Синие стрекозы Вавилона Хаецкая Елена

Работы поприбавилось. Я спросил Ицхака, собирается ли он повышать зарплату. Ицхак повысил на десять сиклей, будто в насмешку. Мы с ним поругались, но в общем-то я был доволен.

Несколько раз ко мне приходила Цира, и мы трахались. При мне она больше не вязалась к Мурзику, но я знал, что с Мурзиком она трахается тоже.

Ицхак взял на работу свою очкастую вешалку. Она неожиданно проявила себя дельным программистом, и я сразу перестал на нее злобиться. По работе с ней очень даже можно было общаться. На отвлеченные темы она разговаривала с большим трудом.

Аннини, смущаясь, рассказала мне, что опять забеременела. В четвертый раз.

Я спросил бывшую золотую медалистку, почему она делится этой сногсшибательной новостью со мной. Аннини залилась краской и сказала, что ей нужен совет друга. И одноклассника.

— Никак Ицхаково семя в тебе проросло, почва распаханная?

Она кивнула. Она была очень несчастна. Я похлопал ее по плечу.

— Не говори об этом мужу, Аннини. И Иське не говори. Муж тебя побьет, а Иська будет требовать, чтобы ты ему ребенка отдала. Семиты помешаны на детях.

Аннини высморкалась и благодарно сказала мне, что теперь ей стало значительно легче.

Пригретая безответственным Мурзиком серая кошка в очередной раз принесла потомство. На сей раз она выродила шесть угольно-черных котят прямо в нашем шкафу. Я вытаскивал чистую рубаху, и тут-то эти козявки посыпались мне на руки.

Я рассвирепел и велел Мурзику немедленно утопить ублюдков. Но у котят уже открылись глазки, мутно-небесной синевы, и мой раб наотрез отказался это делать. Упрямо бубнил, чтобы я сам их, значит, топил, коли не жаль мне живого дыхания…

Кошка, прибежавшая из кухни, смотрела на нас вытаращенными янтарными глазами.

Сам я никого топить не могу. У меня ранимая душа.

— Небось, когда прораба живьем сожгли, так не кобенились и чувствительных из себя корчили, — сказал я.

Мурзик принял у меня из рук котят. Живым клубком они поместились в его ладонях.

— Так то прораб… — сказал Мурзик, вздыхая. — А то кошененки…

— Я знал, что вы вернетесь, — энергично приветствовал меня учитель Бэлшуну и потряс мою руку. — Проходите. Друг мой, я рад вам сердечно.

Я протиснулся боком в дверь. Могучая витальность учителя Бэлшуну подавляла меня.

— Прошу простить за беспорядок, — говорил Бэлшуну, громко топая по комнате и собирая разбросанные повсюду книги и магические предметы. — Не ждал посетителей. Но вы не думайте, — он выпрямился и на мгновение глянул мне в глаза, да так, что дух у меня захватило, — я действительно рад вам.

— Я взял два выходных, — сказал я. — Видите ли… по зрелом размышлении… прошлые жизни… Конечно, мой раб — ничтожество, поэтому и… А Цира утверждает, будто великое прошлое и божественная кровь…

— Цира исключительно одаренная девушка, — серьезно сказал учитель Бэлшуну. — Во время моих сеансов она иногда видит, как душа выходит из тела и созерцает оставленный ею бренный сосуд. В эти мгновения душа одновременно и беззащитна — вследствие удивления, владеющего ею, — и всесильна, ибо неподвластна земным законам.

— Видите ли… — продолжал мямлить я.

Но учитель Бэлшуну все знал не хуже моего.

— Разумеется, друг мой. Такой незаурядной личности, как вы, необходимо заглянуть в свои прошлые воплощения. Вам могут приоткрыться такие тайны… Не исключено, что это изменит всю вашу жизнь. Да. Это может изменить всю вашу жизнь.

Я немного струхнул. Мне вовсе не хотелось менять мою жизнь. Тем не менее у меня хватило сил лицемерно обрадоваться известию.

