Скандал с Модильяни. Бумажные деньги Фоллетт Кен

Глава первая

Пекарь провел по черным усам покрытым слоем муки пальцем, сделав их седыми, и невзначай внешне состарил себя лет на десять. Полки и стеллажи вокруг него были заняты удлиненными батонами свежего хрустящего хлеба, наполняя ноздри знакомым запахом, а грудь – тихой гордостью и удовлетворением. Этим утром он выпек уже вторую партию. Дела шли бойко, поскольку держалась хорошая погода. Немного солнца, и ты всегда можешь рассчитывать, что оно выманит парижских домохозяек из своих гнездышек на улицы города для покупки добротно испеченного хлеба.

Он посмотрел через витрину булочной, прищурив глаза от яркого света, бившего в стекло. Улицу пересекала хорошенькая девушка. Хозяин прислушался и уловил звук голоса жены в задней части дома, на повышенных тонах спорившей с их наемным работником. Ссора продлится несколько минут, так получалось всегда. Удостоверившись в безопасности, булочник позволил себе похотливо рассмотреть девушку.

На ней было легкое летнее платье без рукавов. По мнению пекаря, оно выглядело дорогим, хотя он не считал себя докой по этой части. Нижняя кромка расклешенного подола грациозно покачивалась выше коленей, подчеркивая стройность ее ничем не прикрытых ножек, обещая мимолетный взгляд на соблазнительное женское нижнее белье, но никогда не позволяя надеждам сбыться.

Слишком худощава, решил булочник, когда она приблизилась. И груди маловаты – они даже не подпрыгивали в такт ее широким и уверенным шагам. Двадцать лет совместной жизни с Жанной-Мари не отбили у хозяина булочной пристрастия к пышным, пусть и чуть обвисшим формам.

Девушка вошла в магазин, и булочник разглядел теперь, что она далеко не красавица. Лицо чересчур удлиненное и тонкое, ротик маленький и лишенный пикантности, со слегка выступающими вперед верхними зубами. У нее были русые волосы, немного выгоревшие на солнце.

Она выбрала на полке батон, проверила хруст корочки чуткими пальцами и удовлетворенно кивнула. Не красотка, но определенно вызывает вожделение, подумал пекарь.

Ее кожа казалась мягкой и нежной. Но именно манера держать себя приковывала внимание мужчин, заставляла оборачиваться вслед. Уверенная и хладнокровная, она сообщала миру: эта девушка делает только то, чего хочет сама, и ничего другого. Хозяин булочной сказал себе, что не стоит искать другого определения. Девушка была сексуально привлекательна. Вот это в самую точку.

Он поиграл плечами, чтобы освободить рубашку, прилипшую к пропотевшей спине.

– Тепло сегодня, не правда ли? – произнес он.

Девушка достала из кошелька монеты и заплатила за хлеб. В ответ на его реплику улыбнулась и вдруг оказалась действительно красивой.

– Солнце! Обожаю его, – сказала она, защелкнула кошелек и открыла дверь. – Спасибо! – бросила через плечо, выходя на улицу.

В ее французском языке звучал чуть заметный иностранный акцент. Английский, как показалось булочнику. Но, возможно, он только вообразил себе это, глядя на цвет ее лица. Он продолжал смотреть на ее попку, когда она снова пересекала улицу, завороженный движениями ягодиц, заметными даже под хлопком платья. Она, должно быть, возвращалась в квартиру какого-нибудь молодого патлатого музыканта, продолжавшего валяться в постели после бурно проведенной ночки.

Пронзительный голос Жанны-Мари раздался ближе, разбив вдребезги все фантазии мужа. Тот тяжело вздохнул и бросил полученные от девушки монеты в одно из отделений кассового аппарата.

Ди Слейн улыбалась, удаляясь от булочной по тротуару. Легенды подтверждались: французские мужчины чувственнее англичан. Взгляд пекаря почти не скрывал сладострастия, а затем глаза оценивающе впились ей пониже спины. Английский булочник лишь мельком бы посмотрел из-за стекол очков на ее грудь.

Она чуть откинула голову назад, убрав пряди волос за уши, чтобы позволить горячим солнечным лучам беспрепятственно падать на лицо. Все чудесно! Эта жизнь, это парижское лето. Никакой учебы, никаких экзаменов, никаких сочинений, никаких лекций.

