Синие стрекозы Вавилона Хаецкая Елена

— У вас огромные дыры в поле, — мрачным тоном произнесла госпожа Алкуина. — Я пыталась узнать, кто навел на вас порчу, но ответа не получила. Вижу только, что порча есть, что она велика и, кажется, была передана вам по наследству.

— По какой линии? — поинтересовался я. — По материнской или по отцовской?

Госпожа Алкуина бросила на меня проницательный взгляд.

— Я знаю, вы мне не верите. Я и не прошу вас верить. Зачем? Я прошу одного: позвольте помочь вам. Это моя работа — помогать таким, как вы. Помогать, а не учить… Помогать, а не задавать вопросы… Для этого я и получала посвящение, для этого я и обретала Силу ценой усилий, которых вам не понять…

Разговор с госпожой Алкуиной нравился мне все меньше и меньше. Я поерзал, мысленно решив выпороть Мурзика.

Она уже кивала мне на табурет, стоявший посреди комнаты.

— Сядьте, — властно молвила она.

Я подчинился.

Она поднялась. Прошумела парча. В разрезах мелькнули ее белые ноги, в вырезе колыхнулась большая молочная грудь.

— Отвлекитесь от лишних мыслей, — проговорила девица-мальчик строго.

Госпожа Алкуина, улыбаясь, прошла мимо меня и встала у меня за спиной. Девица присоединилась к ней.

В зеркало на стене я видел, что Мурзик изо всех сил тянет шею, силясь что-то разглядеть.

Госпожа Алкуина провела руками над моей спиной, не касаясь тела.

— Сосредоточьтесь, — велела она. — Перестаньте думать о моей груди. Сейчас не это главное.

Я слегка покраснел.

— Так-то лучше, дорогуша, — усмешливо сказала госпожа Алкуина и слегка коснулась моей макушки. Затем голос ее сделался серьезен. Она больше не разговаривала со мной. Она обращалась к девице. — Видишь пробоины в биополе?

После краткой паузы девица ответила замогильным голосом:

— Вижу…

— Черное пятно на пятом уровне — видишь?

— Да…

Она поводила руками. Девица с выражением невыносимого усилия двигала пальцами вслед за нею.

— Помогай! — почти выкрикнула госпожа Алкуина.

— Я… липкий, гад! А! — вскрикнула девица.

— Скорей! Стряхивай! Да не сюда! Сюда! Вон туда!

Девица, растопырив пальцы, стремительно пробежала через комнату. Мурзик шарахнулся, давая ей дорогу. Девица прошуршала шторами у двери и канула.

Я обернулся. Госпожа Алкуина вся лоснилась от пота. Грудь ее тяжело вздымалась, она трудно дышала. Встретив мой взгляд, она улыбнулась усталой улыбкой рабочего, возвращающегося после ночной смены откуда-нибудь из забоя.

— Все в порядке, — ободряюще сказала она. — Сидите спокойно, дорогуша. Очень липкий гад попался.

— Какой еще гад?

— Который сидел на вашем биополе и перекрывал вам доступ энергии. Неужели вы не чувствовали? Он высасывал вашу энергию.

— Не знаю… — растерялся я.

Ее пальцы легли на мои плечи и слегка смяли их. По моей коже побежали мурашки, совсем как от подключения к датчикам на крыше обсерватории.

— Спокойно, спокойно… — бормотала она. — Сейчас качнем энергии, восстановим связи с космосом… И как только почувствуете, что гад возвращается — немедленно ко мне. Я отважу его навсегда… Сейчас поставлю вам защиты…

Прошелестела штора — вошла девица. Неслышно прошествовала, встала рядом — неподвижная, суровая. Госпожа Алкуина кивнула мне на нее.

— Моя лучшая ученица. Каждый день рискует жизнью, унося гадов. Отважная девушка.

— Да уж, — сказал я.

— А куда она их уносит? — неожиданно встрял Мурзик. — В сортире, что ли, топит?

— Простите его, — поспешно сказал я и скорчил Мурзику через плечо свирепую рожу. — Это говорящее орудие само не понимает, что молотит…

— О, пустяки… — Жирно накрашенный рот госпожи Алкуины в очередной раз тронула тонкая улыбка. — Многие относятся скептически, тем более — необразованный раб… Ведь он любит вас? — И она устремила на него свой магнетический взор. — Ты ведь любишь своего господина, не так ли, дорогуша?

— Ну… — пробормотал Мурзик. — Я больше… женщин…

Я побагровел. Госпожа Алкуина тихонько рассмеялась.

