Полубрат Кристенсен Ларс

Наутро Арнольд как бревно, он не шевелит даже пальцем и, лежа на узкой лежанке, кажется еще меньше прежнего, как будто его сгорбило в воде или он растерял пару-тройку бесценных сантиметров в падении. Пес сбежал, они слышат, что он как безумный заливается на кладбище. Они наклоняются к сыну, он смотрит сквозь них коричневыми пустышками глаз. Они посылают за доктором. Он приплывает через два дня. Доктор Паульсен из заполярного Будё сходит с корабля на этот островок, не предназначенный для людей, а лишь для птиц, глупых псов и потерпевших кораблекрушение, которые с глубокой благодарностью и ликованием должны были покинуть эту скалу при первой возможности, а вместо того зачем-то угнездились тут и болтаются, уцепившись пальцами за тончайшую веточку географии. Сыплет дождь, поджарый немногословный мужик немедленно раскрывает зонтик над головой доктора, но у него уже мокрые плечи, и он догадывается, что, едва жалкое население островка завидит его, тут же вскроется уйма других несчастий и хворей, болящие выстроятся в очередь, а ему придется проявить жесткость, неизлечимых он лечить не умеет, чудесами с воскрешением пусть Всемогущий занимается, хватит того, что доктор месит ногами позабытую Им полоску тверди, прикрытый зонтом лишь наполовину, мечтая о практике в столице с приемом строго по расписанию, с досугом в ресторанах, где столики заказывают загодя, и с теплой операционной. «Надеюсь, – ворчит доктор, – дело и впрямь серьезно. Раз я сюда притащился». Эверт Нильсен идет под дождем и держит истрепанный зонтик над доктором. «Мы не можем привести в себя сына, – мямлит он. – Даже не можем определить, жив он или умер». – «А это здесь не все равно?» – злится доктор и протискивается, топая башмаками, в тесную комнату, стряхивает воду с пальто, требует полной тишины раньше, чем кто-нибудь успевает открыть рот, и поворачивается к Арнольду, тот недвижно лежит запеленутый в шерстяные пледы, его не сразу заметишь. Доктор делает шаг в его сторону и хмурится: «Ну распакуйте его хотя бы! Я что, приехал сюда грязные тряпки трясти?» Аврора, застыдившись, опускает голову и принимается разворачивать Арнольда, теперь он лежит голый на виду у всех. Эверт отводит взгляд, он смотрит в дверь, на косой дождь, море, белым воротником охватившее маяк, собаку, бегущую краем отлива. Мать рыдает над сыном, маленьким мальчиком почти синего цвета, лежащим в кровати так смирно, как вряд ли в состоянии лежать живое существо. Доктор Паульсен на миг поддается человечности и сочувствию. «Ничего, ничего, – бормочет он, – сейчас мы посмотрим». Он открывает свой кожаный чемоданчик, присаживается к кровати на приготовленный стул, достает инструменты и начинает детальный осмотр Арнольдова тела. Мимо окна проплывают лица, мельком заглядывают в комнату и исчезают. Кручина, сосед, всегда богатый на дурные вести и обожающий ими делиться, приклеивается к окну надолго, пока Эверт не прогоняет его. Доктор Паульсен мерит температуру. Осторожно дергает пациента за правое ухо. Затягивает петлю из веревки на указательном пальце. Подносит к его губам карманное зеркальце. Наконец выпрямляется и обращается к Эверту: «А спирт в этой хибаре имеется?» Эверт немедленно наливает ему, но доктор не торопится выпить. Сперва он ставит стакан Арнольду на грудь, наклоняется и внимательно изучает вид напитка. Потом опрокидывает его в себя и просит повторить. Эверт неохотно наливает, на этот раз полстакана. И снова доктор ставит стакан на Арнольда и надевает очки, чтобы лучше рассмотреть, что уж он там видит. Наконец он поднимает стакан и опорожняет его. «Оцепенение! – восклицает он наконец. – Мальчик всего-навсего впал в спячку!» Аврора валится у кровати на колени и плачет: «Это опасно?» – «Опасно, не опасно, – отвечает доктор Паульсен. – Я б не советовал всем и каждому цепенеть по любому поводу. Но мальчик скорее жив, чем мертв, то есть – далек от смерти». – «Слава богу! – шепчет Аврора. – Спасибо, доктор!» Он вздыхает: «Вы что, не видели, как колыхался спирт? Точно буря в капле моря. Как волна у него в груди. Давайте-ка я вам снова покажу. Если в бутылке еще что-нибудь осталось». Эверт молчит и мнется. Бутылки должно хватить и на Рождество, и на Новый год. Доктор видит его нежелание и морщит лоб: «Мне что, тыкать мальчишку шляпными булавками, чтобы продемонстрировать, как сокращается сердечная мышца?» И в третий раз Эверт наливает в стакан, доктор ставит его Арнольду на грудь, все наклоняются посмотреть, не замерла ли жидкость, как примерзшая, и своими глазами видят, как глянцевую поверхность коробит волна, она идет из Арнольда, как быстрый толчок, и доктор Паульсен, дав всем наглядеться всласть, опрокидывает в себя и эту каплю моря. «Сердце бьется, – говорит он и поднимается. – А сколько ему лет?» – «Десять, – мгновенно отвечает Эверт и громко повторяет, не давая встрять Авроре: – Летом исполнилось десять». Доктор расплывается в улыбке и проводит взглядом по неприкрытому телу Арнольда: «Ростом ваш парень не вышел. Зато оснастка дай боже!» Доктор поворачивается к Эверту, тот кивает, Аврора заливается краской и аккуратно закрывает сына пледом, отводя глаза.

Все это Арнольд слышит. Из своего оцепенения он слышит все эти неслыханные загадочные слова. Как отец врет, преуменьшая его возраст, и незнакомый голос доктора, произносящий непонятное «оснастка дай боже». Он впал в спячку, хотя оснащен дай боже. А теперь тот же доктор втирает ему в лоб мазь, говоря: «У мальчика заторможено сознание, это результат длительного пребывания под водой. Ему нужен покой, чистота и регулярный стул. Он придет в себя сам». У Авроры пресекается голос: «Здесь всегда чисто! Извольте откушать кофе!» С этими словами она уходит, хлопнув дверью, и оставляет доктора наедине с мужем, потому что оцепенелого Арнольда они в расчет не принимают. «Как вы думаете, доктор, могут ли небеса послать нам с Авророй еще детей?» – спрашивает Эверт, прядая руками. «За темпераментом у нее дело не станет, – отзывается доктор и прибавляет: – А годов ей сколько?» Эверт задумывается. «Женаты мы шестнадцать лет». Теперь очередь доктора думать, он делает это долго. «Не стройте больших надежд», – говорит он в конце концов. И когда вечером того же дня, раздав весь хинин и глауберову соль, доктор Паульсен вновь ступает на материк, Арнольд все еще ощущает давление его большого пальца на глаз, тяжесть стакана на груди, дурманящий запах алкоголя, врезавшуюся в палец нитку и отражение своего лица в слепом зеркальце доктора, которое он запомнил навсегда. «Оцепенение! – шепчет Арнольд. – Я полумертв и оснащен дай боже».

Потом Арнольд Нильсен рассказывал, что так хорошо, как тогда, ему не было никогда. «Я был прям принцем, – говорил он. – Нет, бери выше – королем! А ближе к Богу, пока не умер совсем, не пробраться. Это были самые лучшие недели детства. Честное слово! Я рекомендую мнимую смерть всем, кто хочет покоя. Это было здорово! Как в отеле!»

Поэтому Арнольд по-прежнему лежит плашмя в кровати в оцепенении, когда учитель Холст, раскормленный выпускник университета, что ни сентябрь – истовый оптимист, а к июню опасный даже для самого себя, прибывает в Рёст, дабы четырнадцать дней кряду сеять в головах местных оболтусов разумное и вечное. По истечении этих четырнадцати дней Холст в изнеможении убывает на Большую землю, отлично зная, что все его наставления и премудрости выветриваются из голов учеников раньше, чем он скрывается из виду, и предоставляя им набираться ума-разума в школе, которую еще называют жизнью, где из обязательных предметов – море, трава и птичьи скалы. Через две недели он возвращается, еще более побледневший и еще более замученный морской болезнью, ибо таков ритм: то книги, то работа, то указка, то перемет, так что в учительской голове дни тоже делаются короче и короче, и он все мрачнее косится на по-прежнему пустующее место Арнольда. Который лежит себе дома, а Аврора обихаживает его, тревожась чем дальше, тем больше, ибо ей уже едва удается влить ему в рот ложечку пюре или теплого рыбного супчика. Эверт стоит в тени у двери, смотрит на увечного сына и видит, что ничего не меняется и в Авроре тоже, никакой тяжести в талии, и он думает с возмущением даже: «Сколько можно валяться в оцепенении?» Такой сын выводит Эверта из терпения. И живой, и мертвый, он – горе семьи, крест, который надо нести, но эту его полусмерть вынести почти невозможно. К тому же уже поползли кривотолки. Он наталкивается на пересуды о своем сыне везде, куда б ни пошел. И каждый четырнадцатый день учитель Холст переправляет эти сплетни на материк.

Аврора отирает Арнольду рот, бережно чмокает его в лоб и шепчет: «Я всегда буду ухаживать за тобой!» Проходя мимо Эверта с тазом, тряпками, бельем и недоеденной едой, она не глядит в его сторону. Вечером того октябрьского дня Эверт принимает решение. Он посылает за самим пастором.

И как раз той ночью Арнольд начинает скучать. Он не только коронован на постельное царствование, но и помазан на самое абсолютное из всех одиночеств: он слышит, но не говорит. Что-то в нежных словах матери перепугало его, теперь в душе скребет неприкаянность, невыносимое беспокойство. Он слышит, что мать плачет в комнате, собака скулит под дверью, отец стучит кулаком по столу. Утром Арнольд различает тяжелые шлепки весел, ритмичные крики рулевых и псалом, перекрывающий бурю и заглушающий плеск прибоя: Бог есть Бог, хоть вся земля пустыня.

Арнольд не может удержаться. Он встает. Воскресает к жизни поглядеть в темное окно. К пристани идет баркас, гребцы взмахивают веслами в круге белого моря, а на носу стоит, воздев руки, могучая фигура, похожая на огромную скалу, на черный парус, это сам пастор, и он поет Бог есть Бог, хоть люди все мертвы. У Арнольда душа отлетает в пятки, и он вопит: «Жирный едет! Жирный!»

Тогда из тени выходит Эверт, хватает Арнольда и отвешивает ему оплеуху, пощечину, которая жжет и щеку сына, и ладонь отца, ведь он ударил сына в гневливом восторге, в оторопи и ужасе, чья-то чужая воля направляла в эту минуту его руку, а он сам смотрит на сына, который замер на кровати как громом пораженный, мягко, почти сконфуженно. «Дурак! Он не жирный, он пастор!» Затем Эверт хватает обомлевшую Аврору и бегом тянет за собой на пристань – встретить пастора да побыстрей спровадить его назад: Арнольд ожил, заговорил, пастор никому не нужен. «Парень поднялся! – кричит Эверт всем. – Уезжайте, пока не поздно!» Но пастор уже на пристани, он кладет руки на плечи дрожащего Эверта и говорит: «Ну, ну, сын мой. С чудом исцеленным мальчиком я непременно должен поговорить сам».

Когда пастор напрашивается в дом, отказать ему не может никто. И вот уже весь остров направляется к дому Нильсенов. Мужики побросали инструменты, бабы кинули мокнуть стирку, а ребятня счастлива опоздать на первый урок к Холсту, тем более он сам, запыхавшийся, замыкает собой растянутую, снедаемую ожиданием процессию, превратившую обычное октябрьское утро в церковный ход.

Арнольд видит их в окно. Он видит укрупняющиеся лица, красный подбородок пастора в обрамлении черной бороды, беспокойные руки родителей, быструю ухмылку этого Кручины, мокрую шляпу на жидких волосенках учителя Холста, все идут, подавшись вперед, будто их толкают в спину, и Арнольд сразу и окончательно понимает, что его догнали и обложили, он было потерялся, но теперь Арнольд Нильсен найден, и с этой минуты начинается его вторая жизнь.

Он укладывается, зажмуривается и слышит, как пастор шепчет на крыльце: «Я буду говорить с мальчиком наедине». Когда Арнольд открывает глаза, пастор наклоняется к нему во всем своем величии и говорит: «Скажи мне, что такое оцепенение?» Арнольд не знает, что ответить, и решает не открывать рта. Большая голова ждет, нависнув над ним, Арнольд высматривает знак, сигнал, движение лица, чтоб угадать, что сказать, а о чем промолчать. Из блестящего носа пастора падает могучая капля и прямо Арнольду на лоб. Пастор поднимает полу пальто и отирает увесистую каплю. «Сначала было хорошо, – говорит Арнольд. – Но потом стало скучнее». Пастор степенно кивает: «Понимаю. Господь и тот выдержал всего три дня». Арнольд садится в кровати, пастор кладет руку ему на голову, склоняющуюся под ней. «Смотри мне в глаза», – велит пастор. Арнольд через не могу поднимает глаза и устремляет их на пастора. «Ты должен чтить своих отца и мать». – «Да», – шепчет Арнольд. «Еще ты должен чтить море, прибежище рыб, и небо, пристанище птиц». – «Конечно», – бормочет Арнольд. «Истину чти!» – «И ее тоже», – сипит Арнольд. Пастор придвинулся вплотную, они разговаривают нос к носу. «Как минимум тоже!» – ревет пастор. Арнольд отстраняется, но и пастор придвигается еще ближе. «И какова истина?» – спрашивает он. Арнольд задумывается. Он не знает. И чувствует себя виноватым. Поэтому отвечает вопросом: «Я не знаю, смеяться или плакать?» Взгляд пастора смягчается, губы изгибает улыбка. Он вздыхает, проводит рукой по глазам и улыбается, а улыбка пастора – та же дуга, натянутая между смехом и плачем. «Вот именно, – говорит пастор. – Этого-то мы, грешные, и не знаем – смеяться нам или плакать?» Пастор встает, он стоит посреди комнаты спиной к мальчику. Затянутый в пальто, как в черную колонну. Стук в дверь. Снова тишина. Наконец пастор поворачивается к Арнольду, он хочет сказать еще что-то, но Арнольд опережает его, ему надо облегчить душу. «Я хотел убежать отсюда прочь, – говорит он, – в этом истина». Пастор выслушивает признание и еще раз улыбается. «Ты побывал далеко, Арнольд. Только дорога, мальчик мой, оказалась неверной». – «Спасибо», – шепчет Арнольд. И снова на голову ему ложится рука пастора. «Но теперь тебе пора возвращаться к людям, – говорит он. – Здесь наша обитель».

На следующее утро Арнольд возникает на пороге школы, все оборачиваются в его сторону, и кто-то кричит с камчатки: «Жирный пришел! Жирный!» Класс покатывается, Арнольд смеется тоже, и тут до него доходит, что они знают о нем почти все: за исключением тайного помысла, доверенного одному пастору, все остальное знают про него все вокруг, этого более чем достаточно, учитывая, что каждое слово, которое он говорит, сказал или скажет, включая и те, которые он не собирался произносить вслух, передаются из уст в уста и застревают в сплетнях, как рыба в чужом неводе. Хохоча, Арнольд думает: тут слишком тесно, тут кучно. И заливается громче всех. Учитель Холст стукает указкой по кафедре и в выбитой тишине кивает Арнольду: «С возвращением, Нильсен. Поди сядь на место, а то стоишь, будто опять хочешь нас покинуть». Арнольд идет между рядов к своей парте. Она так же высока, как до каникул. Если не выше. Он не достает ногами до пола. Они болтаются в воздухе, тяжелые, как бревна. Подходит учитель Холст. Руки он заложил за спину. И улыбается. Улыбается, наверно, в предвкушении предстоящего уже вечером отъезда на Большую землю и четырнадцати благословенных дней отдыха. Учитель останавливается перед Арнольдом. «Значит, ты будешь продавать ветер?» – говорит учитель, и смех рассыпается по новой. Смех тоже впадал в спячку, а теперь очнулся. Учитель дает смеху погулять, сколько считает нужным, и гулко топает ногой, смех смолкает. «Но у меня вопрос: ты собираешься продавать его килограммами или литрами?» Арнольд не успевает открыть рта, учитель Холст нашел себе потеху, и его несет: «Знаю, знаю! Ты будешь продавать ветер бочками! Набьешь его в бочки, пошлешь на юг, и, когда в Осло-фьорде ляжет штиль, а там это обычная беда, и все корабли встанут, тут-то они откупорят бочку, и – ура! ветер раздувает паруса!» Класс гогочет. Они пластаются по партам и ржут. Учитель Холст разглядывает Арнольда с высоты своего роста, просовывает указку ему под подбородок, насильно заставляя поднять глаза, и Арнольд чувствует, как острие упирается ему в горло, в адамово яблоко, а смех кругами расходится вокруг. «Но как, малютка Арнольд, ты сумеешь заткнуть бочку прежде, чем ветер разлетится, а?» Теперь Арнольдов черед, и его хохот перекрывает смех всего класса: «Очень просто – я заткну бочку вашей жирной задницей!» Делается совершенно тихо. Учитель Холст роняет указку. Медленно-медленно наклоняется и поднимает ее, дышит он короткими всхлипами. «Что ты сказал, Арнольд Нильсен?» – «Что я заткну бочку вашей большущей задницей». Арнольд хохочет, и посреди хохота ему на нос обрушивается указка. Арнольд ошарашенно таращится на учителя, который уже летит к кафедре, открывает толстый кондуит и макает перо в чернильницу. Только тогда Арнольда пронзает боль, отложенная, отсроченная, опоздавшая, но нехорошая, кровь льется откуда-то изнутри лба и капает в рот и кляксами на пол, он сползает со стула, встает как в тумане и бредет вон из класса, где висит безмерная тишина и учитель Холст не отвлекается удержать его, он слишком занят скрупулезным описанием обстоятельств происшествия, он спешит оградить потомков от самой возможности превратного истолкования истории и дать им зримое и четкое, как чернила, которыми он выводит длинные столбцы своего памфлета рядом со столбиками не радующих глаз отметок, представление о том, в каких варварских условиях нес он эту службу на краю моря.

