Тьма, – и больше ничего (сборник) Кинг Стивен

Красавчик Хэнк и Прелестная Шеннон — так окрестила их «Уорлд гералд». На фотоснимках они выглядят невероятно молодыми (и, разумеется, такими они и были). Я не хотел смотреть на эти фотографии, но смотрел. Крысы могут кусать по-разному, не правда ли?

У украденного автомобиля лопнула шина среди песчаных холмов Небраски. Двое мужчин шли по дороге, когда Генри ставил запаску. Один выхватил обрез, висевший у него на особой перевязи под пальто, — в годы освоения Дикого Запада такой называли бандитским гвоздодером — и направил на влюбленных беглецов. У Генри не было шанса достать пистолет. Оружие лежало в кармане, и, попытайся мой сын сунуть туда руку, его бы убили. Вот так грабителя ограбили. Под холодным осенним небом Генри и Шеннон рука в руке дошли до ближайшего фермерского дома, а когда фермер открыл дверь и спросил, чем он может помочь, Генри нацелил пистолет ему в грудь и ответил, что ему нужен автомобиль и деньги.

Девушка, которая сопровождала его, сообщил фермер репортеру, стояла на крыльце и смотрела в другую сторону. По словам фермера, ему показалось, что она плакала. Он сказал, что ему стало ее жалко, поскольку она была такая миленькая, и беременная, как старушка, живущая в башмаке,[25] и путешествовала с молодым бандитом, что не могло привести ни к чему хорошему.

«Она пыталась остановить его? — спросил репортер. — Пыталась отговорить от ограбления?»

Фермер ответил, что нет. Она просто стояла, повернувшись спиной, словно думала: раз она ничего не видит, значит, ничего и не происходит. Старую колымагу фермера нашли около железнодорожной станции в Маккуке с запиской на сиденье:

Мы возвращаем ваш автомобиль. Вышлем украденные деньги, как только сможем. Мы взяли их у вас только потому, что попали в критическую ситуацию. Искренне ваши, влюбленные бандиты.

Кто придумал такую подпись? Вероятно, Шеннон, потому что записку написала она. Они не хотели подписываться настоящими именами, но именно так рождаются легенды.

Через день или два ограбили Земельный банк в Арапахоу, штат Колорадо. Грабитель — в низко надвинутой шляпе с широкими полями и бандане, закрывающей рот и нос, — действовал в одиночку. Ему досталось меньше ста долларов, и он уехал на «хапмобиле», украденном в Маккуке. На следующий день в Первом банке Кайенн-Уэллса (единственном банке в этом городке) к молодому человеку присоединилась молодая женщина. Лицо скрывала бандана, но скрыть беременность не представлялось возможным. Добыча составила четыреста долларов, и они уехали из города на большой скорости, направившись на запад. Дорогу в Денвер перегородила полиция, но Генри вновь продемонстрировал смекалку, и удача их не оставила. Покинув Кайенн-Уэллс, они повернули на юг и поехали проселками и коровьими тропами.

Неделей позже молодая пара, Гарри и Сьюзан Фриман, сели на поезд до Сан-Франциско в Колорадо-Спрингс. Почему они внезапно вышли в Гранд-Джанкшен, я не знаю, а Арлетт мне не сказала. Вероятно, что-то их насторожило. Мне только известно, что они ограбили банк и там, и еще один в Огдене, штат Юта. Наверное, так копили деньги на новую жизнь. И в Огдене, когда какой-то мужчина попытался остановить Генри на выходе из банка, Генри выстрелил ему в грудь. Мужчина все равно уцепился за Генри, и Шеннон столкнула его с гранитных ступеней. Они скрылись. Тот мужчина через два дня умер в больнице. Влюбленные бандиты стали убийцами. В Юте признанных виновными в убийстве вешали.

Все это началось до Дня благодарения[26] и продолжилось после праздника. Полиция к западу от Скалистых гор, приведенная в боевую готовность, располагала приметами Генри и Шеннон. На тот момент меня то ли уже укусила крыса, спрятавшаяся в стенном шкафу, — я так думаю — то ли еще собиралась укусить. Арлетт сказала мне, что они мертвы, но на самом деле это было не так — когда она и ее свита нанесли мне визит, они еще не умерли. Она и солгала, и предрекла. Для меня ее ложь и пророчество слиты воедино.

Их предпоследней остановкой стал город Дит, штат Невада. День выдался холодным — был конец ноября или начало декабря. С белесого неба посыпал снег. Они хотели съесть яичницу и выпить кофе в единственном придорожном кафе Дита, но удача практически оставила их. За прилавком стоял уроженец Элкхорна, что в штате Небраска, и хотя он много лет не появлялся в родном городе, мать по-прежнему раз в месяц пересылала ему все номера «Уорлд гералд». Последнюю посылку он получил несколькими днями раньше и узнал «влюбленных бандитов» из Омахи, которые устроились в одной из кабинок его кафе.

И вот вместо того, чтобы позвонить в полицию (или в службу безопасности соседней шахты по добыче медной руды, тогда охрана сработала бы куда эффективнее), повар-раздатчик решил совершить арест сам. Достал из-под прилавка старый ржавый ковбойский револьвер, наставил на них и приказал, как принято в вестернах, поднять руки. Генри ничего такого не сделал. Выскользнул из кабинки и направился к этому парню со словами: «Не делай этого, друг мой, мы не собираемся причинять тебе вреда, мы расплатимся и уйдем».

Повар-раздатчик нажал на спусковой крючок, но старый револьвер дал осечку. Генри отобрал его, откинул цилиндр и рассмеялся.

— Хорошие новости! — сказал он Шеннон. — Патроны от времени позеленели.

Он положил два доллара на прилавок — за еду, — а потом допустил чудовищную ошибку. До этого дня я уверен, что при любых раскладах все закончилось бы для них плачевно, но все равно мне хочется крикнуть ему через пропасть прошедших лет: Не оставляй заряженное оружие! Не делай этого, сынок! Зеленые или нет, положи патроны в карман! Но время могут преодолевать только голоса мертвых. Теперь я это знаю по собственному опыту.

И когда они уходили (рука в руке, прошептала Арлетт в мое горящее ухо), повар-раздатчик схватил брошенный на прилавок старый револьвер, поднял, держа обеими руками, и вновь нажал на спусковой крючок. На этот раз револьвер выстрелил. Вероятно, мужчина целился в Генри, но пуля попала в поясницу Шеннон Коттери. Она закричала и стала падать через порог на снег. Генри поймал ее, прежде чем она свалилась на землю, и помог добраться до их последнего автомобиля, еще одного украденного «форда». Повар-раздатчик выстрелил в них через окно, и тут старый револьвер разорвался. Кусок металла вышиб мужчине левый глаз. Я об этом не сожалел. В отличие от Чарльза Грайнера я не из тех, кто прощает.