— Нам необходимо немного подготовиться, — сказал учитель Бэлшуну. — Я предлагаю вам посидеть со мной часок в библиотеке, побеседовать. Затем мы перейдем в лабораторию и…

Библиотека учителя Бэлшуну представляла собой огромную комнату, мрачную, как склеп. Шкафы стояли полупустые, а книги — гигантские тома и затрепанные издания в бумажных переплетах — валялись в беспорядке на полу, на креслах, на подоконнике. Их покрывал густой слой пыли.

Я чихнул. Никогда не знал, что у меня аллергия на пыль.

Учитель Бэлшуну уютно устроился на грязном полу среди книжных развалов и принялся рассказывать мне о своих учениках и клиентах.

Путешествия в прошлые жизни были настолько захватывающими, что я заслушался, изнемогая от зависти. Ожидание томило меня: когда же и я?.. Если все эти торговцы подержанными автомобилями, мелкая храмовая прислуга, мойщики стекол, разносчики товаров по адресам, водители трейлеров, реставраторы по изразцам, журналисты заштатных газетенок и прочий сброд были в прошлой жизни принцами и принцессами крови, черными рыцарями, воинами Несокрушимой Тысячи императора Наву, великими актерами и певцами, вольными путешественниками — открывателями новых берегов, ну — на худой конец, придворными, музыкантами, в самом крайнем случае — богатыми купцами, — если все они хоть на миг согрелись величием прошлых воплощений, то какое же великолепное прошлое ожидает меня! Меня, о котором Цира говорит «невероятные вещи»!..

Потомив еще с полчасика, учитель Бэлшуну пригласил меня в лабораторию. Сказал, что достаточно сосредоточился и настроился на работу.

Я неловко спросил его о деньгах. Он рассмеялся.

— Друг мой, у меня их столько, что я могу приплачивать клиентам, лишь бы приходили. Ведь каждый опыт возвращения в прошлые жизни добавляет что-то в бесценную копилку знаний, которую я собирают уже не первый год.

Больше я с ним о деньгах не заговаривал.

Он уложил меня на кушетку и закутал пледом. Точь-в-точь как Мурзика. После чего встал в головах и начал ворковать, уговаривая быть совершенно расслабленным в этом прекрасном месте.

Я лежал, тяжелый, как полено. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. И в то же время всякая материальность как будто оставила меня. Мне вдруг стало казаться, что я воспаряю над кушеткой. Вместе с пледом. Все окружающее перестало для меня существовать. Я был всем и ничем. Мне было очень хорошо.

Потом я начал медленно снижаться. Голос друга и путеводителя посоветовал мне ласково:

— Взгляните себе под ноги. Что вы видите?

Я посмотрел себе под ноги. И увидел. Сперва смутно, потом все более и более отчетливо.

— Я вижу пол, — сказал я моему другу.

Он обрадовался:

— Расскажите нам об этом прекрасном поле.

— Это дощатый пол, — охотно начал я. — Он темный от времени, склизкий. Он мокрый. И теплый. Я стою на нем в сапогах. Сапоги мои грязны.

— Поднимите глаза выше. Посмотрите на свои ноги, руки. Оглядитесь по сторонам. Что вы видите?

Я начал озираться. Повертел перед глазами растопыренными пальцами. То, что я увидел, мне не слишком понравилось. Мне не захотелось рассказывать об этом.

А мой друг пророкотал весело:

— Мы с интересом ожидаем вашего рассказа, находясь здесь, в прекрасном месте.

— Ну… — занудил я, совсем как Мурзик. — Это… Руки у меня, значит, красные, распаренные. В мозолях. Я нахожусь в городской бане. Я банщик. Я подаю тазы и шайки, приношу мыло. Я вижу множество голых мужиков…

— Это аристократическая баня?