Арнольд останавливается на крыльце. Внизу, у пристани, он видит отца и спускается к нему. Тот оборачивается: «Опять упал?» Арнольд качает головой, едва-едва, но кровь снова показывается под носом, и он запрокидывает голову и смотрит в свинцовое небо. «Нет, – шепчет он, – я не падал». Отец подходит на шаг ближе и говорит нетерпеливо: «А тогда что случилось?» – «Учитель Холст заехал указкой». Отец наклоняется: «Ты хочешь сказать, он тебя ударил?» Арнольд кивает осторожнее некуда, как будто все в лице держится на соплях и в любую секунду может разъехаться. Отец вынимает из кармана тряпицу, быстро мочит ее в воде и протягивает сыну. Арнольд вытирает кровь и начинает плакать, хотя решил крепиться, но жжет нестерпимо и глубоко, что-то в нем сломалось. «Мне кажется, нос скособочило», – говорит отец, забирает у Арнольда окровавленную тряпку, плюет на нее и стирает кровавую росу с его подбородка, и Арнольда поражает, что такие огромные лапищи могут касаться так легко. «Ты не плачешь?» – «Нет, – отвечает Арнольд и сглатывает, – уже нет». – «Ладно. От кривого носа ты не помрешь. Он правда стукнул тебя указкой?» – «Да. С размаху». Отец задумывается на минуту, а потом шагает в сторону от пристани. «Ты куда? – кричит Арнольд. – Не ходи!» Отец не оборачивается. «Потолкую с Холстом», – говорит он.

Арнольд рысит за отцом, прикрыв рукой расшатавшийся и оплывший нос. Отец останавливается только на пороге класса и вперивает взгляд в учителя Холста, как раз захлопывающего кондуит. «Я отец Арнольда Нильсена», – говорит он громко и ясно. Учитель Холст смотрит на него и чуть-чуть теряет уверенность, глаза начинают бегать, но потом он заглядывает в журнал и улыбается. «Как же, как же. Эверт Нильсен. Я знаю отцов моих дорогих учеников». Учитель Холст встает. «Ваш сын получил необходимый урок. Но я, со своей стороны, считаю вопрос исчерпанным и не собираюсь раздувать шум ни здесь, ни по инстанциям». Эверт Нильсен стоит молча и угрюмо, как будто забывшись, вроде как забыв, зачем он сюда попал. Широкоплечая фигура отбрасывает в комнату длинную, серую тень. Арнольд ждет, спрятавшись за отцом. Он изо всех сил тянет его за куртку, потому что он знает: отец не выносит так много слов зараз, они его утомляют и заводят. «Так, продолжаем урок, – говорит учитель Холст, глядя мимо Эверта Нильсена. – Арнольд, дорогой, быстренько садись на место». Но отец останавливает сына. И сам идет к кафедре меж рядов замерших учеников, уже догадавшихся, что сейчас случится нечто труднозабываемое. Эверт Нильсен ничего не говорит. Все давно сказано. Учитель Холст глядит на него в изумлении. А Эверт Нильсен берет указку и бьет учителя по лбу, удар не особо силен, но Холст все же оседает с воплем скорее потрясения, чем боли, и закрывает лицо, а Арнольд думает, что сперва его ударил отец, потом – учитель Холст, а теперь отец побил Холста, как если бы одно влекло за собой другое и было проявлением справедливой закономерности, которую Арнольд не в силах уразуметь. Эверт Нильсен ломает указку, швыряет обе половинки в учителя Холста, по-прежнему стоящего на коленях перед всеми, покидает класс и уводит с собой Арнольда вон, на ветродуй, где места полно для всех. «В школу больше не пойдешь», – говорит отец.

Назавтра Арнольд выходит в море. Аврора не желала и слышать об этом, но отец настоял. Парень должен мужать. Парню надо выживать. Других мыслей нет. А эта проста, красива и понятна. В ней вся суть. Поэтому Арнольд сидит на банке, синий нос завязан грубой повязкой, и дышать приходится ртом. Он сидит и хватает воздух, а отец гребет мерными, неумолимыми гребками, уносящими их от берега. Море спокойно, по меркам октября, оно лежит черное, затененное, точно тусклое рябое зеркало. Но едва они выходят за мол и видят широкую шею маяка в воротничке пены, как поднимается волнение и ну качать лодку в размеренном невыносимом ритме. Отец улыбается и смотрит на сына, гребет и не спускает с сына глаз, под ними перекатываются волны, покоя нигде ни в чем, и ни единой точки опоры, даже и отец не опора, он улыбается и гребет, увозит их дальше, дальше, туда, откуда остров кажется щепкой в тумане. Арнольд закрывает рот, но нечем дышать. Он заперт в себе. Качка надувает его теплой тошнотой. Он срывает повязку, прикусывает крик, швыряет замурзанную тряпку за борт и хватает воздух короткими, спасительными глотками. Отец смотрит на него, улыбается, гребет, они еще не дошли до места. Арнольд осторожно ощупывает нос, мягкая бульба колышется из стороны в сторону. «Ты похож на боксера», – вдруг говорит отец. Арнольд таращится на него в удивлении. «Я? На боксера?» – «На того, которого напечатали в газете. Помнишь?» – «Нет. А кто это?» – «Ну тот, что дрался в самой Америке. Отто фон Порат». От небывалой радости Арнольд на секунду забывает о тошноте. Отец разговаривает с ним! Отец сказал, что он похож на боксера. Арнольд боксирует в воздух и смеется. Смеяться больно. Он счастлив, и это делает ему больно. Но едва эта счастливая боль стихает, тут же поднимается тошнота, и Арнольд видит, что отец табанит, словно готовясь пришвартоваться к волне. Потом он кладет одно весло на колени и указывает на что-то у Арнольда за спиной. «Теперь примечай хорошенько, – говорит он. – Если мачта находит на каменный столб, а маяк стоит на уровне мола, значит, ты на месте». Арнольд оборачивается и смотрит, а отец продолжает объяснять, так много Эверт Нильсен не говорил давно, видно, он тоже счастлив в эту минуту общения с сыном наедине. «Это наши привязки: флагшток, каменный столб, маяк и мол. Путеводные звезды. Когда кругом хаос и водоворот – они на своем месте. Запомни их». Арнольд прищуривается и смотрит, смотрит на засеки, образующие диковинное созвездие, которое исказится, стоит им отойти на взмах весла в любую сторону. И чем больше Арнольд вглядывается в вехи, тем ему хуже, потому что до него доходит, что в целом свете один он не может спокойно стоять на месте. «Что ты сказал учителю Холсту?» – вдруг спрашивает отец. «Что у него жопа толще, чем квашня!» Отец заливисто смеется. «Жопа толще, чем квашня! И ты сказал так в морду этому жирному тюленю?» – «Да, сказал! – кричит Арнольд. – Два раза!» Арнольд смотрит на отца. Здесь законы не писаны. Они вдвоем. Полная свобода, когда б не тошнота и качка. Отец вновь замолкает, и Арнольд сидит неподвижно, он боится испортить этот миг. Тогда отец спрашивает: «А пастор что говорил?» Арнольд задумывается. «Что я должен чтить отца с матерью». – «Пастор правда такое сказал?» – «Да. Он сказал, что я должен почитать тебя и Аврору». Едва он произносит эти слова, как его рвет. Блевотина летит прямо на колени отцу, тот матерится и вскидывает руку, как для удара, но тут Арнольда выворачивает по новой, он скулит, тошнится и сквозь завесу слез видит, что вехи пропали. Слились. Он выпал из строя. Арнольд валится на дно лодки и закрывает глаза. «Не похож я больше на боксера», – шепчет он.

Отец гребет домой. Остаток дня он молчит. Аврора накрывает поесть. Арнольд не может. Он укладывается пораньше. Все качается. Он привез волны домой. Кровать – лодка. Она уносит Арнольда. Уносит к вехам мечтаний.