Спать с Майком, поздно просыпаться, проводить дни за книгами, которые давно хотела прочитать, или среди картин, особенно ей нравившихся, а вечером встречаться с интересными, эксцентричными людьми.

Скоро все должно кончиться. Еще немного, и ей предстояло принять решение, что делать со своей будущей жизнью. А пока она находилась в состоянии неопределенности, просто наслаждалась жизнью по своему вкусу, не имея перед собой четкой цели, которая бы диктовала, как ей следует проводить каждую минуту.

Она свернула за угол и вошла в небольшой, непритязательный с виду многоквартирный жилой дом. Когда она миновала кабинку с крохотным окошком, оттуда донесся тонкий голосок консьержки:

– Мадмуазель!

Седовласая женщина отчетливо делила свое обращение по слогам, ухитряясь придать ему чуть обвинительный оттенок, как бы подчеркивая тот скандальный факт, что Ди не состояла в браке с мужчиной, снимавшим здесь квартиру. Ди снова улыбнулась. Парижский роман не был бы совершенен без фигуры не одобряющей его консьержки.

– Телеграмма, – сказала женщина.

Она положила конверт на полку под окошком и пропала в полумраке своей пропахшей кошками конуры, словно торопилась отстраниться целиком и полностью от аморальных юных девиц и получаемых ими телеграмм.

Ди схватила конверт и взбежала по ступенькам лестницы. Послание было адресовано ей, и она заранее знала его содержание.

Ди вошла в квартиру, где положила батон и телеграмму на стол в тесноватой кухне. Засыпала зерна в кофемолку и включила ее нажатием кнопки. Машина шумно заскрежетала, превращая в порошок коричнево-черные зерна.

Словно в ответ, донесся чуть завывающий звук электробритвы Майка. Порой только многообещающим запахом кофе и можно было выманить его из постели. Ди заварила полный кофейник и нарезала свежий хлеб.

Квартира Майка была малогабаритной и обставленной старой мебелью в неопределенном стиле. Если бы ему хотелось чего-то более просторного, он смог бы, несомненно, это себе позволить. Но Ди настояла, чтобы они держались подальше от отелей и фешенебельных кварталов. Ей хотелось провести лето среди французов, а не в окружении космополитической толпы вечных скитальцев на реактивных самолетах, и она добилась своего.

Жужжание бритвы оборвалось, и Ди налила кофе в две чашки.

Майк вошел в тот момент, когда она ставила чашки на круглый деревянный столик. На нем были полинявшие, все в заплатках джинсы «ливайз», а верхняя пуговица синей хлопчатобумажной рубашки была расстегнута, обнажая полоску черных волос на груди и медальон на короткой серебряной цепочке.

– Доброе утро, милая, – сказал он, обогнул стол и поцеловал ее. Она обняла его, прижавшись, и страстно ответила на поцелуй. – Ничего себе! Это было сильно для столь раннего часа, – заметил он, расплывшись в широкой калифорнийской улыбке, и сел.

Ди смотрела на мужчину, благодарно потягивавшего сваренный ею кофе, и раздумывала, хотела бы она провести с ним всю свою жизнь или нет. Их связь длилась уже год, и она начала постепенно привыкать к нему. Ей нравились его цинизм, его чувство юмора, его лихой, с намеком на пиратский, стиль поведения. Их обоих интересовало искусство, и интерес доходил почти до одержимости, хотя его больше увлекала возможность делать на этом деньги, в то время как ее поглощали сложности и детали процесса творчества. Они возбуждали друг друга – в постели и вне ее, – став прекрасной парой.

Он поднялся, налил еще кофе и раскурил сигареты для них обоих.

– Ты необычно тиха, – сказал он своим басовитым голосом с американским прононсом. – Постоянно думаешь о своих результатах? Пора бы им уже прислать их тебе.

– Они как раз пришли сегодня, – ответила она. – Я лишь оттягивала момент вскрытия телеграммы.

– Что? Так зачем медлить? Давай же, мне не терпится узнать о твоих успехах.

– Хорошо. – Она взяла конверт и снова уселась, потом развернула единственный листок тонкой бумаги, просмотрела и подняла взгляд на Майка, широко улыбнувшись.

– Боже мой, я получила круглые пятерки, – сказала она.

Он в волнении вскочил на ноги.

– Ур-ра! – вскричал он с восторгом. – Я так и знал! Ты – гениальна! – И он начал подвывать мелодию, быстро имитируя танец в стиле кантри с Дикого Запада, с воплями «Йя-ху-у!», с подражанием звукам стальных струн гитары, кружась по кухне с воображаемой партнершей.

