Банг обычно распалял себя не на шутку. Пра бегом засеменила к Вере, села рядом, провела гребнем по сухим волосам и снова открыла шею, такую тонкую, что старуха едва не заплакала. Она попробовала засмеяться. «Ну мужики! На все про все у них дежурный костюм. Что свадьба, что похороны, мир или война, на них один и тот же заношенный костюм! За исключением Вильхельма, конечно. Он вообще никогда костюмов не носил. Я рассказывала тебе о последней ночи, которую он провел у меня? Наверняка рассказывала, но все равно послушай. Я впустила его, хотя, конечно, вечером заперла дверь на три ключа и прочее. Он уплывал на следующий день, на пароходе „Антарктида“. Мне исполнилось столько лет, сколько тебе сейчас, и крови у меня бывали такие, что я думала: умру, сердце обескровится, и все. И вот он пробрался ко мне через все запоры, которые, может, я и нескладно заперла, как узнать? Он лег ко мне, и кровь остановилась. Это был наш с ним первый и последний раз. Первый и последний, Вера».

Старуха замолчала и отпустила Верины волосы. Метка не от ногтя. Похоже на укус, на синие отпечатки чьих-то зубов. Она похолодела, мороз по коже. «Детонька моя, – прошептала Пра, – что случилось на чердаке? Кто-то плохо поступил с тобой?» Вера уткнулась головой ей в колени и тихо заплакала, она плакала, пока не кончились слезы, это был весь ее ответ, содрогающееся от плача тело. А Пра гладила ее и чувствовала, как в ней разгорается ярость, та ярость, что суть оборотная сторона горя, горя, которого она хватила с лихвой, она ведь жила на одном горе, только горе заставляло трепыхаться ее сердце. Но теперь к нему добавилась ярость. Гладя Веру по щеке, старуха думала, что, если кто-то позволил себе поднять руку на ее Веру, она сживет его со свету. «Ну, ну, – курлыкала она, – все пройдет. Все остается позади. Даже мировая война. Пойду-ка я схожу на чердак, принесу наши вещи». Вера стиснула ее руку. «Ничего опасного, – сказала Пра. – Темноты я давно не боюсь. А то иначе мы не отвяжемся от этого педеля». Верина рука скользнула на колени. «Ты не хочешь со мной сходить? Нет, не можешь?» Вера сидела, глаза беспокойно дергались, никуда не глядя. «И не надо. Я одна. Принесу тебе Болеттино платье. Не забудь, мы собирались сфотографироваться».

Старуха надела красные тапки, облачилась поверх рубашки в длинный халат и прикрыла голову широченной шляпой, потому что на чердаке всегда сквозит, будь то хоть майский день. И когда Вера увидела ее в таком наряде, она вдруг расхохоталась и быстро зажала руками рот, а Пра на это засмеялась, так-то лучше, девонька моя, думала она, смейся надо мной, наполни эти комнаты смехом. Рубашка вытарчивала из-под халата, шляпа сидела криво, но сейчас было не время наводить лоск да глянец. «Думаешь, надо взять палку? Будь по-твоему. Палка! Где ты?»

На всякий случай она захватила с собой еще и ключи от ванной и пошла считать неприступные ступеньки вверх. Она видела, что все двери приоткрыты на цепочку, и наверняка из-за каждой кто-то следил за ней, но это Пра не смущало, она не из тех, кто предпочел бы тихохонько шмыгнуть наверх, нет, она грохала палкой по перилам, извещая о своем приближении, и двери бесшумно захлопывались за ее спиной.

Ветер она услышала, едва ступив на чердак, точно дом и двор тихо свистели. Она пошла вдоль по коридору мимо чуланчиков. Валяется опрокинутая коляска, по полу рассыпаны лежавшие в ней дрова, лыжная резинка цветов норвежского флага, бутылка коричневого стекла откатилась в сторону. Пра остановилась перед сушилкой. Их корзина стояла посреди помещения, под провисшими веревками, на которых все еще болтался шерстяной носок. Под потолком на балке сидел голубь. Старуха с помощью шеста, лежавшего здесь же для таких надобностей, открыла люк в крыше и громко трижды топнула, но голубь не шелохнулся. Она попробовала согнать его палкой – без пользы, голубь сидел как сидел, возможно, он был мертвый. Пра замерзла, кинула носок в корзину, подхватила ее, но тут же поставила обратно. Потому что на широких досках, покрытых тонким слоем пыли, она увидела следы ног больше миниатюрных Вериных. Потом она заметила кое-что еще. Среди одежды в корзине валялась пуговица, блестящая пуговица, явно не их. Она взяла ее в руку. Пуговица на черной нитяной ножке. Ее обронили здесь. На чердаке кто-то побывал, от его куртки оторвали пуговицу. Старуха положила пуговицу в карман халата, закинула за плечо палку, оттащила корзину в квартиру и отсюда немедля позвонила доктору Шульцу из Бишлета, он несколько раз пользовал Веру в детстве, когда она заболевала и плакала сутки кряду, тогда появлялся доктор Шульц из Бишлета и прописывал свежий воздух, свое излюбленное универсальное лекарство, которого в долине Нурмарка, кою он аттестовал как «аптеку», благо на своих двоих исследовал ее вдоль и поперек, было в избытке, свежий воздух отпускался здесь и в жару, и в стужу, притом совершенно бесплатно. Поэтому Пра с большой неохотой заставила себя набрать его номер, но кого еще ей было позвать, а когда Шульц наконец поднял трубку, голос звучал озабоченно и нетерпеливо. Он пообещал все же заглянуть попозже вечером, если не получит других вызовов, поскольку борьба далеко не закончена, это всем надлежит помнить, отчаявшиеся немцы и местные предатели могут нанести удар в любую секунду, и столкновения уже идут, и люди гибнут, это агония войны, последние судороги разгромленных перед лицом rigor mortis[1] поражения. Доктор Шульц из Бишлета не мог изменить священному долгу в последнюю секунду, он должен быть на посту и принимать раненых героев заключительных боев войны. Пра вздохнула и положила трубку, спрятала пуговицу в шкатулку со своими драгоценностями в спальне и вернулась к Вере. Та сидела на диване в прежней позе. Точно та птица с балки на чердаке, подумала старуха и постучала три раза по деревянному косяку, на всякий случай. «Сейчас давай разберемся с платьями, а потом разложим пасьянс и выпьем малаги», – предложила Пра. Вера поплелась за ней на кухню, они погладили платья, и Вера надела на себя зеленое, Болеттино. Оно было широковато, но Пра заколола на талии по булавке с каждой стороны, и женщины пошли к большому зеркалу в прихожей. Вера стояла перед ним и смотрела в пол. Отводила глаза. Не хотела встречаться со своими глазами в зеркале. Пра обняла ее: «Смотри-ка, ты переросла меня. А меня к земле тянет. Скоро совсем носом ее скрести буду».

Так, в выходных платьях перед зеркалом и застала их бледная и встревоженная Болетта. Она замерла на пороге, рассматривая их, на миг успокоилась. «Ты чудесно выглядишь, Вера», – шепнула она, а Вера подобрала подол и упорхнула в столовую. Болетта проводила ее взглядом. «Она говорила что-нибудь?» – «Надо помыть окна, – ответила Пра. – Скоро солнца видно не будет». Болетта схватила мать за руку: «Она заговорила? Что она сказала?» Старуха посмотрелась в зеркало. «Мои дни сочтены, – запричитала она. – Я выгляжу как балаганный клоун». У Болетты стали сдавать нервы. «Но говорить ты могла бы нормально, а не как в балагане!» Старуха вздохнула: «У тебя опять голова болит. Лучше б тебе не кричать, а прилечь». Болетта сделала глубокий вдох и закрыла глаза. «Ты можешь ответить на мой вопрос?» – «А ты принесла что-нибудь вкусненькое? Мне хочется шоколада с маслом!» Болетта привалилась к стене. «Она заговорила? Мне что, пытать тебя?» Пра вздохнула еще глубже. «Она не сказала ни слова. Зато расчесала мне волосы, если ты не заметила. И вообще, надо вывесить флаг. Мы одни сегодня без флага».

Болетта хотела пойти за Верой. Но Пра удержала ее. «Оставь девочку сейчас в покое». Болетта замерла на месте и быстро отерла рукою лоб. «Ты уверена, что не надо позвать доктора?» – «Тсс! – шикнула старуха. – Этому идиоту я уже позвонила».

Доктор Шульц пришел, когда они пили кофе. А когда доктор Шульц из Бишлета совершал выход, не заметить его было нелегко. В вытянутой руке он держал черный саквояж, на голове была приплюснута шляпа с обвислыми полями, на ногах калоши, которые он носил с первого сентября по семнадцатое мая, не сверяясь с погодой, худое лицо багровело, нос напоминал восклицательный знак, приклепанный между лбом и ртом, а на конце этого видного собой носа висела капля, которая, видимо, примерзла к нему навек во время лыжного перехода из Мюллы, который доктор Шульц совершил зимой 1939 года, когда ему и довелось затариться свежим воздухом в последний раз. С тех пор он в основном сидел дома у себя в Бишлете и тратил этот запас. Добираясь к нам в тот вечер, доктор Шульц занял собой весь тротуар и некоторую часть мостовой. Он полз, как черный краб, и малышня из Йессенлёккена ехала за ним на велосипедах всю Уллеволсвейен, они подбадривали его криками, звенели в звонки каждый раз, как его нога сползала в водосточный желоб, а время от времени вынуждены были велосипедами заворачивать его на правильный путь, потому что сам он так и норовил свернуть в сторону Нурмарка, как будто огромный магнит притягивал его туда. Другими словами, ни от кого не укрылось то обстоятельство, что доктор Шульц остановился перед домом 127 и позвонил к нам. Я часто думаю, не пошло бы все совсем по другому сценарию, воздержись доктор Шульц в тот именно день от пятого виски с содовой, не говоря о шестом, и будь у него тверже рука, холоднее голова и взгляд поострее, от которого тогда, возможно, не укрылись бы некоторые моменты, что могло бы изменить нашу историю и даже поставить на ней крест. Я говорил и говорю: Фред ходил по краю еще до рождения. Такие мысли пугают меня и лишают сна, потому что уж больно на тонкой веревке, сотканной из теней случайностей, мы тут обретаемся. И я вижу жалкого доктора из Бишлета, которого я не знаю, любить мне или ненавидеть: он стоит, упершись в дверь, так что, когда Болетта отпирает ее, он едва не вваливается в прихожую, а с этажа на этаж, из подъезда в подъезд ползет шепоток, что спившийся доктор Шульц вызван к этим безмужним из угловой квартиры на Гёрбитцгатен, к этим сумасшедшим теткам, которые живут не как все, и шепотки роятся по двору, а в углу у помойки домоуправ Банг сплетает их в полновесные россказни, часть из которых доживет и до моих времен.