— Ведь это ты звонил? Ведь это ты беспокоился о порче?

— Ну…

Мурзик смутился окончательно. Девица повернулась к нему и уставилась на него немигающими глазами.

— Не сердитесь на него, — сказала мне госпожа Алкуина. — Астральных вампиров невозможно утопить в унитазе. Если бы все было так просто, как говорит ваш раб… — Она вздохнула, взмахнула ресницами. — Нет, мы заключаем их в серебряный контейнер…

Внезапно девица вмешалась в разговор.

— Госпожа, — сказала она резко, — гада нет, но пробоина осталась… и края светятся красным — видите? Боюсь, все не так просто. Это родовое проклятие. Он должен вспомнить, кто в их роду был проклят. Кем. И за что. Он должен провести ритуалы очищения…

— Арргх! — неожиданно вырвалось у меня. — Гхнамм!.. Арр!..

Пальцы госпожи Алкуины на моих плечах дрогнули.

— Что?.. Что вы сказали?

— А? — Я посмотрел на нее невинным взором. — Понятия не имею, дорогуша.

— Это что-то… — Она метнулась глазами к своей ученице, к Мурзику. — Что-то древнее… непонятное…

— Это как-то связано с родовым проклятием? — быстро спросил я.

— Не знаю… Откуда у вас это?

— Если бы я знал… Однажды я пришел домой усталый, заснул и во сне говорил на этом языке. Мой раб записал мою речь на пленку. Потом я несколько раз слушал, но не мог разобрать ни слова.

— Странно, — промолвила она. Теперь в ее низком голосе не было ни придыханий, ни деланной задушевности. — Нет, это действительно странно. Я видела в картах, что ваш кармический путь не похож на другие. Карты говорили о великом прошлом, об очень великом прошлом… О древней крови… Нет, не той, что течет в ваших жилах, хотя вы, несомненно, старинного и очень хорошего вавилонского рода… Друг мой, чтобы определить это, не нужно карт, достаточно взглянуть на линии вашего рта…

Я польщенно улыбнулся.

— Нет, — продолжала госпожа Алкуина. Она прошуршала парчой и уселась напротив меня в кресло. В ее пальцах откуда-то появилась дешевая папироска, из тех, что курят работяги. — Нет, я говорю не о крови вашего нынешнего воплощения, лейкоцитах-эритроцитах. Я говорю о крови духа, об ахоре.

— Простите?

— Ахор — кровь богов. — Снова тонкая улыбка. В три затяжки она съела папироску, придавила окурок о серебряный подлокотник. На окурке остался жирный след помады. — Ахором у нас принято называть ту духовную субстанцию, которая заменяет кровь. Несет в себе генетический код души, знаки ее древности, ее благородства… Ваш ахор говорит о происхождении едва ли не божественном… Я не поверила картам. Да, впервые в жизни я не поверила картам. Но вы — вы поверьте. Карты никогда не лгут…

Девушка-мальчик скрестила руки под воротником, задрав соски. Уставилась в пустоту. Замерла.

Я кивнул на нее и спросил госпожу Алкуину:

— Я могу с ней переспать?

— Нет, — спокойно ответила госпожа Алкуина.

— Жаль, — сказал я.

Лицо девушки осталось совершенно бесстрастным.

— Сколько я вам должен, госпожа Алкуина? — спросил я.

— Я работаю не для денег, — сказала госпожа Алкуина. — Но когда дают — не отказываюсь. Таковы наши правила.

Я дал ей десять сиклей ассигнациями. Она не притронулась к деньгам, кивком велела положить на стол. Придавила подсвечником. Восковая фигурка догорела. От нее осталось только неопрятное пятно.

Я поцеловал руку госпожи Алкуины, встал. Девушка-мальчик придержала штору, открыла перед нами дверь.

Я вышел в коридор и наткнулся на бабку. Та копалась в шубах, рухнувших с вешалки. Пыталась водрузить их на место. Шубы падали снова и снова, обдавая бабку пылью, молью и трухой.

Завидев нас, старуха выпрямилась и разразилась длинной бранной тирадой. Девица не осталась в долгу и вступила в склоку. Затем они вцепились друг другу в волосы.

Мурзик хотел остаться поглядеть на драку, но я уже выходил из квартиры, и раб поплелся за мною следом.