Ди не могла сдержать смеха.

– Ты самый юный и легкомысленный тридцатидевятилетний мужчина, какого я только встречала в жизни, – выдохнула она.

Майк поклонился в ответ на воображаемые аплодисменты и сел за стол.

– Итак? – спросил он. – Что сие означает? Я имею в виду для твоего будущего?

Ди снова стала очень серьезной.

– Это значит, что пора браться за докторскую по философии.

– Как, еще одна ученая степень? Ты ведь уже бакалавр истории искусств и в придачу имеешь диплом знатока живописи. Не пора ли перестать быть профессиональной студенткой?

– А зачем? Учеба приносит мне удовольствие, и если они готовы оплачивать мне занятия до конца жизни, то почему бы не воспользоваться возможностью?

– Но тебе платят совсем немного.

– Что верно, то верно. – Ди выглядела задумчивой. – А мне, конечно, хотелось бы на чем-то сделать себе солидное состояние. Но у меня впереди очень много времени. Я всего-то двадцати пяти лет от роду.

Майк потянулся через стол и взялся за ее руку.

– Почему бы тебе не поработать на меня? Я стану платить тебе большие деньги – те, которых ты действительно стоишь.

Она помотала головой.

– Не хочу въехать в рай на твоих плечах. Мне надо всего добиться самой.

– А по-моему, ты кое-где с удовольствием на мне катаешься, – ухмыльнулся он.

Она бросила на него притворно косой взгляд, но потом согласилась:

– Я это дело еще как люблю! – сказала она, подражая его акценту, однако сразу же отняла руку. – Но все же я напишу диссертацию. А если она удостоится публикации, срублю на этом приличных деньжат.

– На какую тему?

– Ну, у меня есть пара идей. Наиболее многообещающе выглядит тема взаимосвязи творчества и наркотиков.

– Отличная дань современной моде!

– И тем не менее оригинальная. Думаю, удастся показать, что злоупотребление дурманом полезно для искусства, но губительно для художников.

– Превосходный парадокс. Где начнешь работу?

– Здесь. В Париже. Местное артистическое сообщество начало курить травку еще в первые два десятилетия XX века. Только называли они ее гашишем.

Майк кивнул.

– Не откажешься от небольшой помощи с моей стороны, чтобы было от чего оттолкнуться?

Ди потянулась к пачке сигарет и достала себе одну.

– Конечно, не откажусь, – сказала она.

Он дал ей прикурить от своей зажигалки.

– Есть один старик, с которым тебе просто необходимо пообщаться. Он дружил с добрым десятком выдающихся мастеров, живших здесь еще перед Первой мировой войной. Пару раз он наводил меня на след очень хороших картин. От его деятельности тогда слегка разило криминалом. Он, например, поставлял проституток в качестве натурщиц – хотя и для других услуг тоже, – молодым живописцам. Теперь сильно одряхлел. Ему, вероятно, уже за девяносто. Но память его не подводит.

В крошечной гостиной, одновременно служившей спальней, стоял не слишком приятный запах. Вонь из расположенной на первом этаже рыбной лавки проникала повсюду, сочась сквозь ничем не покрытые доски пола, впитываясь в побитую старую мебель, в простыни односпальной кровати в углу, в выцветшие портьеры на единственном небольшом окне. И дым трубки старика не перебивал рыбных запахов, но лишь подчеркивал унылую атмосферу комнаты, где слишком редко делали уборку.

Зато по стенам висели полотна постимпрессионистов, стоившие целого состояния.

– Все это подношения от самих художников, – небрежно пояснил старик. Ди пришлось напрягаться, чтобы понимать его тяжелый парижский диалект. – Им вечно не хватало денег, чтобы заплатить долги. И я охотно брал картины, зная, что наличных у них не будет никогда. Но в то время я еще не любил всю эту живопись. Только теперь, понимая, почему они писали именно так, мне стали нравиться их работы. К тому же каждая пробуждает воспоминания.

Этот человек был уже совершенно лыс, а кожа на лице побледнела и обвисла. Низкорослый, он передвигался с трудом, но его маленькие черные глазки порой вспыхивали искренним энтузиазмом. Ему придало сил общение с этой миленькой англичанкой, хорошо говорившей по-французски, а улыбавшейся ему так, словно он снова был молод и хорош собой.