Болетта зафиксировала доктора на стуле, и, пока он собирается с силами, они снимают с него шляпу, калоши и пальто. «Что с пациентом?» – спрашивает он. Пра хмыкает: «Это мы хотели бы спросить у вас! Для этого, если вы не догадываетесь, мы вас и позвали». Болетта протягивает ему чашку кофе. «У нее было очень обильное кровотечение, – произносит она быстро. – Я нашла ее на чердаке. Она могла упасть». У доктора трясутся руки, так что он вынужден сперва отхлебнуть из блюдца, и дребезжит голос. «Ну, в первую голову ей необходим свежий воздух. После стольких лет взаперти». Пра готова кинуться на Шульца с кулаками, но между ними встает Болетта. «Вера лежит в комнате, – говорит она. – Мне кажется, она в шоке». Доктор Шульц с трудом поднимается на ноги и принимается гнуть пальцы. «Так, так. А что она говорит?» Болетта смотрит в пол: «Ничего. С тех пор как я ее нашла, она не сказала ни слова». – «Не говорит? Пожалуй, я посмотрю на нее. И мне бы хотелось побыть с пациентом наедине».

Доктор Шульц берет черный саквояж, заходит к Вере и захлопывает за собой дверь. Он проводит у нее девятнадцать минут. Пра с Болеттой ждут в коридоре и не улавливают ни звука. Но выходит доктор от Веры таким трезвым, каким его давно никто не помнит. Он садится на тот же стул и тоже погружается в молчание.

У старухи лопается терпение. «Не будете ли вы столь любезны сказать нам хоть что-нибудь? Что с Верой?» Доктор Шульц обращается не к ней, а к Болетте: «Вы правы. У нее своего рода шок. Или психоз». Болетта тихо оседает на стул. «Психоз?» – «Если хотите, затмение. Как вам больше нравится». Пра подходит к нему поближе, размахивая кулаком. «Немедленно скажите, что с ней такое! И прекратите жонглировать словами!» Доктор Шульц достает носовой платок и промакивает высокий лоб. Капля на носу дрожит. «Она потеряла много крови и очень ослабла. Видимо, она упала и получила сотрясение мозга. Ей нужно как можно больше отдыхать. Я дал ей успокоительное». – «У нее никогда не бывало таких кровотечений, – глухо произносит Болетта. – Мы все проживаем необыкновенные времена».

Доктор Шульц отлепляется от стула, они провожают его в прихожую. И пока Болетта достает две купюры из ящичка под буфетом, Пра отводит его в сторону. «Что вы думаете о ссадине у нее на шее?» Доктор Шульц задумывается. «Ссадина на шее? Верно, укус, а она его расчесала». Он перекидывает через плечо пальто и делается нетерпелив. Но старуха держит его цепко. «Вы осмотрели ее по женской части?» – спрашивает она тихо. Доктор Шульц с клацаньем захлопывает саквояж. «Простите?» – «Вы прекрасно понимаете, о чем я! Она девственница?» В этот момент возвращается Болетта с деньгами. Он проворно сует их в карман и столь же проворно вытирает пальцем под носом, но капля остается висеть. «Я не вижу ничего, кроме того, что Вера потеряла много крови, что, естественно, вызвало слабость и нервозность. Давайте ей утром и вечером по таблетке железа». Болетта берет его за руку. «А молчит она почему?» – спрашивает она.

Доктор Шульц долго не находит ответа. «Центр речи временно утратил дееспособность. Это может быть следствием кровоизлияния. Я имею в виду сотрясение мозга. Когда гематома спадет, речь вернется». – «А когда она спадет?» – нетерпеливо спрашивает Пра. «Может, завтра, может, позже. Это лечится только временем».

Болетта отпирает дверь, и доктор выходит на площадку. Он сдвигает шляпу задом наперед. «Звоните мне, если она не оправится до осени». И он крепко вцепляется в перила и спускает себя по лестнице вниз, где палкой разгоняет по-прежнему торчащих там мальчишек, а потом медленно ползет к себе в Бишлет, в квартиру, куда не позвонил в поисках неотложной медицинской помощи ни один из героев последних сражений войны. Пра захлопывает дверь, запирает ее и поворачивается к Болетте: «Ну, что я говорила?! Этот идиот в своем репертуаре. Раньше панацеей служил свежий воздух. Теперь время».

Потом они заглядывают к Вере. Спит. Они не будят ее, достают флажок, которым пользуются дважды в год: в День независимости и в День тезоименитства короля Хокона – и ставят его на балконе в пустом цветочном горшке. Еще светло. Высокий свод неба туго натянут над городом. Дотлевает костер из штор затемнения, а посреди Киркевейен валяется соломенная шляпа, и мягкий ветерок с фьорда гонит ее вдоль мостовой. Вдруг в гостиной вырастает Вера. Они разом поворачиваются к ней и едва не вскрикивают от испуга и радости тоже, они думают: вот сейчас она заговорит, они надеются, Вера пришла в себя, вместо этого она берет свой фотоаппарат и щелкает их, как они стоят на узеньком балконе перед игрушечным норвежским флагом, Болетта в коричневом костюме, бедра грузные, рот открыт, рука тянется заслонить лицо, точно она хочет спрятаться, и прабабушка Пра в длинном желтом платье и с развевающимися седыми волосами, а три пальца правой руки неожиданно поджаты при оттопыренных большом и мизинце, это знак дьявола, она сгорблена, согнута, но смотрит прямо в глаза мне, который пытается раскрасить это фото своими беспомощными описаниями, ибо я проявил снимок, я наткнулся на эту пленку, разбирая мамины вещи, она затерялась, и я внушил себе, что на фотографии видно и ее тоже, ту, которая сделала этот снимок, нашу маму, как если бы вязкий майский вечер за спинами двух женщин на балконе был зеркалом, в котором тень Веры отражается, как черная печаль, как боль, никогда мной дотоле не виденная в том, что я называю ручной выдержкой памяти.

(весна)

В день возвращения в Норвегию короля Хокона Пра вскочила ни свет ни заря, воткнула в цветочный горшок вдобавок к норвежскому флагу датский крест, и еще семи не было, а она уже спешила ко дворцу, чтобы занять на Карле-Юхане место в первом ряду и безжалостно гонять всякого, кто посмеет заслонить ей обзор, когда мимо нее будет проезжать ее собственный король. Болетта работала в ночную смену и еще не вернулась, поэтому, когда Вера проснулась в огромной кровати, она была дома одна. Она натянула на себя первое, что под руку попалось, не думая ни смотреться в зеркало, ни причесываться. Какая разница. В бабушкиных тапках она спустилась по черной лестнице и пересекла двор. Тихо-тихо. Окна открыты. Она остановилась перед подъездом Рахили. Белый кот крался между цветами и помойкой. Она шмыгнула на третий этаж. Встала под дверью, прислушалась. И вдруг радость ударила ей в голову: она услышала в квартире голоса! Вера позвонила, никто не открыл. Тут она поняла, что дверь не заперта. Толкнула ее и вошла. Голая кухня. Пустые шкафы. Ни чашки, ни стакана, ни блюдца. Чистота. Все выкинуто. Едва-едва чувствуется запах странных блюд, которые готовила мама Рахили, особенно по воскресеньям, аромат ванили и специй, дух, среди которого выросла Рахиль, тоже исчез, вымыт и проветрен. Никаких голосов Вера не слышит. Может, она обозналась? Вера идет в глубь квартиры. Открывает дверь в комнату Рахили. Штор нет. И кровати нет, и стола. На полу валяется вешалка. На окне в гостиной пустой горшок. Это все. Голые стены. С выцветшими пятнами на месте висевших здесь картин. Но вдруг она опять различает голоса. Кто-то идет. Она снова поддалась радости, радости и страху, но больше все же радости, и вихрем пронеслась по квартире в коридор. И замерла там как вкопанная. Двое рабочих в комбинезонах волокли наверх черное пианино, с них лил пот, они чертыхались через ступеньку, задний заметил Веру и гаркнул: «Прочь с дороги!» Вера притиснулась к двери, и они втащили пианино в гостиную и поставили у камина. Потом грузчики перекинули ремни через плечо и закурили. Время от времени они взглядывали в Верину сторону и улыбались. Тот, что поменьше, сдвинул козырек на затылок и поскреб рыжую челку. «Ты будешь служить у этих господ?» – спросил он. А второй раскурил еще сигарету, снял с шеи навьюченные на нее ремни и сказал: «Слушай, тогда тебе надо причесаться. У тебя на голове сорочье гнездо прямо». И они в голос захохотали. «Хочешь мой гребень?» – предложил рыжий.

Вера сиганула вниз по лестнице. Грузчики проводили ее удивленным взглядом. На улице стоял грузовик, рядом была составлена мебель. Домоуправ Банг в черном костюме беседовал с дамой в светлых перчатках и с зеленым пером на шляпе. Вера видела ее впервые. Даме далеко за тридцать, и она в положении: пальто барабаном натянулось на животе, который она несла, клином выставив вперед, да еще для верности заложив руки за спину, демонстрируя всей улице безоговорочную полноту своей беременности. Вера уставилась на барыню. В конце концов дама почувствовала неловкость, указала на нее Бангу, тот обернулся и обнаружил на лестнице Веру. И захромал к ней, улыбаясь и качая головой одновременно. Из подъезда вышли грузчики. Вера припустила бегом, она кинулась за угол и, пока бежала, думала, что Рахиль просто переехала, в другую квартиру, поменьше, наверно, такая огромная, с комнатой для прислуги, им не по карману после всего, что случилось. Уцепившись за эту мысль, Вера прокручивала ее в голове раз за разом. Чтобы снова попасть во двор и к черной лестнице, она пошла через подвал. Все будет как раньше, твердила она, все будет как раньше, эти слова жили в ней, весомые и осязаемые, она видела их, чувствовала, но вслух произнести не могла, вслух она не могла поговорить хотя бы с собой, словно теперь немота по собственному почину взяла ее в плен. Вера поднялась в квартиру. Никого еще не было. Она прошла в ванную, разделась, достала ножницы и сунула их в рот. Сжав ручки ножниц обеими руками, она вдавливает острие в язык, зажмуривается и – боль, но тоже безгласная, еще одно наречие, на котором говорят молча, крик потонул где-то глубоко внутри ее. Она чувствует, как лезвие входит в податливую мякоть языка. Кровь залила рот. Вера достала чистую прокладку, пропитала ее кровью, положила в корзину с грязным бельем, смыла кровь в раковине и на полу, вставила новую повязку между ног, пошла в спальню и легла. Вера улыбалась. Рот перестал быть чужим. Она обратила его в своего, в свойского. Язык разбух во весь рот. Так, с кровью порядок, думает она. Хватит на все месяцы. Пришла Болетта. Вера услышала, как она захлопнула за собой дверь и прошагала через всю квартиру на балкончик. Тут же вернулась и заглянула к Вере. Которая притворилась спящей. Хотя мать ей было видно, веки сделались точно прозрачными. Болетта держала в руке датский флаг, она была бледная и разгневанная. Бесшумно обошла кровать, взяла «Руководство сотрудника Центрального телеграфа», которое лежало на ее ночном столике, и села в гостиной читать его, услышала Вера. Болетта зачитывала себе вслух, как исчисляются тарифы и как работает экспедиция, было похоже, что только на слух она и в состоянии все это понять. Чтение звучало как поношение. Но было похоже на жалобную мольбу. Расчет слов. Одним словом в связном языке считается слово длиной не более пятнадцати знаков, а в кодированных и цифровых телеграммах слово или группа знаков размером не более пяти букв или цифр. Противоречащие языку слияния слов не допускаются. Названия административных единиц, площадей, улиц, равно как и морских судов, могут писаться слитно и засчитываться за одно слово при количестве знаков не более пятнадцати. Вера слышала каждое слово, а Болетта перечитывала их раз за разом. В этом тексте, в его строе, названиях было нечто угрожающее, похожее на войну. Кодированная телеграмма, похоронная телеграмма, радиотелеграмма. Единственное, что звучало по-человечески, – это поздравительная телеграмма. Посылается на норвежские, шведские, датские и исландские станции, а также североирландские и английские, за дополнительную плату в размере пятьдесят эре вручается также на праздничном бланке. Под этот бубнеж Вера погружается в фантазии о том, как почтальон в форме, например голубой, да, точно, в голубой униформе с блестящими пуговицами приносит такую телеграмму им самим, он добрый вестник, конечно же, гадости не его профиль, и телеграмма на праздничном бланке за дополнительную плату в размере пятьдесят эре волшебным образом все меняет, превращает плохое в хорошее. Это может оказаться привет от Рахили, где она коротко, чтоб не потратить слишком много, сообщает, что скоро вернется домой. Или кто-то нашел Вильхельма во льдах и снегах, и теперь у Пра появится могилка, куда пойти поклониться. Или просто короткий текст: «Все, что было, тебе приснилось». Но в дверях не почтальон, а Пра, она тоже шваркает дверью и с ходу начинает скандалить: «Где мой флаг? Мой датский флаг где?!» Вера слышит, что Болетта страшно медленно закрывает книгу и встает. «Я убрала его, мама. Ты позоришь нас перед всем городом». Старуха топает ногой. «Что за чушь! Король Хокон датчанин!» Теперь Болеттина очередь срываться на крик. Вера натягивает на голову одеяло, едва сдерживая смех. «Король Хокон норвежец! И не смей говорить ничего другого!» – «Да, он король Норвегии. Но для меня он датский принц! С какой стати мне запрещают держать датский крест в собственном цветочном горшке?» – «Я отказываюсь дальше это выслушивать!» Старуха вздыхает: «Это ты из-за этого талмуда яришься. У тебя в голове только тире да точки». Теперь Болетта топает ногой, а может, они вместе топают, продолжая переругиваться. «И ты оставила Веру одну дома. У тебя совсем мозгов нет, ведьма старая!»

В гостиной повисает долгая пауза. Потом Болетта идет в ванную, шаркая ногами, как будто они неподъемные. И прибегает обратно. «У Веры месячные!» – кричит она. Старуха прислушивается: «Что ты сказала?» – «Что слышала! У Веры пришли месячные!» Болетта держит окровавленную прокладку. Старуха всплескивает руками и садится. «Спасибо, Господи, – шепчет она. – Король дома, у Веры пришли красные дни. Теперь наконец-то начнутся обычные будни».

(часы)

Но я чувствую, кто-то дышит мне в затылок, потому что это еще не моя история, мною в ней пока и не пахнет, обо мне речи нет, а когда я появлюсь в повествовании, когда уже выйду на свет, то, скорей всего, то и дело, рассказывая, стану сворачивать в сторону, поддаваясь притяжению подробностей, как я тормозил и до сих пор, завязая в деталях: шнурок, лопнувший по дороге в школу танцев; священник, которому я показал язык перед церковью на Майорстюен; бутылка из-под лимонада, которую я сдаю Эстер в киоск, – все эти мелочи некоторые считают лишенными смысла отступлениями и недисциплинированностью, но на самом деле они суть невидимые, непонятные, но единственные опоры всей конструкции по имени проза, иначе именуемые зарамочной тишиной. Здесь, за кулисами, я и буду пока обретаться невидимкой и подслушивать вас всех. И в этой тишине я слышу, как Пра твердит словно заклинание: «Теперь наконец-то начнутся обычные будни». Потому что они думают, что жизнь вошла в обычную колею. И что с Верой тоже все в порядке. Как менструация пришла в срок, так и дальше все пойдет своим чередом. Красные тапки аккуратно стоят около дивана. Над королевским дворцом развевается флаг.

Луна висит точно над Акером, а в сутках опять двадцать четыре часа. Ведь пять лет войны времени не было. Война отобрала его и изломала, секунду за секундой, минуту за минутой. Война живет одним мгновением. У нее нет за душой ничего. Крохи да секунды – вот что такое война. Но теперь они могут склеить время, завести его, и пусть себе идет. Пра покупает в винной «монопольке» на Майорстюен еще бутылку малаги. Болетта читает свое «Руководство», пока мозги не заплывают болью, как жиром. Но на телеграфе она прячется от директора Эгеде, она все еще не решилась подойти к нему и сказать, что хочет получить новое место. Вера долго не встает по утрам. Потом поднимается. Без радости медленно слоняется по квартире. Она одевается в бесформенные свитера и широкие куртки, хотя на улице день ото дня жарче. Поговаривают, что лето будет самым жарким за сто лет, и это справедливо, народ заслужил такое лето. Вера почти не ест, ей хочется ощущать собственную легкость, ей хочется расти только внутрь и вписаться в свою тень. С кухни ей видно, что в квартире Рахили новые шторы, бордовые, но людей там она пока не замечала. Сушилка во дворе увешана зимней одеждой и простынями, Банг ковыляет вдоль по дорожке и дергает сорную траву. Неизвестно чей кот валяется на краю солнцепека, как меховой крендель, пока Банг не замечает его и не шугает кочергой. Тогда кот лениво поднимается, неспешно помечает клумбу и лишь потом, сохраняя достоинство, уходит хвост трубой через ворота прочь, на улицу Юнаса Рейнса. Мальчишки во дворе драят свои велосипеды, клеят шины и нет-нет да и поднимут глаза на ее окно, но там тогда никого уже нет. Вера видит все это. А всем, что она увидела, она наполняет свою бессловесность, которая мало-помалу начинает действовать Болетте на нервы так, что иной раз у нее руки чешутся вытрясти из дочери десяток слов, но тогда Пра принимается нашептывать ей, что кто не говорит, тот и не врет. И еще раз Вера ночью протыкает себе язык, чувствует, как кровь заливает рот и начинает сочиться наружу, и опять пропитывает кровью прокладку, она обманывает беспомощно, надеется без надежды, как на встречу с Рахилью. Время было в плену. Теперь его выпустили на свободу. Вера смотрит в окно: на мальчишках дождевики, они вымахали за лето, их почти не узнать, и они уезжают со двора не оглядываясь.

Как-то утром, когда Болетта уже убегала на телеграф, чтобы поговорить с директором Эгеде и наконец дать ему ответ, в дверь позвонили. Вера услышала звонок из постели и в секунду проснулась. Кто-то звонил к ним в дверь рано утром в сентябре 1945 года. На миг она решила, совершенно твердо, что это Рахиль, что она наконец-то вернулась. Вера вскочила, почти напуганная счастьем, и выглянула в коридор. Болетта открывала дверь. Не Рахили. А какому-то лысому мужчине, которого Вера вроде бы смутно помнила, точно тусклый и невнятный призрак из другой жизни. На нем был длинный пыльник, с узких плеч непрестанно капало на пол, он держал небольшой квадратный кофр с двумя блестящими язычками с каждой стороны в одной руке и серую шляпу в другой. Этот кофр утвердил Веру в воспоминании, она узнала визитера, и по коже непрошено поползли мурашки, как бывало всегда прежде, когда он возникал на пороге.

Он сперва потряс кофром, предполагая, видимо, что его опознать легче. «Надеюсь, вы и меня вспомнили, я-то сразу вас узнал, будто вчера виделись!» Он растянул улыбку во все лицо и поклонился. Болетта впустила его в дом. «Конечно, мы вас помним. Правда, с волосами». Мужчина быстро провел рукой по лысине, улыбка провалилась в рот и превратилась в натянутую кривую гримасу. «Я сидел в лагере Грини», – сказал он.

Мужчина опустил кофр на пол. Болетта зарделась и взяла его пальто, чтобы повесить. Он быстро пробежал взглядом от стены к стене и от двери к двери, все увидел, все приметил. Вера попятилась. «А у вас вещи стоят на тех же местах, да?» – спросил мужчина. «Да», – ответила Болетта, идя за ним. «Отрадно слышать! А то многих, знаете ли, сейчас потянуло на перемены. Мебель меняют. И что толку?» Он еще раз, медленно, прошелся взглядом по комнате и наконец уперся глазами в овальные ходики и ящичек под ними. Было десять часов двенадцать минут. «Не знаю, достаточно ли у нас денег, – прошептала Болетта, – боюсь, мы немного сбились со счета». – «А кто не сбился? На то, чтоб все наладить, уйдет вся осень». Мужчина повернулся к Болетте: «Я пью кофе со сливками. Не забыли, нет?» Болетта всплеснула руками: «Ой, помню, помню: со сливками. А могу ли я поискушать вас сахаром?» – «Если он есть в доме, отчего же нет. Но только три ложки, не больше».

Нежданно в дверях гостиной возникает Пра, в своих красных тапках и ночной рубашке. Она держит ладонь козырьком у лба, словно заслоняясь от слепящего солнца в квартире. «Болетта, ты опять говоришь сама с собой? Или пристаешь к Вере?» Болетта бросается ей наперерез: «Мама, у нас господин Арнесен. Ты его помнишь?»