У тяжело раненной, может, уже умирающей Шеннон начались роды, когда Генри гнал сквозь усиливающийся снег к Элко, городу, расположенному в тридцати милях к юго-западу, вероятно, рассчитывая найти там врача. Не знаю, нашел бы или нет, но полицейский участок в Элко был, и повар-раздатчик позвонил туда, когда ошметки глазного яблока еще засыхали у него на щеке. Двое местных копов и четверо патрульных дорожной полиции штата Невада поджидали Генри и Шеннон на окраине города, но так их и не увидели. Из тридцати миль между Дитом и Элко Генри и Шеннон проехали только двадцать восемь.

Уже за административной границей Элко, но достаточно далеко от первого дома удача окончательно покинула Генри. С кричавшей в голос, истекавшей кровью и державшейся за живот Шеннон, Генри наверняка ехал быстро — слишком быстро, а может, он угодил колесом в рытвину на дороге. Как бы то ни было, «форд» занесло, он угодил в кювет и заглох. Они застряли в пустыне под воющим ветром, швыряющимся в них снегом. И о чем тогда подумал Генри? О том, что содеянное им и мной в Небраске привело его и девушку, которую он любил, в это место в Неваде? Арлетт мне этого не сказала, да и зачем? Я и так знал.

Несмотря на снегопад, он разглядел контуры какого-то дома и вытащил Шеннон из автомобиля. Ей удалось сделать несколько шагов навстречу ледяному ветру, но не больше. Девушка, которая решала задачи по тригонономии и могла стать первой представительницей прекрасного пола, окончившей нормальную школу в Омахе, положила голову на плечо своего молодого человека и прошептала:

— Я не могу идти дальше, милый, положи меня на землю.

— А ребенок? — спросил он.

— Ребенок мертв, и я тоже хочу умереть, — ответила она. — Не могу больше терпеть боль. Она невыносима. Я тебя люблю, милый, но положи меня на землю.

Он отнес ее к дому, очертания которого едва просматривались сквозь снег. Оказалось, что это сарайчик, практически ничем не отличавшийся от лачуги, в которой они прятались неподалеку от «Мальчишеского города», с нарисованной на стене выцветшей бутылкой колы «Королевская корона». Печь там была, но дров не нашлось. Генри вышел из сарая, собрал деревяшки, пока не заваленные снегом, притащил в сарай. Шеннон потеряла сознание. Генри растопил печь и положил ее голову себе на колени. Шеннон Коттери умерла до того, как прогорели положенные в печь дрова, и Генри остался один. Он сидел на сколоченной из досок койке, на которой раньше спали грязные ковбои, чаще пьяные, чем трезвые. Он сидел и гладил волосы Шеннон, а снаружи завывал ветер, заставлявший дрожать жестяную крышу сарая.

Все это Арлетт рассказала мне в тот день, когда обреченные дети были еще живы. Все это она рассказала мне, когда крысы ползали вокруг меня, идущая от нее вонь била в нос, а моя укушенная, воспаленная рука пылала огнем.

Я умолял ее убить меня, вспороть мне глотку, как я вспорол ей, но она этого не сделала.

Так она мне мстила.

Возможно, прошло еще два дня, прежде чем на ферму прибыл гость. Может, прошло даже три, но я так не думаю. Думаю, он прибыл уже на следующий день, поскольку не верю, что смог бы протянуть без посторонней помощи два или три дня. Я ничего не ел и практически ничего не пил. Однако мне удалось выбраться из кровати и доплестись до двери, когда в нее принялись стучать. Я все еще робко думал, что это Генри, поскольку в глубине души смел надеяться, что визит Арлетт — сон, вызванный бредовым состоянием… и даже если она действительно приходила, то солгала.

Но на пороге стоял шериф Джонс. Мои колени подогнулись, когда я увидел его, и я повалился вперед. Если бы он меня не поймал, то я ткнулся бы носом в крыльцо. Я пытался сообщить ему о Генри и Шеннон — о том, что Шеннон подстрелят, что они окажутся в сарае на окраине Элко, что он, шериф Джонс, должен кому-то позвонить и предотвратить это. Слова путались, предложения не складывались, но имена он разобрал.

— Он действительно с ней убежал, — подтвердил шериф. — Но если Харл приходил сюда и рассказал вам, почему оставил в таком состоянии? Кто вас укусил?

— Крыса, — удалось произнести мне.

Он обхватил меня рукой, стащил со ступеней крыльца и повел к своему автомобилю. Петух Джордж, замерзший, лежал у поленницы, коровы мычали. Когда я в последний раз их кормил? Я не помнил.

— Шериф, вы должны…

Но он меня оборвал. Думал, у меня бред, и почему нет? Он ощущал, что я весь горю, видел, как пылает мое лицо. Он словно тащил раскаленную печь.

— Вам надо беречь силы и благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал.

— Мертвую… — пробормотал я.

— Да. Она мертва, это точно.

Тогда я и сказал ему, что убил ее, и тут же испытал огромное облегчение. Донимавший меня призрак наконец-то исчез.

Шериф опустил меня на сиденье, как мешок с продуктами.

— Мы еще поговорим об Арлетт, а пока мне надо доставить вас в больницу «Ангелы милосердия», и я буду очень признателен, если вы не блеванете в моей машине.

Когда он выезжал из двора, оставив позади дохлого петуха и мычащих коров (И крыс! Не забудьте про них! Ха!), я вновь попытался сказать ему, что для Генри и Шеннон не все кончено и можно попытаться их спасти. Я слышал, как говорю: Это то, что только может случиться, словно являл собой духа Рождества грядущего из «Рождественской песни» Диккенса. Потом я потерял сознание. Очнулся только второго декабря, когда все газеты американского Запада сообщили: «ВЛЮБЛЕННЫЕ БАНДИТЫ УСКОЛЬЗНУЛИ ОТ ПОЛИЦИИ ЭЛКО, ИМ ОПЯТЬ УДАЛОСЬ УЙТИ». Им не удалось, но никто этого пока не знал. За исключением, разумеется, Арлетт. И меня.

Врач решил, что гангрена не распространилась на предплечье, и поставил на кон мою жизнь, ампутировав только кисть. Эту партию он выиграл. Через пять дней после того, как шериф Джонс доставил меня в больницу «Ангелы милосердия» в Хемингфорд-Сити, я, бледный и истощенный, лежал на больничной кровати, похудев на двадцать пять фунтов и лишившись левой кисти. Но я был жив.

Джонс с суровым лицом навестил меня. Я ждал его слов о том, что он арестовывает меня за убийство жены, после чего он приковал бы мою единственную руку к стойке кровати. Но ничего подобного не произошло. Он лишь выразил сожаление в связи с моей утратой. Моей утратой! Да что этот идиот знал об утратах?!

Почему я сижу в этом обшарпанном номере отеля, вместо того чтобы лежать в могиле убийцы? Я отвечу просто: все дело в моей матери.