Я был зол на него за всю эту историю. После слов госпожи Алкуины мне сделалось совсем худо. Теперь я точно знал, что где-то поблизости может оказаться невидимый «гад», буде он вырвется из серебряного сосуда. Передвижения гада не отследить, а он того и гляди снова вопьется в мой загривок. «Пятый уровень». Интересно, где это?

Я потер шею. На ощупь ничего не обнаружил.

И дыры в биополе… Красные… Пульсирующие… Нет, она сказала — светящиеся… Мне было зябко, как будто я зимой в одних трусах вышел на набережную Евфрата. В дыры ощутимо задувал ледяной ветер. Это был космический ветер. Или ветер тысячелетий.

Ахор неприятно стучал в висках. Хотелось выпить и одновременно с тем хотелось выпороть раба.

Я решительно свернул на Пятую Хлопковую, где располагался центральный городской экзекутарий. Одно время, после мятежа мар-бани, когда в Великом Городе расплодилось множество мелких кооперативных лавочек, появились и частные рабопоролища, но государство, этот хищный бык Ваал, быстро смекнуло что к чему. Порка рабов, особенно после мятежа, приносила неслыханные сверхприбыли. Дело это было настолько доходным, что Вавилонская администрация не поленилась разогнать частные поролища и особым указом — через парламент протащила! — объявить порку рабов государственной монополией.

Центральный экзекутарий был оснащен новейшим оборудованием — отчасти отечественными разработками, отчасти выписанными из дружественного Ашшура.

Мурзик, не подозревая о том, куда я его привел, открыл передо мной тяжелую респектабельную дверь с блестящей медной ручкой. Мы поднялись по мраморной лестнице и оказались в вестибюле.

Я приник к регистрационному окошечку, оставив Мурзика изумленно таращиться на себя в блестящее серебряное зеркало. Из окошечка показалась строгая старуха.

— Первое посещение? — спросила она неожиданно любезно. И придвинула к себе пухлый регистрационный журнал.

— Первое.

— Имя, адрес.

Я назвал.

— Имя поромого?

Я не знал имени Мурзика. Я сразу дал ему кличку. О чем и поведал строгой бабушке.

— Мурзик, — повторила она, вписывая, и снова подняла ко мне взгляд. — Два сикля обследование и диагностика, один сикль три лепты — медицинское заключение, пять сиклей — услуга и четверть быка — налог на себестоимость.

Я заплатил. Она выписала мне квитанцию об уплате, дала круглый железный ярлык с грубо выбитым номером «18» и показала по лестнице наверх.

— Лаборатория — на третьем этаже, порольня-автомат — там же по коридору налево.

— А что на четвертом? — заинтересовался я. Пока что чисто теоретически. На всякий случай.

— Кастрационный зал и пыточная. Но там другие расценки. Работа ручная, подход индивидуальный. Необходимо сделать предварительный заказ.

— Намного дороже?

— Существенно. — Она с сомнением поглядела на Мурзика. — Вам ведь это пока что не нужно?

И улыбнулась еще раз, показав длинные желтые зубы.

Я кивнул Мурзику и стал подниматься по лестнице.

Перед лабораторией сидела небольшая очередь. Поромые скитались по маленькому висячему садику, созерцая крошечные фонтанчики, спрятанные среди искусственных деревец. Деревца были сделаны с таким мастерством, что их было не отличить от настоящих. Поромые недоверчиво трогали синтетические листья и качали головами.

Хозяева с каменными лицами сидели на скамьях. Я спросил, у кого номер «17» и послушно уселся в очередь. Мурзик отправился к остальным рабам — щупать листья, цокать языком и качать головой.

Очередь двигалась быстро. Наконец нас пригласили в лабораторию. Мурзик вошел и разом оробел до слабости в коленях. Белые стены ослепляли. Прибор, похожий на бак для кипячения воды, но холеный, с длинной тонкой трубкой, с резиновыми насадками и зелеными деликатными огоньками на табло, лишил моего раба дара речи.

Однако до прибора дело так и не дошло. Санитар — гориллообразный мужчина лет пятидесяти — что-то писал неразборчивым почерком в растрепанном гроссбухе. Не поворачивая головы в нашу сторону, он бросил:

— Ярлык.

Я положил ярлык на гроссбух. Санитар аккуратно щелкнул ярлыком о пачку других, нацарапал «18» в гроссбухе и спросил:

— Жалобы есть?

— Совсем распустился, мерзавец… — начал было перечислять я свои жалобы на Мурзика, но санитар, скучая моей тупостью, перебил: — На здоровье раба жалобы есть?

— А?