– Вас не слишком часто беспокоят желающие приобрести ваши холсты? – спросила Ди.

– Больше не беспокоят вообще. Но я сам одалживаю картины на время за определенную плату. – В его глазах промелькнули плутовские искры. – Так я могу покупать необходимый мне табачок, – добавил он, воздевая трубку вверх, как бокал, чтобы произнести тост.

Только после этой реплики Ди поняла, какой запах ощущался наряду с обычным табачным: хозяин курил смесь с марихуаной. Она кивнула с видом знатока вопроса.

– Не желаете попробовать? У меня есть все для этого, – предложил он.

– Спасибо, не откажусь.

Он передал ей жестянку с табаком, лист сигаретной бумаги и небольшой кубик смолы. Ди принялась скручивать для себя косячок.

– Ох уж эти молодые девушки! – умиленно произнес старик. – На самом деле наркотики для вас вредны, конечно же. Не надо бы мне соблазнять неискушенных. Сам я курил это всю сознательную жизнь, и мне уже поздно что-то менять.

– И тем не менее вам наркотики не помешали прожить долго, – заметила Ди.

– Ваша правда. Мне в этом году стукнет восемьдесят девять, если не ошибаюсь. И семьдесят лет я курил свой особый табачок каждый божий день, если исключить срок в тюрьме, разумеется.

Ди облизала край пропитавшейся смолой бумаги и закончила трудиться над самокруткой. Прикурила от маленькой позолоченной зажигалки, вдохнула дым.

– Художники употребляли тогда гашиш в больших количествах? – спросила она.

– О, да. Я сколотил на нем огромные деньги. Некоторые тратили на него все до последнего гроша. Дедо[1] страдал от этого больше всех, – добавил он с отстраненной улыбкой и бросил взгляд на карандашный набросок на стене, с виду поспешно выполненную зарисовку женской головки – овал лица и удлиненный тонкий нос.

Ди разглядела подпись под скетчем.

– Модильяни?

– Да. – Глаза старика видели сейчас только прошлое, и разговаривал он будто бы с самим собой. – Он всегда носил коричневый вельветовый пиджак и большую фетровую шляпу с обвисшими полями. Любил говаривать, что искусство должно оказывать на людей воздействие, подобное гашишу: открывать им красоту, ту красоту, которую они обычно не умеют разглядеть. А еще он много пил, чтобы видеть уродливость вещей. Но любил он только гашиш. Грустно было слышать его размышления на эту тему. Насколько я знаю, его воспитывали в строгости. Кроме того, он отличался хрупким здоровьем, и его тревожило употребление наркотиков. Тревожило, но не мешало ими пользоваться до самозабвения.

Старик улыбнулся и закивал, словно хотел показать, что согласен с подсказанным памятью.

– Жил он тогда на Импасс Фальгьер. Был так беден, что довел себя до полного истощения. Помню, он однажды забрел в египетские залы Лувра и вернулся, заявив, что больше во всем музее и смотреть не на что! – Старик весело рассмеялся. – Хотя всегда был преисполнен меланхолии, – добавил он уже снова серьезным тоном. – Вечно носил с собой в кармане томик «Песен Мальдорора» и мог наизусть цитировать множество других стихов французских поэтов. Конец жизни Модильяни пришелся на расцвет кубизма. Возможно, именно кубизм и доконал его.

Ди заговорила тихо и мягко, чтобы направить ход мыслей старика в нужное русло, не нарушая плавности их течения.

– Дедо когда-нибудь творил, будучи под кайфом?

Ее собеседник чуть слышно рассмеялся.

– О, да, – ответил он. – Под воздействием наркотиков он работал очень быстро, непрерывно выкрикивая, что это станет его шедевром, его самым великим произведением, и теперь весь Париж увидит, какой должна быть настоящая живопись. Он выбирал ярчайшие из красок, буквально швыряя их на холст. Друзья внушали ему, что так работать бессмысленно, бесполезно, ужасно, а он тогда посылал их к дьяволу: они казались ему слишком невежественными для понимания, как именно создается искусство двадцатого столетия. Позже, придя в себя и успокоившись, он с ними соглашался, забрасывая полотно в угол. – Старик посасывал мундштук трубки, заметил, что она погасла, и потянулся за спичками. Чары были разрушены.

Ди склонилась вперед на жестком стуле с высокой спинкой, забыв о косяке у себя между пальцами. В ее голосе слышалось с трудом сдерживаемое возбуждение.