Как и шериф Джонс, она пересыпала свою речь риторическими вопросами. Для него это был ораторский прием, которому его научила долгая служба в системе правопорядка. Он задавал свои глупые вопросы и пристально наблюдал за собеседником в ожидании реакции, указывающей на виновность: человек мог вздрогнуть, нахмуриться, его глаза начинали бегать. А для моей матери это была привычка, которую она переняла у своей матери, англичанки, и она передала ее мне. Я утратил английский акцент, с которым, возможно, когда-то говорил, но не унаследованную от матери склонность превращать утвердительные предложения в вопросы. «Тебе бы лучше войти в дом, правда?» — спрашивала она. Или: «Твой отец опять забыл ленч. Тебе придется отнести его ему, так?» Даже погоду она комментировала вопросами: «Еще один дождливый день, да?»

В тот ноябрьский день, когда шериф приехал ко мне, я температурил и ужасно себя чувствовал, но был в сознании. Я четко помню наш с ним разговор, как человек помнит подробности особенно яркого кошмарного сна.

«Вам надо беречь силы. И благодарить Арлетт, потому что, если бы не она, я бы сегодня не приехал».

«Мертвую», — пробормотал я.

«Да. Она мертва, это точно».

Вот тут я и произнес роковую фразу, но она была построена в материнской манере разговора, которую я впитал в себя, еще сидя на ее коленях: «Я ее убил, так?»

Шериф Джонс воспринял риторический прием моей матери (и его собственный, не забывайте), как настоящий вопрос. Годы спустя — на заводе, где я работал после потери фермы, — я услышал, как бригадир отчитывает клерка, который отправил продукцию в Де-Мойн вместо Делавэра до получения накладной из заводоуправления. «Но по средам мы всегда отправляли продукцию в Де-Мойн, — оправдывался клерк, которого вскоре уволили. — Я предположил…»

«Предположение превращает нас с тобой в ослов», — ответил бригадир. Должно быть, это старая поговорка, но я услышал ее впервые. И стоит ли удивляться, что в тот момент я подумал о шерифе Джонсоне? Привычка моей матери превращать утверждения в вопросы спасла меня от электрического стула. Я избежал тогда суда присяжных по обвинению в убийстве жены.

И избежал до этого момента.

Они здесь, со мной, их гораздо больше двенадцати, они сидят вдоль плинтусов по периметру комнаты, смотрят на меня маслянистыми глазками. Если бы горничная принесла свежее постельное белье и увидела этих покрытых шерстью присяжных, то с криком бросилась бы прочь. Но горничная не войдет: двумя днями раньше я повесил на дверь табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ», и она там так и висит. Из номера я не выходил. Мог бы заказать еду из ресторана на другой стороне улицы, но подозреваю, что еда их спровоцирует. Я не голоден, так что еда мне особенно и не нужна. Пока они очень терпеливы, мои присяжные, но я боюсь, что они уже на пределе. Как и любые присяжные, когда хотят, чтобы им представили все материалы по делу, после чего они смогут вынести вердикт, получить положенное им вознаграждение (в данном случае с ними расплатятся плотью) и разойтись по домам к своим семьям. Поэтому я должен заканчивать. Много времени это не займет. Основная работа уже сделана.

— Как я понимаю, вы увидели это в моих глазах. Я прав? — спросил шериф Джонс, усаживаясь на стул рядом с моей больничной кроватью.

Я успел оклематься до такой степени, чтобы проявить осторожность.

— Увидел что, шериф?

— То, что я пришел вам сказать. Вы этого не помните, да? Меня это не удивляет. Вы находились на грани жизни и смерти, Уилф. Я практически не сомневался, что вы умрете, и даже думал, что это произойдет до того, как я привезу вас в город. Но, как я понимаю, Бог еще не собирался забрать вас к себе, правда?

Кто-то еще не собрался забрать меня к себе, но я сомневался, что речь шла о Боге.

— Что-то с Генри? Вы приезжали, чтобы рассказать мне о Генри?

— Нет. — Он покачал головой. — Я приезжал, чтобы рассказать об Арлетт. Это плохая новость, самая худшая, но вы не можете винить себя. Вы же не выгоняли ее из дома, охаживая палкой. — Он наклонился вперед. — У вас, возможно, даже сложилось впечатление, что я отношусь к вам предвзято, Уилф, но это не так. Есть люди, которым вы не нравитесь, и мы знаем, кто они, так? Но не причисляйте меня к ним только потому, что я должен учитывать их интересы. Раз или два вы меня рассердили, и я уверен, вы по-прежнему дружили бы с Харланом Коттери, если б держали вашего мальчика на более коротком поводке, но я всегда уважал вас.

Я промолчал.

— Что же касается Арлетт, то я скажу это снова, потому что не грех и повторить: вы не можете винить себя.

Неужели? Я подумал, это довольно странный вывод даже для слуги закона, которого никто и никогда не принял бы за Шерлока Холмса.

— Генри в беде, если донесения, полученные мной, соответствуют действительности, — продолжил Джонс, — и он потащил на тонкий лед Шеннон Коттери. Конечно, они скоро провалятся. У вас достаточно проблем и без того, чтобы взваливать на себя ответственность за смерть жены. Вы не должны…

— Просто расскажите мне, — попросил я.

За два дня до его визита ко мне — возможно, в тот самый день, когда крыса укусила меня, может, и нет, но определенно примерно в то время — фермер, который вез в Лайм-Биск остатки собранного урожая, заметил трех койотов, которые дрались ярдах в двадцати к северу от дороги. Он мог бы проехать мимо, но увидел в кювете женскую кожаную туфлю и розовые трусы. Остановился, выстрелил из винтовки, чтобы разогнать койотов, и пошел посмотреть, из-за чего они сцепились. Нашел женский скелет с остатками плоти на костях и в лохмотьях, в которые превратилось платье. Волосы, те, что остались, из сверкающих золотисто-каштановых волос Арлетт стали тускло-коричневыми. Сказалось многомесячное пребывание под солнцем и дождем.

— Двух последних зубов не было, — сообщил мне Джонс. — Арлетт потеряла пару коренных?

— Да, — солгал я. — После воспаления десен.

— Когда я приезжал на ферму вскоре после ее побега, ваш мальчик сказал, что она взяла с собой дорогие украшения.

— Да. — Дорогие украшения лежали на дне колодца.

— И когда я спросил, не могла ли она прихватить деньги, вы упомянули про двести долларов. Это правильно?

Ах да! Деньги, которые Арлетт якобы взяла из моего комода.

— Правильно.

Он кивнул.

— Что ж, тогда понятно, тогда понятно. Дорогие украшения и деньги. Это объясняет все, вы согласны?