— Да нет, какая там аристократия, господин… Так, фигня. При государе императоре-то, при Наву, помните? Наоткрывали этих бань, ну, общественных, чтобы народ, значит, вшей по улицам не трусил… Вот в такой общественной, прости Нергал, баньке и подвизаюсь. Народишко грубый, хамоватый, мытья не любит. А то! С них же за это трудовую деньгу дерут. А коли патруль на улице на ком вошь обнаружит — в тюрьму посадят. Непременно. В яму. И засекут кнутом, чего доброго. Вот и ходят в баньку-то. Скрипят, а ходят. Такие дела, господин… Давеча мы с моим напарником друг другу чуть бороды не поотрывали… — Я захихикал. История вдруг показалась мне забавной. — Напарник-то пьяный пришел. Ну, я тоже выпивши был. Слово за слово, сцепились — за что уж, и не вспомнить. За бороды друг друга, значит, волтузим. В парилку влетели. Там пар, сыро, народу голого полно. А мы в сапогах да ватниках. Повалились на пол и покатились. Он до горячего бассейна докатился и сверзился, только брызги полетели! «Ой, — вопит, — сичас сварюсь! Братушка, вынимай меня!» Я его вытащил… Мужики хохочут, с полок падают, как те клопы…

В таком духе я продолжал с полстражи. Потом учитель Бэлшуну начал выводить меня обратно, в нынешнюю жизнь:

— Я хочу, чтобы вы знали — то была прошлая жизнь. Сейчас у вас другая жизнь. Сейчас вы вернетесь в ваше нынешнее воплощение. Позвольте вашему сознанию вернуться в ваше тело. По хлопку… алеф… бейс… гимл!

Он хлопнул в ладоши. Я открыл глаза. Учитель Бэлшуну ободряюще улыбался мне, но я видел, что он растерян. Я и сам был здорово обескуражен. Мне почему-то было очень стыдно. Как будто меня застукали за онанизмом.

Я резко сел на кушетке. Голова у меня закружилась, и учитель Бэлшуну торопливо подхватил меня, не дав упасть.

— Тише, тише, друг мой…

— Что это было? — спросил я, лежа в его объятиях и глядя на него снизу вверх умоляющими глазами.

— Только сон, — ответил он, почти матерински.

— Нет, это был не сон, — возразил я и забарахтался. — Да пустите же, больше не кружится.

— Вы не упадете?

— Да нет, со мной уже все в порядке. Все прошло.

Он уложил меня обратно на кушетку и сел в ногах.

— Вы знаете, — упрямо повторил я, — что это не сон. Это подлинное путешествие. Такое же подлинное, как у всех остальных. Я был там. Я осязал этот склизкий пол, эти горячие шайки с водой, слюнявую бороду моего напарника… Слышал, как гулко отдается хохот по всей бане. Я был там! Я там был! Я был этим…

Мои губы искривила судорога. Я не мог больше говорить. Я чувствовал себя глубоко униженным.

Учитель Бэлшуну взял меня за руку.

— Друг мой, — проговорил он прочувствованно, — я удивлен не меньше вашего.

— Обещайте мне… — пролепетал я. — Обещайте, что об этом никто не узнает…

— Разумеется. Строго конфиденциально.

— И Цира… Цира тоже.

— Цира? — Он поднял брови. — Помилуйте! Вы стесняетесь Циры? Это все равно, что стыдиться медсестры! Она научный работник.

— Ну… Мы с ней… иногда… Мне бы не хотелось, чтобы она знала обо мне такое…

Он беспечно махнул рукой.

— Да бросьте вы! Цира может что-нибудь посоветовать. В конце концов, она может найти этому объяснение. Да и то, дружище, — он опять сжал мой локоть, — ведь это только одна из множества ваших жизней. Вы можете прийти ко мне на следующей седмице и мы с вами попробуем снова. Отправитесь в другую жизнь. Я уверен, что в вас воплощена очень древняя душа. Цира — та просто видит это. Я непременно приглашу ее на следующий сеанс. Она может углядеть что-то, чего мы с вами при всем желании разглядеть не в состоянии.