Я обернулся к Мурзику. Тот был подавлен великолепием обстановки и, похоже, до сих пор не сообразил, куда его привели и зачем.

— Мурзик, — спросил я, — как у тебя со здоровьем?

— Ну… — сказал раб и покраснел. — В общем…

Санитар равнодушно нацарапал в графе «жалобы» длинный неровный прочерк.

— А на приборе обследовать не будете? — спросил я. Мне самому было любопытно посмотреть, как действует эта штука.

— Голубчик, — сказал санитар, быстро вписывая что-то неразборчивое на листок, — на этом приборе никого не обследуют. А жалобы… это только у стариков, так их не порют. Или если кто кровью харкает. Так этих не сюда пороть водят…

Мурзик насторожился. Санитар шлепнул на справку печать и вручил мне. Я тут же размазал свежие чернила и заполучил фиолетовое пятно на палец.

— Идем, что стоишь, — сказал я Мурзику, подталкивая того к выходу.

Санитар протянул руку и надавил на кнопку, вмонтированную в стол. Над дверью загорелась лампочка с надписью «входите».

Мы с Мурзиком вышли в коридор, прошли, следуя указанию любезной старухи в регистратуре, направо и оказались перед большой белой дверью с надписью «Государственный Экзекутарий. Порольня-автомат. Вход строго по приглашению.» Перед дверью никого не было.

— Сюда, — сказал я.

Мы толкнули дверь и оказались в большом зале, похожем на физкультурный. Пахло здесь, как в зверинце. По всему залу стояли длинные кушетки, над которыми имелись откидные крышки, по форме напоминающие гробы. Сбоку от кушетки имелась небольшая приборная доска.

К нам подошла, переваливаясь, толстая женщина в голубом халате — оператор.

— Давайте, — не глядя на нас, сказала она.

Я вложил в ее сарделькообразные пальцы бумажку, выписанную санитаром. Она мельком глянула на нее, потом повернула вверх ногами и еще раз глянула. Затем перевела взгляд на Мурзика.

— Этот? — на всякий случай спросила она.

Я покраснел и прогневался.

— Арргх!.. — заклокотало у меня в горле. Но женщину-оператора, в отличие от госпожи Алкуины, это не тронуло.

— Мало ли, — невозмутимо ответствовала она. — С этой модой не угонишься, кто во что одет да какую морду наел… А то бывает, что раб в офисе работает, а господин на мотоцикле гоняет, вот и разбирайся, кто кого пороть привел. Был такой случай… Перепутали…

Она еще раз посмотрела в справку и велела Мурзику раздеваться. Мурзик избавился от свитера, принялся копаться в застежке на джинсах. Женщина-оператор уже шла к кушетке.

— Сюда ложись! — крикнула она, шевеля откинутый гроб.

Сверкнув голой задницей, Мурзик неловко пошел к кушетке.

— Рубаху сними, — сказала она укоризненно. — Что ты как чурка безмозглый. Первый раз, что ли…

Мурзик снял рубашку и майку и остался совершенно голый. Ежась, улегся на кушетку. Хрустнул полиэтилен.

— Во, — одобрительно сказала ему оператор. И мне: — Рот заклеивать будем, чтоб не орал? Четверть быка за клейкую ленту.

— Не надо, — сказал я. — Он и так орать не будет, верно, Мурзик?

Мурзик не отозвался.

— Розги у нас одноразовые, — поясняла между тем женщина-оператор, вытаскивая из ведра, пахнущего медицинской дрянью, четыре березовых прута. — Так что заразы не опасайтесь. А постоянные клиенты со своими ходят. Кстати, имейте в виду. Вам какой материал? Можно и синтетикой, но большинство предпочитает березу. Ближе к природе. Естественное — оно всегда лучше.

Она взмахнула прутами, пробуя их и стряхивая с них капли той дряни, в которой они были замочены. Вставила их в пазы. Прутья легко ушли во чрево гроба.

— Ну, — бодро сказала оператор, — поехали…

И надавила обеими ручищами на белый блестящий гроб. Гроб плавно опустился и накрыл простертого на кушетке Мурзика.

— Здоровье в порядке, уровень жалоб второй… — пробормотала она, шевеля пальцами над кнопками пульта.

— Что значит — «второй»?

— Стал много себе позволять, высказывает свое мнение, проявляет лишнюю инициативу… — пояснила она. И повела пальцем по инструкции, выбитой на металлической пластинке и прикрученной к боку гроба. — Рекомендуется десять ударов без оттяжки.

— Хватит и пяти, — сказал я.