— Я не понимаю…

— Потому что смотрите не с позиции представителя закона. Ее ограбили на дороге, вот и все. Какой-то плохой человек увидел женщину, голосующую между Хемингфордом и Лайм-Биском, подсадил ее, убил, взял деньги и драгоценности, а труп отнес на ближайшее поле и бросил так, чтобы с дороги не увидели. — По лицу шерифа читалось, что ее изнасиловали, — он-то в этом не сомневается. — Однако тело так долго пролежало в поле, что теперь этого уже не определить.

— Да, возможно, так, — выдавил я, и пока шериф не ушел, мне удавалось изображать тоску-печаль. Но едва за ним закрылась дверь, я резко отвернулся к стене, ударившись при этом культей, и начал смеяться. Уткнулся лицом в подушку, но не смог полностью заглушить смех. Когда медсестра — старая, уродливая карга — заглянула в палату и увидела блестевшие на моих щеках слезы, она предположила, что я плакал. Медсестра смягчилась — а я-то полагал такое немыслимым! — и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я, в конце концов, был скорбящим мужем и отцом, у которого отняли ребенка. То есть заслуживал утешения.

А знаете, почему я смеялся? Из-за благонамеренной глупости Джонса? Из-за счастливого совпадения: у дороги нашли тело женщины-бродяжки, после пьяной ссоры убитой приятелем, с которым они на пару брели неизвестно откуда и куда? Из-за этого тоже, но прежде всего из-за туфли. Фермер, решивший проверить, почему дерутся койоты, увидел в кювете женскую кожаную туфлю. Когда в тот летний день шериф Джонс спрашивал, в какой обуви ушла Арлетт, я говорил ему об исчезнувших зеленых холщовых туфлях. Этот идиот все забыл.

И так и не вспомнил.

К моему возвращению на ферму вся скотина передохла. Выжила только Ахелоя, которая укоризненно, голодными глазами посмотрела на меня и жалобно замычала. Я накормил ее, как домашнего любимца, да она, собственно, им и стала. Как еще можно назвать животное, которое уже нельзя отнести к разряду домашней скотины?

В не столь уж далеком прошлом Харлан и его жена позаботились бы о моей ферме, пока я находился в больнице, так обычно ведут себя соседи на Среднем Западе. Но теперь, даже если печальное мычание моих коров и долетало до него через поля, когда он садился за ужин, он не ударил пальцем о палец. И я на его месте мог бы поступить так же. С точки зрения Харлана Коттери (да и всех остальных), мой сын не стал удовольствоваться тем, что обесчестил его дочь, — он последовал за ней туда, где она могла найти убежище, выкрал ее и заставил стать преступницей. Можно представить, как слова «влюбленные бандиты» жгли сердце ее отца! Будто кислота! Ха!

Неделей позже, когда фермерские дома и Главная улица Хемингфорд-Хоума начали украшать к Рождеству, шериф Джонс вновь приехал на ферму. Одного взгляда на его лицо хватило, чтобы я понял, с какими он прибыл новостями, и замотал головой:

— Нет! Нет, хватит! Я этого не вынесу. Просто не вынесу. Уезжайте.

Я ушел в дом и попытался закрыть дверь перед его носом, но разве мог однорукий и ослабевший человек противостоять ему? Конечно же, Джонс легко сломил мое сопротивление и вошел.

— Крепись, Уилф. Ты с этим справишься. — Как будто он знал, о чем говорил.

Шериф достал из буфета декоративную керамическую пивную кружку, нашел почти пустую бутылку виски, вылил все, что в ней оставалось, и протянул кружку мне:

— Доктор не одобрит, но его здесь нет, а тебе это потребуется.

«Влюбленных бандитов» нашли в их последнем укрытии, Шеннон, погибшую от пули повара-раздатчика, и Генри — от пули, которую он пустил себе в голову. Тела перевезли в морг Элко до поступления дальнейших инструкций. Харлан Коттери распорядился относительно того, что касалось его дочери, но не моего сына. Понятное дело. Своим сыном я занимался сам. Он прибыл в Хемингфорд на поезде восемнадцатого декабря. Я ждал его на станции вместе с похоронным агентом из «Кастингс бразерс». Меня то и дело фотографировали. Мне задавали вопросы, на которые я даже не пытался отвечать. В «Уорлд гералд» и в гораздо более скромной «Хемингфорд уикли» подпись под опубликованными фотоснимками дали одинаковую: «СКОРБЯЩИЙ ОТЕЦ».

Если бы репортеры увидели меня в похоронном бюро, когда там сняли крышку с простого соснового гроба, их глазам открылось бы настоящее горе, и они изменили бы подпись на «КРИЧАЩИЙ ОТЕЦ». Мой сын выстрелил себе в висок, когда сидел, положив на колени голову Шеннон. Пуля пронзила мозг и вышла с левой стороны, оторвав немалый кусок черепа. Но это было не самое худшее. Генри лишился глаз. И нижняя губа исчезла, так что зубы торчали наружу. И от носа осталась только красная дыра. Прежде чем кто-то из дорожной полиции или какой-нибудь помощник шерифа нашел тела, крысы отменно закусили моим сыном и его возлюбленной.

— Приведи его в порядок, — попросил я Герберта Кастингса, когда вновь обрел способность говорить связно.

— Мистер Джеймс… сэр… повреждения…

— Я вижу, какие тут повреждения. Приведи его в порядок. И достань из этого говенного ящика. Положи в лучший гроб, который только у тебя есть. Мне без разницы, сколько это будет стоить. Деньги у меня есть. — Я наклонился и поцеловал порванную щеку. Ни один отец не должен целовать сына в последний раз, но если какой-нибудь отец и заслужил такую жуткую судьбу, так это я.

Шеннон и Генри похоронили на кладбище методистской церкви Славы Господней. Шеннон — двадцать второго декабря, Генри — на Рождество. Отпевали Шеннон в набитой до отказа церкви, и от громкого плача едва не снесло крышу. Я тоже пришел на короткое время. Постоял в задних рядах, никем не замеченный, и ушел, не дослушав преподобного Терсби. Преподобный Терсби произнес прощальное слово и на похоронах Генри, но нет необходимости говорить вам, что народу в церковь пришло гораздо меньше. Тереби видел только одного человека, однако рядом со мной сидела Арлетт, никому не видимая, улыбающаяся, нашептывающая мне на ухо: Тебе нравится, как все обернулось, Уилф? Дело того стоило?

Расходы на подготовку похорон, на предание тела сына земле, на оплату услуг морга и перевозку составили чуть больше трехсот долларов. Я заплатил из денег, полученных под закладную. А что еще я мог сделать? После погребения я вернулся в пустой дом. Но по пути купил бутылку виски.