Я сдался.

— Ну, хорошо… Только мне бы не хотелось, чтобы Цира…

— Возможно, ваше новое путешествие доставит вам иные, более приятные воспоминания.

Я попробовал сесть. Мне это удалось. Голова больше не кружилась. Только на душе остался противный осадок. Будто банная мокрота пристала к пальцам и никак не хотела сходить.

Не ведая ни о какой банной мокроте, Мурзик, тем не менее, о моей ходке к учителю Бэлшуну проведал. Не иначе, как от Циры. Дня полтора вокруг меня вился, не знал, как подступиться. А потом вдруг незатейливо повалился мне в ноги и стал упрашивать, чтоб я и ему, значит, дозволил опять к учителю Бэлшуну сходить.

Я удивился. Поглядел сверху вниз на мурзиков толстый загривок.

— Что, Мурзик, еще в какую-нибудь жизнь попутешествовать хочешь? Может, ты в позапрошлом воплощении и вовсе министром был, а? А то и императором!

Мурзик поднял голову. На лбу у него осталось красное пятно.

— Не, — вымолвил он. — Мне и та жизнь сгодилась, первая…

— Понравилось десятком командовать?

— Не, — снова повторил мой раб, — что там, командовать… Я, это… Я по сотнику стосковался. Ну так стосковался — мочи нет! — Для убедительности Мурзик ухватил себя за рубаху и сжал пальцы покрепче. — В груди все горит. Родное же сердце, близкий человек…

— У тебя точно не все дома, Мурзик. Я серьезно говорю. Этот твой сотник вот уж поколений пять назад как помер. Как ты можешь по нему скучать?

Мурзик упрямо мотал головой.

— Ну и пусть, пусть он помер, так ведь в той-то жизни, что у учителя Бэлшуну, — там-то он живой…

— Учитель Бэлшуну занят важной научной работой. Твоя прошлая жизнь ему совершенно неинтересна. Для науки перевоплощений серое бытие какого-то десятника, Мурзик, не представляет ни малейшей ценности.

— Ну… а если вы ему записку напишете? Вам-то он не откажет. А я уж за то… ноги вам буду мыть и воду пить, богами клянусь!

— Ты понимаешь, Мурзик, о чем просишь?

Мурзик безмолвно вылупил глаза.

— Ты понимаешь, Мурзик, что я не могу выставлять себя перед господином Бэлшуну потворщиком твоих рабских капризов?

Мурзик вздохнул, встал и уныло поплелся на кухню.

Оставшись один, я растянулся на диване. Стал думать, глядя в потолок. На потолке у меня жил паук. Ленивый Мурзик до сих пор не озаботился его снять, а кошке было все равно.

Я слышал, как Мурзик на кухне сюсюкает с этой хвостатой потаскухой.

Ладно. Положим, учитель Бэлшуну рассказал Цире о том, что я путешествовал в прошлое. И о моем позоре рассказал ей, конечно, тоже. А Цира, ложась под моего раба, поведала обо всем Мурзику.

А может быть, не обо всем…

С другой стороны, путешествие в позапрошлую жизнь может быть опасным. Более глубокое погружение во тьму веков, то, се… Но не могу же я навсегда остаться бывшим банщиком!

— Мурзик! — рявкнул я.

Мурзик появился в комнате. Он глядел себе под ноги и вообще всячески показывал свое уныние.

— Ты, наверное, считаешь, Мурзик, что мы, рабовладельцы, все как один изверги и негодяи, — начал я. — Такое мнение глубоко ошибочно. Оно основано на твоем преступном прошлом, Мурзик.

Мурзик поднял голову. Он явно ничего не понял из сказанного.