Потому что утром того дня нас почтил визитом господин Арнесен из страхового товарищества Bien. Это у него мы застраховали свои жизни. Как почти поголовно весь дом. Арнесен возникал дважды в год, раз осенью и раз весной, строго определенного числа, и только если оно выпадало на воскресенье, он приходил днем позже, в понедельник. На этот раз он не появлялся долго, с сентября 1941 года. Я тоже помню эти овальные часы, которые всегда шли секунда в секунду. Каждый месяц, в последнюю субботу, Болетта или мама опускали в ящичек под циферблатом деньги, как будто он был копилкой. Процедура напоминала священнодействие, и мы с Фредом стояли, спрятав руки за спину, и провожали взглядом каждую монетку, которая скользила в щель и звякала глуше или звонче, смотря по тому, сколько денег уже лежало в ящичке, и тем более каждую бумажку, которую надо было еще, при благоговейном внимании зрителей, сложить, чтобы пролезла. Больше всего меня восхищали пять крон: голубизна, каким бывает небо утром летнего дня, чуждого заботам, и лицо Нансена. До ста я еще не умел считать, к тому же сотенные были такие огромные, что их почти невозможно было запихнуть в ящичек. Потом возникал Арнесен и уносил то, что взрослые называли «премией». Я полагал, что премию должны получить мы, что деньги могут превращаться в эту «премию», в подарок. Но Арнесен всегда приходил с пустыми руками, более того, он забирал премию и уходил. Кончилось тем, что он набрал слишком много, сложил премии в свои личные бездонные карманы и попался. Но я долго-долго думал, что часы идут из-за денег. И если мы опустим в щелку больше, время побежит быстрее, а если забудем положить, оно будет тянуться еле-еле, пока не замрет на месте. Если бы! Однажды на Рождество я провел испытание. Положил две лишние монетки по пять эре, и в ящичке что-то крякнуло. Но больше ничего, не помогло. А Фред, я помню, с помощью булавки опустошил ящик. И время не остановилось.

Пра подошла поближе. «Неужто Арнесен собственной персоной? Теперь-то точно потекут будни». Он отвесил низкий поклон. «С нами вы в безопасности и в будни, и в праздники. Даже жизнь после этой просчитана в нашем календаре». Пра пыхнула уголком рта. «Это давайте оставим Всевышнему, дорогуша. Ваш чемоданчик маловат для вечности». Арнесен коротко вздохнул и вытащил платок с вензелем страховой компании, точно сдаваясь и моля о пощаде. Но старуха подошла еще на шаг поближе и прищурилась. «Слушайте, а куда подевались все ваши волосы?» – «Мама, он был узником Грини», – шикнула Болетта.

Тут Арнесен извлек трубкообразный ключ, который был только у него, и повернулся к ним спиной, вылитый фокусник, который не хочет раскрыть свои тайны раньше времени. Он оглянулся через плечо и наткнулся на Верин взгляд, из тени за дверью. Улыбнулся. Потом все услышали щелчок, Арнесен вытянул ящичек, зазвенели и зашуршали деньги, а считать наличность Арнесен из Bien умел как никто. Ему не надо было даже дотрагиваться до денег, он считал глазами, самым натренированным своим органом, потом он сложил вырученное в кожаную торбу на молнии, напоминавшую пенал, убрал торбу в кофр, со всей предосторожностью запер его с двух сторон, и на этом представление закончилось.

Болетта пошла в кухню варить кофе. Арнесен выпрямился. «Сумма немного не набирается. Война все поставила с ног на голову», – сказал он. Пра съежилась в улыбку. «Да уж, чем дешевле человеческая жизнь, тем дороже премия. Так ведь?» Арнесен не стал улыбаться. «Дело, очевидно, в том, что ценность некоторых вещей не измеряется в кронах и эре, фру Эбсен». – «Болтовня! Считай лучше свои деньги. На это ты мастер!»

Арнесен собрался было ответить, но передумал. Лишь в отместку потащил свой кофр, который никогда не упускал из виду, с собой в гостиную. Куда бы Арнесен ни приходил, везде его угощали, то ли совестясь, то ли подхалимничая. Наверно, они думали, что их жизнь у него в руках. Он медленно шел вдоль книжных полок и вел пальцем по кожаным корешкам, но глазами обшаривал комнату: диван в гостиной, разложенный для спанья, стаканчик малаги, пасьянс. Палец задержался на широком зазоре между книгами, откуда поднялась пыль. Тут Арнесен снова улыбнулся. «Хорошо бы его расстрелять», – протянул он. Потом сел на мягкий стул спиной к буфету. Старуха перегнулась через стол: «Кого хорошо бы расстрелять?» – «Гамсуна. Предателя». – «Писателя?» – «Писателя-предателя». Старуха откинулась на спинку дивана. «Лично я предпочитаю читать Йоханнеса В. Йенсена», – сообщила она.

Болетта принесла поднос с кофе и молочным шоколадом. Арнесен немедленно отломил от плитки кусок и положил его в рот, а в кофе – четыре ложки сахара. Старуха пошла прочь из комнаты, но Болетта остановила ее. «Как вы пережили Грини?» – спросила она. Арнесен закрыл глаза и сглотнул. «Хуже всего пришлось моей жене. Ждать в неизвестности и страхе. – Арнесен снова смотрел прямо, а голос он прочистил шоколадом. – Но она выдержала. Женщины оказались сильнее, чем думают мужчины. По крайней мере, этой мудрости война нас научила».

Он стрельнул глазами поверх чашки. Болетта подлила ему кофе. Пра звучно вздохнула: «От привилегии ждать мы бы отказались более чем охотно». Но Арнесен уже не слушал. Он еще раз обвел взглядом всю комнату и сказал: «Она меньше, да?» Болетта поставила кофейник. «Меньше, чем что?» – «Чем квартиры на той стороне дома». Пра выхватила у Арнесена из-под руки последний кусочек шоколада. «Может, там они и больше, – сказала она. – Но здесь солнечнее». – «Не знаю, не уверен. У нас балкон на южную сторону». Обе женщины подались вперед. «У нас?» Арнесен растаял в улыбке и взмахнул рукой, точно давая знак оркестру. «Я въезжаю в квартиру, что углом выходит на Юнаса Рейнса. Ту, где жила эта несчастная еврейская семья».

Старуха поднялась. Волосы опали на плечи. «Господин Арнесен хочет сказать, что мы стали соседями?» Он поднял чашку двумя пальцами и озирался в поисках добавки сахара. «Мы должны были перебраться еще до лета. Но жене хочется сначала все доделать. Знаете, как это бывает?» Арнесен углядел сахарницу, положил еще две ложки в кофе, вытянул губы и медленно отхлебнул кофе. Старуха все стояла. Ее трясло. «Нет, мы не знаем, как это бывает, – отчеканила она громко. – И как?» Он беззвучно поставил чашку, понизил голос и прошелестел доверительно: «Пианино, десертные ложечки и гладильная доска. Да еще колыбелька. То, что делает дом домом. Жена ждет нашего первенца. После всех этих лет». – «Принести еще сахара?» – спросила Пра. Арнесен поднял на нее глаза: «Нет, спасибо. Я напился».

Болетта схватилась за стол. «А точно, что они не вернутся?» – прошептала она. «Кто?» – «Штейнеры. Рахиль. Их девочка». Арнесен вздрогнул, будто его ударило кофейной ложечкой. Положил ее на блюдце. Потом откинулся на спинку и надулся почти обиженно. «Естественно, не вернутся. Они сгинули там. Это всем известно. Мы даже не смогли никому выплатить страховку. К сожалению».

Пра отвернулась от Арнесена, вольготно рассевшегося на стуле с горестной улыбкой, и углядела Веру, которая неожиданно выросла у двери спальни и таращилась на них. Старуха заметила Веру в тот миг, когда она спрятала лицо в ладонях и между пальцами потекла кровь; Вера осела на пол, Болетта с Арнесеном тоже обернулись и увидели ее и кровь у нее изо рта. Арнесен опрокинул чашку и сахарницу, Болетта прыжком метнулась к дочери, и во второй раз за мирное время Пра пришлось вызванивать доктора Шульца из Бишлета. Арнесен так и стоял у стула, не в силах отвести глаз от Веры, от ничего не скрывающей ночнушки, от крови, толчками выбулькивающейся изо рта, от того, о чем он теперь, обходя клиентов, должен помалкивать, хотя кто же может обещать, что, если на него станут наседать, он не проронит ненароком пары слов о том, как Вера билась на полу в судорогах и заговаривалась, зажимая руками полный крови рот. И те, кто выслушивали его признания, домоуправ Банг например, навострив уши тут же спрашивали: «И что она сказала? Назвала кого-то?» Тогда Арнесен начинал набивать себе цену ложью и держал безмолвную паузу до тех пор, пока и у него, и у слушателей не лопалось терпение. Я услышал эту историю много лет спустя, когда однажды вернулся рано из школы и, сокращая путь, пошел через подвал, где была постирочная. Домоуправ Банг стоял у сушилок и развлекал женщин историями из жизни дома, потому что он давно присвоил эти истории себе, перенизав россказни на новый лад. «Весь рот был у нее в крови, в пузырящейся кровавой пене, она колотила кулаками и была как обезумевший зверь». – «Но что она сказала? Имя она назвала?» – горела нетерпением публика. Но и домоуправ не мог дать ответа на этот вопрос.

Пра повесила трубку. «Доктор Шульц уже идет», – сказала она. Болетта плакала, Вера тихо лежала у нее в объятиях. «У нее язва желудка от того, что она морила себя голодом! Я же говорила ей – надо больше есть!» Старуха повернулась к Арнесену: «Так, на сегодня мы закончили. Привет жене». Но Арнесену хотелось побыть еще. Он не мог пропустить такое. Он скрупулезно собрал весь опрокинутый им сахар, поправил чашку, тщательно вытер носовым платком разлитый кофе. Все это он делал неспешно и основательно. Он рвался отвести Веру в спальню. «Во время службы у нас было санитарное дело», – заявил он. Тогда старуха решительно указала ему в сторону прихожей и входной двери. «Я вижу, ваша одежда все еще висит там. Захватите, когда будете выходить».

Но Арнесену потребовалось еще раз пересчитать деньги. Он открыл кофр и перепроверил выручку, монетка за монеткой, бумажка за бумажкой. Поэтому, когда Вера была уложена в постель и Пра вышла из спальни, Болетта все плакала, давным-давно опоздав на работу, а страховщик Арнесен стоял в прихожей, свесив свой пыльник через локоть, и вертел в руках шляпу, точно руль. «Бедная девочка пришла в себя?» – прошептал он. «Она спит. Не смею долее вас задерживать». Арнесен воззрился на старуху: «А у нее часто такие приступы?» – «Вера перенесла воспаление легких, затяжное. Но я давно попрощалась с вами». Арнесен приоткрыл губы в полуулыбке: «Воспаление легких? В некоторых случаях страховая компания желает изучить медицинское заключение прежде, чем определить размер премии». Пра широко распахнула дверь. «Врач уже в пути. В третий раз говорят вам: прощайте!»

Арнесен поклонился, подхватил кофр и попятился на площадку, где принялся тщательно застегивать пыльник на все пуговицы. Пра собралась уже захлопнуть дверь, но передумала и уцепила его за руку. «А как, собственно говоря, вы можете быть абсолютно уверены, что Штейнеры не вернутся?» – «Потому что они умерли! Я же сказал. Вы, что ли, газет не читаете? Зачем квартире простаивать?» Пра выпустила Арнесена, и он немедленно принялся шуршать в карманах. И достал газетную вырезку, фотографию с подписью. «Посмотрите, – сказал он. – Это журнал „Веко“. Вот фру Штейнер и Рахиль, видите?»