– И куда же делись все эти холсты? – спросила она.

Старик вновь прикурил трубку и уселся поудобнее, ритмично втягивая дым и выдыхая его. И это регулярное всасывание и шумный выдох, всасывание и снова шумный выдох постепенно вернули его в мир грез о прошлом.

– Бедняга Дедо, – сказал он. – Ему нечем стало платить за квартиру. Некуда было податься. Домовладелец дал ему двадцать четыре часа, чтобы освободить помещение. Дедо пытался продавать картины, но те немногие, кто понимал тогда, насколько они хороши, имели чуть ли не меньше денег, чем он. Ему пришлось перебраться к другому художнику. Не помню, к кому именно, но там едва хватало места для самого Дедо, не говоря уже о его произведениях. Те картины, которые все же ему нравились, он отдал на хранение близким друзьям. А остальное… – Старик захрипел, словно воспоминание вызвало приступ боли. – Как сейчас вижу: он бросает их в тачку и толкает ее вниз по улице. Находит пустырь, сваливает в центре и поджигает. «А что еще мне остается с ними делать?» – только и твердил он. Я, наверное, мог бы ссудить его деньгами, но он уже был всем должен большие суммы. Однако когда я увидел, как горят его картины, то пожалел, что не вмешался вовремя. Видите ли, я никогда не был святым. Ни в молодости, ни тем более в старости.

– И все полотна, созданные под воздействием гашиша, сгорели в том костре? – Голос Ди перешел почти в шепот.

– Да, – ответил старик. – Практически все.

– Практически? То есть что-то он пощадил?

– Нет, сам он не пощадил ничего. Но кое-что раздал разным людям. Я уже и забыл, кому, но разговор с вами возродил воспоминания. Был вот один священник в его родном городе, который коллекционировал восточные ковры. Не помню, в чем заключалась причина его интереса. То ли из-за их целебных свойств, то ли он считал их предметами высокой духовности. Что-то в этом роде. На исповеди Дедо признался ему в пагубных пристрастиях и получил отпущение грехов. А потом святой отец захотел увидеть, что у него получалось под воздействием гашиша. Дедо послал ему картину, но только одну, насколько я помню.

Самокрутка обожгла Ди пальцы, и она бросила ее в пепельницу. Старик вновь раскурил погасшую трубку, а Ди поднялась.

– Спасибо вам за согласие побеседовать со мной, – сказала она.

– М-м-м… – Сознание этого человек еще не до конца вернулось из прошлого. – Надеюсь, наш разговор поможет вам в работе над диссертацией.

– Разумеется, поможет, – отозвалась Ди. Затем под воздействием секундного порыва она склонилась над креслом хозяина и поцеловала его в лысую макушку. – Вы были очень добры.

Его тусклые глаза снова живо блеснули.

– Много воды утекло с тех пор, как хорошенькая девушка в последний раз поцеловала меня.

– Из всего, что вы мне сказали, только это кажется мне неправдоподобным. – Она еще раз улыбнулась и вышла из двери его квартиры.

Оказавшись на улице, она с трудом сдерживала радость. Какой прорыв! А ведь семестр даже еще не начался! Она сгорала от желания с кем-то поделиться всем услышанным. Но сразу вспомнила – Майка нет: он на пару дней улетел по делам в Лондон. Кому еще можно обо всем рассказать?

Ди зашла в кафе и чисто импульсивно купила почтовую открытку. Потом с бокалом вина села за столик, чтобы написать текст. На лицевой стороне открытки было изображено само кафе и вид улицы, на которой оно располагалось.

Потягивая свое vin ordinaire, она раздумывала, кому бы отправить весточку. Нужно же сообщить новости о результатах экзаменов и членам семьи. Мама, конечно, обрадуется в своей обычной сдержанной манере, потому что втайне всегда мечтала, чтобы дочь стала членом вымирающего светского общества, танцевала на балах и училась гарцевать, демонстрируя выездку лошади. Но она не в силах по-настоящему оценить блестяще пройденного испытания экзаменами. А кто же сможет?

Потом до нее дошло, кто больше остальных будет искренне рад за нее.

И написала:

«Дорогой дядя Чарльз!

Хочешь верь, хочешь – нет, но я получила отличные оценки на экзаменах!!! Но что еще более невероятно, мне удалось напасть на след пропавшего Модильяни!!!