Я нацарапал на обломке влажной глины записку. Просил учителя Бэлшуну уделить моему рабу еще толику времени. Мол, это связано с экспериментом над моими собственными путешествиями. Позволял, кстати, проводить с Мурзиком более жесткие опыты, чем со мной. Пусть учитель Бэлшуну не боится причинить этим мне ущерб, поскольку раб застрахован, да и срок гарантии на него еще не истек.

— Гляди, пальцами не затри, глина еще свежая, — наставил я моего раба. — Завтраком меня накормишь, посуду приберешь — и можешь идти к господину Бэлшуну. И веди себя там прилично.

Мурзик просиял. Открыл рот — хотел сказать что-то, но подавился и передумал. Я видел, что он был счастлив.

Вечером следующего дня ко мне заглянул Ицхак. Просто так заглянул, посидеть, как он объяснил.

В трусах и майке я восседал на диване. Ноги мои, которые, по правде сказать, давно не мешало вымыть, нежились в тазу с горячей водой. Стоя рядом на коленях, Мурзик усердно отмывал их. Я шевелил пальцами, чтобы Мурзику было удобнее отмывать.

Ицхак примостился рядом на табурете, рассеянно наблюдая за этой патриархальной процедурой. Похоже было, что он думает о чем-то другом.

— Вот, Изя, — сказал я, — твоя темпоральная лингвистика в действии.

— А? — Ицхак посмотрел на меня так, будто я его разбудил.

— Знаешь присловье «ноги мыть и воду пить»?

— Знаю…

Ицхаку было совершенно безразлично.

— Да что тебя гложет, Иська?

Он посмотрел на Мурзика, будто решая, стоит ли начинать разговор при рабе. Наконец, махнул рукой: какая разница. Все равно Мурзик в курсе всех наших дел.

— Да девка эта, Луринду, — начал он. — Маме она не нравится. Да и мне самому… Видишь ли… А тут еще карьера у нее в рост пошла… Ну нельзя на такой жениться, нельзя! Всю кровь из тебя высосет, в тряпку превратит, ноги вытирать начнет…

— Начнет, — убежденно сказал я. — Да брось ты ее.

— «Брось»! — Он посмотрел на меня страдальчески. — Знаешь, как она трахаться здорова?

— Будто других радостей в жизни мало, кроме как об эту доску биться. Да ты, Иська, может быть, в прошлой жизни императором был… а здесь по какой-то программистке с прыщами вместо сисек сохнешь…

— Каким еще императором?

Я принялся рассказывать ему об учителе Бэлшуну. Подробно описывал те истории, которые в «Главной книге» прочел.

Мурзик вытащил мои ноги из таза, обтер их полотенцем и облачил в чистые носки. Потом со вздохом поднес ко рту таз с нечистой жидкостью и начал пить.

Ицхак удивленно посмотрел на него, потом на меня.

— Он что, всю воду из таза выпьет?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — А что? Говорю же тебе, темпоральная лингвистика в действии. Мудрость предков налицо.

— Да не выпьет он всю воду. Тут вон сколько. У него живот лопнет.

— Не лопнет.

Мурзик безмолвно хлебал.

Ицхак вдруг растревожился:

— Слушай, Баян, прекрати это дело. Подохнет раб-то.

— И пусть подохнет, не жалко. Не больно-то и нужен. На него все равно гарантия еще не кончилась.

Мурзик пил.

— Давай спорить, что выпьет, — предложил я. — Ставлю десять сиклей на Мурзика.

Ицхак ударом ноги своротил у Мурзика таз, едва не выбив ему при этом зубы. Таз опрокинулся, вода разлилась.

— Прибери, — сказал я, поднимая ноги в чистых носках, чтобы не замочились. И когда Мурзик вышел за тряпкой, повернулся к Ицхаку: — Гуманист хренов! Да этот беглый каторжник спит и видит, как мы с тобой… и все свободные вавилонские налогоплательщики…

Мурзик вернулся с тряпкой и принялся гонять воду. Ицхак еще некоторое время горевал по поводу своих отношений с Луринду, а потом заинтересовался путешествиями в прошлые жизни. Спросил меня, был ли я уже в прошлом. Я сказал, что был и собираюсь еще.