Напоследок 1922 год преподнес мне еще одну неприятность. В день после Рождества мощный буран пришел со стороны Скалистых гор. Выпало до фута снега, ветер достигал ураганной силы. С наступлением темноты снег перешел в ледяной дождь, потом просто в дождь. Около полуночи, когда я сидел в темноте и успокаивал ноющую культю маленькими глотками виски, с задней стороны дома донесся громкий треск — провалилась крыша, на починку которой я взял деньги под закладную. Когда холодный ветер стал обдувать плечи, я принес из раздевалки полушубок, надел, вновь уселся в кресло и выпил еще виски. В какой-то момент задремал. Очередной треск разбудил меня около трех часов ночи. На этот раз обрушилась передняя часть амбара. Ахелоя пережила и это, и на следующую ночь я завел ее в дом. «Почему?» — спросите вы меня, и я отвечу: «Почему нет?» Только мы на ферме и выжили. Только мы и выжили.

Утром (я провел его в холодной гостиной, в компании единственной оставшейся в живых коровы) я пересчитал оставшиеся деньги и понял, что их не хватит на восстановление урона, нанесенного бурей. Меня это особенно не взволновало, потому что я потерял всякий интерес к жизни на ферме, но мысль о «Фаррингтон компани», строящей свинобойню и загрязняющей реку, все еще заставляла меня скрипеть зубами от ярости. Слишком высокую цену я заплатил, чтобы компании не достались эти трижды проклятые акры.

Внезапно меня осенило: раз Арлетт официально признана мертвой, а не без вести пропавшей, унаследованные ею акры теперь принадлежат мне. Двумя днями позже я зажал гордость в кулак и пошел к Харлану Коттери.

Мужчина, который открыл мне дверь, выглядел лучше, чем я, но прошедший год сказался и на нем. Он похудел, облысел и теперь вышел ко мне в жеваной рубашке, хотя складок на ней было меньше, чем морщин на лице, и все они убирались глажкой. В свои сорок пять он выглядел на двадцать лет старше.

— Не бей меня, — сказал я, увидев, что его пальцы сжались в кулаки. — Сначала выслушай.

— Я никогда не ударю однорукого мужчину, — ответил он, — но буду тебе благодарен, если наш разговор не затянется. И говорить мы будем на крыльце, потому что больше ноги твоей в моем доме не будет.

— Как скажешь, — ответил я. Я тоже похудел — очень даже — и дрожал на ветру, но холодный воздух благотворно сказывался на культе и невидимой кисти, в которую она, как мне все еще казалось, переходила. — Я хочу продать тебе сто акров хорошей земли, Харлан. Те самые, которые Арлетт настроилась продать «Фаррингтон компани».

Он улыбнулся, глаза, теперь глубоко заваленные, сверкнули.

— Наступили тяжелые времена, так? Половина твоего дома и половина амбара завалились. Герми Гордон говорит, что корова живет теперь в твоем доме.

Герми Гордон, наш сельский почтальон, был известным сплетником.

Я назвал цену такую низкую, что у Харлана отвисла челюсть, а брови взлетели вверх. Именно тогда до моих ноздрей долетел запах, идущий из всегда чистенького и ухоженного сельского дома Коттери, который совершенно не вязался с этим домом: запах подгоревшей еды. Видно, Салли Коттери сама больше не готовила. Когда-то это наверняка заинтересовало бы меня, но те времена канули в Лету. Ныне я думал только об одном: как избавиться от этих ста акров? И представлялось логичным продать их дешево, раз уж обошлись они мне столь дорого.

— Это же сущая мелочь, — наконец ответил он, а потом добавил не без удовлетворенности: — Арлетт перевернется в могиле.

Она сделала куда больше, чем просто перевернуться, подумал я.

— Чему ты улыбаешься, Уилфред?

— Да так. Просто земля меня больше не интересует. Я хочу лишь одного — не позволить чертову Фаррингтону построить там свинобойню.

— Даже если ты потеряешь собственную ферму? — Он кивнул, словно вопрос задал я. — Я знаю о закладной, под которую ты взял деньги. В маленьком городе секретов нет.

— Даже если потеряю, — согласился я. — Соглашайся на мое предложение, Харлан. Надо быть психом, чтобы отказаться. Река, которую они наполнят кровью, шерстью и кишками свиней, — это и твоя река.

— Нет, — ответил он.

Я лишь смотрел на него, от изумления лишившись дара речи. Но он вновь кивнул, будто я задал ему вопрос.

— По-твоему, ты знаешь, что ты со мной сделал, но ты не знаешь всего. Салли ушла от меня. Поехала к родителям в Маккук. Сказала, возможно, вернется, ей надо все обдумать, но я сомневаюсь, что она вернется. Мы с тобой оба оказались у разбитого корыта, так? Мы двое мужчин, которые начали год, имея детей, а теперь они мертвы. Разница лишь в том, что не я потерял половину дома и чуть ли не весь амбар во время бури. — Он обдумал свои слова. — И у меня две руки. Вот, наверное, и все. Так что когда приспичит подергать мой пестик — если такое желание вообще появится, — у меня будет выбор, какой рукой за него взяться.

— Как… почему она…

— А ты подумай. Она винит меня, как и тебя, в смерти Шеннон. Говорит, если бы я не закусил удила и не отправил дочь в Омаху, она жила бы сейчас с Генри на твоей ферме, совсем рядом, а не лежала в гробу под землей. Салли сказала, что у нее был бы внук или внучка. Она назвала меня самодовольным дураком, и она права.

Я потянулся к нему рукой, которая оставалась целой. Он хлопнул по ней.

— Не прикасайся ко мне, Уилфред. Второго предупреждения не будет.

Я опустил руку.

— И еще одно я знаю наверняка, — продолжил Харлан. — Если я приму твое предложение, каким бы выгодным оно ни казалось, мне придется об этом пожалеть. Потому что эта земля проклята. Мы можем во многом не соглашаться, но я готов спорить, что в этом мы едины. Если хочешь продать землю, продай банку. Ты получишь и закладную, и еще какие-то деньги.

— А банк тут же продаст эти сто акров Фаррингтону!

— Это твоя головная боль. — И с этими словами он захлопнул дверь.

В последний день 1922 года я поехал в Хемингфорд-Хоум и повидался с мистером Стоппенхаузером в его кабинете. Сказал ему, что больше не могу жить на ферме и хочу продать принадлежавшие Арлетт акры банку и использовать полученные деньги для выкупа закладной. Как и Харлан Коттери, он ответил отказом. Какие-то мгновения я просто сидел на стуле, не в силах поверить услышанному.

— Почему нет? Это же хорошая земля!

Он ответил, что работает в банке, а банк — не агентство, занимающееся куплей-продажей недвижимости. Называл он меня исключительно «мистер Джеймс». Дни, когда в этом кабинете я был для него просто Уилфом, ушли.

— Но это же… — На языке крутилось слово «нелепо», но я не произнес его, не желая спугнуть маленький шанс, если таковой и оставался, что он может передумать.

После того как я принял решение продать эту землю и корову — я понимал, что мне придется найти покупателя и на корову, возможно, незнакомца, который предложит мне за нее, как в сказке, мешочек волшебных фасолин, — идея эта стала навязчивой. Я не повысил голоса и продолжил очень даже спокойно:

— Это не совсем так, мистер Стоппенхаузер. Прошлым летом банк купил ферму Райдаута, когда ее выставили на аукцион. И ферму «Трипл-Эм».