Старуха взяла фотографию и поднесла к глазам. Это были они. Огромная печаль и столь же огромная злость наполнили Пра. На снимке были Рахиль с мамой. Мама, умирающая или уже мертвая, скелет в отрепьях с обтянутым кожей черепом, огромадные глаза, смотрящие то ли в камеру, то ли на Бога, то ли на палача, и держащая мать за руку Рахиль, почти голая, плечи острые, как крылья из хрящиков, она стоит прямо, она плачет, кричит, рот как рана на лице, на уже старческом лице девочки, без возраста, без времени, покалеченный ребенок на пороге смерти на фотографии, где умирающий цепляется за мертвого. Под фото было написано по-шведски: Страшный концлагерь Равенсбрюк переполнен настолько, что узникам не хватает роб. Все. Больше ни слова. Старуха припала к стене. «И вы носите это в кармане?! Как же вам не совестно», – сказала она тихо. «Я просто увидел, что это они, – промямлил Арнесен. – И вырезал. Можно фотографию назад?» – «Нет. Фотография будет у меня. Пока вы живете в их квартире». Арнесен покрыл голову шляпой и вырвался, старуха дала ему пройти. «Надеюсь, когда-нибудь мы все будем спать спокойно», – вымолвила она.

Тут они услышали приближение доктора Шульца, тяжелые шаги по лестнице, хлопки руки по перилам. Арнесен быстро поднял глаза на Пра. «Спасибо, я сплю превосходно. Только жена мается бессонницей». И он споро побежал вниз, но, минуя Шульца, который оказался изрядно спавшим с тела и трезвым, всучил ему свою визитную карточку. Доктор Шульц секунду посомневался, пробежал глазами текст и покачал головой. Арнесен остановился на площадку ниже, он держал шляпу в руке и снова улыбался. «Позвоните, когда потребуется, доктор!» – «Никогда не потребуется. Страховать мне, по счастью, нечего». Шульц сунул визитку в карман и одолел последние ступеньки до двери, где его нетерпеливо поджидала Пра. Она втянула его в квартиру и захлопнула дверь. «Она в спальне. Идите! И не снимайте ботинки».

Доктор Шульц опять потребовал оставить его наедине с Верой на время осмотра. Пра и Болетта ждали в гостиной. Они молчали. Тихо было так, будто Верино молчание въелось в мебель, стены, абажуры, обои и картины, и все краски стали глуше, а запахи тяжелее. Из-под балконной двери дуло, холодом опоясывая ноги. Ветер обдирал листья с деревьев на Киркевейен. Первое мирное лето давно осыпалось листвой. Датчане в Копенгагене обыграли сборную Норвегии 2:1. Бомбы упали на Хиросиму и Нагасаки, и тень человека навсегда впечаталась в землю. Доктор Шульц все пропадал у Веры.

Пра нетерпеливо встала. «Я мерзну! Говори что хочешь, но я – мерзну!» Болетта сидела сцепив руки. «Я ничего не говорила». – «А я все равно мерзну! Заснул там доктор, что ли? Я пойду посмотрю». Болетта ухватила ее: «Не трогай его». – «Хорошо, тогда я разожгу камин. Вечером я хочу теплой малаги и Веру тоже попотчую. И хины туда побольше!» – «Отлично, мама. Зажги камин».

Старуха запалила спичку, сунула ее в прорезь и открыла задвижку. Вскоре они почувствовали, что тепло ползет вверх, и тогда Пра положила ладони на зеленое шершавое железо и вздохнула. «Я больше у Арнесена не страхуюсь, так и знай», – сказала Пра. «Не дури, – ответила Болетта. – Тогда он отнимет часы». – «Все равно. Я его на дух не выношу!» Теперь вздохнула Болетта: «Ты стала грымза грымзой. Честное слово!» Старуха топнула ногой: «Неправда! Я только Арнесена терпеть не могу!» – «Ты и доктора Шульца терпеть не можешь. Ты всем грубишь!» Пра шепнула через плечо: «Нет, все-таки чем там этот идиот занимается? Вроде он заходил к ней трезвым?» Но Болетта распалилась и не унималась: «Ты и домоуправа Банга терпеть не можешь!» – «Что за спортом он занимался? Тройной прыжок! Смех да и только! Знаешь, у тебя опять болит голова, и тебе лучше помолчать». – «Ты вообще никого не любишь!» – крикнула Болетта. «Вот неправда». – «Давай, назови, кого ты любишь. Хоть одного человека!» – «Назову с радостью. Я люблю Йоханнеса В. Йенсена!» Старуха вскрикнула, оборвав себя на полуслове, и прижала распаренные руки к груди, точно обожгла пальцы. Болетта порывисто вскочила на ноги. «Что случилось?» Старуха показала на маленькое, закопченное оконце, за которым полыхало высокое рыжее пламя. «Мы сожгли Гамсуна, – прошептала она. – Это Гамсун горит!»

И в эту секунду из спальни вышел доктор Шульц, он был подавлен. Прикрыл за собой дверь, вошел в гостиную к женщинам и осторожно опустил на пол свой саквояж. Потом замер, изучая свои галоши. Одну он забыл почистить или вляпался во что-то по дороге к ним, в какую-то грязь.

Наконец доктор Шульц поднял глаза. Говорил он негромко и обстоятельно: «Вера опять потеряла много крови». Старуха сделала шаг в его сторону, она тяжело дышала. «Это мы заметили! Но у нее кровь шла горлом?!» Доктор Шульц кивнул. «Она, очевидно, прокусила себе язык». Болетта села на диван и заулыбалась. «Прокусила язык? Так у нее нет язвы?!» – «Нет, нет. Никакой язвы. Простите, что-то здесь жарко, нет?» Лоб доктора блестел, и он пальцем оттопырил обтрюханный воротник рубашки, чтоб проветриться. Старуха подступила к нему поближе: «Да, здесь жарко. Это потому, что мы жжем Гамсуна». – «Что-что вы сказали?» – «А нельзя ли вернуться к самочувствию Веры?»

Доктор Шульц повернулся к Болетте: «С Верой все в порядке. Ну не считая… Я имею в виду». Он резко смолк и вновь уставился на свои уморительные галоши. Пра поднялась на цыпочки. «Не считая чего, молодой человек? Говорите, бога ради!»

Доктор Шульц, молодой человек шестидесяти примерно лет, выпрямился сообразно возможностям. «Ну, – завел он медленно и неуверенно. – Как бы сказать…» Старуха чуть не бросилась на него. «Я вам помогу: скажите четко и прямо все, как есть, и не мнитесь тут, как сконфуженный кадет!» Доктор Шульц провел рукой под носом, где висела вечная капля и не вытиралась. «Так вы не в курсе?»

И тогда прабабушка Пра сделала то, о чем долго еще судачили на Киркевейен, да и сейчас, поди, вспоминают заодно со знаменитым криком Болетты, от которого посыпалась штукатурка, отслоилась побелка и закачались лампы во всех домах от Фагерборга до Адамстюен. Это меня не удивляет. Но меня поражает, что молва об этом вообще разошлась, потому что я не думаю, чтобы доктор Шульц стал кому-нибудь что-то рассказывать, скорее наоборот, он бы наверняка промолчал или отоврался. А из нас тоже никто не болтал. К тому же доктор Шульц умер вскоре после. Когда в ноябре лег первый снег, он решился на классический лыжный поход со стартом из Мюллы и не вернулся. Туристы наткнулись на него следующей весной, далеко от лыжных маршрутов, между Сандюнгеном и Кикютом. В руках он сжимал палки, а капля под носом наконец-то отвалилась и лежала как матовая жемчужина в развороченном гниением рту, а в карманах не было ни кошелька, ни лыжного скребка, лишь визитка страхового агента, из-за чего полиция сперва приняла тело за Готфреда Арнесена, сотрудника компании Bien. И заварилась, конечно, каша, когда они явились к жене с сообщением, что, к их прискорбию, ее муж найден мертвым в Нурмарке. Она чуть не отдала Богу душу, и даже когда Готфред Арнесен вернулся в свое обычное время домой, спеша понянькаться со своим трехмесячным сынишкой, и недоразумение естественным образом разъяснилось, она в себя не пришла, от ложной трагической вести в мозгах фру Арнесен остался рубец, и она никому не открывала дверь на звонок, ходила в вечном трауре и в конце концов запретила своему мужу Готфреду выходить из квартиры.

Но пока я должен рассказывать не об этом, я опять забегаю вперед, прельстившись flashforward. А в тот момент происходит вот что: Пра отвешивает доктору Шульцу пощечину. Просто-напросто чувствительно лупит его по щеке растопыренной ладонью со словами: «Говори, наконец!» Доктор Шульц нагнулся и стер грязь с галоши. Потом выпрямился с пылающей щекой и болтающейся под носом каплей и прошептал: «Может, и на моем счету спасенная жизнь. Гиппократ, поди, мною гордится». – «Что вы там бормочете?» – взревела старуха.

Доктор Шульц сглотнул и прочистил горло. «Вера беременна», – объявил он.

Болетта ринулась было в спальню, но Пра удержала ее и елейно обратилась к доктору: «Любезнейший доктор Шульц. Что Вера в положении, мы и сами знаем. Мы хотим новостей. Нас беспокоит, все ли в порядке с ней и малышом?» Доктор выдохнул. «О да, все обстоит наилучшим образом». У Болетты едва нашелся голос. «А она что-то сказала?» Доктор Шульц покачал головой: «Пока нет. Но дайте же ей время. А позволено мне спросить об одной вещи?» Пра закивала, не забывая поддерживать Болетту. «А кто счастливый отец?» – «Он погиб тогда в мае, – быстро ответила Пра. – Они собирались пожениться».

Доктор Шульц отвернулся и посмотрел в другую сторону. «Простите мою бестактность. Я же врач, а не святой отец. Гиппократ был бы мною недоволен. Можете ударить меня еще раз».

Тогда старуха нежно накрыла своей ладонью его руку и легонько сжала. Он взял свой черный саквояж и покинул их. Больше они его не видели. Только услышали, как малышня хохочет и тренькает в звонки велосипедов, провожая его по улице.

Болетта уставилась на мать, которая по-прежнему держала ее под локоть, она не знала, кричать ей или выть. «Ты знала? – шепнула она. – Знала, что она в положении?» Старуха убрала свою руку. «Зачем доктору Шульцу знать, что мы не знали. Ложь быстрее на язык, чем правда».

И они вошли к Вере. Та лежала, уставившись в потолок, на ограненный хрусталь люстры, закрытыми глазами. Болетта упала на колени перед дочерью: «Умоляю тебя, расскажи, что случилось тогда на чердаке?»

Вера ничего не сказала. Не отступила от безмолвия. Пра принесла бутылку малаги, ей пришлось держать ее двумя руками, разливая остатки. «Об этом ребенке надо печься особо», – сказала она тихо.