Мурзик на мгновение замер, а потом как бы между прочим вставил:

— А вот у меня там такой друг остался… сотник…

И пошло-поехало. Остановить Мурзика было невозможно. Он сидел на корточках с грязной тряпкой в руках и захлебываясь рассказывал о своем сотнике.

…Как они в составе тысячи вошли в Вавилон. Встречал их Город цветами и кликами радости. Медленно ехали по лазоревой дороге к храму Инанны. И проплывали на изразцовых стенах, чередуясь, воины в долгополых одеяниях, с копьями в руках, с заплетенными в косички бородами, и тучные черные быки с отогнутыми назад рогами. И сказал десятнику сотник: «Знавал я тут одну харчевню за Харранскими воротами — ох, и знатная же это была харчевня, сынок!» И повернули коней, улучив миг, и поехали в ту харчевню.

И встретила их пригожая харчевница, телом дородная, ликом приветливая. Руками всплеснула, на шее у сотника повисла, да и десятника приветила. И угостила их кашей. Отменная была каша, домашняя, сытная, из настоящей пшеницы, зернышко к зернышку. Отведали с наслаждением. Как домой вернулись.

А пригожая харчевница за руку мальца вывела и сотнику на колени посадила: твой, говорит. Сотник на мальца поглядел — тому уже седьмой годок пошел — и заплакал…

…А то еще поехали как-то они с сотником в одну деревню. Там девка жила — петь искусница. Навезли ей подарков разных. Девка эта при храме числилась, храмовая рабыня, только не из тех, что для утехи паломников, а простая, для работ. Она в поле работала, а поле храмовое было, вот как. Ну, откупили они у надсмотрщиков время девкино, отвели ее на берег канала, какой для орошения нарочно прокопан был, и дали хлеба с медом, а еще — две цветные ленты с золотой ниткой, вплетенной узором. И петь попросили.

Ох, как она пела! Заливалась птахой. И не было такой песни, какой она не знала. А еще знала множество таких, каких ни десятник, ни сотник в жизни не слыхивали. Обо всем для них спела, а после засмущалась и прочь побежала. И ленты за ее спиной развевались вместе с волосами…

…А то еще раз они с сотником…

Тут я сказал:

— Да заткнись ты со своим сотником! Лучше убери отсюда всю эту грязь и согрей нам чаю. Не видишь разве, господин Ицхак в расстройстве. Да руки помой, прежде чем к посуде прикасаться! Всему тебя учить надо, чушка неумытая…

Мурзик послушался. Ицхак помолчал немного. Видно, грусть в себе успокаивал.

— Ты ведь всяко ее трахать сможешь, — утешил его я. — Ведь она же не отказывает. А жениться не обязательно.

— Сегодня не отказывает, а завтра диссер свой защитит — и откажет. Ух, знаю я таких стервищ! — Он погрозил кулаком отсутствующей Луринду.

Я уж и не знал, как друга утешить.

— Ну, хочешь — я ее выебу?

Ицхак разволновался.

— Не смей, слышь! Баянка, не вздумай! Как друга прошу…

— Да ладно, — лениво ответил я, — я просто так спросил, для порядка… Давай Мурзика в ночной магазин сгоняем? Пусть нам портвейна купит…

— Не хочу портвейна, — сказал Ицхак.

Я понял, что он всерьез прилепился душой к этой бляди.

— Иська, есть только один способ. Ты должен постичь свое былое величие. И с высоты этого величия плюнуть.

В глазах Ицхака появилась слабая надежда.

— Ты думаешь, поможет?

— Чем джанн не шутит? Вдруг поможет! Вон, Мурзик-то у меня как расцвел… десятником себя вспомнил…

— А ты кем себя вспомнил? — спросил Ицхак.