— Дело ваше.

Она нацарапала цифру «5» на заранее проштампованном стандартном бланке «Справка Государственного Экзекутария. Экзекуция произведена. Порольня-автомат номер 11», криво расписалась. Отдала бумажку мне. Набрала несколько цифр на табло.

В машине что-то зажужжало и тихонько запело. Потом свистнуло. Мурзик тихонько охнул из-под гроба.

Порольная машина работала с небольшими интервалами. После пятого мурзикова оха она перестала жужжать и как бы умерла. Оператор подняла гроб. На спине Мурзика опечатались пять ровных красных полосок. Мурзик был потный и несчастный.

Мурзик сполз с кушетки и принялся одеваться. Он заметно присмирел. Женщина-оператор выдернула березовые пруты и бросила их в корзину с надписью «использованные». Я поблагодарил ее и вышел из порольни. Я решил ждать Мурзика в коридоре.

Мурзик появился — тихий, даже какой-то задумчивый. Свитер он надел на левую сторону.

— Переодень, — велел я, — не то побьют.

— Уже, — сказал Мурзик. Но свитер переодел.

Мы вышли из экзекутария. Я вдруг понял, что очень проголодался.

— Мурзик, — сказал я, — сегодня ты стряпать не будешь. Я этого не выдержу. Ты пойдешь в ближайший ресторан и возьмешь там готовый обед. Пусть запакуют. Скажи: герметично.

Мурзик повторил, как болванчик:

— Это… герметично.

Я продолжал:

— Суп из морепродуктов, пареный рис с маслом, тушеная свинина и светлое легкое пиво. Запомнил?

Мурзик ошеломленно кивнул. Я вручил ему сорок сиклей и отправился домой.

Два дня после посещения экзекутария прошли тихо и незаметно. Все было как обычно. В день Мардука я вознесся на вершину обсерватории, обнажил орудие прогнозирования и бездумно отдался на волю присосок и насадок. Легкий ток приятно отозвался во всем моем естестве. Все неприятные мысли разом покинули меня. Мне было хорошо — вольно и покойно.

Приятный ветерок долетал до башни обсерватории со стороны садов Семирамис. Еле слышно доносилась музыка — в садах играл духовой оркестр.

Здесь, над Городом, все выглядело иначе. Суета, бедность, уродливые лица, неуверенность в будущем, зависимость — все, что слагается в отвратительную гримасу мегаполиса, — все это осталось внизу, на мостовой, у подножья высокой башни. Вокруг открытой площадки на крыше медленно плыли облака. Тягуче раскинулся лазоревый небосвод. Кое-где высились другие башни, но даже и башня Этеменанки выглядела мне ровней — отсюда, из обсерватории.

Здесь я переставал быть собой — Даяном из древнего вавилонского рода, маменькиным (что скрывать!) сынком, повелителем Мурзика, обитателем маленькой однокомнатной квартирки, захламленной и пропыленной. Здесь я вообще переставал БЫТЬ. Я растворялся в эфире! Я парил в Будущем!

Словом, вы понимаете, что я хочу сказать.

Я предавался этим ощущениям, а жопа моя тихонько потряхивалась и передавала данные вниз, на самописец. Все шло, как обычно.

Когда время истекло, я отключился от приборов, оделся и нырнул в люк, на чугунную винтовую лестницу.

— Все в порядке? — спросил я Ицхака.

Он кивнул, не отводя сосредоточенного взгляда от кривых. Самописец замер на высшей точке одного из пиков.

Ицхак был не в костюме, как обычно, а в стареньких джинсах и просторном студенческом свитере. В этой одежде он утопал, как в море. Один только нос наружу торчал.

— Сегодня у нас комиссия, — сказал Ицхак. Он наконец обернулся ко мне, и я увидел, как он устал. По его пройдошливой физиономии разлилась зеленоватая бледность. Мне даже жаль его стало.

Я спросил:

— Какая еще комиссия?..

— Из числа представителей охлоса, вот какая, — сквозь зубы выговорил Ицхак. — Работу нашей фирмы проверять будет.

— Эти? — поразился я. — Да что они понимают?

— Ничего, — согласился Ицхак. — Кстати, будет также пресса.

— «Вавилонский Быстроног»?

— Хуже. «Этеменанки-курьер». «Обсерер», то есть, «Обсервер», конечно. И — держись за что-нибудь — «Ниппурская правда»…

— «Ниппурская правда»? — Я был поражен. — Это же желтый листок…

Ицхак пожал костлявыми плечами.