В тот же день после обеда Пра явилась в полицейский участок на Майорстюен. Ей пришлось прождать сорок пять минут прежде, чем ее допустили к молоденькому полицейскому, сидевшему за пишущей машинкой. «Я хочу заявить об изнасиловании», – говорит она. Полицейский поднимает голову, не в силах удержать улыбку за редкими, светлыми усиками. «Изнасиловании? Вас изнасиловали?» Старуха перегибается через конторку: «Изнасилованию подверглась моя внучка. Молодой человек, что это вы шутки со мной шутить вздумали? А еще в форме!»

Полицейский краснеет и заправляет лист в машинку. «Никоим образом, фру. Когда это произошло? Изнасилование, я имею в виду?» – «Восьмого мая», – отвечает старуха. Полицейский отрывает обе руки от клавиш и снова вперяет в нее взгляд. «Восьмого мая? Это почти четыре месяца назад!» – «Этого вы могли бы мне и не говорить, – отвечает старуха. – Вы в состоянии провести дознание?»

И полицейский долго записывает имя, адрес, число и подробности на листке, который он потом подсовывает под самый низ стопки с накопившимися делами. А Пра по дороге домой покупает в «монопольке» бутылку малаги, а в аптеке – хины, потому что в смеси они дают бальзам, который помогает от горя, похмелья и ожидания. Никогда прежде Киркевейен не казалась ее ногам такой крутой, как в тот день. Она задерживается во дворе дома. Мальчишки играют у лестницы. Лица у них еще податливые, неоформившиеся, они сидят на корточках у лестницы и бьют чеканку. Но вдруг пугаются ее, как будто взгляд Пра слишком тяжел для их мальчишечьих узких плеч, они встают, молча и серьезно, и смотрят на нее. Нет, нет, думает старуха, это не они, они не доросли еще до таких зверств, они еще дети, обретающие лицо. Пра улыбается, достает монетку и кидает им, и серьезность превращается в смех и крики, они все тянут руки и пихаются беззлобно. «Привет Вере!» – кричат они.

На крыльцо выходит домоуправ Банг с инструментами под мышкой. И подхватывает монетку, которая упала на ступень точно перед ним. Мальчишки стихают и замолкают. «Что здесь происходит? Играть во дворе дома запрещено!» Нет, не педель, думает старуха, у него простота идиотская, к тому же его в момент выдала бы хромая нога. «Отдайте им деньги!» – кричит Пра.

А ночью Пра не может уснуть. Она идет и поднимает Болетту, которая тоже лежит без сна и сторожит Веру. Единственного человека, который спит в квартире. «В те дни там кто только не шатался», – шепчет старуха. Болетта вскакивает. «Что ты имеешь в виду?» – «На чердаке. Тогда в мае там многие прятались». Болетта зарывается лицом в ладони. «Давай надеяться, что это был солдат, – еще тише шепчет Пра. – Простой норвежский солдат, который не совладал с войной в своей душе». – «Господи, – стонет Болетта. – Как мы могли отпустить ее на чердак одну?!» Пра выпрямляется на кровати. «До сих пор Господь не шибко нам помогал», – говорит она.

(блосен)

Пополудни январского дня нового, 1946 года прабабушка Пра сидит на горе Блосен в верхней точке Стенспарка и смотрит на тихий город внизу. Сидение здесь успокаивает Пра. Это ее место. Она видит фьорд, тусклый и свинцовый, ниже промозглого тумана, ползущего мимо Эгеберга. На балконах жухнут новогодние елки с обрывками мишуры, свисающей с сухих, бурых ветвей. Старуха печальна, напугана. Вера не заговорила и носит под сердцем ребенка, живот уже не скроешь. От этого безумия все они тихо подвигаются рассудком. Болетта не спит ночами, сохнет и казнит себя, что отпустила Веру на чердак одну. А Вера стоит всякий день перед зеркалом, потупив голову, чтоб не глядеть себе в глаза. Скоро ей одно зеркало узко станет. Кто надругался над ней в ликующий день победы? Старухе неведомо. Она знает одно: этот тип, отец ребенка, осквернил Веру, опустил во тьму и не заслуживает теперь ничего, кроме адских мук и совсем кромешной тьмы. И она снова повторяет про себя эту фразу: «Об этом ребенке надо печься особо». А она, Пра, на гре зубы съела. Горе ее сила. Она живет своим горем, оно движет ею и не дает дряхлеть. Но теперь ей надо научить Веру нести свою беду как славу, а боль – как букет, который распускается каждую ночь. Пра слышит скрип снега, ей незачем поворачиваться, она знает, кто это идет. Она говорит себе: я не печальна и не напугана. Я старая и мудрая, потому что кому и быть старой, стойкой и мудрой, как не мне? Пра улыбается, когда Вера присаживается рядом с ней, но долго выжидает, молчит, обе ничего не говорят, и ни одну из молчальниц не тяготит немота другой.

«Ты пришла не говорить, – наконец произносит Пра. – Но ты можешь ко мне приласкаться». Вера кладет голову ей на плечо. Старуха вздрагивает. Ей вспоминается, как однажды они снимали три дня без передышки, сделали восемнадцать сцен, это была «Горничная и заезжий гость». Они даже построили студию в поле под Копенгагеном, глаза жгло после стольких часов под софитами, но она была на верху блаженства, потому что фильм станет сенсацией, принесет успех, они знали это все, и все были счастливы, от рабочего до директора, от тапера до главного героя. Но вдруг фотограф вскрикнул и заплакал. Он забыл зарядить в камеру пленку! Такого не бывает. Но случилось. Все труды впустую. Все до единого взгляды и порывы утрачены, пропали втуне, точно и не бывали, вроде как все, не намотанное на катушку с пленкой, выдумка, небыль, ничто. Режиссер встал, постоял на месте, сел и спрятал лицо в ладонях. Никто не осмеливался ничего сказать. Только Пра, которая была тогда не старухой, а юной и модной красавицей, единственная из всех решилась подать голос. «Мы можем сыграть все еще раз», – сказала она. Не вышло. У них не получилось сыграть наново. Им пришлось все переделать, найти другой сюжет и иное название. И что бы они ни делали потом, они всегда сравнивали это с тем несуществующим фильмом, который не был снят, и ни разу не остались довольны. Все оказывалось слабее того незаснятого легендарного кино. Это было апофеозом конца, думает Пра дрожа. Самый бесподобный фильм остался не только немым, но и невидимым. Ей приходит в голову рассказать всю историю Вере, но потом она говорит иное: «Я знаю, о чем ты думаешь, Вера, хоть ты и молчишь. Так бывает, когда глохнешь. Слышишь только мысли, мечты и биение сердец».

Пра вздыхает, обнимает ее и стряхивает снег с волос внучки. «Кто-то поступил с тобой плохо. Так плохо, как только можно поступить с человеком. Вера, прости меня и прости Болетту, что мы не поняли твоего молчания».

И так они сидят обнявшись, Вера и Пра, на вершине Стенспарка, с видом на город, тот самый, в котором заплутал и я,хотя он лежит кучно в теснине между горами, а небо над ним меньше крышки от обувной коробки. «Я рассказывала тебе о Ночном палаче? Его так называли. Ночной палач. Он стаскивал сюда павших лошадей и хоронил их тут. Мы с тобой сидим на кургане из дохлых кобыл. А что он делал днем, никто не знает. Поговаривали, что он спал там, у лошадей. А потом пропал».

Теперь старуха кладет голову на плечо Веры. «Многовато у нас в семье ночных призраков», – шепчет она.

Они отправляются домой, пока, не ровен час, не просквозило, Веру укутывают в бабушкину шаль. Пересекая улицу Пилестредет чуть ниже аптеки, там, где по сию пору стоят покосившиеся немецкие бараки, в которых теперь детский сад, они натыкаются на Арнесена с супругой, у нее тот же срок, что и у Веры, на ней необъятная шуба, и она с улыбкой оглядывает Верин живот, пока Арнесен приподнимает шляпу. «Я вижу, счастливое событие уже не скрыть», – говорит он. Пра упирается глазами в его глаза: «Любезный, нам нечего скрывать! Прощевайте!»

Она берет Веру под локоть и увлекает прочь. Арнесен возвращает шляпу на место. «Я скоро зайду забрать деньги! – кричит он им вслед. – И не забудьте об увеличении премии. Конечно, если вы оставите ребенка».

Пра идет выпрямив спину и цепко держит Веру. «Не оборачивайся, – шепчет она. – Такой радости мы этой мерзкой парочке не доставим!»

Старуха видит, что у Веры отлила кровь от губ и они дрожат, по лестнице она взбирается тяжело и нетвердо, ловит ртом воздух, а в прихожей вскрикивает и садится на пол. Тут же появляется Болетта. «Час от часу не легче, – шепчет она. – Теперь она простудилась?» Пра опускается на колени перед Верой и отвечает тихо: «Нет, она рожает».

Ну и как мне описать эту боль, как описать неукротимость и страсть собственно родов, мне, мужчине, обойденному этим таинством? Я ограничусь вот чем: начинаются ритмичные сокращения мышц матки. Шейка матки раскрывается, образуя туннель для движения ребенка, который провел в теплом убежище, в пузыре с водой, тридцать восемь недель, иначе говоря, нетерпеливый и настырный ребенок давит на родовой канал, схватки усиливаются, опоясывая и грудь, и спину, время пришло, плод изгоняется наружу, Болетта ловит такси и вместе с Пра спускает Веру вниз, устраивает ее на заднем сиденье, и Пра кричит шоферу, юноше в форме и новенькой фуражке, вытаращившемуся на них с ужасом: «В больницу „Уллевол“!» В родильное отделение! Срочно!»

И он несется вверх по Киркевейен, превышая скорость, а Вера катается туда-сюда и стонет, с нее градом льет пот. Потом она смолкает и вытягивается на сиденье. Болетта аккуратно приподнимает край платья и видит головку, сплюснутую, в слизи головку, которая вывинчивается наружу и уже хватает ртом воздух для крика, а следом выпадает тельце, плацента, ошметки крови и пузыря, это мальчик, шофер бьет по тормозам, ребенок, лежа у Веры меж ног на сиденье, надсадно орет – так является на свет мой брат единоутробный, в такси на пересечении Киркевейен и Уллеволсвейен.

И к Вере возвращается речь, не открывая глаз, она произносит свою первую фразу, странные слова: «Сколько у него пальцев?» Болетта смотрит на Пра, та наклоняется над разрывающимся от крика младенцем, пересчитывает пальцы на обеих руках и шепчет невозмутимо: «У него ровно десять прекрасных пальчиков».

Вера открывает глаза и улыбается. Шофер упирается лбом в руль, ему плевать на уделанные кровью, калом и слизью кожаные сиденья, не об этом он думает в миг, когда в его машине родился человек, он отсчитывает недели и месяцы и получает май, мирный май сорок пятого. «Как хотите, но у нас есть только одно имя со значением „мир“, – заключает он наконец. – Фред».