— О, мой опыт многообразен и неоднозначен… Скажу тебе, Изя, что дело это серьезное и на полпути останавливаться я не намерен. Я желаю выяснить о себе все. Я ношу в своем теле древнюю душу. Душу славную и богатую подвигами. Думаешь, почему я стал ведущим специалистом?

— Потому что я тебя пригласил, — брякнул Ицхак.

— А пригласил ты меня потому, что ощутил скрытые во мне возможности. Думаешь, это все просто так? Нет, Изя, просто так ничего не бывает. Переселения души, Изя, вещь тонкая, хрупкая даже и в то же время несокрушимая…

Я долго пересказывал Ицхаку речения учителя Бэлшуну. Но ходить к учителю пока что запретил. Сказал, что поначалу он хочет закончить опыты со мной. Поскольку видит во мне неисчерпаемые перспективы. И только потом я возьму на себя смелость рекомендовать учителю обратиться к опытам с Ицхаком.

— Но ты будет ему настоятельно рекомендовать? — с надеждой спросил Ицхак.

— Разумеется! — сказал я.

Мурзик подал нам чай и вставил реплику:

— Уж в таком-то деле, как у господина Ицхака, сложностей никаких и нет. Сходили бы к той же Алкуине. Уж это-то она умеет: отворочу, приворочу…

— Приворожу, — поправил я, чувствуя в рассуждениях моего раба отзвуки его разговоров с Цирой. Ревность шевельнулась в моей груди. — Что для тебя сгодится, Мурзик, то благородному господину древних семитских кровей — ровно укус клопиный.

— Я как лучше хотел… — проворчал Мурзик. И забрал чайник, чтобы мы с Ицхаком не обварились ненароком.

Ицхак выпил чаю и молвил печально:

— Ну, я пойду.

Я встал его проводить.

— Не горюй, Иська, — сказал я. — Это месяц бельтану, проклятый, тебя ест. Вот выпадет снежок и сразу полегчает.

— Угу, — сказал Ицхак. — А к этому, к учителю, своди меня как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет… Присох к потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская, хоть в дисковод вставляй…

И удалился.

Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся спать.

Второе путешествие в прошлое моей души было немногим удачнее первого. На этот раз я увидел себя надзирателем полевых работ. Сотни полторы полуголых чернокожих рабочих ковырялись на пространстве в два с половиной суту. Рыхлили землю. По соседству еще сотня занималась прокладкой канала. Над ними надзирал другой смотритель.

Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне смешные истории о жрецах — владельцах поля. Я хоть и боялся — вдруг боги услышат и жрецам нашепчут — но слушал и смеялся в кулак. А тот смотритель — он ничего не боялся. Он и богов не боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж синева отливает, глаза — как у дикого коня, большие да влажные, из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не рождалось, да только он об этом не слишком задумывался.

Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной, полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим кражам.

Да, мне было интересно воровать…

Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел. Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки.

Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно.

— Это ваша прошлая жизнь, — заворковал успокаивающий голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с меня, живого, кожу. — Эта жизнь миновала. По вашей собственной воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу нынешнюю жизнь, в это прекрасное место.

С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб платком и безмолвно налил полстакана эламского виски.

Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня колотило, я был готов разрыдаться.

— Поплачьте, — сказал учитель Бэлшуну, внимательно наблюдавший за мной. — Вас гложет необходимость выплакаться. Не сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно.

Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу. И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй стакан виски.

— Все хорошо, мой дорогой, — сказал он. — Все это миновало. Вы — ведущий специалист… Кстати, как ваша работа?

Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и притих. Я почувствовал сильную усталость.

Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер наизусть.

— Мурзик? — сказал он в трубку. — Приезжай немедленно. Нет, с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо. Конечно, оплачу.

И положил трубку.

Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня пледом и в задумчивости сел рядом.

Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин его при смерти.

— Где он? — спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не разглядев меня под ворохом пледов и одеял.

— Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен.

Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился.

— Что он опять натворил там, в прошлом?