— Там была иная ситуация. У нас закладная на ваши восемьдесят акров, и нас это вполне устраивает. А что вы будете делать с той сотней акров пастбища, нас не касается.

— С кем вы уже поговорили? — спросил я, потом осознал, что мог без этого обойтись. — С Лестером, так? С этим прихвостнем Коула Фаррингтона?

— Понятия не имею, о чем вы, — ответил Стоппенхаузер, но я заметил, как забегали его глазки. — Думаю, ваше горе и ваше… ваше увечье… временно лишили вас здравого смысла.

— Ох, нет! — ответил я и начал смеяться. Даже для моих ушей смех этот звучал как смех безумца. — Со здравым смыслом у меня полный порядок, сэр. Лестер приходил к вам — он или кто-то еще, я уверен, что Коул Фаррингтон может нанять сколько угодно адвокатов, — и вы заключили сделку. Вы с-с-сговорились! — Я просто покатывался от смеха.

— Мистер Джеймс, боюсь, я должен попросить вас покинуть мой кабинет.

— А может, вы все спланировали заранее, — продолжил я. — Может, именно поэтому так уговаривали меня взять деньги под эту чертову закладную. А может, услышав о случившемся с моим сыном, Лестер увидел прекрасную возможность воспользоваться моим несчастьем и сразу прибежал к вам. Может, он сидел на этом самом стуле и говорил: «Мы оба останемся в выигрыше, Стоппи. Банк получит ферму, мой клиент — участок у реки, а Уилфред Джеймс может катиться в ад». Разве все происходило не так?

Он нажал кнопку на столе, и дверь открылась. Банк был маленький, слишком маленький, чтобы здесь могли позволить себе охранника, но в кабинет вошел крепкий, мускулистый парень — кассир. Один из братьев Рорбагер. Я учился в школе с его отцом, а Генри — с его младшей сестрой, Мэнди.

— Возникли какие-то проблемы, мистер Стоппенхаузер? — спросил он.

— Нет, если мистер Джеймс уже уходит. Тебя не затруднит проводить его, Кевин?

Кевин приблизился и, поскольку я не спешил подниматься, сжал пальцами мою левую руку повыше локтя. Пусть одевался он, как банкир, включая подтяжки и галстук-бабочку, рука его оставалась крестьянской, крепкой и мозолистой. Моя все еще заживавшая культя завибрировала от боли.

— Пойдемте, сэр.

— Не тащи меня. Это вызывает боль там, где была моя кисть.

— Тогда пойдемте.

— Я ходил в школу с твоим отцом. Он сидел рядом со мной и обычно списывал у меня во время весенней недели контрольных.

Он поднял меня со стула, памятного тем, что раньше, когда я сидел на нем, со мной обращались иначе. Я был стариной Уилфом, который окажется дураком, если не согласится взять деньги под закладную. Стул чуть не упал.

— Счастливого Нового года, мистер Джеймс, — попрощался со мной Стоппенхаузер.

— И тебе тоже, подлец и жулик, — ответил я, и шок, отразившийся на его лице, стал последним хорошим воспоминанием, потому что потом в моей жизни ничего подобного больше не случалось. Я просидел пять минут, покусывая кончик ручки и пытаясь что-нибудь вспомнить — хорошую книгу, хороший обед, приятный день, проведенный в парке, — но не смог.

Кевин Рорбагер сопровождал меня через вестибюль к двери. Полагаю, я подобрал правильное слово — все-таки он меня не тащил. Мы шли по мраморному полу, и каждый шаг отдавался эхом. Стены обшили панелями из мореного дуба. Сидевшие за высокими окошечками кассы две женщины обслуживали маленькую группу предновогодних клиентов. Одна молодая, вторая пожилая, но обе смотрели на меня широко раскрытыми глазами и с одинаковым выражением лица. Мое внимание, однако, захватил не их интерес к моей особе, а нечто совершенно другое: над окошечками кассы тянулась дубовая рейка шириной в три дюйма, и по ней торопливо бежала…

— Берегись крысы! — крикнул я и указал на мерзкую тварь.

Молодая кассирша вскрикнула, потом переглянулась с пожилой. Никакой крысы, только мелькнувшая тень от лопасти потолочного вентилятора. Теперь уже все повернулись ко мне.

— Смотрите сколько хотите! — разрешил я им. — До посинения. Пока не вылезут ваши чертовы глаза!

Потом я оказался на улице, выдыхая холодный зимний воздух, напоминавший сигаретный дым.

— Возвращайтесь сюда только по делу, — предупредил Кевин, — и когда научитесь придерживать язык.

— В школе твой отец был самым отъявленным обманщиком, — поделился я с ним. Хотел, чтобы он ударил меня, но он уже ушел, оставив меня на тротуаре, перед моим старым грузовиком. Так Уилфред Лиланд Джеймс съездил в город в последний день 1922 года.

Вернувшись на ферму, я обнаружил, что Ахелоя покинула дом. Нашел ее во дворе. Она лежала на боку, выдыхая облака белого пара. Я увидел следы на снегу, оставленные ее копытами, когда она галопом сбегала с крыльца, и одну большую вмятину, где она упала, сломав обе передние ноги. Похоже, даже невинная корова не могла жить рядом со мной.

Я пошел в дом, чтобы взять винтовку, и увидел, что ее так напугало, заставив галопом выбежать во двор. Крысы, естественно. Три сидели на дорогом серванте Арлетт, глядя на меня черными, строгими глазами.

— Возвращайтесь к ней и скажите, чтобы она оставила меня в покое, — велел я им. — Скажите, что она причинила достаточно вреда. Ради Бога, скажите ей, пусть отстанет от меня.

Они только смотрели на меня, их хвосты колечками свернулись вокруг толстых темно-серых боков. Я поднял винтовку и выстрелил в среднюю крысу. Пуля разорвала ее в клочья, запачкав обои, которые Арлетт с любовью выбирала девять или десять лет назад. Генри тогда был еще маленьким, и мы жили душа в душу.

Две другие убежали. Несомненно, в их тайное подземное убежище. К их разлагавшейся королеве. Что они оставили на серванте моей умершей жены, так это маленькие кучки крысиного дерьма и три или четыре клочка джутовой ткани от мешка, который Генри принес из сарая ранним летом 1922 года, ночью. Крысы приходили, чтобы убить мою последнюю корову и принести мне кусочки сетки для волос Арлетт.

Я вышел во двор и погладил Ахелою по голове. Она вытянула шею и жалобно замычала: Положи этому конец. Ты хозяин, ты властелин моего мира, так положи этому конец.

Я положил.

Счастливого Нового года.