Фред так и говорил. Имя и то мне дал шофер посреди уличного перекрестка. Етить, говорил он, имя и то мне дал какой-то сраный шофер посреди гребаного перекрестка. Мне кажется, ему нравилось это озвучивать, потому что, сказав так, он всегда начинал улыбаться, пусть нешироко, издавал короткий смешок и быстро проводил рукой по лицу, словно краснея, хотя слушателей было всего-навсего один какой-то я.

(имя)

Вера просыпается. Возле нее сидят Болетта и Пра. За ними ширма. По ту сторону ее медленно двигаются тени. Она слышит тихие голоса и вдруг детский крик. «Где он?» – спрашивает Вера. Пра осторожно промакивает ее потный лоб. «Им занимаются». Вера садится. «Что-то не так? С ним что-то не в порядке? Скажи правду!» Пра мягко укладывает ее назад на подушку. «Все в полном порядке, Вера. Он здоровый, нормальный мальчик, кричит громче всех. Ты помнишь, какое мирное имя дал ему таксист?» Вера переводит на нее взгляд, на лице мелькает улыбка. «Фред», – шепчет она. «Фред разговорил тебя», – произносит Пра, оборачиваясь к доселе молчащей Болетте, которая теперь наклоняется и берет дочь за руку. «Вера, им надо кое-что знать», – говорит она. «Мам, я хочу его видеть!» – «Сейчас ты его получишь. Но сперва они зададут тебе вопрос. Кто его отец?» Вера закрывает глаза. Лицо каменеет. «Не знаю», – говорит она. «Ты его не видела?» Старуха прикладывает палец к губам. «Надо тише говорить. Кругом уши». За ширмой стоят тени. Вера плачет. «Он напал сзади, – шепчет она. – Я видела только его руки». Болетта подается вперед. «В те дни по чердакам пряталась куча народу. Он что-нибудь сказал?» Вера качает головой. «Он молчал. Но у него нет пальца на руке». Она смеется. «Да, пальца на руке не хватало! – повторяет, отсмеявшись. – Девятипалый он, вот!» Тени переминаются, потом вздрагивают и отходят от ширмы. Болетта закрывает ей рот рукой, Пра опускает голову. «Вера, прости нас! Прости нас, Вера!»

А Фред лежит вместе с другими новорожденными – дети мира, белая кость, как на заказ красавцы и баловни судьбы, не нюхавшие войны, они будут расти, не зная нужды, и зажрутся, что аж мозги набекрень, вследствие чего они сперва покроют презрением потребительство, взамен которого прельстятся играми в бедность и опрощение, чтобы позже добрать упущенное в тройном размере на шведском столе бюргерской сытой жизни. Фред спит так беспокойно, будто его, двухдневного, уже донимают кошмары, а бодрствуя, он вопит пронзительнее всех, он сжимает кулачки, как красные шары, его еще ни разу не приложили к материнской груди, а поят подогретым молочком из бутылочки. Когда его вопли заводят остальных детей и они начинают вторить ему столь же оглушительно, его выносят в другую комнату полежать одного, и Фред стихает, замолкает, он не закрывает глаз, а таращит их, словно уже приступив к изучению одиночества, написанного ему, наверно, на роду, но на котором он в конце концов остановит и свой осознанный выбор.

Когда ширму расставляют в следующий раз, перед Вериной кроватью собираются трое мужчин. Двое – врачи, а третий в черном костюме и с папкой под мышкой. Они становятся кругом. «Я хочу увидеть своего ребенка, – говорит Вера. – Пожалуйста!» Один из врачей берет стул и присаживается к кровати. «Твоя мама говорит, что ты подверглась изнасилованию». Вера отворачивается, но они со всех сторон. «И ты не знаешь, кто отец ребенка, – продолжает второй. – Это мог быть норвежец. Или немец. Ты этого не знаешь. И отца у ребенка нет». Они ведут речь неспешно и дружелюбно. Мужчина в темном костюме достает бланк. «Дело было закрыто. В связи с недостатком доказательной базы. Обращение в полицию последовало четыре месяца спустя». Доктора замолкают. Тот, что сидит, берет Верину руку. «Как ты себя чувствуешь?» – спрашивает он. «Я хочу видеть Фреда. Вы можете его принести?» – шепчет она. Доктор улыбается: «Ты уже имя придумала?» Вера кивает. «Я хочу поговорить с доктором Шульцем», – просит она. «Доктора Шульца нет. Он пропал без вести во время лыжного похода». Врач выпускает ее руку и смотрит в потолок. «Она пережила глубокий психоз и девять месяцев молчала». Сестра двигает ширму, и на миг Вера видит в кровати у окна фру Арнесен, под спину подоткнута пышная подушка, у груди ребенок, господин Арнесен замер со шляпой в одной руке и букетом в другой, они впиваются в нее глазами, все происходит без звука и без движения, затем ширма возвращается на место, тени растворяются в свете и исчезают. «Почему я не могу понянчить Фреда?!» – плачет Вера. Мужчина в темном садится. «Ты должна понимать: все, что мы делаем, мы делаем для твоего же блага. И соответственно, блага ребенка. Потому что благо ребенка превыше всего, правда?» Он кладет бланк на столик рядом со стаканом воды. «И здесь, в Осло, и в других частях страны есть много прекрасных семей. Наверно, это самое разумное». – «Что?» – шепчет Вера. «Что лучше, наверно, определить мальчика куда-нибудь подальше. Это самое правильное».

Тут в очередной раз дергают ширму так резко, что она опрокидывается. Это Пра. Она вне себя, она шипит негромко: «Нас три женщины, вместе нам сто тридцать один год. Мы в состоянии прекрасно позаботиться о Верином мальчике. Вам это понятно или нет?» Она обходит кровать, берет со столика бланк, рвет его на такие мелкие клочки, что на них невозможно прочитать ни буквы. «Может ребенок наконец увидеться с матерью?»

Его приносят вечером того же дня. Он покойно лежит у Вериной груди. Выжидает. Могу я так сказать? Могу я сказать, что он ждет, что он лежит в тепле, в неге, под сердцем и выжидает? Да, все так. Фред ждет. «Он не любит меня», – думает Вера внезапно. И она слышит, как тишина катится от кровати к кровати, когда она двумя днями позже уносит его домой, она замечает взгляды, которыми ее провожают по коридору, безмолвно расползающиеся слухи, двери, бесшумно отворяющиеся и закрывающиеся вновь. Идет снег, и стоит тишина. Она остается в кровати три недели, пока не кончаются крови. Фред ждет. Болетта и Пра удивляются, что он больше не кричит. Они не спят по ночам от его спокойствия. Каждый день после обеда на той стороне двора играют на пианино, кажется Моцарта. Однажды утром, когда снег уже тает и течет ручьями вдоль улиц, а с крыш капает, Вера вывозит Фреда в коляске погулять. Он смотрит на нее с мрачной безмятежностью, к которой она уже начала привыкать. Если ему в лицо попадает солнце, он зажмуривается, отворачивается и не открывает глаз, пока опять не попадает в тень. Вдруг Вера видит, что из-за угла со своей коляской показалась фру Арнесен. Обе не знают, как себя держать. Но все же останавливаются. Гордые мамочки. Помалкивают. Смотрят перед собой и долу. Вера хочет быть приветливой. «Вы так хорошо играете на пианино», – говорит она. Фру Арнесен улыбается и поправляет одеяло на сынишке. «Он всегда засыпает задолго до конца пьесы». Обе хохочут. Матери, одним миром мазаны, стоят общаются вдвоем, пока еще их не выковырнули из этой непрочной дружбы, мимолетной встречи. «Я не мешаю?» – внезапно спрашивает фру Арнесен. Вера поворачивается. Домоуправ Банг стоит у ворот и следит за ними. В руках он держит дохлого кота. Отшвыривает его и возвращается во двор. «Что?» – переспрашивает Вера. Фру Арнесен мнется. «Вам не мешает, когда я играю?» – «Нет, и Фреду, мне кажется, нравится. Он больше не кричит». Фру Арнесен снова делает улыбку. «Вы уже имя дали?» – «Да, вроде. А вы своего как назовете?» – «Его будут звать, как свекра. Мы крестим его в следующую субботу».

На другой день Вера сидит в кабинете настоятеля церкви на Майорстюен. Ему под пятьдесят, фамилия Сюнде. Лоб как щит. Он надевает очки и углубляется в документы, надолго. Распятие за его спиной висит косо. Огромная Библия в темном обрезе притягивает к себе весь свет и собирает его в темное, мерцающее пятно посреди стола. Наконец он поднимает на нее глаза. «Отрадно слышать, да?» – спрашивает он. Вера прислушивается, но ничего не слышит. «Что слышать?» – шепчет она. «Вы не слышите?» Вера снова слушает, но не понимает, о чем он, и почитает за благо помолчать. Пастор наклоняется к ней. «Колокола звонят, – говорит он. – Разве не отрадно слышать благостный колокольный звон после пяти лет безбожия?» – «Конечно», – шепчет Вера, хотя ничего не слышит, тихо абсолютно. Пастор выжидает. Он смотрит на нее. «Вера, слушать надо в себе, – говорит потом. – Или там тоже тишина?» Вера смотрит в пол, а священник листает документы по новой. Хорошо еще, в свое время мне выпадет шанс показать ему язык и обозвать его «чертовым пасторишкой». Вера слышит, как бьется ее сердце, тяжелые толчки, от которых подрагивают пальцы. «Кто отец?» – огорошивает ее вдруг пастор. «В документах сказано, что произошло», – отвечает Вера. «Не надо пересказывать мне документы. Читать я умею». Священник встает и обходит стол. Он останавливается у нее за спиной. «Скажи мне, Вера, не совершала ли ты поступка, в котором раскаиваешься?» Она трясет головой. «И ты не водила дружбу с немцами?» Вера перестает дышать. Потом поднимается. «Я совершила поступок, в котором раскаиваюсь», – шепчет она. Пастор ждет. Он ждет продолжения, исповеди, и на губах змеится улыбка. «Я раскаиваюсь в том, что пришла сюда», – говорит Вера и поворачивается к двери. Пастор идет по пятам, бледный и взбешенный. «Я слышал, мальчику уже дали имя, – говорит он. – А ты в курсе, что означает „Фред“?» Вера останавливается. «Оно означает имя моего сына», – говорит она. Пастор снова строит на лице улыбку. «Фред означает „могущественный“. Тебе не кажется, что оно не совсем к месту?»