На другое утро отец будит его спозаранку. «Найдешь привязки», – говорит он. Они выходят в море. Миновав мол, отец меняется местами с Арнольдом и отдает ему весла. Арнольд гребет. Волны напирают. Арнольд гребет и смотрит. Отец не отрывает от него глаз. Весла ковыряют поверхность воды, как огромные, гладкие ложки. Арнольд оглядывается и смотрит на сушу. Вехи стоят абы как. Они поменялись местами. Столб заслонил флагшток, маяк ушел в воду, волны стесывают мол, камень за камнем. Все незыблемые приметы развезло по сторонам. Арнольд думает: «Моя вешка везде! Мир вокруг моя привязка! Мой кривой нос укажет мне направление». Отец встряхивает его за плечо: «Дальше!» И Арнольд гребет дальше. Он принимает решение. На этот раз он сдюжит. Он – гребец, Арнольд-загребало! Он гребет наперекор течению. Через волны. Он гребет в шторм. Весла не ложки, нет, они деревья! А их крона – лопасти, которые откидывают небо назад. Но вех он не видит. Их нет. Значит, спокойно стоять на месте не может никто и ничто? Ветер точит их скалы, и скоро останется только пыль на воде, вроде мушиных какашек на стекле. Отец что-то кричит, но не слышно. Он тычет во что-то, но ничего не видно. Арнольд гребет сквозь дождь и пену. Он гребет с открытым ртом, хлебает моря и извергает его обратно, того моря, на дне которого он стоял и где выносил свои планы. Отец спихивает его с банки, отнимает весла и снова сам гребет к дому. Арнольд валяется под его черными сапогами. Он обдулся. Всхлипывает. Отец толкает его ногой: «Ты что, белены объелся? Хочешь разнести лодку в щепы?» Арнольд ничего не может выговорить. Отец гребет затяжными взмахами. Гребет и матерится. Арнольд поднимается и в удивлении видит, что на море штиль. Аврора ждет на молу. Темная, терпеливая фигура. Арнольд сходит на берег навсегда. Он идет за матерью к дому и слышит смех мальчишек у школы. «Плюнь», – шепчет мама. «Я и плюю», – говорит Арнольд, стискивая зубы. «Опять развезло?» – спрашивает мать. Арнольд молчит. Он сухопутный краб среди воды. Островитянин с морской болезнью. «Точь-в-точь мой отец, – говорит Аврора. – Его каждый раз укачивало до рвоты». Она хохочет, смех необычный, и берет его за руку. Арнольд молчит, поскольку не понимает, угроза это или утешение. Нет, не угроза, но утешение слабое.

Как-то Арнольд потрошит на пристани рыбу. Отец в море. Арнольд поднимает нож. Тот тяжелый, оттягивает руку. Время тянется безотрадно. Старики сидят, глазеют на Арнольда. Шепчутся об этом недоделке Нильсенов. В сотый раз рассказывают те же истории, что всегда. Но скоро они смогут разбавить их новыми россказнями про Арнольда. А происходит вот что: старики на секунду отворачиваются, может, в сторону досужего шептуна Кручины, который спешит попотчевать их свежими гадостями, и в этот миг Арнольд роняет нож, тот входит в палец по кость, так что палец повисает на тонкой ниточке, на волоске мяса, мальчик не кричит, он молчит и в ужасе смотрит на кисть, на указательный палец, из которого толчками бьет кровь, большими плюхами, и слышит, как нож входит в мостки, все вскакивают, Кручина орет так, что слышно всему острову: «Колесо отхватил себе палец! Колесо отхватил себе палец!»

В себя Арнольд приходит с воспоминанием, что у него есть кличка: Колесо. Отныне он Колесо, не надо ему другого имени. Все, что быстро мчит по жизни, движется на колесах: машины, поезда, автобусы, даже у парохода есть колесо, и в общем-то море – тоже колесо, которое перекатывается от побережья к побережью, как и голубое, сияющее колесо земного шара, рассекающее темноту космоса. И все оттого, что никто не в силах забыть, как он живым колесом скатился с самого отвесного утеса, но и Арнольд помнит обещание, которое дал себе в тот день, стоя на дне моря, с грузом волн на плечах: он сбежит прочь с этого острова, чего бы это ни стоило. Он не решил, куда подастся, он знает лишь одно: прочь! Он колесо, а оно должно катиться. Его дом – дорога. Так он создан. Однажды ночью он выбирается из дому. Матери оставляется письмо. А отец на промысле во фьорде. Ночи сделались светлыми. Он корпел над этим письмом несколько недель, подбирал правильные слова и расставлял их должным образом. Письмо вышло коротким, потому что Арнольд Нильсен от природы не писатель. Вот что достается прочесть матери, когда она на другой день поднимается с рассветом и вдруг поражается огромной тишине в маленькой хибаре. И тут замечает записку на кухонном столе. Дорогая мама. Я уехал. Вернусь, когда придет время или никогда. Лодка будет на той стороне. Кланяйся отцу. С любовным приветом, Арнольд.

Итак, Арнольд выскальзывает в белесую ночь. Быстро спускается к причалу. Жаба скачет следом, обалдевшая и счастливая. Погладив псину, он отсылает ее назад. С собой он взял хлеб, монеты, которые копил два года, и глоток отцова спирта. Он озирается. Оглядывает все, что покидает. Отвязывает канат, ночь молчит, но сердце бухает. Он плачет, от радости и горя. Он подавлен собой. Он сам себя превзошел. И скоро себя перерастет. И пока он, девятипалый, идет под парусом к материку, он распевает, чтоб заглушить свой плач, Бог есть Бог. О том, как Арнольд той ночью одолел бешеные и коварные течения, ходят легенды, это был мужской поступок, чудо, не иначе Всемогущий подсобил гребцу, и то, что его полсына подмял под себя море, как подобает мужику, и тем прославился, смягчило ярость и отчаяние отца.

Вечером третьего дня Арнольд стоит перед церковью в Сволваре, и все кругом еще огромнее, чем даже он предполагал. Люди живут друг у друга на головах в каменных домах. Фонари теснятся, как деревья в лесу, а в витринах магазинов электрический свет. Еще поражает Арнольда тишина, то, что в городе может быть так тихо. Видать, думает он, в городах в такое время уже спят, чтобы отдохнуть к ночи, потому что в городах все иначе, и солнце заходит, когда люди встают. Но тут он слышит шаги, шаги многих людей, ибо земля под ним дрожит. Арнольд оглядывается и видит на другом тротуаре идущую мимо процессию, в ней взрослые и дети, рыбаки и владельцы промыслов, мужчины и женщины, кошки и собаки, всякой твари по паре, но и этого мало: из церкви выходит сам пастор, за ним тяжело хлопает дверь, он подбирает рясу, чтоб не запутаться в ней, и, семеня по-бабьи, нагоняет странное шествие, которое сворачивает главной улицей к пристани. Арнольд прячется за столб, и пастор не замечает его. Потом Арнольд следует за всеми. Они идут на ту сторону пристани, где на присыпанной щебнем площадке между силосной ямой и лесопилкой стоят будки и карусели, горят лампы всех цветов радуги, скачут кругами механические лошадки, а в центре разбит и привязан к месяцу в небесах огроменный шатер, над раззолоченным порталом которого Арнольд читает: ЦИРК MUNDUS. Он видит, что люди платят деньги господину в униформе с кустистыми усами, топорщащимися под носом, и исчезают внутри, один за одним, причем они пихаются, ругаются и дерутся, чтобы проникнуть внутрь первыми и занять самые выигрышные места. Арнольд торчит снаружи, в грязи на кромке старого футбольного поля. Чуть погодя до него доносится музыка, он слышит, как ржут кони, трубят слоны, щелкает кнут, и выстрелы, и смех. Арнольд подкрадывается ближе. Вход никто больше не караулит. Господин в форме исчез. Арнольд на секунду замирает под вывеской и напоследок еще раз озирается. На соседнем столбе обнаруживается плакат. На арене прославленный человек-змея Der Rote Teufel. А кроме него – глотатели шпаг, укротители змей, уроды, королевы красоты плюс самый высокий человек в мире, неподражаемый исландец Патурсон. Арнольд набирает в грудь воздуха и просачивается внутрь. Он крадется между будками и повозками. Карусельные лошадки кружат по рельсам сами по себе. Разве не сюда он рвался и стремился? Не об этом мечтал, не так представлял себе «прочь»? Он у цели. Арнольд останавливается перед шатром, на котором начертано: Mundus vult decipi[2]. Звучит загадочно. На таком языке изъясняются на тысячеметровой глубине палтус с пикшей. Арнольд приподнимает занавес, но раньше, чем он успевает разглядеть хоть что-то, чья-то рука оттаскивает его назад и разворачивает рывком. Господин в усах и форме глядит на него сверху вниз. «И куда ж это ты намылился?» Он говорит по-норвежски. И наклоняется еще ближе. «Я ищу своих родителей», – отвечает Арнольд без запинки. «Родителей? Вот оно что. Они тебя уж обыскались, поди?» Арнольд улыбается. Страх прошел. Врать не трудно. Слова сами слетают с языка и делаются правдой. «Наверняка обыскались», – шепчет Арнольд. Но эти слова, которые можно счесть и ложью, и правдой, смотря как понять, приводят совершенно не к тем последствиям, на которые надеялся Арнольд. А именно: господин в форме поднимает его высоко в воздух. «Меня зовут Мундус, – сообщает господин. – А у Мундуса никто не теряет своих родных!» С этими словами он на руках вносит его в шатер. Der Rote Teufel как раз просовывает голову между ног, болтаясь под куполом на трапеции, и все взгляды прикованы к нему. Он сложился пополам и выглядывает из-под туловища, а держится он теперь одной рукой, и зрители в страхе отводят глаза. Барабан рассыпает дробь и дробит, дробит, дробит. Вдруг под куполом раздается треск, и на трапеции возникает нервная заминка. Это расшитое золотом трико Der Rote Teufel лопнуло в самом что ни на есть непрезентабельном месте. Поначалу публика думает, что это часть номера, но через минуту до зрителей доходит, что это – скандал, притом наискабрезнейшего свойства, и что Красный Дьявол заслужил свое имя, потому что по шатру распространяется густое, хоть святых выноси, амбре, которое невозможно спутать ни с чем, и пока горемычного человека-змею стремительно опускают на арену, его бледные ягодицы белеют, как опозоренная луна, над пунцовой застывшей физиономией. Зал взрывается свистом, на задних скамьях парни вскакивают и принимаются зашвыривать Дьявола комьями земли и скомканными бумажными кульками, и тогда-то на публике дебютирует Арнольд Нильсен: поняв, что представление вот-вот будет сорвано, Мундус выносит его на манеж и поднимает над собой; шум стихает, буйные, не спускающие никому рыбаки постепенно рассаживаются по местам, и директор цирка громогласно объявляет: «Уважаемые дамы и господа! Это юное создание, которое я держу на руках, потеряло своих родителей! Я прошу его отца и матушку встать; пусть у нас на глазах воссоединится счастливая семья, а затем перед вами выступит самый высокий человек в мире!»