С любовью, Д.»

Купила марку, наклеила на открытку и опустила ее в почтовый ящик на обратном пути в опустевшую на время квартиру Майка.

Глава вторая

Жизнь лишилась остатков былого блеска, размышлял Чарльз Лампет, расслабленно сидя в кресле столовой, изготовленном в стиле королевы Анны. К примеру, вот это место, дом его друга, видело когда-то приемы и балы, какие можно в наши дни увидеть только в высокобюджетных исторических кинофильмах. По меньшей мере два премьер-министра ужинали в этой самой комнате с длинным дубовым столом, где стены в тон ему отделаны такими же деревянными панелями. Но и комната, и особняк, как и их владелец лорд Кардуэлл, принадлежали к исчезавшему миру.

Лампет выбрал сигару из коробки, протянутой ему дворецким, и позволил слуге дать ему огня, чтобы раскурить ее. Глоток замечательного выдержанного бренди дополнил ощущение довольства. Еда была великолепна, жены двух мужчин по старой традиции сразу же удалились из-за стола, и теперь ничто не помешает их беседе. Дворецкий поднес зажигалку к сигаре Кардуэлла и выскользнул из комнаты. Мужчины некоторое время с удовлетворенным видом пускали струйки дыма. Они дружили так давно, что затянувшееся молчание никак не могло служить для них источником какой-либо неловкости. Затем Кардуэлл нарушил тишину.

– Как дела на художественном рынке? – поинтересовался он.

Лампет с самоуверенной улыбкой ответил:

– Бум продолжается, как происходит уже много лет.

– Никогда не понимал экономических механизмов этого, – заметил Кардуэлл. – Почему твой бизнес настолько процветает?

– Как ты сам понимаешь, здесь все довольно-таки сложно, – сказал Лампет. – Мне представляется, что начало положили американцы, внезапно осознавшие достоинства произведений искусства незадолго до Второй мировой войны. А затем сработала старая схема «спрос рождает предложение», и цены на работы мастеров прошлого взлетели до небес. Но уже скоро мастеров прошлого стало не хватать, и эти люди обратились к нынешнему столетию.

– Где ты и нашел свою нишу, – перебил его Кардуэлл.

Лампет кивнул, но скорее в знак оценки высокого качества поданного бренди.

– Когда после окончания войны я открыл свой первый салон, приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы продать вещь, написанную после 1900 года. Но мы проявили упорство. Поначалу заинтересовались лишь некоторые, цены постепенно росли, а затем хлынул поток покупателей. Именно тогда импрессионисты стали пользоваться неслыханной популярностью.

– И очень многие хорошо нагрели на их приобретении руки, – прокомментировал Кардуэлл.

– Не столь уж многие, как тебе представляется, – возразил Лампет. Он чуть ослабил узел галстука-бабочки под двойным подбородком. – Это подобно покупке акций или ставкам на бегах. Поставь на фаворита, и обнаружишь, что все остальные поступили так же, а потому призовые не столь уж высоки. Если хочешь приобрести акции из числа «голубых фишек», приходится дорого платить за них, и потому твой выигрыш при последующей продаже окажется минимален.

Он сделал паузу.

– Это же относится к произведениям живописи. Купи Веласкеса, и тебе наверняка удастся заработать на нем. Но придется вложить так много, что нужно будет выжидать несколько лет, чтобы доход составил пятьдесят процентов. Единственные люди, кто действительно сделал себе состояние, это те, кто просто покупал картины, которые им нравились, и лишь позже открыли, что обладали хорошим вкусом, когда стоимость их коллекций резко взлетела к звездам подобно ракете. То есть такие люди, как ты сам.

Кардуэлл кивнул, и несколько прядей его седых волос шевельнулись. Он дотронулся до кончика своего длинного носа.

– Сколько, по-твоему, сейчас стоит мое собрание?

– Боже! – Лампет даже нахмурился, сдвинув черные брови над переносицей. – Прежде всего это зависит от того, каким образом ее продавать. А во-вторых, для точной оценки понадобится неделя работы эксперта.

– Меня устроит и приблизительная оценка. Ты же знаешь мои картины – большинство из них приобрел для меня ты.

– Верно, – Лампет вызвал в памяти образы двадцати или тридцати полотен, вывешенных в этом особняке, и мысленно оценил каждую. Затем, закрыв глаза, произвел в уме простое сложение сумм. – Никак не меньше миллиона фунтов, – подвел он итог вычислениям.