— Вот именно. Любимая газета охлоса. Считается оппозиционной.

Я надулся. Я распушился. Я сказал, что как представитель древнего вавилонского рода не потерплю присутствия грязных комми…

Ицхак молчал. По тому, как он молчал, я понял, что комми будут.

Посетителей оказалось даже больше, чем я предполагал.

Охлос был представлен тремя дородными дамами из детского дошкольного учреждения. Они ровным счетом ничего не понимали, хотя тщились. Задавали вопросы. Требовали объяснять помедленнее. Одна особенно гневалась, наливалась краской.

— Не частите, господин Ицхак, это у вас не пройдет! Объясняйте нам с толком, медленно! Что значит — «диагностика»?

Имелась, кроме того, тощая долговязая девица со строгим взором сквозь толстые очки. Девица была в пушистом свитере и очень короткой юбке. В ее облике сквозило что-то от выработавшейся клячи, несмотря на очевидную молодость. Откуда взялась эта девица, мы не поняли.

Несколько мужчин в мешковато сидящих пиджаках представляли эксплуатирующую организацию. Имелось в виду то структурное подразделение вавилонской администрации, которое в нашем микрорайоне не подает вовремя горячую воду, приписывает в наши счета свои перерасходы электроэнергии и творит иные мелкие пакости за наш счет.

Эти воспринимали любое разъяснение как личное оскорбление. Один все время перебивал и кричал, судорожно подергивая ногой, как бы порываясь топнуть ею об пол:

— Вы меня не учите! Мы ученые! У меня, между прочим, технический техникум за спиной!

Фотокорреспондент неопознанного издания, чернобородый мужчина в тугих джинсах, лязгал вспышкой в самые неподходящие моменты.

Растрепанная корреспондентка в короткой кожаной юбке, храбро обнажающей ее кривоватые ноги, все время лезла микрофоном Ицхаку в рот. Он брезгливо отворачивался, а она резким тоном приказывала ему не воротить морду от требований народа. Это была коммунистка.

Флегматичный толстяк из «Курьера» все время усмехался в бороду, будто гадость какую-то в мыслях затаил, а крепко сбитый паренек из «Обсерера» с табличкой на сгибе локтя непрерывно царапал палочкой по влажной глине и вообще глаз не поднимал. «Обсерер» — журнал богатый, выходит на глине с цветными иллюстрациями. Даже корреспондентам, смотри ты, выдают не блокноты, а глиняные таблички.

Вся эта орава вломилась в «Энкиду прорицейшн» сразу после обеда. Ицхак сам вышел их встречать. Представился. Был безукоризненно вежлив. «Обсерер» потом отмечал резкий контраст между изысканными манерами руководителя фирмы и его подчеркнуто простым, близким к народу имиджем. Счел, что это шикарно. Что это, во всяком случае, производит впечатление.

Топая по лестнице, гости поднялись в офис. Наша толстая бухгалтерша Аннини, густо покраснев, поднялась им навстречу. Показала компьютер с нашими бухгалтерскими отчетами. Сами отчеты открыть, естественно, отказалась. Коммерческая тайна. Впрочем, посетители и не настаивали. Понимали. Это они понимали.

Зато наш менеджер оказался на высоте. Вскочил. Заговорил. Говорил он долго, перебивать себя не позволял. Я оценил этого человека по достоинству, пожалуй, только сейчас. Никто из присутствующих, включая и меня самого, не понимал из произносимого менеджером ни слова, однако слушали как зачарованные. И послушно двигали глазами вслед за его руками.

А он все пел и пел, все показывал и показывал какие-то схемы и графики, какие-то цветные столбцы: на четыре процента, на две и одну десятую процента…

Наконец одна из детсадовских дам очнулась от наваждения. Тряхнула прической, величественно поблагодарила и попросила продемонстрировать само скандальное место.

— Прошу.

С широким гостеприимным жестом Ицхак пропустил ее вперед, и вся орава двинулась по коридору к лестнице. В дверях Ицхак повернулся ко мне и сделал мне знак идти следом. На лице моего одноклассника-семита появилась ехидная улыбочка.

Одним прыжком я оказался возле Ицхака.

— Ты чего лыбишься? — шепотом спросил я, предчувствуя нехорошее. — Если это из-за моей жо…

Он покачал головой. Улыбочка сделалась еще отвратительней.

Я вспыхнул.

— Слушай, Изя… Если ты…

— Тсс… — Он помахал мне рукой. — Не дрейфь, Баян… Все продумано…