Так закончился 1922 год, и это конец моей истории: все остальное — эпилог. Эмиссары, собравшиеся в комнате, — какой бы крик поднял управляющий этого славного старого отеля, если бы их увидел, — скоро вынесут свой вердикт. Она — судья, они — присяжные, но палачом буду я сам.

Естественно, я потерял ферму. Никто, включая «Фаррингтон компани», не желал покупать эти сто акров, пока я не расстался с фермой, а когда это произошло, мне пришлось продать их этим убийцам свиней за ничтожно низкую цену. План Лестера сработал идеально. Я уверен, что план предложил он, и я уверен, что он получил премию.

Да ладно! Я бы потерял тот маленький клочок земли в округе Хемингфорд, даже если бы располагал деньгами, и это вызывает у меня какое-то извращенное чувство удовлетворения. Говорят, депрессия, которую мы сейчас переживаем, началась в Черную пятницу прошлого года,[27] но жители таких штатов, как Канзас, Айова и Небраска, знают: началось все в 1923 году, когда посевы, выдержавшие жуткие весенние бури, добила засуха, которая продолжалась два года. А за крохи собранного урожая давали нищенскую цену, как в больших городах, так и в маленьких. Харлан Коттери продержался до 1925 года, а потом банк забрал его ферму. Я узнал об этом, проглядывая раздел «Выставлено на продажу» в газете «Уорлд гералд». К 1925 году этот раздел в некоторых номерах занимал не одну страницу. Маленькие фермы уходили с молотка, и я верю, что лет через сто — а может, и семьдесят пять — они все исчезнут. К 2030 году (если в истории человечества будет такой год) вся Небраска к западу от Омахи превратится в одну большую ферму. Вероятно, она будет принадлежать «Фаррингтон компани», и тем несчастным, которые еще будут там жить, придется коротать дни под грязно-желтыми небесами и ходить в противогазах, чтобы не задохнуться от вони зарезанных свиней.

В грядущем 2030 году счастливы будут только крысы.

«Это же сущая мелочь», — сказал мне Харлан в тот день, когда я предложил ему купить землю Арлетт, но в итоге мне пришлось продать эти сто акров Коулу Фаррингтону еще дешевле. Эндрю Лестер, адвокат, принес все бумаги в пансион в Хемингфорд-Сити, где я тогда жил, и улыбался, когда я их подписывал. Разумеется, улыбался. Большие шишки всегда выигрывают. Это я по глупости думал, что бывает иначе. И из-за моей глупости всем, кого я любил, пришлось заплатить высокую цену. Я иногда задаюсь вопросом: вернулась ли Салли к Харлану или он поехал к ней в Маккук, когда потерял ферму? Этого я не знаю, но, думаю, смерть Шеннон скорее всего разрушила эту ранее счастливую семью. Яд растворяется, как чернила в воде.

Тем временем крысы, сидевшие у плинтусов, пришли в движение. Квадрат превратился в более узкий круг. Они знали, что это уже лишь послесловие, а послесловие не так и важно в сравнении с основным текстом. Однако я закончу. И я не дамся им, пока жив. Эта последняя маленькая победа будет за мной. Мой старый коричневый пиджак висит на спинке стула, на котором я сижу. В кармане лежит пистолет. Дописав несколько последних страниц, я им воспользуюсь. Говорят, самоубийцам и убийцам прямая дорога в ад. Если так, я там не потеряюсь, ведь последние восемь лет уже находился в аду.

Я поехал в Омаху, и если это действительно город дураков, как я всегда говорил, тогда я намеревался стать идеальным гражданином. Сначала пропивал деньги, полученные за сто акров Арлетт, и пусть это была сущая мелочь, но ее хватило на два года. Когда не пил, посещал те места, где побывал Генри в последние месяцы своей жизни: бакалею и заправку в Лайм-Биске с девочкой в синем чепчике на крыше (заведение это уже закрылось, а на заколоченной двери висело объявление: «ПРОДАЕТСЯ БАНКОМ»), ломбард на Додж-стрит (где я последовал примеру сына и купил пистолет, который теперь лежит в кармане моего пиджака), отделение Первого сельскохозяйственного банка в Омахе. Симпатичная молодая кассирша все еще там работала, правда, сменила фамилию Пенмарк на другую, по мужу.

— Когда я передала ему деньги, он меня поблагодарил, — сказала она мне. — Может, он пошел по кривой дорожке, но кто-то хорошо его воспитал. Вы его знали?

— Нет, — ответил я, — но я знал его семью.

Разумеется, я пошел к католическому дому при монастыре Святой Евсевии, но не предпринял попытки войти туда и навести справки о Шеннон Коттери у старшей воспитательницы, или матроны, или как там она себя называла. Здание казалось мрачным и отталкивающим, с толстыми каменными стенами и узкими окнами. Одного взгляда на нескольких беременных, с поникшими плечами выходивших из дома, опустив глаза, мне вполне хватило, чтобы понять, почему Шеннон не терпелось покинуть это заведение.

Как ни странно, в проулке я буквально почувствовал присутствие сына. Он словно находился рядом с «Аптечным магазином и прилавком газировки на Гэллатин-стрит» («Наш фирменный товар — леденцы Шраффта и лучшие домашние молочные ириски»), в двух кварталах от католического дома при монастыре Святой Евсевии. У проулка стоял ящик, вероятно, слишком новый, чтобы быть тем самым, на котором сидел Генри, дожидаясь рисковой девушки, готовой обменять информацию на сигареты, но я мог представить, что тот самый, и не отказал себе в удовольствии. Пьяному не составляло труда представить такое, а на Гэллатин-стрит я обычно приходил очень пьяным. Иногда воображал, будто на дворе вновь 1922 год и это я жду Викторию Стивенсон. И если бы она пришла, я бы обменял целый блок сигарет на одну записку:

Когда молодой человек, который называет себя Хэнком, появится здесь, спрашивая о Шеннон Коттери, попроси его уйти. Скажи, что здесь ему делать нечего. Скажи, что отец ждет его в амбаре на ферме, что вдвоем они что-нибудь придумают и выправят ситуацию.

Но ту девушку я найти уже не мог. Единственная Виктория, которую я встретил позже, заметно повзрослела, родила трех очаровательных детей и стала респектабельной миссис Холлет. Я к тому времени перестал пить, нашел работу на «Пошивочной фабрике Билт — Райта» и завел знакомство с бритвой и мылом для бритья. Учитывая налет респектабельности, она приняла меня достаточно тепло. Я признался ей, кто я, только потому — если я хочу быть честным до конца, — что врать не имело смысла. По ее чуть расширившимся глазам я понял, что она заметила мое сходство с Генри.

— Слушайте, он был такой милый. И безумно влюбленный. И Шен мне так жалко. Отличная была девушка. Это прямо-таки шекспировская трагедия, так?