Кардуэлл снова кивнул.

– Результат моих собственных подсчетов оказался таким же, – сказал он. – Чарли, мне как раз необходим миллион фунтов.

– Господи всемогущий! – Лампет от удивления выпрямился в кресле. – Неужели ты собираешься продать коллекцию?

– Боюсь, это стало необходимостью, – с грустью ответил Кардуэлл. – Я надеялся передать ее в дар нации, но реальности деловой жизни определяют все. Моя компания непомерно разрослась, бюджет не выдерживает. Необходимо значительное вливание капитала в течение ближайших двенадцати месяцев, или мы пойдем ко дну. Ты же знаешь, я уже несколько лет подряд распродавал небольшие участки имения, чтобы удержаться на поверхности.

Он поднес к губам округлый бокал с бренди и отпил из него.

– Молодые наездники наконец поравнялись со мной, – продолжал он. – Новые метлы по-новому метут в мире финансов. Наши методы работы устарели. И я покину бизнес, как только компания станет достаточно надежной для передачи в другие руки. Пусть молодые и лихие всадники мчатся дальше.

Нотки усталого отчаяния в голосе друга даже слегка рассердили Лампета.

– Молодые всадники! – презрительно воскликнул он. – Их время еще придет, но не сейчас.

Кардуэлл тихо рассмеялся.

– Не горячись, Чарли. Мой отец пришел в ужас, когда я объявил о своем намерении заниматься бизнесом в Сити. Помню, как он сказал: «Но ведь ты же унаследуешь титул!», словно это само по себе исключало для меня всякую возможность делать большие деньги самостоятельно. А ты сам? Как отреагировал твой отец на открытие тобой первой художественной галереи?

Лампет признал его правоту, невольно улыбнувшись.

– Он посчитал это никчемным занятием для потомственного воина.

– Видишь, мир всегда принадлежал юным и смелым всадникам с отточенными клинками. А потому продай мои картины, Чарли.

– Но коллекцию придется раздробить на части, чтобы выручить как можно больше.

– Тебе виднее. Ты – специалист. А для меня нет смысла проявлять по этому поводу излишнюю сентиментальность.

– И все же некоторые полотна нужно пока сохранить, чтобы устроить сначала выставку. Давай прикинем: Ренуар, два Дега, несколько холстов Писарро, три Модильяни… Мне придется поломать над этим голову. Сезанн, разумеется, пойдет только с аукциона.

Кардуэлл поднялся, показав весь свой могучий рост, на дюйм или два превышавший шесть футов.

– Что ж, не станем слишком долго оплакивать покойников. Не присоединиться ли нам к нашим леди?

Художественная галерея «Белгравия» обстановкой напоминала провинциальный музей, но достаточно высокого класса. Тишина здесь ощущалась почти физически, когда Лампет в черных туфлях с лакированными носами бесшумно пересек помещение по простому оливково-зеленому ковровому покрытию. В десять часов утра галерея только что открылась, и клиентов пока не было. Тем не менее сразу три его помощника, одетые в черные с полоской костюмы, ждали покупателей в приемной, готовые к услугам.

Лампет кивком поздоровался с ними и прошел через расположенный на первом этаже главный салон, наметанным глазом окидывая по пути картины на стенах. Кто-то совершенно неуместно вывесил произведение современного абстракциониста рядом с работой старого примитивиста, и Лампет сделал зарубку в памяти, чтобы распорядиться навести здесь порядок. Экспонаты не имели ценников, что делалось вполне сознательно. Люди должны сразу почувствовать: любые разговоры о таких низменных материях, как деньги, будут встречены с неодобрением этими элегантно одетыми продавцами. Чтобы не уронить высокой самооценки, клиенту приходилось убеждать себя в собственной принадлежности к этому же миру, где деньги становились всего лишь деталью, столь же незначительной, как позже дата на выписанном ими чеке. И тогда они готовы были потратить больше. Чарльз Лампет был прежде всего деловым человеком и только потом – любителем искусства.

Он поднялся по широкой лестнице на второй этаж, обратив внимание на свое отражение в стекле под рамкой из багета. Галстук был аккуратно завязан в небольшой узел, воротничок сорочки накрахмален до хруста, костюм от лучшего портного с Сэвил-роу сидел безукоризненно. Жаль, он набрал столько лишнего веса, но все равно для своего возраста смотрелся вполне привлекательно. Чарльз инстинктивно расправил плечи.