Становится довольно тихо. Арнольд видит лица, почти окружившие его. Они таращатся, они пялятся. Те, что поближе, подаются вперед и чуть не тянут руки его пощупать. Пастор порывается встать, но остается сидеть на месте, в печали и сомнениях. И зрители снова думают, что это часть представления, раздается смех, он расходится кругами, скоро шатер уже содрогается от хохота, топота и рукоплесканий. Только пастор сидит окаменев, он все смотрит на Арнольда, не зная, плакать ему или смеяться. Мундус отвешивает глубокий поклон, совершает круг по манежу под аплодисменты зрителей, наконец выносит Арнольда за кулисы, сажает его там и убегает назад на арену. Здесь почти темно. Только над зеркалом горит тусклая лампа. Арнольд не шевелится. С манежа доносятся фанфары и барабанный бой. Потом он слышит еще звук. Кто-то ступает так тяжело, что земля гудит, а стул под ним заваливается. Но это не слон. Это идет человек, и Арнольд вцепляется в сиденье, чтоб не грохнуться при виде ни много ни мало, а самого высокого в мире человека. Который идет пригнувшись из-за нехватки места. Его лошадиное лицо затуманено. Нос затеняет все. Он одет в черное, а галстук у него длиннее, чем лунная дорожка на море. Его сопровождает дама в коротенькой растопыренной юбочке и блестящей шляпке. Нормальная, обычная дама, ему она едва-едва достает до пояса. Он останавливается перед тяжелым вызолоченным занавесом. Нагибается ниже прежнего, и женщина выпускает его необъятную руку. Музыка стихает. В тишине остается звучать истеричная барабанная дробь и низкий голос Мундуса. «Уважаемые дамы и господа! Встречайте человека, которого на конгрессе врачей в Копенгагене признали самым высоким человеком в мире! Исландец Патурсон из Акурейри! Два метра семьдесят три сантиметра! И это босиком!» Патурсон выпрямляется и выходит на арену. Одиночные вскрики, смех, вздохи восхищения, но в основном все молчат, потому что человека таких размеров они не видали никогда. Дама в игривой шляпке тем временем обнаруживает Арнольда. «А ты кто?» – «Арнольд», – отвечает он. Дама улыбается, склоняет голову набок и подходит ближе. «И что, Арнольд, ты делаешь здесь?» – «Жду Мундуса». Прильнув к щелке в занавесе, дама нетерпеливо манит к себе Арнольда. Он соскакивает со стула и встает рядом с ней. Она сует ему что-то в руку. Конфетка. Он кладет ее в рот, пока не отняли, и не спеша рассасывает, а внутри оказывается что-то совсем мягкое, оно обволакивает язык, и у Арнольда дух захватывает. Ему выдается еще одна конфетка. «Я – Шоколадная Девочка, – шепчет дама и чмокает его в щеку. – Смотри теперь!» Арнольд видит, что Патурсон стоит на манеже спиной к ним. Мундус мерит его серебряной рулеткой, ему приходится влезть на лестницу, чтобы не потерять последние сантиметры. Наконец он протягивает рулетку зрителям, сидящим ближе всех, чтобы они собственными глазами смогли увидеть точный рост Патурсона – 2.73! Все хлопают, а Мундус снова подходит к Патурсону и стягивает с его указательного пальца кольцо. «Он женат?» – ахает Арнольд. Шоколадная Девочка с хохотом качает головой. «Цыц», – шепчет она. Мундус показывает публике кольцо. Потом берет настоящую серебряную монету в две кроны и просовывает ее сквозь кольцо. Все видят, что монета легко проходит через широченное кольцо. Это настоящее чудо, все в восторге, но самое захватывающее Мундус припас на конец. Он вызывает двух девушек из первого рада, и они, зардевшись, выходят к нему на арену. Им дозволяется потрогать Патурсона, чтоб убедиться: это человек из крови и плоти.

Потом он берет их на руки, и они сидят каждая на одной его лапище, как на ветвях векового дерева, и теперь уже Патурсон краснеет и опускает голову, а девчушки егозят, хихикают и машут родным и знакомым. Двое парней с галерки рвутся выйти на сцену и помериться силой с этим застенчивым великаном, но Мундус пресекает их порыв. Это грозит увечьями. Вместо поединка он выкатывает на арену стол, покрытый вышитой скатертью. Сдергивает ее с видом фокусника и представляет на обозрение публики ужин Патурсона, состоящий из дюжины яиц в мешочек, четырнадцати булочек, свиной отбивной, трех килограммов картошки, восемнадцати черносливин и двух литров молока. Все это Патурсон уминает на глазах потрясенных зрителей. Пока Патурсон обжирается, Мундус подходит к бортику и складывает руки на животе. «Дамы и господа, – изрекает он. – Наш исландский друг родом из бедной рыбацкой семьи в Акурейри. Сами видите, сколько проблем создает для него гигантский рост. Он мечтает уехать обратно и вместе со своими родственниками ловить рыбу. Но ему не подходит ни обычная одежда, ни обычные рыболовные снасти. Даже шнурки он вынужден выписывать себе из-за границы. Чтоб помочь ему, мы напечатали эти открытки. Сейчас Патурсон обойдет вас. Чем больше открыток купите вы, тем больше одежды и снастей сможет купить себе он. Посочувствуйте ему!» Самый высокий человек в мире вытирает рот простыней и тихо обходит ряды, но почти никто не хочет покупать красочные открытки, они и так отдали по пятьдесят эре за вход, один пастор вкладывает два медяка в кулак Патурсона. Представление окончено. Оркестр играет туш. Патурсон отступает за кулисы, где его снова берет в оборот Шоколадная Девочка. Влетает Мундус, он разъярен, он в бешенстве. «Где этот проклятый Дьявол? – орет он. – Я ему устрою преисподнюю!» Мундус несется дальше, но вдруг тормозит и мрачно смотрит на Арнольда. «Ты все еще здесь?» Арнольд кивает. Не признать сего факта нельзя. Он боится, что Мундус вышвырнет его вон, но директор вместо этого вздыхает глубоко и тоскливо, закуривает сигару и подсаживается к нему. «Горе луковое, а не цирк, – говорит он. – Акробат пердит так, что штаны лопаются, открытки никто не покупает». – «Пастор купил», – шепчет Арнольд. «Один пастор! А у меня осталось триста сорок восемь открыток. Видно, люди здесь жестокосердны как на подбор». Мундус выпускает струю голубого дыма под усы и разгоняет его ладонью. Арнольд задумывается. «Наверно, не надо его кормить», – говорит он осторожно. Мундус снова поднимает на него глаза: «Как так?» – «Раз он так жирует, чего им его жалеть», – тихо мямлит Арнольд. Мундус поднимается. Вышвыривает сигару в дверь и улыбается. «Как твое имя, мальчик?» – «Арнольд». В эту самую минуту заходит Шоколадная Девочка. Она несет дымящуюся сигару и ошарашенно смотрит на Мундуса, который тычет пальцем в Арнольда. «Арнольд прав! – вопит он. – Черт возьми, почему никто раньше не сказал, что Патурсону не надо сжирать на глазах этой голи перекатной целый рождественский обед! До продажи открыток!» Потом он обращается к Шоколадной Девочке: «Уложила?» Она кивает и затягивается сигарой. Которую Мундус тут же вырывает у нее и снова вышвыривает в дверь со словами: «Иди лучше найди, где Арнольду спать».

Шоколадная Девочка берет Арнольда за руку и тянет его за собой, они выходят из шатра и идут по протоптанной в грязи между повозок дорожке. «Мне кажется, тебе достался слоновий волос», – шепчет она. Арнольд не понимает. «Разве у слона есть волосы?» – «Есть один волос. На хвосте». Она еще раз торопливо целует его, в губы, отчего у Арнольда ум накрепко заходит за разум. «Ты будешь спать с Патурсоном. Но я в соседней повозке. Если что».

Она останавливается перед кибиткой, осторожно отворяет дверь и впускает Арнольда внутрь. Здесь Патурсон и обретается. Сон дается ему тяжело. Две кровати составлены вместе, чтобы он мог улечься. Арнольдово место на полу подле лежанки. Шоколадная Девочка дает ему плед. «Я в соседней повозке, здесь рядом. Если что». И она быстро исчезает. Некоторое время Арнольд стоит и в неверном свете рассматривает самого высокого в мире человека. Лицо на белой подушке огромное и замкнутое. Он укрыт тремя одеялами, но их недостаточно. Носки в прорехах, и пальцы торчат во все стороны. Они толще Арнольдова бедра и похожи на букеты из плоти с яркими пятнами в виде сбитых желтых ногтей. Тут Арнольд замечает куртку Патурсона, она висит на гвозде позади кровати. Он стягивает ее вниз и примеряет. Последняя пуговица лежит на башмаках, а рукава такие длинные, что он едва находит свои руки. Он мог бы долго бродить по закоулкам этой куртки. Патурсон поворачивается на другой бок. Арнольд ждет не дыша. Самому высокому человеку в мире требуется на это не пять минут. Это как если бы земной шар крутанулся в обратную сторону. Арнольд выбирается из куртки, пристраивает ее на место и вдруг нащупывает что-то в кармане. Это серебряный сантиметр. Арнольд поворачивается к кровати. Патурсон спит по-прежнему беззвучно. Арнольд начинает с пальца на ноге и растягивает блестящую ленту до самого верхнего волоса на макушке Патурсона. Смотрит на цифру. Он ошибся, и приходится перемерять еще раз, для вящей надежности обратным макаром, от головы к пятке. Он получает аккурат прежнее число. В Патурсоне не два семьдесят три, а два ноль четыре. Арнольд убирает сантиметр назад в карман куртки. Он удивлен, но не разочарован, по чести говоря. В голове его затеплилось понимание того, что он еще не уразумел, но уже учуял, вроде тени в мозгу: обман.

Арнольд пробирается в повозку, где спит Шоколадная Девочка. Он будит ее. Она садится на кровати и улыбается. «У меня если что», – говорит он. «Что, Арнольд?» – «В Патурсоне нет двух метров семидесяти трех сантиметров!» Шоколадная Девочка перестает улыбаться. «Что ты такое сказал?» – «В Патурсоне лишь два ноль четыре. Я его лично измерил!» Шоколадная Девочка вцепляется в Арнольда и больно прижимает палец к его губам. «В Патурсоне два ноль четыре, когда он лежит. А когда он встает, выходит ровно два семьдесят три. Здесь Мундус решает, какой у Патурсона рост. Тебе ясно?» Но догадки тыркаются в Арнольдовой голове медленно и в мысли не складываются. «Сколько тебе лет?» – переводит разговор Шоколадная Девочка. Только тут Арнольд замечает, что она почти голая. «Шестнадцать», – отвечает он быстро. «Шестнадцать? – веселится она. – А когда ты лежишь – сколько?» Шоколадная Девочка валит Арнольда на кровать, стискивает, Арнольд вырастает в ее объятиях, и она растолковывает ему в основном все.

Теперь он знает, что такое слоновий волос.

На другое утро Арнольд посещает директорскую кибитку, самую просторную в цирке, с лестницей, шторами, камином и собственно Мундусом, который завтракает, сидя в двуспальной кровати. На нем халат винного цвета, а усы болтаются под носом, забранные в кожаные футляры. Уголком салфетки он извлекает из уголка рта кусочек желтка. «Откуда ты родом?» – спрашивает он. «Ниоткуда». Мундус смотрит на него. «Ниоткуда? Все люди, Арнольд, родом откуда-то». – «А я – нет». – «Значит, ты ангелочек и прилетел к нам на крылышках?» Арнольд не отвечает. Может, он и ангел, почему нет? Мундус вздыхает, отставляет поднос с завтраком и достает сигару. «Нам ведь ни к чему неприятности с полицией, так?» – «Пастор в курсе. Я ему все рассказал», – говорит Арнольд.

Тут он слышит снаружи тяжелые шаги. Он поворачивается к окну, мимо которого шествуют Патурсон на пару с Шоколадной Девочкой, которая перед воротами закрывает его огромным куском брезента. Мундус вылезает из кровати и подходит к Арнольду. «Мы не хотим, чтоб хоть кто-нибудь любовался на него бесплатно», – объясняет он, зажигая сигару длинной спичкой. Арнольд провожает глазами самого высокого человека в мире, которого выводят погулять под брезентом, и это зрелище сдвигает что-то в нем. «Ты о Барнуме слышал?» – спрашивает вдруг Мундус. Арнольд качает головой, дым застилает ему глаза. «Барнум был королем Америки. Он был больше Александра Македонского и Наполеона, вместе взятых!» Арнольд подступает ближе. «И больше Патурсона?» Мундус смеется и кашляет. «И Патурсона тоже больше! Барнум превратил весь мир в свой цирк. Земля служила ему манежем, а небо стало шатром, который он раскинул над нами!» Потрясенный собственной речью, Мундус шепчет: «Барнум мечтал сделать людей счастливыми. Он заставлял их смеяться, вздрагивать, разевать рот и плясать! А к чему еще во все времена стремится человек?» Шоколадная Девочка ведет Патурсона обратно. Она машет Арнольду. Мундус кладет руку Арнольду на плечо. «Ты знаешь, что означает mundus vult decipi?» – спрашивает он. Арнольд хмыкает. Теперь он знает в основном все. «Мир желает быть обманутым». Мундус ошарашен. «Хорошо. А что значит по-норвежски ergo decipiatur?» – «Так пусть и будет обманутым», – отвечает Арнольд. Мундус кладет сигару. «Ну а теперь ответь – кто выше Патурсона из Исландии?» Арнольд задумывается. «Бог?» – предлагает он. «Ой. Бог ниже на четыре сантиметра». – «Барнум?» – старается угадать Арнольд. Мундус склоняется над ним: «Фантазия, Арнольд! Фантазия превыше всего. Важно не то, что ты видишь. А то, что ты думаешь, что ты видишь! Запомни это навсегда, Арнольд!» Мундус садится на кровать, но глаз от Арнольда не отрывает. «Повернись», – командует он. Арнольд встает спиной к нему. «Еще раз!» Арнольд поворачивается лицом к Мундусу, который уже в очках. «Так, мой маленький друг, а теперь рассказывай, что ты умеешь». – «Я могу быть колесом», – отвечает Арнольд, проходится колесом по комнате и выпрямляется. Мундус недоволен: «У нас тут все колеса». – «У меня девять пальцев», – говорит Арнольд, растопыривая руки. Мундус безучастно пожимает плечами: «У меня есть уроды и похуже». – «Я могу цепенеть». – «Это вышло из моды». – «Я оснащен дай боже», – шепчет наконец Арнольд. У Мундуса глаза лезут на лоб. «Оснащен дай боже? А кто тебе сказал такое?» Арнольд опускает глаза: «Сам доктор. И Шоколадная Девочка», – добавляет он быстро. Мундус машет рукой. «Оставь меня, – говорит он. – Мне надо подумать».

Арнольд послушно выходит наружу. Озирается. Еще утро, и он видит, что у всех вокруг есть свое место. И своя работа, которую они делают сообща. Дрессировщики, плотники, музыканты, клоуны, повара и акробаты репетируют и поют, готовятся к вечернему представлению. И Арнольд понимает, что он должен найти свое место среди людей, пота и песен.

Но тут он видит еще кое-что. А именно Шоколадную Девочку. Она стоит спиной к нему и тянется к бельевой веревке, натянутой между двумя вагончиками. Она развешивает на ней расшитое золотом трико Der Rote Teufel, оно блестит и переливается на солнце. Только Арнольд собирается подойти к ней, как появляется Der Rote Teufel собственной персоной. Он обнимает Шоколадную Девочку и целует ее в затылок. Она отпихивает его, но этот отпор не многого стоит, потому что она тут же начинает смеяться. Но Der Rote Teufel целует ее снова и увлекает за собой в глубокую тень за вагончиками. Арнольд слышит, как смех тает в смехе. Арнольд съеживается. И делается еще меньше. Слоны, они на самом деле безволосые. На его долю радости не оставлено. Пути смеха неисповедимы, думает Арнольд. Смех всегда разный и не повторяется дважды. Арнольд решает завести себе поминальник смехов. Откроет этот регистр смех матери, робкий смех матери, стоящей на соленом ветру, будто ветер щекочет ее. А вот кого записать под вторым номером, он не знает, потому что внезапно до него доходит, что он никогда не видел отца смеющимся.

Арнольд подкрадывается к веревке. Трико Der Rote Teufel залатано на заднице большим куском кожи. Не дыша Арнольд быстро протягивает руку, подцепляет нитку и выдергивает ее.

Тем же вечером Мундус стоит посреди манежа у широкой черной шелковой занавеси, в шатре плотная тишина, зрители затаили дыхание: сейчас он покажет свой знаменитый паноптикум. Директор вещает тихо, но слышно каждое слово: «Я прошу, чтобы дети, женщины в тягости, ипохондрики, мучимые страхом темноты и морской болезнью и все ранимые натуры сию секунду покинули шатер. Вас ждет Колесо удачи и несравненная в своей щедрости Шоколадная Девочка».

Публика приходит в движение, матери прижимают к себе детей, отцы обнимают матерей, и даже самые отъявленные храбрецы из рыбаков на последних рядах проникаются неопровержимой серьезностью момента. Но все остаются на своих местах, только сдвигаются теснее, и глубокий вздох пролетает по рядам, когда свет сменяется голубоватой полутьмой и оркестр выдувает тишину. Арнольд наблюдает за всем этим из-за кулис. Потом он будет кое-что замалчивать, присочиняя взамен другое, отдельные моменты раздувать, прочие вырезать, и все сливается в одно: Мундус, Красный Дьявол, Арнардо, лилипуты, самый высокий человек в мире, Шоколадная Девочка, слоны, небо и опилки, ибо это первое представление Арнольда Нильсена и начало его лжи. Но на самом деле Мундус взялся рукой за шелковую занавесь и пророкотал темным каленым голосом: «Дамы и господа! Сейчас я покажу вам ошибки Творца. Если кто-то не вынесет зрелища неудавшихся творений Создателя, я готов помочь ему советом и нюхательной солью». Мундус достает коричневую бутылку, скручивает крышку и дает зрителям в первом ряду вдохнуть раздражающий запах. Затем он прячет пузырек в карман и выжидает еще пару секунд в тишине, точно передумал и решил оградить зрителей от того отвратного зрелища, которое собрался было им явить. Ветер бьет в шатер, и тяжелый шелковый занавес колеблется. Вскрикивает женщина, но родные приходят ей на помощь. Мундус склоняется в поклоне и рывком отдергивает-таки занавес. Египетская мумия обнажает в ухмылке зубы, которым пять тысяч лет. Скелет кровожадного викинга встает из могилы и медленно крутит в воздухе ржавым мечом. Первый ряд ахает и наваливается на задних, те ропщут. Мундус призывает к порядку. Это только начало. Он поднимает руки. «История ведет свою печальную беседу с нами через этих мертвых свидетелей, – шепчет он. – Не забудьте помянуть их в вечерней молитве». Он замолкает, предоставляя трупам говорить самим за себя. Выждав, он подходит ближе к зрителям, он учуял будто нетерпеливое недовольство, возможно, кому-то уже доводилось видеть эти призраки и раньше. «А сейчас, дамы и господа, – говорит он еще глуше, – сейчас вы увидите отбракованное Создателем творение, недоделанный ангелами ребус или злую шутку Дьявола. Дамы и господа, встречайте – Адриан Еффичефф с Кавказа, наш молчаливый, внушающий трепет родственник, монстр, недочеловек, недостающее звено эволюции! Не дразните его!» Открывается следующая витрина, и публика визжит. Адриан Еффичефф стоит недвижно, оцепенело и тупо смотрит на зрителей, которые продолжают вопить, потому что лицо его заросло густым волосом, черным мехом, в котором глаза и рот едва различимы. Столь же волосаты и руки с длинными грязными ногтями, а когда Мундус расстегивает на нем рубашку, выясняется, что от подбородка до штанов все колосится шерстью. «Он не родственник старого пастора? – вопят с галерки. – Тот тоже был дюже волосат!» Шатер наполняется смехом, отпускающим, дающим выход страху. Мундус, тихо чертыхаясь, быстро убирает Адриана Еффичеффа с глаз долой и выкатывает из темноты стул, на котором сидит кто-то, закутанный в красный плед, только бедро заголилось. Перебравшие рыбаки умолкают, матери закрывают ладонями округлившиеся глаза сыновей. «Да будет мне позволено представить, – начинает Мундус, – представить вас мисс Ослиной Голове, уроженке Нового Орлеана, крещенной под именем, представьте себе, Помилуй и признанной в 1911 году в Коннектикуте самой уродливой женщиной мира. Увидев ее, вы станете благодарить Бога каждое утро и каждый вечер, мало того, еще и в обед, что вам не приходится нести бремя такой рожи!» Мундус срывает плед, и рыбаки не только теряют дар речи, они трезвеют, потому что такого страшилища они не встречали нигде, она отвратнее, чем потроха морского воробья. Женщины исторгают вопль ужаса и бросаются на грудь мужчинам, которые хотят, но не могут оторвать взгляд от мисс Ослиной Головы, нареченной Помилуй, из Нового Орлеана. Лицо напоминает кусок сырого мяса. Раздутые, как огромные мешки, щеки прижимают исполинский, весь в дырах пор шнобель вниз, так что он закрывает рот полностью. Кажется, уродка хочет съесть свой нос, а глаза посажены глубоко и близко между шматками ярко-красной кожи. Ужас нагнетен до предела. Арнольд ощущает это, стоя за кулисами и глядя на манеж, это вроде как веревка, которой все в зале повязаны, и она натягивается и натягивается, но Мундус не тормозит, нет, он затягивает веревку, дергает за нее, и зрители сливаются в единстве боли. Он вынимает скальпель, поднимает его в нарастающем свете и говорит своим самым утробным голосом: «Будем ли мы судить по наружности или проникнем в святая святых души и тела этой несчастной женщины?» Он не ждет ответа. Он дает его сам. Скальпелем он взрезает кожу от брюха до горла, откидывает ее в стороны, сует внутрь руку и извлекает на свет плод с двумя головами, четырьмя руками, четырьмя ногами и двумя шеями, сросшимися в морщинистый узел, при виде которого лишаются чувств пять дам и один господин, а Арнольд стремительно отворачивается, на него накатывает тошнота, как на море, внутри все дрожит и вздымается волной, он сам – волна, от которой его мутит, и ему кажется, что он слышит шаги Патурсона, может, поэтому все и ходит ходуном. Арнольд старается удержаться, но слабеет, валится на чумазый пол, где и отдает назад шоколад, которым всю ночь объедался, пока внезапно чьи-то руки не выдергивают его наверх, это портниха, она что-то говорит, но он не понимает, у нее полон рот булавок, она похожа на морского ежа с заскорузлыми руками, которыми она умывает Арнольда, оттирает ему рот, вытряхивает из его одежонки и наряжает наново, что-то делает с его губами, пока паноптикум увозят со сцены, и наконец Арнольд разбирает ее слова: «Сейчас твой выход». – «Мой?» – сипит он. Портниха ставит перед ним зеркало с длинной трещиной, и Арнольд видит, что она одела его как девочку, в платье, гольфики и узкие белые туфли, на губах что-то алое и вязкое, а на голове парик, он кусает лоб. Арнольд не узнает себя. В голове мелькает странная мысль. Сбежать еще дальше было невозможно, думает он, дальше некуда. За кривым зеркалом стоит и ржет Der Rote Teufel, он откидывает челку назад и выпячивает губки бантиком. Ничего больше Арнольд не успевает заметить, потому что все вокруг начинают суетиться, подталкивают его к занавесу и выпихивают на манеж, где его подхватывает Мундус, прижимает к себе под тихий ох зала и шепчет: «Молчи! Ты – немая исландская дочь Патурсона». Потом Мундус отстраняется, воздевает руки и обводит взглядом свою публику. «Дамы и господа, уважаемая публика! Случилось чудо! Ущербная дочурка Патурсона переплыла океан, чтобы повидать своего отца! Уста бедняжки немы, только девять пальцев у нее на руках, но что за золотое сердце бьется в ее груди!» Тут только Арнольд замечает, что самый высокий человек в мире стоит рядом, хлопая глазами с голодным и недоумевающим видом. Мундус берет Патурсона за руку и что-то шепчет и ему тоже, и, когда исландец складывает всю свою длину пополам и обнимает Арнольда, вздохи сменяются всхлипами. Патурсон мычит что-то непонятное Арнольду, он слышит раскаты голоса в ухе и запоминает их навсегда, эти слова, которые сказал ему Патурсон и которых он не понял…