Возможно, и шекспировская, только после разговора с Викторией я больше не возвращался к проулку на Гэллатин-стрит, поскольку для меня убийство Арлетт отравило даже попытку этой безупречной молодой дамы из Омахи сделать доброе дело. Она воспринимала смерть Генри и Шеннон как шекспировскую трагедию. Она думала, что это романтично. И я задаюсь вопросом: не возникли бы у нее другие мысли, если б она услышала, как моя жена кричит в надетом на голову, пропитанном кровью джутовом мешке? Или увидела бы лишенное глаз и губ лицо моего сына?

За годы, прожитые в Городе-Воротах,[28] также известном, как Город Дураков, я работал в двух местах. Вы скажете, разумеется, что я держался за работу, иначе оказался бы на улице. Но люди более честные, чем я, продолжали пить, даже когда хотели остановиться, и люди более достойные, чем я, заканчивали тем, что спали в подворотнях. Полагаю, могу сказать, что после потерянных лет я предпринял еще одну попытку начать новую жизнь. Иной раз даже в это верил, но по ночам, лежа в кровати (и слушая, как крысы скребутся в стенах — они стали моими постоянными спутниками), я всегда знал правду: я по-прежнему старался выиграть. Даже после смерти Генри и Шеннон, даже после потери фермы я старался взять верх над трупом в колодце. Над ней и ее прислужниками.

Джон Ханрэн, бригадир склада «Пошивочной фабрики Билт — Райта» поначалу не хотел нанимать человека с одной рукой, но я уговорил его взять меня на испытательный срок. И когда он убедился, что я способен катить тележку, нагруженную рубашками или комбинезонами, не хуже любого другого, работу я получил. Я катал эти тележки четырнадцать месяцев и, часто прихрамывая, возвращался в пансион, не обращая внимания на горевшие огнем спину и культю. Я никогда не жаловался, даже находил время, чтобы учиться шить. Это я делал во время обеденного часа (на самом деле он составлял пятнадцать минут) и в перерыве во второй половине дня. Пока другие мужчины сидели на разгрузочной площадке, курили и рассказывали похабные анекдоты, я учился отстрачивать швы — сначала на джутовых мешках, которые мы использовали, потом на комбинезонах, которые являлись основной продукцией фабрики. Как выяснилось, у меня к этому имелось призвание. Я мог даже вшить молнию, что умели далеко не все работники пошивочного цеха. Материал я прижимал культей, а ногой давил на педаль, включавшую подачу электричества к швейной машинке.

За пошив платили больше, чем на складе, и спина не так уставала, но в огромном пошивочном цехе царил полумрак, и после четырех месяцев работы мне начали мерещиться крысы — они сидели на кучах синей джинсовой ткани или прятались под тележками, на которых привозили материю и увозили готовые вещи.

Несколько раз я обращал внимание других рабочих на этих тварей. Они заявляли, что не видят их. Может, действительно не видели. Но, что более вероятно, они боялись временного закрытия цеха для того, чтобы пришли крысоловы и выполнили свою работу. Люди могли потерять жалованье за три дня, а то и за неделю. Для мужчин и женщин, кормивших целые семьи, такое могло стать катастрофой. И они предпочитали говорить мистеру Ханрэну, что крысы мне чудятся. Я их понимал. А когда они начали звать меня Рехнувшийся Уилф, я и тут их понимал. И уволился не из-за этого.

Я уволился, потому что крысы продолжали рыскать по цеху.

Я постоянно откладывал немного денег, полагая, что проживу на них, пока буду искать другую работу, но их даже не пришлось тратить. Через три дня после ухода с пошивочной фабрики я увидел в газете объявление: в Общественную библиотеку Омахи требовался библиотекарь, с рекомендациями или дипломом. Диплома у меня не было, но книги я читал всю жизнь, а если события 1922 года чему-то и научили меня, так это обманывать. Я подделал рекомендательные письма из библиотек Канзас-Сити и Спрингфилда, штат Миссури, и получил работу. Я чувствовал: мистер Куэрлс может проверить мои рекомендации и выяснить, что это фальшивки, а потому работал, как лучшие библиотекари Америки, и работал быстро. И если бы он разоблачил мой обман, я бы честно во всем признался и уповал на его милосердие, надеясь на лучшее. Но обошлось без конфронтации. В Общественной библиотеке Омахи я проработал четыре года. Собственно говоря, я и сейчас там работаю, хотя не появлялся в библиотеке уже неделю и не позвонил, чтобы сказать, что заболел.

Крысы, вы понимаете. Они нашли меня и там. Я начал видеть их на грудах старых книг в переплетной. Они бегали по самым высоким полкам и многозначительно поглядывали на меня сверху вниз. На прошлой неделе, в зале справочной литературы, доставая том энциклопедии «Британника» для пожилой посетительницы (с Ra до St, то есть, несомненно, содержавший статью «Rattus norvegicus»,[29] не говоря уж про «Slaughterhouse»),[30] я увидел голодную серо-черную морду, которая смотрела на меня из щели. Та самая крыса, которая откусила сосок бедной Ахелои. Не знаю, как такое могло быть, ведь я точно убил ту крысу, но сомнений, что это именно она, не было. Я ее узнал. Да и как мог не узнать? В ее усиках застрял клочок джутовой мешковины, окровавленной джутовой мешковины.

Сетки для волос!

Я принес том пожилой даме, которая попросила его (она пришла в библиотеку в горностаевом палантине, и черные глазки зверька холодно смотрели на меня). Потом просто покинул библиотеку. Много часов бродил по улицам и наконец забрел сюда, в отель «Магнолия». Здесь с того момента и пребываю, трачу деньги, которые заработал библиотекарем — что значения уже не имеет, — и пишу признание, которое как раз значение имеет. Я…

Одна из них только что прихватила меня за лодыжку, как бы говоря: Заканчивай, твое время почти истекло. Кровь запятнала носок. Меня это не тревожит ни в малейшей степени. В свое время я видел крови и побольше. В 1922 году кровь залила целую комнату.

И теперь я думаю, что слышу… или это мое воображение?

Нет.

Кто-то пришел в гости.

Я заткнул трубу, но крысы все равно смогли выбраться. Я засыпал колодец, но она тоже нашла путь наверх. И на этот раз я не думаю, что она одна. Я думаю, что слышу шаркающие шаги двух пар ног — не одной. Или…

Трех? Их трое? Девушка, которая могла стать моей невесткой, в лучшем мире вместе с ними?

Я думаю, да. Три трупа тащатся по коридору, их лица (то, что от них осталось) обезображены крысами. У Арлетт лицо к тому же еще и перекошено… ударом копыта коровы.

Еще укус в лодыжку.

И еще!

Как управляющий допустил…

Ох! Еще. Только они до меня не доберутся. И гости тоже, хотя я вижу, как поворачивается ручка, и до моих ноздрей долетает их запах, оставшаяся плоть висит на костях и воняет скотобойней…

ското…

Пистолет

Господи, где пи…

Прекратите