А потом сделал еще одну отметку в памяти: эту раму следовало снабдить не бликующим стеклом. Оно прикрывало рисунок тушью, и тот, кто его так оформил, совершил очевидную оплошность. Лампет вошел в свой кабинет, где подцепил зонт к крюку вешалки для верхней одежды. Затем встал у окна и посмотрел на Риджент-стрит, прикурив первую за день сигару. Наблюдая за потоком транспорта, он мысленно составил список дел, предстоявших ему с этого момента и до первой порции джина с тоником в пять часов вечера.

Лампет повернулся, когда в кабинет вошел его младший партнер Стивен Уиллоу.

– Доброе утро, Уиллоу, – сказал он и сел за свой рабочий стол.

– Доброе утро, Лампет, – отозвался Уиллоу.

Они держались привычки обращаться друг к другу по фамилиям, хотя работали вместе уже шесть или семь лет. Лампет в свое время привлек к бизнесу Уиллоу для расширения масштабов деятельности «Белгравии»: Уиллоу удалось создать собственный небольшой салон только лишь на поддержке контактов с группой молодых художников, каждый из которых постепенно стал популярен. Как раз в тот момент Лампет стал замечать, что «Белгравия» не совсем поспевает за новыми тенденциями рынка, а Уиллоу сумел быстро найти способ угнаться за новомодными веяниями. Их партнерство складывалось успешно, несмотря на разницу в возрасте, достигавшую десяти или пятнадцати лет. Уиллоу обладал схожими с Лампетом художественными вкусами и деловой хваткой.

Уиллоу положил на стол папку и отклонил предложенную ему сигару.

– Нам надо поговорить о Питере Ашере, – сказал он.

– Ах, да! С ним что-то не так, а я пока понятия не имею, в чем проблема.

– Мы взяли его под свое крыло, когда обанкротилась галерея «Шестьдесят девять», – начал Уиллоу. – У них он примерно год приносил прибыль. Один холст ушел за тысячу. Цены на большинство остальных превышали пятьсот фунтов. Но после перехода к нам продались только две его картины.

– Быть может, мы неверно оцениваем его вещи?

– В тех же пределах, в каких он оценивался, продаваясь через «Шестьдесят девять».

– Ты же знаешь, они способны на мелкие пакости, верно?

– Думаю, к ним они и прибегли. Подозрительно большое число его работ снова появилось на рынке вскоре после продажи.

Лампет кивнул. Шила в мешке не утаишь. Чуть ли не всему миру был уже известен трюк, использовавшийся некоторыми торговцами, покупавшими картины сами у себя, чтобы искусственно поднять спрос на молодого живописца.

Лампет продолжал:

– И потом, я остаюсь при своем прежнем мнении, что мы не самая подходящая галерея для Ашера. – Он заметил помрачневшее лицо партнера и добавил: – Я вовсе не критикую его, Уиллоу. В свое время он стал сенсацией. Но Ашер принадлежит к авангардистскому течению, и ему, быть может, не пошла на пользу связь со столь респектабельной галереей, как наша. Хотя это уже в прошлом. Я все еще считаю его замечательным молодым художником, для которого мы должны не пожалеть усилий.

Уиллоу передумал по поводу сигары и взял одну из коробки, стоявшей на инкрустированной поверхности стола Лампета.

– Да, я придерживаюсь такой же точки зрения. Обсудил с ним возможность персональной выставки. Он говорит, что наберет достаточно работ для нее.

– Хорошо. Тогда, вероятно, в Новом зале?

Помещение основной галереи было слишком велико, чтобы целиком отдавать его под экспозицию одного и к тому же еще ныне здравствующего современного живописца, а потому подобные персональные выставки устраивались в маленьких салонах или же в отдельной части здания на Риджент-стрит.

– Идеально.

Но Лампет не удержался от задумчивого замечания:

– И все же, не окажем ли мы ему гораздо большую услугу, позволив перейти к кому-то другому?

– Вероятно, но только подумайте, достойно ли это будет выглядеть со стороны? Как воспримет его уход художественная общественность?

– Здесь вы совершенно правы.

– Значит, я могу ему сказать, чтобы готовился?

– Нет, не сейчас. Не исключено, у нас в планах появится нечто более грандиозное. Вчера меня пригласил к ужину лорд Кардуэлл. Он хочет продать свою коллекцию.