Я развеиваю пыль повествования, чтобы оно расцветало у всех на устах цветами обмана самого изысканного свойства. Арнольд делает книксен, приседает, как благодарная и калечная дочь, оттопыривая руку с недостающим пальцем, и всхлипы переходят в рыдания, и даже Мундус утирает слезу со своей улыбки. «Продавай открытки и молчи!» – шипит он. Арнольд берет всю стопку, он идет от места к месту, из объятий в объятия, и все покупают открытку, ибо у Арнольда столь исстрадавшийся и замученный вид, что никогда еще им никого не бывало жальче. Он распродает все до единой открытки с раскрашенным вручную портретом Патурсона и неразборчивой закорючкой Конгресса врачей в Копенгагене под его ростом, который обозначен в сантиметрах, дюймах, футах и локтях. Арнольд нагружен монетами, он тащит их Мундусу, снова вызывая слезы у него на глазах, по-прежнему голодный и недоумевающий Патурсон обнимает Арнольда, и публика аплодисментами приветствует отца, и девочку его, и себя, и свою щедрость, и безграничную милость Божию. Гремят фанфары в честь одного Арнольда, он кивает, нет, извините, он приседает в книксене, как настоящая дочка, и это первая маска Арнольда Нильсена – дочь самого высокого в мире человека. И еще раз опускается он в книксене, в восторге и изумлении.

Der Rote Teufel дождался своего часа. Он вскарабкивается на трапецию и рассыпает каскад умопомрачительных трюков, он обязан взять реванш и раз и навсегда похоронить вчерашний позор в книге забвения тем, что сегодня он превзойдет самого себя. Орудием его отмщения будет бесстрашие. Der Rote Teufel, на самом деле Халворсен из Халдена, решил летать сегодня как птица. Как орел парит он в поднебесье. Но когда складывается пополам и высовывает голову между ног, под самым-самым куполом, он слышит не как колотятся сердца и не оглушительную тишину, он слышит смех. Публика хохочет. Халворсен не может постичь этого. Они смеются, и сперва он решает, что ослышался. Но слух не подвел его. Народ хохочет. Даже Мундус ошеломлен. Это не тот номер, где ржут. Смертельный акробатический этюд должен вызывать страх и трепет, а в самом конце – вздох облегчения, который делает всех нас равно бессмертными в миг отступления страха. Халворсен – птица, которая, пренебрегши смертью, дразнит ее и заигрывает с ней. Сегодня Халворсен собирается попрать смерть и материализовать вечную жизнь. Но публика хохочет. Арнольд сразу понимает почему. Они ждут, когда трико Халворсена лопнет снова. Они предвкушают. Потому что избежать рассказа о вчерашнем, о порвавшихся на заду пердуна-акробата штанах не удалось никому. Над этим они и смеются. Над тем, что еще не произошло, но, как они надеются, все же случится. И Арнольд молится про себя, Господи, милый, шепчет он, прости меня, а пальцы перебирают нитку из расшитого золотом трико. Халворсен скрещивает ноги над головой и висит, как сдвоенный человек, это на грани невозможного, но народ гогочет. Сбитый смехом с толку, Халворсен на долю секунды отвлекается. Этого хватает. С лихвой. Смерть справляется с делами без сверхурочных. Der Rote Teufel срывается вниз, смех тает на лету, но поздно. Он пикирует на манеж, как забарахлившая птица, и приземляется на спину. Тут бессилен волос из слоновьего хвоста. И никакому слону не под силу притащить Халворсена назад. Отныне его имя вычеркнуто из афиши. Номер впредь не демонстрируется. Акробат умер. Арнольд прячется за Патурсоном, самым высоким человеком в мире. «Это не я виноват», – шепчет он. Патурсон не понимает. «Я ни при чем, – повторяет Арнольд. – Он сорвался раньше, чем лопнуло трико».

Цирк начинает сворачиваться той же ночью. Оставаться здесь им нельзя. Одно несчастье всегда тянет за собой другое. Это судьба, а она штука заразная, они все могут заболеть ею. Надо уезжать. Убираться прочь, оставляя несчастье позади. Из шатра все вынесено. Электрики разбирают освещение. Плотники развинчивают ряды стульев и снимают занавес. Шоколадная Девочка ревет в голос. Наконец остается сложить саму палатку, шатер, а солнце, закатывавшееся больше для порядка, уже встает над синим фьордом. Мундус всю ночь бодрствовал на сердечных таблетках, отчего глаза у него красные и пустые, как шарики цветного стекла. Для цирка смерть – дурная реклама. Директор уже объяснился с ленсманом и доктором и отбил телеграмму родным Халворсена в Халден. Теперь он подходит к Арнольду, давно снявшему девчачий наряд, и велит помочь рабочим, велит нетерпеливо, его свербит. Арнольд встает рядом со смотрителем шатра. Рабочие стоят кругом и утягивают вниз огромную парусину, которая оседает, как спущенный шар, и у каждого в команде есть свое место и задача. Они перекрикиваются, перекличка звучит почти как песня. «А мне что делать?» – спрашивает Арнольд. Смотритель опускает на него глаза. «Принеси тапки Халворсена», – говорит он и показывает. Оказывается, одна тапка, похожая на узкую туфлю, все еще лежит на манеже. Арнольд готов сорваться с места, но смотритель придерживает его: «Возьми». Арнольд получает нож и бежит за туфлей Халворсена, сжимая нож в руке и недоумевая, для чего он может ему пригодиться в таком деле, но поскольку, видит он, все кругом с ножами, то он и не спрашивает, ибо он уже выучил, что не надо спрашивать, если можно обойтись без вопроса. Наоборот, он думает: вот и все, что осталось от Der Rote Teufel, простая туфля. Когда он наклоняется подобрать ее, все и случается. Он слышит крик рабочих, его сбивает с ног точно ураганом и прижимает к земле. Потому что раз беда грянула, одна она не приходит. Два троса лопнули, и весь цирк обрушился Арнольду на голову. Те, снаружи, что толпятся в это утро вокруг шатра, видят, что парусина ходит ходуном, какой-то маленький шарик беспокойно тыркается под ней, и кто-то думает, наверно, что там кошка заплутала, но это Арнольд Нильсен. Он ползет в странной, прозрачной темноте и не может вырваться из нее, тяжелый, мокрый полог похож на ветер, задубевший вокруг него коконом. Снаружи доносятся истеричные крики, смотритель отдает команды, Мундус зовет его по имени, но помочь ему они не в силах. Вот для чего нож-то, соображает Арнольд, он берет его двумя руками и со всей силы всаживает его в землю, фонтан грязи залепляет лицо, и Арнольд понимает, что лежит головой не в ту сторону, поворачивается, нацеливает нож на плывущие над ним облака, дышать уже почти нечем, и вспарывает парусину лезвием. Он высвобождает себя, прорезает себе дорогу, встает на ноги и высовывает голову в разрез, к воздуху, к солнцу, мужчины подхватывают Арнольда и возвращают к людям. Его обитель здесь.

Вечером они на рейсовом пароходе переплывают Вестфьорд курсом на Будё. Арнольд стоит на палубе рядом со спасательными шлюпками и наблюдает, как горы погружаются в голубой вечер. На краю, где море и небо сходятся, различимы острова, откуда он родом и которые теперь покидает, они разбросаны, как камешки среди волн. Арнольд улыбается. Его не укачивает. Он чувствует себя сильным. Поднимает четырехпалую руку и машет. Потом спускается к остальным. Все молчат. Думают о своем. Тело Халворсена лежит в морозильнике ниже всех кают, но в Халден ему не вернуться: погода теплеет, лед тает, и скоро тело начнет тухнуть.

Арнольд присаживается за стол к Мундусу. На коленях тот держит перевязанный бечевкой коричневый чемодан. «Что это?» – спрашивает Арнольд. Мундус вперяет в него налитые кровью глаза. «А тебе надо знать, да?» Арнольд казнит себя, что сунулся с вопросом. Но Мундус кладет руки на крышку и придвигается к Арнольду. «В него, – шепчет он, – я собрал все аплодисменты. Можешь взять его у меня на хранение».

Цирк сходит в Будё. Они хоронят Der Rote Teufel на церковном погосте у самого моря, на узкой полоске земли между воротами и каменной оградой. Могила такая маленькая, что и в свой последний и самый затяжной прыжок акробат уходит сгруппировавшись. Еще раз попадается Арнольду на глаза Шоколадная Девочка. И снова мы теряем его из виду. Он стоял на дне моря. Впадал в оцепенение. Пластался под шатром цирка. И наконец добрался до мрачной Большой земли. Неся чемодан с аплодисментами, он пропадает вдали за углом.