Вера стоит на Киркевейен. Она не помнит, как спустилась из церкви. Эстер машет из своего киоска. Вера забывает помахать в ответ. Она бредет домой. Во дворе останавливается. Какой-то тлетворный запах. Это дохлый кот, все еще гниющий в помойке. Вера побыстрей проходит мимо. Фру Арнесен развешивает выстиранное белье: крестильная рубашечка, белая нарядная простынка, платье. Коляска стоит в тени высокой березы. Все зелено и тихо. В ворота заходят двое мужчин. Один в форме, другой в длинном темном пальто, несмотря на жару. Они направляются к Вере, и она думает сперва, что они из полицейского участка на Майорстюен, они нашли насильника, того, кто надругался над ней, и Веру в равной степени изумляет и пугает то, что в эту секунду, которую она считает моментом истины, она неизвестно чего испытывает больше, облегчения или ужаса, потому что теперь этот злобный призрак, подкравшийся сзади, девятипалая тень, обретет имя, и она вдруг понимает, что не уверена, что готова к такому повороту: услышать имя призрака и увидеть его лицо. Но они пришли не к Вере, они ищут фру Арнесен, а дома никого нет, и они подумали, нет ли ее во дворе. Мужчины строги, суровы, с первого взгляда ясно, что у них дурные, ломающие судьбу вести, и Вера оборачивается к фру Арнесен, которая хлопочет у веревок, не подозревая о надвигающемся. «Вот она», – говорит Вера, показывая на нее. Мужчины кивают и идут к сушилке. Вера видит, как фру Арнесен здоровается с ними за руку, лицо у нее сперва удивленное, она будто предвкушает что-то, но враз заходится в хохоте, визгливом, захлебывающемся, похожем скорее на истерику, и тут же с ее лица стирается всякое выражение, оно стекленеет, делается ломким и хрупким, как высохший лист, ибо эта мистерия – непостижимое и невозможное известие, что ее супруг, страховой агент Готфред Арнесен, найден неоспоримо мертвым между Мюллой и Кикютом, в глубине Нурмарка, вдали от проезжих дорог, единственно с визитной карточкой в нагрудном кармане куртки, сохранившейся гораздо лучше заключенного в нее же бренного тела, поскольку по нынешним погодам весна и теплые ночи смыли снег, до того несколько месяцев сохранявший труп в нетронутом виде, – эта мистерия помрачила рассудок фру Арнесен настолько, что с того дня она почти не бывала на свету, да и тогда видела его лишь как размытые тени, как обломки воспоминаний из другой жизни, и даже когда господин Арнесен, ее муж и отец ее сына, вернулся к ужину домой живее некуда, будто ничего не случилось, и таким образом, своим осязаемым присутствием разоблачил это вопиющее недоразумение, скорее даже комического, нежели трагического толка, она в себя не пришла. Сумрак в ее голове не рассеивался. За несколько часов мнимого вдовства он намертво въелся в ее сознание. Его нельзя ни убрать, ни отменить. Скелет в синей куртке и широких штанах оказался останками доктора Шульца, он отошел в мир иной с чужой визиткой в кармане. И вечерами весь дом слушает, как фру Арнесен садится за пианино, но репертуар не блещет затейливостью, одна и та же мелодия, раз за разом по затверженному нескончаемому монотонному кругу, и Фред принимается вопить, как никогда прежде. Потом выяснилось, что доктор Шульц завещал своим пациентам разные вещицы. Нам достался старинный, написанный по-датски «Медицинский справочник норвежской семьи под редакцией М. С. Греве, директора Национального госпиталя», в котором, например, цинизм определялся как «безразличие, во всем, что касается здоровья (личной гигиены), опасное. Поражает самого носителя. Чревато грозными осложнениями».

Чемодан с аплодисментами

(ветер)

Зеленое солнце катится по отвесному лесистому склону к женщинам, они ловят его внизу, в отливе, и закидывают в лодку. Следом летит еще одно солнце. Тучное, зеленое. Солнцепад. Арнольд высоко на склоне, ему скоро двенадцать, в руках у него коса, чуть не вдвое его выше, она ему не по росту, и не косит, сколько он ни старается, хотя старается он изо всех сил. Узкий нож приминает траву, но она тут же выпрямляется, не успевает он с косой отойти на шаг, он лишь причесывает волосы на крутой голове холма, который высунулся из моря, чтобы вглядеться как можно дальше в ветряной мир. Коса увязает в земле, чиркает, зацепивши камень, Арнольд чуть не плачет, но не плачет, а хохочет и смотрит в широкое небо, он слышит быстрый свист чужих кос, мимо скатывается зеленое колесо, ошалевшие чайки галдя кружат над рыбаками, которые сегодня, вместо того чтобы тянуть сети, заделались косарями и как заведенные режут траву, ставшую густой и сочной на унавоженной плодородной земле между голыми холмами, которые стужа и ветры обсосали да и бросили здесь, как крошки мироздания. Арнольд облокотился на рукоятку, ему не надо тянуться, чтобы рассмотреть все, даже при своем невеликом росте он видит весь мир, и мир больше, чем он думал, мир тянется туда, куда не видно глазу, потому что горизонт висит далеко, туда никому не доплыть, а где-то еще дальше за ним в голубой дымке лежат горы, а за горами города с аж тысячью жителей, и со шпилями церквей выше мачты на почтовом судне, и с электрическим светом. Арнольд садится, потому что и сидя видно отлично. Он не плачет, он смеется и слышит, как женщины у воды смеются тоже, Аврора, его мама, успевает помахать ему, пока к ней катится очередное зеленое солнце, перевязанное, как драгоценный подарок, а отец тут же рядом, на склоне, его коса мелькает в траве и режет ее низко и споро. Заметив, что сын сел, отец тоже кладет косу и идет к нему. Тогда и остальные дают себе передышку. Женщины полощут руки в воде, и она сразу зеленеет, кажется Арнольду. Одна Аврора остается стоять и машет сыну, он машет в ответ. Но тут отец заслоняет собой все. Он забирает у Арнольда косу и говорит: «Возьми лучше грабли». Арнольд берет их у мальчишек, они младше его, но выше, некоторым всего лет девять, а он им до плеча не достает, грабли оттягивают руки, ему приходится держать их за середину черенка, но тогда они сдирают и землю тоже, впиваются в мягкую кожу головы. Плюнув на грабли, он становится на колени и принимается грести руками. Он сгребает пальцами траву, она влажная, мягкая. Мальчишки на миг прекращают работать, переглядываются, ухмыляются. «Арнольд, а что ты будешь делать, когда вырастешь?» – спрашивают они, давясь смехом. Арнольд задумывается и отвечает: «Я стану продавать ветер!» И он выкрикивает это еще раз, потому что ему кажется, что он сказал чертовски здорово: «Я стану продавать ветер!» Отцы, которые идут плечом к плечу и взмахивают косами в такт, как сыгранный оркестр, тоже оглядываются, и отец снова подходит к Арнольду, он мрачнее прежнего. «Ты можешь вязать», – бросает он жестко и коротко, едва шевеля губами. Арнольд тащится назад к мальчишкам и принимается увязывать траву обрывками старых сетей, но они не держатся, соскальзывают, это все равно что ловить неводом свет, опять подступает плач и перехватывает горло, тогда Арнольд поскорей смеется, он смеется в голос, а трава разлетается во все стороны. Зато Арнольд усаживается на самый откос, где могут удержаться лишь собаки и птицы. Он сжимается, как вязанка травы, зажмуривается и падает. Его замечают, когда уже поздно: Арнольд, единственный сын Авроры и Эверта Нильсен, несется под гору, как отскочившее колесо, быстрее, быстрее, женщины у воды вскрикивают и роняют вязанки, громче всех голосит Аврора, Эверт швыряет косу и припускает вдогонку, но не настигает, обрыв слишком крут, а Арнольд-колесо разогнался. Эверт останавливается, воздевает руки, как будто цепляясь за падающий свет. И ни звука не слышно на зеленом холме на краю Норвегии в предзакатный миг, когда Арнольд ударяется о валун в отлившей воде, подлетает в воздух, падает в зеленую бухту и скрывается из виду.

Потом Арнольд всегда говорил, что, когда он очнулся на дне и встал на мягком тяжелом песке, с грузом всего Норвежского моря на плечах, тогда-то он и решил – бежать. Чем скорее, тем лучше. «Косить я не мог, – рассказывал он. – Если я шел собирать яйца, то оставлял их в гнездах: мне было жалко птиц. На море меня укачивало. Потроша рыбу, я отхватил себе пальцы». При этих словах он стаскивал с правой руки сшитую на заказ перчатку и демонстрировал кривые обрубки, которые едва шевелились, и я покрывался мурашками и не мог удержаться, чтоб не рассмотреть культю поближе, пощупать зарубцевавшуюся кожу, а он вытирал слезы и всхлипывал. «Я родился в неправильном месте, – говорил Арнольд. – У меня даже глаза не того цвета!»

И он обводил нас карими глазами, взгляд которых столько раз спасал его, и натягивал обратно перчатку, в пальцы которой он вставил пять колышков, чтобы его увечье не мозолило глаза всем и каждому.

Но тем ранним июльским вечером, когда Арнольд, живым колесом пробороздив утес, стоял под водой на дне и вынашивал свои предательские планы, ему на плечи легли отцовы пятерни, они втянули в лодку его, побитое мокрое чудище, лилипутского недочеловека, Аврора с рыданиями прижала его к себе, а бабы давай вышвыривать траву из лодки, чтоб легче шла. Отец догреб до дома так быстро, как никому не удавалось ни до, ни после, вода падала с весел, как с водопада, Эверт был взбешен и счастлив, в сердце радость мешалась с отчаянием, другими словами, Эверт Нильсен пребывал в полнейшем расстройстве чувств, он не знал, как ему быть с Арнольдом, как призвать к порядку и сделать человека из того единственного сына, которым Господь благословил их с Авророй. И Эверт Нильсен не в силах был отделаться от одной мысли: у меня не сын, а только полсына.

Арнольд высушен, забинтован и укутан в шерстяной плед и овчину. В него влили спирта, Арнольд зевает и улыбается – добрый знак, радуются они. Они даже затапливают печь, чтобы не играть в кошки-мышки с коварной июльской ночью, которая может подпустить холода под дверь. Ему под бок подкладывают Жабу, охотничью собаку, похожую, как говорят, на него, она скулит тихо и потрясенно и лижет его в лицо. Аврора и Эверт бдят над ним, они тихо, никому не слышно, перешептываются, и вдруг Эверт лезет к ней, она отпихивается, но его не унять, в конце концов она уступает его воле, и он грубо, молча кончает в секунду, по ходу с такой силой вжимая ее в стену, что у нее на миг перехватывает дыхание, и она лишь молит Всемилостивого, чтоб Арнольд не проснулся сию секунду, пусть подремлет в своей полуяви, куда не проникают ни звуки, ни картинки. Но плачет после не она, а он, Эверт Нильсен, двужильный, малословный мужик, вдруг сделавшийся чужим, он опускается на стул, прячет лицо в руках, по согнутой спине пробегает дрожь, и Авроре приходится утешать его, она оправляет одежду, медленно поворачивается к мужу и кладет руки ему на плечи. Она чувствует, как его трясет. Он отворачивается, стесняясь встретиться с ней глазами. «Теперь уже поздно, – шепчет Аврора, – нам надо довольствоваться одним Арнольдом».

Страницы: