Синие стрекозы Вавилона Хаецкая Елена

— Да, — нехотя сказал я. — Светящиеся, она сказала. Или красные, не помню.

— Ты должен посетить Трехглазого Пахирту, — решительно заявила матушка.

— Это еще что? — спросил я. — Вообще-то я думал зайти к психотерапевту…

— К психотерапевту надо таскаться год, а то и два. И платить деньги за каждый визит. И то еще неизвестно, будет ли толк.

И крикнула:

— Эй, кваллу!

Она называла раба «кваллу», старинным словом, обозначающим «холопа». Матушка вообще любила ввернуть древнее словечко. Так она подчеркивала нашу принадлежность к одному из старейших вавилонских родов. Это производило впечатление. Я не понимал только, зачем ей «производить впечатление» на меня или на Мурзика. Я и сам принадлежу к этому роду, а что до Мурзика, то он без всяких «кваллу» ей под ноги стелется.

Мой раб тут же выскочил из-за двери. Подслушивал, конечно.

— Ты можешь находиться в комнате, — позволила матушка.

Я скрипнул зубами, но возражать не стал. Не хватало еще при Мурзике с родной матерью ругаться. Эдак он совсем всякое почтение ко мне потеряет.

— Подай мою сумку, — велела матушка моему рабу. — Вон ту, будь любезен.

Она покопалась в сумке, вывалила на колени связку ключей, скомканный носовой платок, измазанный помадой, треснувшее зеркальце и несколько колотых глиняных табличек. Наконец она извлекла мятую газетку. Развернула. Ткнула пальцем:

— На, прочитай.

И откинулась на диване, прикрыв глаза. Я, как дурак, принялся усердно читать вслух.

…Мне снова десять лет. Сижу я на низенькой скамеечке в атрии нашего престижного закрытого учебного заведения. Мне хочется писать. В атрии вкрадчиво журчит фонтанчик — провоцирует. Напротив меня, на мраморной скамье, восседает матушка — пришла навестить отпрыска. За моей спиной маячит жрец-преподаватель. Матушка-то не видит, а я прекрасно вижу, что он прячет за спиной розги. По просьбе матушки, я показываю, каких успехов добился за минувшую неделю. Я громко, прилежно читаю вслух «Песнь о встрече Гильгамеша и Энкиду»:

Вскричал он в изумлении: «Кто сей, что так рычит?

Кто в гневном ослеплении погибель нам сулит?!»

Матушка кивает с довольным видом. Жрец похлопывает в такт чеканному ритму «Песни» розгами по ладони…

…Проклятье! Я и без всякого психотерапевта знаю, что у меня сильно развита зависимость от матери. Еще бы ей не развиться, этой зависимости, если до двадцати пяти лет я жил на матушкины деньги.

Статья, которую я читал по просьбе матушки, была такова:

ВЗГЛЯНИ НА МИР ГЛАЗАМИ НАДЕЖДЫ

Признаться честно, поначалу я не верил, что Трехглазый Пахирту в состоянии мне помочь. Ситуация моя складывалась безнадежно. Я женат уже двадцать лет. И вот случилось несчастье — я полюбил другую женщину. Жена моя является владелицей всего нашего состояния. Если я разведусь с ней, то останусь нищим. Взять же вторую жену я не осмеливаюсь. Жена слишком деспотично относится к нашему браку. Она никогда не позволит мне взять вторую жену. Если я даже заикнусь об этом, то она немедленно подаст на развод и бросит меня без гроша.

В состоянии полного отчаяния я пришел к известному магу и целителю. Не стану говорить о том, что между нами происходило, — это сокровенно. Скажу только, что никогда не встречал человека, способного В ПОЛНОМ СМЫСЛЕ СЛОВА заглянуть в душу. Заглянуть — и увидеть все ее раны, увидеть почти плотским зрением. А затем — прикоснуться и исцелить.

Я вышел от Трехглазого Пахирту обновленным. Я стал другим человеком. Я успешно разрешил все свои проблемы. Теперь моя жизнь идет по новому, светлому пути.

И всякому, кому кажется, будто горькая судьбина загнала его в черный, безвыходный тупик, я скажу: «Не отчаивайся, брат! Иди на улицу Бунаниту, дом 31, инсула 6 на прием к доброму белому магу Трехглазому Пахирту, и он научит тебя смотреть на мир ГЛАЗАМИ НАДЕЖДЫ!»

Подписано было «наш корреспондент».

Глаза матушки сияли.

— Ну, как? — спросила она.

Я молча отдал ей газету. Я не знал, что сказать. Кроме всего прочего, жизнь вовсе не представлялась мне безнадежным тупиком. Мне просто было… неуютно, что ли.

Неожиданно Мурзик выпалил с жаром:

— Госпожа дело говорит, господин! Вам надо сходить к этому, к трехглазому!.. Он вам и гада придавит, и дырки все зашьет… какие лишние…

Матушка засмеялась.

— Послушай своего кваллу, сынок, если не хочешь родную мать послушать. Сходи, что тебе стоит? Увидишь…

— Матушка! — взмолился я. — У меня работы много…

Она потрепала меня по щеке.

— Сходи, — повторила она. — Много времени у тебя не займет. Не поможет — что ж… А вдруг поможет? Денег дать?

— Матушка! — закричал я. — Да есть у меня деньги, есть! Мы с Иськой знаете сколько зарабатываем!..

— Вот и хорошо, — ничуть не смутилась матушка. И полезла с дивана, едва не своротив столик.

Мурзик обул-одел ее, поцеловал ее руку и проводил до такси. В окно я видел, как он выплясывает вокруг нее, будто стремясь оберечь даже от городского воздуха. Матушка уселась в машину и отчалила. Мурзик поплелся домой.

Я не стал его бить. Я даже бранить его поленился. Да и что толку…

Естественно, я потащился к трехглазому. Мурзик напросился со мной. Я видел, что он очень возбужден, и спросил, в чем дело. Раб ответил просто:

— Если вы меня продадите, будет потом, что вспомнить…

— А тебе и вспомнить нечего? Как в шахте вас завалило, как мастера вы спалили живьем — это тебе не воспоминания, что ли?

Мурзик отмахнулся.

— Какие это воспоминания, господин… Так, сплошь страх ночной… Бывает, такое на ум лезет, сам дивуешься: до чего живучая сволочь человек, да только разве это жизнь… А вот госпожа Алкуина или этот трехглазый — вот это… — Он тихо вздохнул и вымолвил заветное: — Это власть!

От неожиданности я споткнулся и попал ногой в лужу.

— Ты, Мурзик, никак о мировом господстве грезишь?

— А?

— Что такое, по-твоему, власть?

— Ну… Это когда вы изволите меня по морде бить, а я духом это… воспаряю… невзирая…

Я только рукой махнул. Что с ним, с этим кваллу, разговаривать.

Добрый белый маг Трехглазый Пахирту обитал в престижном загородном квартале Кандигирра, на Пятом километре Урукского шоссе. Небольшие нарядные дома, выстроенные на месте сгоревших трущоб, тонули в зелени садов. Инсула мага помещалась на втором этаже шестиинсульного дома. На доме призывно белела табличка с изображением симпатичного белобородого дедушки в высоком звездном колпаке. Над дедушкой отечественной клинописью и мицраимскими иероглифами было начертано:

МАГИЯ ХАЛДЕЙСКИХ МУДРЕЦОВ

Утраченные секреты древности

— Это здесь, — сказал я.

Мурзик обогнал меня, отворил калитку. Я вошел. Мурзик зачем-то на цыпочках прошествовал следом.

Мы позвонили. Дверь была новая, обитая коленкором. Под коленкором чувствовалась пуленепробиваемая стальная пластина.

Дверь распахнулась сразу, стремительным энергичным движением.

На пороге стоял моложавый мужчина невысокого роста, узкоплечий, стройный. На нем были джинсы и клетчатая рубашка, как на рабочем.

— Проходите, братья, — ни о чем не спрашивая, сказал добрый маг.

— Мы не братья, — сердито сказал я. — Вот еще не хватало.

Он удивленно-ласково посмотрел мне в глаза.

— Все люди братья, — проговорил он. И направился в комнаты.

Мы прошли следом. Мне сразу все не понравилось. Не хочу я, чтобы какой-нибудь Мурзик числился моим братом.

В комнате у доброго мага не продохнуть было от идолов и божков. Набу, Син, Инанна и Нергал таращились из каждого угла. Но больше всего было изображений Бэла.

— Садись, брат, — молвил маг, придвигая мне тяжелое кресло. Сам он уселся за стол и вперился в меня взглядом. Я чувствовал себя так, будто меня привели на допрос.

Мурзик уселся на корточки у двери и, тихонько покачиваясь, принялся оглядываться по сторонам. Он даже рот приоткрыл, так ему все было любопытно.

— В общем, так… — начал я, но трехглазый Пахирту перебил:

— Молчи, брат! Я буду смотреть! Я увижу!

Я замолчал. В комнате стало тихо. Только часы тикали, да добрый маг то и дело громко сглатывал слюну.

Наконец он заговорил отрывисто, задыхаясь:

— Да… Крепко потрепали тебя в астральных боях, воин… Но ты будешь исцелен. Работа предстоит тяжкая, опасная. Плечом к плечу одолеем мы врагов, брат. Ты должен верить и сражаться. Я дам тебе астральный меч и астральный щит и никакая атака не будет тебе страшна!

— Я ни с кем не… — начал было я.

Он вскинул руку.

— О, молчи! Молю, молчи! Я вижу следы астральных ран на твоем тонком теле!

Мурзик обеспокоенно заворочался у двери.

— Я и то говорю ему, господин: «Вы бы кушали, господин! Вас мало ветром не качает…» Это у него все от переживаний. И на работе себя не жалеет. С чего тут телу полным быть? Будет тут тело тонкое…

— Я об ином теле, брат, — живо обратился к Мурзику добрый белый маг Пахирту. — Я о том тонком астральном теле, которое… Я вижу, что у твоего брата оно изранено острыми мечами. Он — отважный воин. — Маг снова повернулся ко мне. — Да, ты отважный воин, брат! Следы множества схваток остались и кровоточат…

— Видите ли… — начал я снова.

— Называй меня «брат», — вскричал белый маг. — Умоляю, называй меня братом, брат! Иначе моя магия будет бессильна…

— Видишь ли, брат, — через силу вымолвил я, — за несколько дней до того, как прийти к… тебе, я посещал иное место. Госпожа Алкуина…

Пахирту сделал кислое лицо.

— Для женщин, желающих найти себе мужа, — в самый раз. Но не для воина же, не для астрального бойца! Брат мой, ты правильно сделал, что пришел ко мне. Кто еще поймет воина, как не воин! Кто залечит рану, полученную в жестокой астральной битве с темными силами, как не добрый белый маг!

— А крепко он ранен? — спросил Мурзик от двери. — Ну, господин-то мой. Ведь не видать глазом, не углядишь, что там с ним творится… Может, это… ахор сочится… Я ж не понимаю…

— А это мы сейчас поглядим! — охотно сказал белый маг. — Для чего у нас третий глаз? Наш третий магический глаз?

И он опустил веки.

— Умоляю, брат, — прошептал он, — не шевелись. Сиди, думай о чем-нибудь… о чем-нибудь приятном… или неприятном… Только не шевелись и не прекращай потока мыслей…

Я стал думать об Ицхаке и мослатой девице. А потом просто о девице. Нет, мне ее не хотелось. И Аннини не хотелось. И даже госпожу Алкуину не хотелось. Мне хотелось ту, переодетую мицраимским мальчиком.

Тут Мурзик тихонечко сказал:

— Ой…

Я перевел взгляд на мага и разинул рот не хуже моего раба. На лбу, между бровей, у Пахирту открылся третий глаз. Глаз был круглый, желтый и очень любопытный. Время от времени этот глаз затягивался полупрозрачным веком. Вообще же он был похож на куриный.

Глаз пялился на меня с бесстыдным интересом. Разглядывал и так, и эдак. Моргал. Щурился. Потом исчез.

Пахирту открыл глаза. Вид у него был удивленный.

— Брат, — сказал он, наклоняясь ко мне через стол, — тебе никто не говорил о том, что ты — великий воин?

— Госпожа Алкуина.

— Она имела в виду не то, — отмахнулся он. — Нет, я о другом. Твое астральное тело — это тело великого воина. Но оно какое-то… изорванное, что ли.

— Раны залечил? — спросил я грубовато. — Или мне так и ходить израненным?

— Залечу, — обещал Пахирту. И придвинул ко мне прейскурант. — Шесть сиклей — внутриполостная операция, четыре сикля — обычная. Заживление астрального рубца — два сикля. Можно также произвести косметическую операцию по улучшению цвета астрального лица на сорок один процент, но, я думаю, тебе это не нужно…

— Держи десять сиклей, — решился я. — И лечи, что нужно.

Он незаметным движением принял у меня деньги, ловко препроводив их в карман, и встал.

— Прошу в операционную, — сказал он.

Я прошел за ним в закуток, отгороженный от комнаты занавеской, и столкнулся нос к носу с огромным мрачным изваянием Нергала. Нергал глядел черными деревянными глазами, как живой. Я вздрогнул.

Пахирту велел мне ложиться и закрыть глаза. Сказал, что операция продлится долго, потому что я весь изранен. Буквально разорван на кусочки. Он, Пахирту, вообще не понимает, как я до сих пор жив, имея такие многочисленные ранения астрального тела. Затронут астральный желудок и практически отказало левое астральное легкое.

Я лег и закрыл глаза. Ничего не происходило. Пахирту стоял надо мной. Вроде бы, водил руками. Время от времени приоткрывал третий глаз и вглядывался.

То и дело Пахирту хмыкал. То ли не нравилось ему что-то, то ли наоборот, нравилось.

Наконец, я замерз и беспокойно зашевелился. Пахирту вскоре объявил, что операция закончена и жизнь моя вне опасности. Подал руку, помог встать.

— Ну как? — заботливо спросил белый маг.

Мне и в самом деле стало легче. О чем я и поведал магу.

— Вот и хорошо, — обрадовался он. Он обрадовался совершенно искренне. — Надо выпить по этому поводу, брат. Я устал. Ты перенес тяжелую операцию, а впереди у тебя отчаянные астральные битвы, я вижу.

Мы вышли из-за занавески. Мурзик, который в наше отсутствие забрался в кресло для посетителей и там задремал, испуганно вскочил.

Пахирту вытащил из нижнего ящика стола три бокала и бутылку эламского виски. Налил. Мы выпили. Мурзик так отчаянно закашлялся, так потешно вытаращил глаза, что мы с магом расхохотались.

— Что, брат, непривычно тебе? — спросил моего раба белый маг.

— Непри…вычно, — выдохнул Мурзик.

— Ну и не привыкай, — сказал Пахирту. И начал рассказывать.

Он рассказывал нам с Мурзиком о том, как вышло, что у него открылся этот самый третий глаз.

В молодости, то есть, двадцать лет назад, довелось Пахирту участвовать в войне с грязнобородыми эламитами. Там, кстати, и пристрастился к ихнему виски.

— И вот, братья, можете себе представить: ночь, ракеты вспарывают темноту, то и дело оживает и начинает стучать далекий пулемет… А назавтра — атака! Штыковая! Мы выскакиваем из окопа, несемся. Себя не помним. Скорей бы добежать, скорей бы вонзить штык в живую плоть… Страшно помыслить, не то что — сотворить. И вот — кругом кипит бой. У ног моих корчится эламит, в животе у него торчит мой штык. А мне тошно, меня рвет. И страшно, как никогда в жизни не было и, дай Нергал, уже не будет. Отблевался я, а эламит еще живой, корчится. Хрипит, чтоб зарезал я его. А я и подойти-то боюсь. Оцепенение на меня напало. От шока. Смотрю на него, как дурак, и жду, пока он сам отойдет. Живучий, падла, попался. Ногами бьет, головой колотится. Пена на губах показалась. Я глаза закрыл, чтобы не видеть. И представьте себе, братья, — вижу! Я покрепче веки зажмурил — все равно вижу! Вижу, как корчится грязнобородый, и ничего поделать с собой не могу. Лоб пощупал, а там… а там третий глаз открылся! С той поры началось. Стал видеть прошлое и будущее. Поначалу только одно разглядеть и мог: кого в следующем бою убьют. Предупреждал, как мог. Много жизней спас. Когда война закончилась, только тогда и осознал, в чем призвание мое…

Тут виски кончился. Трехглазый Пахирту дал моему рабу те десять сиклей, что заработал на операции по поводу ранения моего астрального желудка и левого легкого, и велел купить еще. Мурзик с готовностью побежал.

Пока его не было, мы скучали. Разговор клеился плохо. Вскоре Мурзик вернулся. Принес дешевое пиво, воблу и сдачу в пять сиклей и три лепты. На стол выложил. Сикли хрустнули, лепты звякнули, пиво в бутылках стукнуло, а вобла прошуршала.

Мы открыли пиво и смешали его с виски. Пахирту рассказывал один случай из своей практики за другим. Некоторые были смешные. Я, в свою очередь, пригласил его посетить нашу фирму «Энкиду прорицейшн». Узнав, что мы с ним не просто братья, но коллеги, Пахирту разрыдался и полез обниматься. Я приник к его груди. Пахирту закрыл глаза. Слезы текли у него из-под век. Третий глаз помаргивал куриным веком и растерянно озирался по сторонам.

Мурзик набрался исключительно быстро и ушел блевать на газон, чтоб не поганить господский паркет, как он потом объяснил.

Мы засиделись у белого мага до темноты. Потом взяли рикшу и погрузили меня в плетеную корзину. Мурзик побежал следом. Несколько раз он падал и жалобно кричал из темноты, чтобы его подождали.

На следующий день я не пошел на работу. Лежал на диване, отходил. Грезил. Лоб себе щупал — может, и у меня третий глаз откроется. Ицхак, забежавший проведать меня в обеденный перерыв, сказал, что логичнее было бы предположить наличие третьего глаза у меня в жопе.

Мурзик подал гренки в кефире. Я с отвращением съел. Мурзик обтер мой подбородок, залитый кефиром, переодел рубашку, которую я тоже запачкал, пока кушал, и ушел на кухню — мыть посуду.

Я откинулся на диване. Позвал Мурзика. Приказал включить телевизор. По телевизору шла всякая муть. Несколько минут Мурзик переключал с программы на программу. У нашего телевизора есть и дистанционное управление, но Мурзик ему не доверял. Боялся, что телевизор от этого взорвется. Ему кто-то на строительстве железной дороги рассказывал, что был такой случай.

Потом я велел выключить телевизор и убираться. Мурзик ушел.

…Может, бабу? Или нет, не надо бабу. Какая баба, себя бы в рамках туловища удержать, наружу не вывернуться…

…Так все-таки что со мной случилось? Гад ли космическую энергию мне перекрыл, астральные ли паскуды тело мое искромсали? Может, это все от плохого питания?..

Тут в дверь позвонили. Мурзик не слышал. У него в кухне вода шумела.

— Мурзик! — крикнул я. — Мур-зик!

Он прибежал — руки мокрые, в мыле.

— В дверь звонят.

Мурзик открыл. Кто-то, не переступая порога, заговорил. Мурзик вполголоса ответил. Там поговорили еще. Мурзик ответил громче:

— Да не надо мне! Ну вас, в самом деле…

И захлопнул дверь.

— Мурзик! — капризничая, прокричал я с дивана. Когда он вошел и встал в дверях, спросил: — Кто приходил? Опять дворник? Ты что, снова мусор в окно вытряхивал? А? До помойки дойти лень? Смотри у меня…

— Да нет, — нехотя ответил Мурзик. И отвел глаза. Он был заметно смущен. — Это эти… из профсоюза.

— Из какого еще профсоюза?

— Ну, из профсоюза «Спартак», — пояснил Мурзик. — Это профсоюз такой рабский есть. Каждый месяц вноси в ихнюю кассу одну лепту. На выкуп, то есть. Когда подходит твой черед, тебя выкупают на профсоюзные деньги. Свободным, то есть, делают.

— Никогда не слышал.

— А зачем вам о таком слышать, господин? — удивился Мурзик. — Вы — человек благородный и знатный. Вам рабский профсоюз как, извините, не пришей кобыле хвост…

— Ну, — зловеще поинтересовался я, — и почему ты им сказал, что тебе не надо? Ты что, Мурзик, никак, на волю не хочешь?

— Так… а что мне на воле делать? На ту же шпалоукладку наниматься? В гробу я эту шпалоукладку видел… Лучше я за вами ходить буду. Все в тепле да в ласке… Да и про этих, профсоюзных-то, про спартаковцев, на руднике знаете, что рассказывали?

Я улегся поудобнее. Мне было муторно и скучно. Так скучно, что даже мурзиковы каторжные россказни сгодятся.

Мурзик сбегал на кухню, выключил воду. Принес мне кофе. Хоть это делать научился — кофе варить. Впрочем, что тут уметь — ткни пальцем в кофеварку, а потом догадайся выключить ее, вот и вся наука.

Я взял кофе и начал пить. Как всегда, мой раб навалил полчашки сахару. Никак не может отделаться от привычки мгновенно пожирать без остатка сразу все, до чего только руки дотянулись.

— Ну вот, — начал Мурзик. — Был у нас такой забойщик во второй смене. Звали его Зверь-Силим. Прозвание у него такое было. Зверь. Этот Силим и рассказывал, как связался на свою голову со спартаковцами. Ну, как сегодня: явились и предлагают — вноси, мил-человек, по лепте в месяц. Кассу соберем. Через два года настанет твой черед, всем миром из рабства выкупим. Вызволим, значит. Чем профсоюз, мол, хорош? Все взносы одинаковые. А цены-то на рабов разные. Если на кого не хватает — из кассы добавят. И эта… юридическая поддержка… Ну, платит Селим, платит… Честно по лепте в месяц отдает…

— А где он деньги брал, твой Силим? — перебил я.

— А где придется, — пояснил мой раб. — Когда заработает по мелочи, а когда и сопрет… Ну вот. Проходит два года — профсоюзных ни слуху ни духу. Силим ждет-пождет, а их и не видать. Что такое? Стал искать. А их и нету. Сбежали. Утекли и кассу с собой унесли. Вот ведь… Силима вскоре после этого на воровстве поймали и продали. На наш рудник и продали. Вот дробит Силим камень, дробит, а сам мечтает, как спартаковцев этих повстречает и что он с ними сделает. А у него уж чахотка начиналась. Кровью харкать стал. Кровью харкает, бывало, всю породу заплюет, а сам ярится. И вот…

— Свари еще кофе, — перебил я.

Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.

— Забери. Не хочу больше.

Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.

— Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие… В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика — либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь — кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей… Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг — аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так: «Помнишь меня?» Тот: «Чаво?» Силим поднялся. «А вот чаво!» И все припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто выкупать его не явился…

— И убил? — спросил я.

— А как же! — радостно подтвердил Мурзик. — В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел…

— А Силим?

— Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, — с чувством проговорил Мурзик. — Перед смертью все улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря…

Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета «РУПОР ЭНКИДУ-ПРО». Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было…

На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:

«ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то…»

Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.

— А! — торжествующе возопил Ицхак. — Читаешь?

— Слушай, Изя… — начал я угрожающе. — Если ты думаешь, что…

Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.

— Арргх! — сказал Ицхак. — Лгхама!

— Не лгхама, а л'гхама, деревня! — поправил я.

Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.

— Ладно, не обижайся. — Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. — Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.

— Сними, — проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое — способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость…

Он залез на диван в ботинках и снял.

— Забери. Можешь сжечь.

— Уж конечно сожгу, — обещал я.

— Кстати… — начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.

Я забрал «стенгазету» и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.

— Прочти, — сказал Ицхак.

Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.

— «Прямой обман масс, который принято именовать научным словом „прогнозирование“, предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови…»

— Ты что вслух читаешь, как малограмотный? — удивился Ицхак.

Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.

«Ниппурская правда» долго поливала нас грязью. Причем, совершенно бездоказательно. И не по делу.

Я вернул Изе газетенку.

— Ну и что?

Он хихикнул.

— А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией, которой угрожают комми.

Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с жалостью.

— Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории «Са». А были — «Ра». Понял, троечник?

— Ну уж… троечник… — пробормотал я. — Не при дамах же!..

По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.

Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.

В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил — буквально взревел. Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.

Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:

— Ицхак-иддин слушает!..

И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец. Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши — и те не оставались в стороне.

Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил, окатив невидимого собеседника тайным жаром:

— Жду!

И швырнул трубку.

Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.

Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в окровавленных козьих шкурах.

Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание: