Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания Фалин Валентин
Ответив на наши вопросы, Тугаринов подытожил:
– Похоже, что Йон постарается не задержаться в ГДР, поэтому мосты не сжигает. К сотрудничеству с Советским Союзом за пределами разговоров о седой старине он не расположен. К опекунам из ГДР теплоты не проявляет. Сомневаюсь, чтобы друзья смогли разбудить в нем антифашиста в нашем понимании. Это человек устоявшихся, причем консервативных, идей.
Говорилось ли это уже со знанием обстоятельств не перехода, а перевоза О. Йона из Западного Берлина в Восточный? Данные на сей счет поступили в КИ значительно позже, но, находясь в ГДР, наш вице-председатель мог кое-что и прознать.
Занятный эпизод – работа над совсем другим жизнеописанием. К приезду федерального канцлера в Москву нам поручается написать политическую биографию К. Аденауэра. Вот когда годы долгой и небеспроблемной чужой жизни ложатся на ваш горб. Одних заявлений у Аденауэра что сочинений Ф. Ницше. Потом статьи почитателей и недругов о нем самом. Булышев делает первичный макет. Мне выпадает «ополитизировать» текст, ужав объем. Потом отжимом мелочей займется Менделевич. Сто страниц – меньше не получается.
Столь пухлые опусы КИ высшему руководству еще не посылал. Поколебавшись, наше начальство кладет биографию Аденауэра членам политбюро на стол. Эффект превзошел ожидания. А. И. Микоян рассказывал мне, что материал о канцлере читался как роман. С его слов, коллеги по политбюро и члены правительства, знакомясь с биографией К. Аденауэра, перезванивались и держали совет, как целесообразнее построить предстоящие переговоры.
Само событие – первый визит главы правительства ФРГ в Москву (9–13 сентября 1955 г.) – подробно описано с обеих сторон. Поэтому лишь несколько штрихов.
Совершалось нечто неординарное. Это видели все. Соответственно имелись радовавшиеся и печалившиеся. Федеративная Республика обретала возможность общаться с Советским Союзом напрямую. Потребность в посредниках отпадала. Не лишенным значения представлялся тот факт, что Аденауэр не испрашивал за кордоном разрешения на установление дипломатических отношений с Москвой. Он ограничился информированием трех держав.
Это совсем не означало, что Аденауэр подновлял набор идей. Можно, наверное, засвидетельствовать нечто противоположное. Навязав в какой-то мере свое видение трем державам, канцлер был не прочь укатать и советского сивку. Нет, он не ведет переговоры за США, Англию и Францию; более того, Аденауэр отказывается вступать в двусторонний советско-германский диалог, ибо восстановление государственного единства Германии является «обязанностью четырех». Ему вполне достаточно расставить вехи допустимого и неприемлемого.
Глубоко символичным оказался финал визита. Специально этот спектакль к заключительному вечеру пребывания Аденауэра в Москве не приурочивался. В Большом театре давали «Ромео и Джульетту». Отзвучала дивная музыка С. Прокофьева. Упал занавес. Через мгновение зал взорвется аплодисментами. А пока урок, поданный Монтекки и Капулетти, находит последователей в правительственной ложе. К. Аденауэр протягивает руку председателю правительства Н. А. Булганину. В знак пресечения бесплодной и опасной вражды? Наступит ли замирение и когда?
Послесловие к переговорам, которое учинил канцлер, обещало все что угодно, только не покой. То, что не сумел, не успел или не захотел при встречах с Булганиным и Хрущевым, Аденауэр столбит в одностороннем письме на имя председателя Совета министров СССР, а именно: установление дипломатических отношений не означает признания существующего территориального статуса, как и отказа ФРГ от претензий в международных делах выступать от лица всех немцев. Советская сторона отвергла эти претензии по существу, но письма автору не возвратила.
Установление дипломатических отношений – никто не обманывался – было лишь увертюрой к многочастному произведению, которое предстояло писать и писать. Общественное мнение ФРГ восприняло открытие новой главы в советско-западногерманских отношениях сдержанно. Генетическая специфика боннского государства пронизывала как его официальные, так и неофициальные структуры. Отчужденность, неприязнь, недоверие – с ними советские представители сталкивались на каждом шагу. Всех входивших в здание советского посольства или торгпредства брали на пленку или заметку. Не каждый немец рисковал приблизиться к советским дипломатам на расстояние слышимости даже на светских раутах.
Посол В. А. Зорин помыкался полгода. Финская сауна хоть чередует парилку с ледяными купелями. Ее боннская разновидность пользовала советского дипломата только прохладой. Решили, что высококаратному представителю, располагавшему доверием Хрущева, полезнее вернуться в Москву.
Новый посол А. А. Смирнов, по моему разумению, не уступал предшественнику, а собранностью и твердостью характера даже превосходил его. Смирнову приписывают несколько афоризмов. Он прибыл на Рейн, как известно, из столицы Австрии и, отвечая на вопрос о первых впечатлениях, будто бы заметил: «В чем разница? Штраус в Вене – это вальс, Штраус в Бонне означает марш».
Так или иначе, вживался Смирнов в боннскую атмосферу трудно. Слова в наших отношениях с ФРГ долго, слишком долго обслуживали что угодно, только не здравый смысл. Они передавали, смаковали любые оттенки вражды и почти никогда не апеллировали к высоким чувствам. Кто больше был повинен в сих бесплодных упражнениях? Каждая из сторон по-своему. Итог закономерен. С установлением дипломатических отношений мы преуспевали главным образом во взаимных оскорблениях, зато действительно без посредников.
Наверное, надо было вволю выговориться, отторгнуть душевные шлаки, кожей прочувствовать, куда лихо может занести, прежде чем задать себе вопрос: как дальше, не пора ли менять саму шкуру? Перед глазами – австрийское решение и тут же венгерские события. Вроде бы ничья в Корее и развал колониального господства Франции в районе Индокитая, Англии – восточнее Суэца. Африка клокочет. Центральная и Латинская Америка не хотят оставаться чьим-то «подбрюшьем». Политика – занятие не для слабонервных.
В окружении К. Аденауэра неспокойно. Не менял общей картины тактический маневр канцлера, пригласившего СССР осенью 1956 г. вступить с Федеративной Республикой в «двусторонний обмен идеями» по проблеме объединения Германии ввиду бесплодия четырехсторонних переговоров. Пригласить-то пригласил, но прежних идей замешал даже погуще.
Маневр призван был не переубедить Советский Союз, а рассеять беспокойство и притушить недовольство дома. Не удалось. Ставка не просто на силу, но уже на атомную мощь заставляла пристальнее присматриваться к сути курса канцлера. Если он всерьез принимает тактическое ядерное оружие за «модификацию артиллерии», то дальше некуда.
Через некоторое время федеральный министр финансов Ф. Шеффер отправится в Восточный Берлин, чтобы встретиться с руководством ГДР для обсуждения германо-германских моделей урегулирования. Встреча на должном уровне сорвалась по вине ГДР, усомнившейся, что Ф. Шеффер явится самолично. Фиаско с О. Йоном давало себя знать. Шанс для фундаментального проговора проморгали.
В либеральной среде повеяло чем-то свежим. Э. Менде выдвигает план, который, по моему восприятию, мог стать важной отправной точкой: сначала согласие четырех о военном статусе объединенной Германии, затем практические шаги по воссоединению. Т. Делер предлагает вынести вопрос о будущем военно-политическом статусе Германии на референдум.
Социал-демократы ФРГ решением своего съезда (июнь 1956 г.) закрепляются на позиции – воссоединение Германии недостижимо без отказа Запада и Востока от планов ее вовлечения в свои военные блоки. Э. Олленхауэр и другие лидеры СДПГ настойчиво проводили тезис о необходимости конструктивного рассмотрения предложений о коллективной безопасности в Европе. Подходы западногерманских социал-демократов находят массированную поддержку со стороны британских лейбористов, влиятельных американских политиков (сенатор Хэмфри) и дипломатов (бывший посол Дж. Кэннан), в определенной степени У. Черчилля.
Нас в Комитете информации озадачивал вместе с тем провал попыток СДПГ найти общий знаменатель с либералами. На вопрос, чем это объясняется, убедительного ответа я дать не мог. Казалось, после встречи Э. Менде, В. Шееля, В. Дёринга в Веймаре с членами правления ЛДП ГДР логика поведения свободных демократов должна была быть другой.
На новый, 1957 г. В. Ульбрихт выдвигает идею конфедерации как переходной ступени к воссоединению Германии посредством свободных выборов. Затем она будет конкретизирована в выступлении первого секретаря на пленуме ЦК СЕПГ, чтобы в конце июля 1957 г. превратиться в официальную программу правительства ГДР.
Мне было поручено собирать и анализировать все данные, поступавшие в КИ по закрытым и открытым каналам. Собственно родоначальником идеи конфедерации был Фриц Шеффер, подвигнутый на свой смелый шаг примером заключения австрийского государственного договора. Баварского политика сначала не засвечивали. Ему оставляли простор для маневрирования и привлечения на сторону этой модели друзей в правительственной коалиции и деловых кругах.
Не знаю, разочарование было тому причиной или стремление отвадить ходоков – честных приверженцев единства, но грубое «нет» Аденауэра на инициативу Ульбрихта послужило поводом для нарушения договоренности с Шеффером о конфиденциальности. Министр, между прочим, беседовал в Восточном Берлине одновременно с представителями ГДР и СССР. Следовательно, обязательство насчет конфиденциальности принималось также нашей стороной. Но аннулировалось оно без предварительного обговора с нами. По меньшей мере, иное мне неизвестно.
Единственным серьезным откликом с Рейна на идею конфедерации стала инициатива Олленхауэра. Мы вели эти предложения, развитые Г. Венером, К. Шмидом, В. Брандтом, под названием «германский план СДПГ». Точки соприкосновения имелись, и немаловажные, но в общем и целом сей план был не дополнением, а противовесом идее Шеффера.
Память подсказывает: это было уже в 1958 г. – поступили сведения, что Дж. Ф. Даллес советовал Аденауэру добавить гибкости. Госсекретарь не отвергал конфедерацию в качестве полустанка. Перед притягательной силой Федеративной Республики в рамках конфедерации ГДР не устоит. Таков был его аргумент. Аденауэр не уступил – «конфедерация для восточных немцев – способ добиться признания ГДР».
Собеседники остались недовольны один другим. Упрямство канцлера ускорило отход США от ультимативного требования «свободные выборы – единственный путь к преодолению раскола Германии». В большой американской прессе появился комментарий, ставивший под сомнение практичность все сводить к свободным общегерманским выборам. Журналисты приписывали его авторство Р. Мэрфи, заместителю госсекретаря США. В следующем январе заговорили даже о «плане Мэрфи», привязанном к идее конфедерации с перенесением столицы ФРГ в Западный Берлин и установлением официальных отношений между двумя германскими государствами.
Насколько сгущены или даже смещены здесь тона, способны прояснить западные архивы. Неоспоримо, однако, заявление Дж. Ф. Даллеса (13 января 1959 г.) о том, что помимо свободных выборов имеются другие методы, относительно которых он не хотел бы пускаться в спекуляции.
Конфедерация – другой упущенный правительством Аденауэра шанс. Пользуясь приемом – доказательство от противного, могу сказать, что советское руководство не горело желанием втягиваться в обсуждение практических вариантов конфедерации, хотя время от времени ее для порядка поминали.
Еще коротко два сюжета из жизни в Комитете информации, для меня по-своему важные.
Вместе с Л. И. Менделевичем и М. В. Сениным мне довелось готовить записку по Югославии. Около ста страниц текста. Два раздела – политика и социально-экономическое устройство. Выводы. Главный из них – отлучение Югославии случилось не по причине ее перерождения, как официально утверждалось, а из-за того, что с подачи П. Ф. Юдина, распознавшего «уклоны» И. Тито, у нашего диктатора «крыша поехала».
Политбюро согласилось с оценками КИ. Были предприняты шаги к нормализации отношений с Югославией. О восстановлении прежней дружбы, к сожалению, нельзя было и мечтать.
За себя и моих ближайших товарищей могу сказать, что разрыв с Югославией в конце 40-х гг. был тяжелым разочарованием. Я считал и считаю, что наша страна многим обязана народам Югославии. И не только потому, что партизаны И. Тито сковывали всю войну больше гитлеровских дивизий, чем до июня 1944 г. любые из союзных государств. В самом грозном 1941 г. мужественным сопротивлением агрессорам югославы, а также греки оттянули нападение на Советский Союз на шесть недель, возможно решавших исход битв той поры.
В 1957 г. партию и страну застигло известие: разоблачена и изгнана «антипартийная группировка» В. М. Молотова, Г. М. Маленкова и Л. М. Кагановича. Подробностями не баловали. Примите на веру – оппозиционеры, причастные к преступлениям периода культа личности, хотели остановить десталинизацию. Партийным организациям вменялось осудить Молотова и других, поддержав соответствующее решение пленума ЦК КПСС.
На собрании в комитете беру слово. Говорю не об отношении к постановлению пленума. Ставлю в центр совсем иной аспект:
– В прошлом году партия узнала, каким в реальности был Сталин. Общество не успело прийти в себя, как ему сообщили – у Сталина имелись сообщники. Что уготовлено узнать нам завтра или послезавтра? Дело не выиграет от дозированного вхождения в правду. Из одного кризиса партия будет попадать в следующий. Может, поступить иначе? Немедленно разобраться, кто причастен к беззакониям, творившимся при Сталине, и еще до установления персональной вины каждого всех отстранить с партийных, общественных и государственных постов. Независимо от занимаемого положения.
Далее я говорил о необходимости регулярной сменяемости состава руководящих органов партии и прочую крамолу. Участники собрания встретили ее одобрительными аплодисментами. А на другой день меня пригласили в партком. И. о. секретаря майор Юдкин (часть сотрудников комитета, прибывших из Министерства обороны и ряда других ведомств, носили воинские звания) заявляет:
– Вы, вероятно, догадываетесь, как расценено ваше вчерашнее выступление, – де-ма-го-ги-я. Вы предлагаете чистку в партии. А требование «независимо от занимаемого положения» более чем двусмысленно. Исполняя поручение, рекомендую вам сделать выводы.
Выводы я пытался извлечь в 1958 г., когда Г. М. Пушкин пригласил к сотрудничеству с ним во вновь созданном Отделе информации ЦК КПСС. Партийный аппарат для меня совершенно необозрим. Наихудшим вариантом могло быть: вас сватают на Старую площадь и в последнюю минуту «отказывают в доверии». С «недоверием» из такого высокого дома, каким являлся ЦК, даже места на приличном кладбище не сыскать, не то чтобы сколько-нибудь стоящую работу. А за мной числилась свеженькая антиначальственная «демагогия» на партсобрании.
Сам Г. М. Пушкин попал в аппарат ЦК при не совсем обычных обстоятельствах. После XX съезда КПСС с осуждением Сталина покатилась волна разоблачений также в европейских странах народной демократии. Где покруче, где поплоше. В. Ульбрихт в разговоре с послом Г. М. Пушкиным заявляет: в СЕПГ тоже был культ – культ личности В. Пика.
Председатель партии с некоторых пор пребывает вне времени и пространства. При фотографировании с избранными иностранными гостями выручает его улыбающееся фотогеничное лицо.
Наш посол выразил В. Ульбрихту свое непонимание и не скрыл прохладного отношения к затеянному в ГДР преследованию старой гвардии. Первый секретарь ЦК СЕПГ поставил перед Н. С. Хрущевым вопрос об отзыве Г. М. Пушкина домой «по-хорошему». Иначе… Советское руководство спорить не стало, но, назначив посла в центральный аппарат партии на должность, равную тогда положению министра, дало понять, что поведение Пушкина одобряет, а «материалам», посланным послу вдогонку, не верит.
Работу с Пушкиным вспоминаю по-доброму. Вам поведаю историю, ставшую для нас обоих Рубиконом.
В начале осени 1958 г. Н. С. Хрущева озарило – водим мы хороводы вокруг воссоединения Германии, уговариваем три державы и ФРГ, а те ломаются, набивают себе цену. Между тем в руки сам просится Западный Берлин. Не осталось ни буквы, ни запятой из прежних четырехсторонних соглашений, которые бы три державы, не спросив СССР, не отменили или не порушили. Но в отношении Западного Берлина они требуют, чтобы все урегулирования конца войны и послевоенного времени действовали без изъятий и даже с приращениями. Подобный дисбаланс нетерпим.
Объявляем Западный Берлин «свободным демилитаризованным городом». Оккупационный режим отменяется, оккупационные войска выводятся. СССР сдает свои полномочия в части обеспечения внешних связей Западного Берлина властям ГДР, на «территории которой город находится». Четыре державы, два германских государства или ООН гарантируют новый статус Западного Берлина.
В сентябре – октябре 1958 г. нашему отделу поручено изучить проект провозглашения Западного Берлина вольным городом и доложить свое мнение. Г. М. Пушкин, зная, кто автор, не спешит с заключениями. Три державы идею не примут. Если бы мы задумали навязать ее, разразился бы острейший кризис. Попытки воспрепятствовать военным перевозкам в Западный Берлин или из него силой, а также непосредственно вмешаться во внутренние дела города вызовут вооруженный конфликт. Какими могут быть встречные предложения трех держав, как компромиссные, так и ультимативные?
По какой форме докладывать? Обычно наши материалы рассылались через Общий отдел без указания фамилий членов политбюро. Советуем Пушкину условиться с Хрущевым о встрече и, прокомментировав наиболее существенные положения, передать только ему из рук в руки выводы отдела. Заведующий – той же точки зрения.
Время аудиенции назначено. Мы с Т. К. Куприковым на своих рабочих местах поджидаем возвращения Пушкина. Он вернулся совсем скоро. Хрущев, услышав, что его идея не проходит, деталей слушать не захотел. Наш прогноз, что ломка сложившейся практики спровоцирует вооруженный конфликт, он назвал «ерундой».
– Руководители США не такие идиоты, чтобы ставить себя под удар из-за Западного Берлина, – уверенно заявил Хрущев. – Если бы мы даже силой выпроводили их из города, войны американцы не развязали бы.
Такой, в передаче Пушкина, оказалась реакция первого секретаря ЦК и председателя Совета министров СССР. От заслушивания соображений по вариантам он отказался, сославшись на занятость.
Интерес и время для отдела были потеряны Хрущевым навсегда. Мы писали свои бумаги к заседаниям политбюро, выполняли поручения секретарей ЦК Мухитдинова, Кириченко и кого-то еще. В феврале 1959 г. Н. С. Хрущев спрашивает коллег по партруководству:
– А что, отдел Пушкина еще существует?
Ему дается справка – существует.
– Правильно ли, что он существует? Без него не обойдемся?
Кто будет возражать лидеру? Конечно, обойдемся. Принимается решение об «упразднении» отдела.
Почему Хрущев не разогнал наш отдел тотчас, когда выпроводил за дверь Пушкина? Выпятилась бы чрезмерно субъективная мотивировка.
Пребывал ли он в непримиримо задиристом настроении, в пресловутой решимости драться «до победного конца», в любом случае до чьего-то конца, мне неведомо. Фактом оставалось, что советская нота от 27 ноября 1958 г. с ультимативным требованием в течение шести месяцев превратить Западный Берлин в вольный город отражала начальную версию советского лидера. Но начиная с января она стала обрастать как рождественская елка игрушками и бенгальскими огнями.
Прибавили предложение о созыве конференции для выработки мирного договора, который был бы подписан ФРГ и ГДР, если к моменту его готовности не возникла бы «немецкая конфедерация». Наряду и параллельно с переговорами по мирному договору должны были бы вестись переговоры заинтересованных сторон по Западному Берлину. Тональность еще не кооперативная, но все же менее ультимативная. Полугодовой лимит не снимался, но каждому видно – он маркирует не конец маршрута, а начало движения по нему.
Капризная дама судьба. Не без моего участия возник Отдел информации ЦК, призванный заземлить политику на строго выверенные данные. Я же и поспособствовал его кончине. Вслед за тем мне, против желания приписанному к МИДу, еще выпало трудиться над тем, чтобы из лихого замаха Хрущева получилось нечто дельное.
В дипломатическом ведомстве (с 1959 г. я стал работать в его 3-м Европейском отделе) меня ждали открытия. Опыт прежней работы подсказывал – разведай броды до того, как вступишь в воду. В политике это означает прежде всего – подними документы.
Интересуюсь, где документация Европейской консультативной комиссии, Контрольного совета и его органов, имеющая отношение к разделению Германии на зоны оккупации и учреждению четырехстороннего механизма управления ею? Отдельные документы и материалы разбросаны по разнородным папкам и даже по различным отделам министерства. Отсутствует всякая система их учета. Каждый дипломат от атташе до советника волен вести досье так, как заблагорассудится. Правил передачи реферата от одного исполнителя к другому не существует. Хаос, да и только.
Где документы Контрольного совета начального периода его функционирования, в частности определявшие порядок координации действий зональных властей? Я их читал, работая в Берлине, а что-то держал в руках, посещая служебную библиотеку МИДа на последних курсах института и проводя исследования в Комитете информации. Никто не ведает. Возможно, слышу в ответ, их в МИДе уже нет. Часть документации Контрольного совета попала в архивы Министерства обороны или в Центральное государственное архивохранилище. Есть в отделе несколько шкафов с бумагами, не разобранными после переезда (в 1952 г.) с Кузнецкого Моста на Смоленскую-Сенную площадь. Может быть, там.
Ладно. Что-нибудь МИД да писал – справки, обзоры документов и т. п. в канун выдвижения требования о превращении Западного Берлина в вольный город? Писал. Несколько вариантов нот, заявлений, памяток к беседам. И это все? В основном.
Картина удручающая. Неужели и во всех остальных случаях мы полагаемся на Провидение?
Западные дипломаты ломали себе голову, почему Москва не вводит в оборот те или иные неудобные для трех держав прецеденты, документы, доводы. В 1947 г., к примеру, в документах Контрольного совета была совершена запись: Берлин является местом пребывания четырехсторонних органов и одновременно столицей советской зоны. Весь Берлин. Инициаторами записи были англичане, задумавшие пропустить щупальца в восточную часть города и, если получится, в Восточную Германию. Имейся у трех держав нечто отдаленно похожее, оправдывавшее превращение Берлина в землю ФРГ, с Советским Союзом и говорить бы не стали. Пользовались же четыре с половиной десятилетия воздушными коридорами на основании рекомендаций административного департамента, хотя они не были утверждены, как положено, Контрольным советом.
Раскрою секрет. Ни в 1958-м, ни в 1959 г. про упомянутую запись в МИД СССР никто не слышал. В 1960-м или даже 1961 г., когда у меня зашел разговор с А. А. Громыко на данную тему, министр буркнул:
– Почему мне не показали этот документ до посылки нашей ноты 27 ноября 1958 года?
– Я работаю в МИДе с марта 1959 года.
Это дало тогда же повод для разговора с Громыко о необходимости создания в МИДе службы централизованного учета, систематизации и хранения официальных документов. Компьютерами, замечу, у нас еще в ту пору не пахло. Вместо капитального решения – были даны поручения генеральному секретариату министерства, историко-дипломатическому и договорно-правовому управлениям «улучшить», «заняться», «следить».
Или: специалистам не забылся затяжной спор о демаркации границы между ФРГ и ГДР в нижнем течении Эльбы. В 60-х гг. я затребовал документы в подтверждение западной версии, что договоренность имелась. Их не оказалось ни в МИДе, ни в МО, ни в других местах. Кто-то припоминал, что по просьбе британского офицера волей его советского коллеги в звании не старше полковника разделительная линия на одном из участков была проведена не по фарватеру, а по правому берегу реки.
Как поступим? Решаем обратиться к британским дипломатам: возникла потребность в перепроверке имеющихся картографических материалов, определявших согласованную на местности линию прохождения границы между Западной и Восточной Германией; были бы признательны за копию карты, касающейся прохождения линии по Эльбе.
Два германских государства в прямой диалог о демаркации границы еще не вступали. Запрос не несет в себе и тени чрезвычайности. Но пока я пребывал в 3-м Европейском отделе, копией англичане нас не пожаловали и оригинала не показали.
Если мелочи вас не утомили, пример, который частично относится ко мне. Четырехсторонние переговоры. Эксперты уточняют советские претензии по имуществу в Западном Берлине. К ним относятся несколько земельных участков, принадлежавших до войны СССР. Представитель США переспрашивает нашего делегата, полный ли список этих участков отдан трем державам или будут дополнения. Полный.
Американцы, вероятно, полагали – какие советские дипломаты все же деликатные. Не хотят осложнять и без того непростой вопрос требованиями об имуществе в Западном Берлине, некогда принадлежавшем Литве, Латвии и Эстонии. Для США нож острый все, что связано с Прибалтикой.
Между тем причина сдержанности на нашей стороне – бескультурье в делопроизводстве, издержки работы зауженным составом в самом МИДе, отсутствие координации с республиканскими правительствами. Никто вовремя не вспомнил про прибалтийский сюжет. Может, и к лучшему, но соображения высшей политики были здесь явно ни при чем.
Мой дебют в МИД СССР пришелся на период подготовки и проведения конференции министров иностранных дел четырех держав в Женеве (11 мая – 20 июня, 13 июля – 5 августа 1959 г.). Впервые на политическом мероприятии такого ранга представлены ГДР (д-р Л. Больц) и ФРГ (д-р В. Греве). Я участвовал в первой фазе конференции.
Занятного увидел и услышал много, существенного по делу тоже. Действующие лица мировой политики, не исключая А. А. Громыко, обрели в представлении плоть, аргументы, сопряженные с конкретными личностями и манерой их подачи, – новое звучание. Положительно никакие учебники и монографии не заменят живую жизнь, даже отгороженную массой условностей от жизни естественной. Ведь если одежда – прародитель стыда, то условность зачала обман.
Избавлю читателей от хронологии и перипетий происходившего в то женевское лето. Расскажу о том, что почти незнакомо и в чем-то расходится с обычно заниженными оценками этой конференции. Посмотрим на дискуссии в Женеве не с зауженной позиции – завершились они готовым к подписанию соглашением или нет, а под углом выявления эволюций в политике сторон. Отбросим за ненужностью и вредностью методу, вычисляющую, кто кому больше уступил. Поставим вопрос так: шло дело к сближению представлений или они расходились все дальше?
Ответ Громыко – в аккуратных выражениях министр излагал его в беседах один на один, изредка в присутствии также А. Г. Ковалева еще до смещения Н. С. Хрущева – был однозначным: к июлю 1959 г. вырисовывалась основа практической договоренности по Западному Берлину. Возможно, промежуточной, но готовившей почву для политического соглашения в обозримом будущем. Каждая из четырех держав руководствовалась своим прочтением перспектив, но стыковочные узлы наметились, и при уравновешенном ведении дальнейших переговоров Западный Берлин мог получить новый статус из рук четырех держав не без последствий для германского ландшафта в целом.
Неожиданно ворвавшийся личностный момент поставил женевские переговоры на холостой ход. Хрущев уловил – назревает благополучная развязка. Кому, как не ему, снять навар с грозного ультиматума и заодно стушевать его одиозность?
7 июля 1959 г. Хрущев приглашает президента Д. Эйзенхауэра в Москву. Ф. Р. Козлов, второй человек в партруководстве (и первый пьяница), отправляется за океан. Вице-президент Р. Никсон едет для открытия американской выставки в Москву.
В день закрытия Женевской конференции глава советского правительства фактически отзывает свой ультиматум – пока продолжаются переговоры, статус Берлина меняться не будет.
В сентябре 1959 г. происходит знаменательное открытие Хрущевым Америки и Америкой – Хрущева. Похоже, что торжествует принцип неприменения силы, – все международные проблемы должны решаться мирными средствами за столом переговоров. При берлинском урегулировании, в частности, необходимо «принимать во внимание интересы всех, кого это затрагивает», не устанавливая для переговоров временных пределов, но и не затягивая переговоры искусственно. Путь к встрече в верхах расчищен, а с нею и к лавровому венку, который Хрущев уже видел водруженным на себя благодарными современниками.
Через два года я познакомлюсь с Хрущевым достаточно близко, чтобы ответственно сказать: это была незаурядная личность. Природа не поскупилась, давая ему пропуск в жизнь. Пройди он хорошую школу, которая, не убивая индивидуальность, привила бы ему строгие понятия о дисциплине и общей культуре, научила бы не путать желаемое и действительное, гляди, и оставил бы он после себя не просто яркий, но по качеству лучший след. При прочих равных условиях – обязательно надо оговориться. Человек более разборчивый в средствах едва ли выжил бы в пещерном климате сталинизма.
Силу политика Хрущева нельзя, наверное, отделить от его человеческих несовершенств. Особенно если мы учтем, в какое бесчеловечное время он действовал. Это ни в коей мере не извинение, а всего лишь объяснение. И когда я пишу о времени, то не замыкаю его на России или Германии. 40–60-е гг. снесли мораль на погост, отказали ей в праве голоса, по сути, в любом углу земного шара.
И все же. Крестьянская смекалка могла бы предостеречь Хрущева – дважды на одной мякине тертых западных политиков не проведешь. Для этого требовалось совсем ничего: немного критического отношения к себе самому. Именно сие немногое отсутствовало. Если нельзя, но очень хочется, то можно. Это приложимо ко многим. К Хрущеву подходит, как по мерке скроенный сапог, коим он стучал по столу в зале заседаний Генеральной Ассамблеи ООН.
Все пошло не так, как задумывалось в сентябре. Новые риторические заявления и угрозы с обеих сторон. Зачатки доверия терялись, едва возникнув. Не хватало искры. И она не заставила себя ждать.
1 мая 1960 г. в районе Свердловска, что на Урале, был сбит американский разведывательный самолет. Извинений Советскому Союзу не принесено. Больше того, Госдепартамент и президент Д. Эйзенхауэр обосновывали претензию на «право» разведывать советскую территорию и в будущем исходя из потребностей «национальной безопасности» США.
На подготовительной встрече к конференции «большой четверки» в Париже 18 мая Д. Эйзенхауэр, обещая, что полеты разведывательных самолетов США над Советским Союзом возобновляться не будут, предлагает отделить эту конфликтную тему от предмета самой конференции. Его поддерживают де Голль и Макмиллан. Хрущев требует извинений и наказания виновных. Глава американской администрации отклоняет «ультиматум». Конференция сорвана.
Насмарку идут усилия почти десяти лет. Громыко, по моим наблюдениям, переживает случившееся. Он не может открыто усомниться в разумности «накручивания хвоста». Но в прикидках шагов на будущее министр против подыгрывания тем фракциям в американском руководстве, которые стоят за полетом Ф. Пауэрса. И почти не скрывается разочарование тем, что надежды на «большую» конференцию в Париже сгубили «малую» конференцию в Женеве. В середине 60-х гг. министр превратил суждение в обвинение:
– Жаждой прослыть первым дипломатом Хрущев деформировал развитие, сорвав Женевскую конференцию.
Мне представляется, что постфактум Хрущев не испытывал особой радости от раздрая с Д. Эйзенхауэром. Не вспомнил ко времени, что Париж стоит мессы, а цветущий в мае – даже двух. Поостыв, глава советского правительства обещал ничего не менять в существующем положении в Германии до начала следующего года. Потом предлагал новую конференцию в верхах. Требование об официальных извинениях было снято. Президенту США достаточно выразить «сожаление».
На примирительной ноте, однако, он долго не задержался. Опять угрозы заключить мирный договор с ГДР так, чтобы депутаты бундестага, которые отправятся в сентябре на свое заседание в Западный Берлин, получили разрешение ГДР на возвращение в Бонн. То же заседание на Шпрее парламентариев с Рейна дало повод для введения разрешительного порядка посещения западноберлинцами столицы ГДР. Западноберлинцам запрещено использование паспортов ФРГ при нахождении в ГДР или проезде через ее территорию. Внимательное око могло уловить контуры будущего оползня. Реакционной Федеративной Республике и прогрессивной ГДР не по пути. Размежевание – их рок, размежевание по идейному, политическому, социально-экономическому и блоковому признакам.
Выборы в США. Нового американского президента зовут Джон Ф. Кеннеди. Небезынтересен и его госсекретарь Дин Раск. Большой ясности насчет их планов нет. Бравада Хрущева в разговоре с послом Ф. Колером («Хотите, покажу, что вы пишете в Вашингтон?») обошлась советской стороне утратой исключительного канала информации.
Президентская избирательная кампания, однако, шла как турнир культуристов. Дж. Кеннеди надавал обещаний материализовать американскую мощь в решительные действия в Европе, Юго-Восточной Азии, Центральной и Латинской Америке. Клекотать ястребом и на пробу снести первое яйцо голубиное? Не получалось.
Лично у меня сложилось неоднозначное впечатление от Дж. Кеннеди в Вене (3–4 июня 1961 г.). Молодой, энергичный, интеллигентный. Такие приемы Хрущева, как «я старше вас, надеюсь, вы не сочтете неуместным, если, исходя из своего жизненного опыта, дам совет…», как в вату. Дж. Кеннеди пропускает их мимо себя, переводя разговор для профилактики атмосферы в какую-нибудь нейтральную сферу:
– Есть ли объяснение, почему продуктивность животных в Советском Союзе так отстает от американских показателей?
– Да. Я объездил много стран и пришел к твердому заключению: коров надо кормить, – с улыбкой отвечает Хрущев.
Куда сложнее найти разумное толкование обстановки в центре Европы и, главное, добиться того, чтобы ее нормализация вобрала в себя законные интересы всех сторон. За 133 дня президентства Дж. Кеннеди вкусил не только пьянящее зелье власти, но успел и обжечься. Ведь этапом подготовки к венской встрече с Н. С. Хрущевым была высадка «бригады 2506» в заливе Свиней на Кубе.
Рассчитывал, похоже, запечатлеть новый стиль – сплав решимости и эффективности. И не где-нибудь, а на «главном направлении конфронтации с социализмом», в борьбе за «третий мир». Уже 28 января 1961 г. Куба и Вьетнам получили в табели приоритетов Дж. Кеннеди статус «заглавных проблем». А тут вместо «пришел, увидел, победил» – провал и скандал. Вместо козыря, которым собирались бить карты Хрущева, необходимость менять 1100 наемников, угодивших в плен к Ф. Кастро, на тракторы.
Кеннеди признал, беседуя с Хрущевым в Вене, что лично он отдавал приказ вторгнуться на Кубу. Создавалось впечатление, что, выкупавшись в заливе Свиней, США поумнели. Впечатление – да. Ни намеком президент не выдал, что вывод из провалившейся авантюры гласил – готовить новую авантюру. Чтобы на сей раз не сорвалось, было решено проводить ее соединениями сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил самих США. В ноябре 1961 г. готовившейся операции присвоили кодовое название «Монгуз».
Упоминаю это не для того, чтобы кого-то упрекать или другого оправдать. На мой взгляд, в июне 1961 г. Дж. Кеннеди был до крайности ограничен в поиске компромисса. Он мог бы, как говорилось советским представителям, принять к сведению заключение Советским Союзом мирного договора с ГДР при условии, что фактически подтверждались бы права трех держав в Западном Берлине. Новый президент не молился на воссоединение Германии и, как мы вычисляли, был готов втихомолку перенести эту проблему во второй эшелон.
Хрущев ставился перед дилеммой – принять малое и в общем формальное за компромисс, который свяжет ему руки, или сориентироваться на напряженность, дающую возможность реализовать ряд военно-технологических планов и аргументы для односторонних «защитных мер» в интересах ОВД и союзной ГДР. Судя по всему, советский лидер прибыл в Вену с более или менее оформившимся решением: или договоренность, делающая предсказуемой и в основном приемлемой для СССР американскую политику по германской проблематике, или уравнение с тремя державами вправе отрицать чужие права и нарушать четырехсторонние урегулирования. Если не первое, то второе. В известном смысле ставка на «холодную зиму», которую предсказал Кеннеди, прощаясь с Хрущевым, тоже была компромиссом. По разным причинам напряженность устраивала тогда оба правительства.
Вена открыла шлюзы возведению в ночь с 12 на 13 августа Берлинской стены, устройству после 29 сентября разделительной полосы вдоль всей границы между ГДР и ФРГ, гигантской серии ядерных испытаний, увенчанной в СССР взрывом 57-мегатонного заряда над Новой Землей. Хотим мы или не хотим признать, это было совместное поражение восточной и западной политики.
Внешне 13 августа внесло какое-то движение в контакты великих держав по германской проблематике. Дж. Кеннеди принимает А. А. Громыко, советский министр встречается с премьером Англии Макмилланом. Условлено продолжать «зондирующий обмен мнениями». Во взаимосвязь с этими встречами можно поставить отказ Хрущева от требования, чтобы германский мирный договор в том или ином виде был заключен до 31 декабря 1961 г.
Но в какой контекст вписать действия американцев на секторальном переходе Фридрихштрассе, стартовавшие 22 октября 1961 г. и аргументированные намерением «продемонстрировать право на свободный доступ в Восточный Берлин»? Как очевидец происходившего утверждаю, что от великой беды всех тогда отделяли секунды и метры.
Срочный вызов в Кремль, где заседают делегаты XXII партийного съезда. Нас с Громыко и Ильичевым проводят в рабочую комнату Хрущева. Он уже там и беседует с маршалом И. С. Коневым. Присутствуют министр обороны Р. Я. Малиновский и первый замначальника Генерального штаба С. П. Иванов.
Н. С. Хрущев повторяет для нас:
– Получены данные, что американцы затевают в Берлине пробу сил, они собрались пройтись танками, оснащенными бульдозерными ножами, по пограничным сооружениям ГДР. Вопрос стоит так: или мы дадим отпор, или утратим контроль над ситуацией. Решено командировать в ГДР Конева, чтобы он принял на себя командование советской группой войск. Маршал наделяется широкими полномочиями. Если американцы выведут на исходные позиции свои танки, наши выдвинутся навстречу в полной боевой готовности. Если американские машины начнут крушить погранзаслоны, приказываю стрелять по ним на поражение.
Обращаясь к Малиновскому и Коневу, спрашивает:
– Не упустил ли я чего? Вроде главное, что дипломатам надо знать, сказано (маршалы подтверждают). Скрывать, что Конев берет на себя оперативное командование, не станем. Напротив, широко объявим об этом. Характер Конева хорошо известен, и его появление в ГДР охладит не одну горячую голову. А вы, дипломаты, готовьтесь к обоим вариантам развития. Надо постараться разъяснить общественности, что мы не искали конфликта, его нам навязывают. Еще. Друзья должны быть уверены, что мы их не оставим один на один с США, и нервничать причин у них нет.
И. И. Ильичева, С. П. Иванова и меня отпускают выполнять данные поручения. Хрущев, Громыко и два маршала что-то обсуждают в узком составе. От Конева знаю, что речи о послаблениях не велось. В то же время отмечалась необходимость, прежде чем открывать военные действия с нашей стороны, убедиться, что США бросили нам перчатку. Громыко должен был найти способ довести по дипломатическим каналам до сведения американцев советскую решимость ответить на силу силой.
До битвы брони не дошло. Танки развели политики и дипломаты. Можно по-разному читать летописи. Для меня последняя декада октября 1961 г. – самое близкое прикосновение к горячей войне в Центральной Европе после 1945 г., которая почти автоматически могла бы перерасти в третью мировую. Двести метров и нервы отделяли Европу от непоправимого.
Отливы были и в это время. Не одни приливы.
В конце 1961 г. мне поручается подготовить записку для передачи ее в форме «нон-пейпер» канцлеру К. Аденауэру. Наставляя, министр говорит:
– Доверьте бумаге ваши сокровенные мысли. Порассуждайте в ключе, который может показаться интересным правящим кругам ФРГ, о перспективах развития в Европе и о месте в будущей мирной Европе советско-западногерманских отношений. Не обязательно повторять то, что у нас кочует из ноты в ноту. Докладывать будем непосредственно Хрущеву. Это его задание.
Писал, как думалось тогда. «Нон-пейпер» получилась около 20 машинописных листов. Главная забота – выразительность логики рассуждения и нескованность самих мыслей. Не позиция судьи по отношению к Федеративной Республике, а обеспокоенность и добрая воля соседа, предлагающего себя в партнеры. Впервые в советском дипломатическом документе той поры появляется право каждого народа определять свой общественный строй, необходимость преследовать общие человеческие цели, заменить военное соперничество экономическим соревнованием двух систем, отказаться на взаимной основе от «оттеснения» как капитализма, так и социализма от применения силы.
Немало мест в «нон-пейпер» представляются сегодня наивными. Прогнозы жизнеспособности социалистических стран, потенций их экономики вызывают улыбку. Горькую или злорадствующую – в зависимости от мировоззренческих симпатий. Но ведь это писалось не для истории, а для конкретной ситуации, пропитанной напряженностью. До нового политического мышления в СССР было четверть века, а до речи Горбачева в ООН еще дальше.
Как ни странно, материал сначала с легкими царапинами миновал синий карандаш Громыко, потом не смутил Хрущева. Видно, логика, предназначавшаяся для Аденауэра, произвела известный эффект на мое руководство.
А 27 декабря 1961 г. И. И. Ильичев пригласил к себе посла ФРГ в Москве д-ра X. Кролля. Как они объяснялись без переводчика, лишь Богу известно. Посол покинул кабинет нашего заведующего довольно скоро, всем своим видом олицетворяя необычность случившегося.
Д-р X. Кролль был заметной фигурой в московском дипломатическом корпусе. Думаю, никого не обижу, сказав, что его следует отнести к самым интересным иностранным представителям. Хотя бы потому, что понимал он себя делегатом интересов не партий и коалиций, а нации, время от времени загадывая нам загадки.
Завтрак в резиденции X. Кролля на улице Воровского. От нас приглашены замминистра B. C. Семенов, кто-то из замминистра внешней торговли, пара дипломатов, я в их числе.
Все как всегда. Повод для сбора – обмен мнениями в Москве по торгово-экономическим вопросам – задает тематику разговорам за столом и даже анекдотам. Вдруг перед десертом посол произносит:
– Я никак не определюсь с отпуском в нынешнем году. Не отправиться ли мне в Локарно?
Присутствующие приняли это за намек на Рапалло. Я до сих пор не уверен, может быть, X. Кролль и сказал «Рапалло». У западногерманских участников завтрака лица подвытянулись, советские гости молчат, как партизаны на допросе. Отпускной сюжет развития не находит.
В другой раз X. Кролль решил пооткровенничать в разговоре сам с собой в помещении, в котором, как он допускал, глас вопиющего да услышан будет:
– Перевооружение окончательно стагнирует раскол. Не обменять ли нам ядерное оружие на единство? Каждая сторона получила бы свое.
«Вольности» посла улавливали также в Бонне. После того как его оппоненты продвинули в шпрингеровскую газету «Вельт» сообщение о попытках «часто упоминавшихся чиновников» выкупить благоволение Советского Союза, X. Кролля зовут на Рейн для «внушения». В 1962 г. ФРГ представлена в Москве новым послом.
Вернемся к «нон-пейпер». К. Аденауэр не счел обязательным ставить в известность о ней три державы. Это сделали за него «информанты» союзников, сидевшие в ведомстве канцлера и МИД ФРГ. Поднялась шумиха. Она застала меня в поездке в Румынию и Болгарию, где по поручению Н. С. Хрущева я должен был заручиться «добром» тамошнего руководства на нашу дальнейшую линию в германских делах. Беседа с Г. Георгиу-Дежем (январь 1962 г.) знаменательна еще и тем, что он обнажил назревавший конфликт с Мао Цзэдуном и высказался за своевременное информирование о нем общественности дома и за рубежом.
С одной стороны, занятно было читать спекуляции, домыслы и вымыслы, с другой – сразу поселилась тревога. Задуманную как акт «тихой дипломатии» и приглашение к несуетливому самоанализу, «нон-пейпер» стилизовали почти во второе издание «письма Коминтерна»[4].
Западные державы намеренно делали вид, что не считают «исчерпывающей» информацию К. Аденауэра, требовали «секретных приложений». Поныне кое-кто допускает, что приложения имелись. Приложить могли лишь автора «нон-пейпер», и он под присягой подтвердил бы: каюсь, не догадался сочинить тайны.
Что оставалось делать Бонну? Погасить недовольство и деланые подозрения друзей на Западе легче всего раздуванием противоречий с недругами на Востоке. Подобно тому как тушат лесные или степные пожары, пал пускают против пала.
Памятная записка правительства ФРГ от 21 февраля 1962 г. в ответ на «нон-пейпер» разочаровала не столько своим содержанием. В конце концов не обязательно прибегать к высокому слогу, чтобы выразить оригинальную мысль. Виршами можно наговорить не меньше гадостей. Федеративная Республика не откликнулась на приглашение встретиться на мосту или на плоту, вместо того чтобы кричать через каньон или стремительно текущую воду. Не откликнулась, и это показательно, когда Вашингтон и Москва сами вступили в чрезвычайно интересный контакт. Н. С. Хрущев лишь пожал плечами, ознакомившись с боннской запиской. Хотят походить в коротких штанишках? Несмотря на холодную зиму? Кто что любит.
Советский Союз и США повели двусторонний обмен мнениями по германской проблематике на уровне глав правительств. Мне неизвестен непосредственный импульс, побудивший Кеннеди направить личное послание Хрущеву. Я соотносил обращение президента к эпистолярному жанру и избранную им неполемическую форму с благополучным исходом противостояния в Берлине.
Однажды в ноябре 1961 г. звонок из Кремля – в 11.00 быть у Хрущева. В кабинете председателя Совета министров В. В. Кузнецов, и. о. министра иностранных дел, помощники Хрущева B. C. Лебедев и О. А. Трояновский, его стенографистка Надя.
Хрущев делится впечатлениями от встреч с учеными-атомщиками, рассказывает, что они отговорили от испытания 100-мегатонного заряда. Излагает существо своего диспута с А. Д. Сахаровым. «Я ему посоветовал сосредоточиться на физике, политикой будем заниматься мы».
– Слово МИДу, – замечает председатель.
Кузнецов докладывает текущие дела:
– Албания обратилась с просьбой, несмотря на случившееся в наших отношениях и в Варшавском договоре, не отлучать ее от сотрудничества в СЭВ. Можно было бы пойти навстречу албанцам, я полагаю.
– Что-о?! – взрывается Хрущев. – Больше ничего не захотели? Гнать их поганой метлой, чтобы и духу не было. Вы поняли? Еще что-нибудь?
Дальше у Кузнецова была мелочевка. Или, учитывая настроение председателя, он от постановки крупных вопросов воздержался.
Оказалось, что настроение у Хрущева было даже хорошее. Он всего лишь спешил поскорее перейти к предмету, его занимавшему. В другой раз, возможно, и Албании больше повезло бы, а тут хлоп – и кончилось ее членство в СЭВе.
Выпит чай. Мы, как призвал хозяин кабинета, поудобнее усаживаемся в креслах. Хрущев надевает очки, берет из папки, лежавшей перед ним, какую-то бумагу и начинает читать вслух:
– Уважаемый господин председатель…
Со второго абзаца очевидно, что нас знакомят с посланием президента США. Хрущев, видно, не раз пропустил текст через себя, наиболее важные места он выделяет голосом или темпом.
По ходу чтения делаю пометки и под конец не очень представляю себе, на скольких листах Кеннеди уместил свои соображения. Кратким послание не было, содержательным было безусловно. Хрущев острым своим глазом верно схватил суть, послание может сигнализировать начало чего-то существенного.
Медленно снимаются очки. Хрущев собирает листы в папку. О чем-то размышляет. Потом говорит:
– Чувствуется, что сам руку приложил… Не то что его предшественник… Быстренько он с доставшимся наследством разделался.
О. А. Трояновский замечает:
– Да и вы тоже.
Пауза. Пристальный взгляд на помощника.
– Пожалуй.
Н. С. Хрущев все с теми же интервалами между фразами продолжает:
– Перед нами программа… Что за ней? Покажет время… Будем отвечать, и так, чтобы не ударить лицом в грязь… Я сейчас продиктую несколько соображений. То, что Надя отпечатает, не принимайте за Священное Писание… Лишнее отбросьте, все стоящее, умное добавьте.
Дня три-четыре я просидел за сочинением проекта ответного послания. В одном преуспел точно – в объеме. Громыко пропустил текст без значительных замечаний. Хрущев, увидев в руках Трояновского увесистое произведение, поинтересовался – сколько? Двадцать страниц. Вздохнул – многовато. Читай. Когда помощник дошел до заключительной формулы вежливости, глава правительства сказал:
– Длинновато. Но что-либо вычеркнуть жаль. Давай, Олег, подпишу.
Ответ на первое послание Дж. Кеннеди писался по странной, с любой нормальной точки зрения, методе. Хорошо, что догадался сделать заметки. Ведь ни перевода, ни тем паче оригинала я в глаза не увидел. Громыко ссылался на то, что это не его документ, и обещал поинтересоваться у председателя. Идиотская конспирация. Отослав Трояновскому мой проект, делаю представление – в следующий раз без текста, на который надо отвечать, писать ничего не стану. Трояновский несказанно удивился:
– И всего-то надо было мне позвонить. Министру, между прочим, копия тоже посылалась.
Вам, конечно, интереснее узнать содержание переписки, продолжавшейся до лета 1962 г., чем читать про обстоятельства, ей сопутствовавшие. Частично я смогу удовлетворить этот интерес. Частично потому, что по прошествии тридцати лет затрудняюсь восстановить динамику развития позиций сторон, почти выведшей их, как казалось, на взаимопонимание.
Основные параметры и материальный подтекст были заданы стартовым посланием Дж. Кеннеди – не «обмен сада на яблоко», а баланс интересов; отталкиваясь от прежних союзнических урегулирований, признать и оформить практику, в частности по Западному Берлину. Наша реакция: из попыток за одними признать права, за другими обязанности – ничего не выйдет; к договоренности на равных советская сторона готова.
В центре обмена мнениями – Западный Берлин. В принципе нет возражений против отмены оккупационного режима, размещения в городе символических контингентов иностранных войск на основе нового соглашения и под флагом ООН. Вот только неясно, из кого иностранные контингенты будут состоять. США, понятно, за войска трех держав. Изменится правовая база поддержания связей Западного Берлина с внешним миром, но суть урегулирований не ухудшится. Не исключается превращение города в политически самостоятельную единицу.
Последнее представляется не совсем достоверным. Слишком контрастирует с позицией Аденауэра. Следует вопрос: как отнесутся к обсуждаемой модели на Рейне? Получение согласия Бонна – не ваша забота, слышится в ответ.
В конце лета спад интенсивности обмена мнениями как на уровне Дж. Кеннеди – Н. С. Хрущев, так и А. А. Громыко – Л. Томпсон, А. Ф. Добрынин – Д. Раск, Роберт Кеннеди – полковник Большаков. Мне ничего не было известно тогда о двух авантюрах – размещении советских ядерных РСД на Кубе и параллельно форсировавшихся приготовлениях США к сокрушительному военному удару по режиму Ф. Кастро, начатых за полгода до хрущевского решения о советском военном присутствии на острове и независимо от него.
Напоминаю – ноябрем 1961 г. датируется начало переписки Кеннеди с Хрущевым и утверждение президентом операции «Монгуз». Случайное совпадение? Позвольте. На «Монгузе» были задействованы ближайшие советники президента – Банди, генералы Тэйлор, Лемницер, Макклоун, заместитель министра обороны Джонсон и, понятно, брат главы Белого дома Роберт. В одном ЦРУ новое нападение на Кубу готовили около 400 сотрудников.
Переписка – прикрытие «Монгуза»? Или часть задумки «разменять» Западный Берлин на Кубу? Ведал ли Н. С. Хрущев об антикубинских планах США? При мне никаких разговоров об этом не велось. Гадать не считаю уместным.
Советский руководитель вступал в обмен мнениями, чтобы побудить Кеннеди поверить в мирное сосуществование не только на принципе равенства, но и на равных принципах? Если принципы равны, то размещение американцами ракет в Италии, Англии и особенно в Турции оправдывало появление советских систем по соседству с США. Базы на Кубе – преимущественно военный или политический аргумент?
Вашингтон задолжал с ответом на эти вопросы. Послания по германской тематике, которыми обменялись главы двух правительств, до недавнего времени не были рассекречены. С чего бы такая сдержанность? Положим, наша многогрешная сторона. В разгар гласности М. С. Горбачев отрезал не внешний мир, а правительство и парламент страны, политбюро, секретариат ЦК партии (о науке и речи не могло быть) от стоящей информации. Но американцы, они же такие открытые! Или чем шире распахиваются ворота, тем уже в них проход?
Последнюю работу для Хрущева я выполнял в июне – июле 1963 г. Потом нервное переутомление больше чем на полгода вывело меня из строя. Эта работа касалась Кубы. Вместе с О. А. Трояновским нам поручалось написать объяснение-оправдание Хрущева, которое он собирался разослать членам политбюро. В краткой задиктовке с юга, где председатель отдыхал, ни малейшего намека на взаимосвязь кубинского предприятия с германскими делами не было. Симптоматичным являлось другое: трактовка единоличному акту давалась с отсрочкой в полгода после завершения тяжелейшего кризиса, а не за несколько месяцев до его начала.
Надеюсь, это сделает вам более понятным многое из непонятного, что происходило в Москве и совершалось «от имени и по поручению» партии, правительства и советского народа. И до «рождества» Хрущева, и после его «распятия», и в эпоху гласности. С точки зрения организации власти, не номинальной, а реальной, мало что менялось. «Коммунистическая диктатура»? Во-первых, сплава двух политических начал-антагонистов быть не может. Во-вторых, это была диктатура одной личности в отношении многомиллионной партии. Так же как диктатуру пролетариата переиначили в диктатуру над пролетариатом. Я изложу свои мысли и эмоции на сей счет, когда мы достигнем берега перестройки.
Пока ставлю точку на следующем: противоречивым, многоярусным и многозаходным двусторонним контактам, имевшим целью, согласно январской (1963) версии Госдепартамента, «изыскать базу для разумных переговоров по берлинскому вопросу», недостало на обеих сторонах дальновидности, доброй воли и доверия. Десять лет после мартовской ноты Сталина германские интересы снова оказались пленниками советско-американского противоборства. За рамки «зондирования» дело не вышло.
Вашингтон прощупывал с приходом к власти Дж. Кеннеди многое. Скажем, как прореагировала бы Москва на налет «ВВС националистического Китая» против ядерных объектов КНР? Был ли бы приведен в действие союзный договор с Пекином 1951 г.? Или как «в перспективе», с учетом деколонизации и пр., может выглядеть карта Земли, где американские зоны высокого давления и низкого давления советские или наоборот.
Задержавшись у кубинской грани Бермудского треугольника, Соединенные Штаты и Советский Союз протрезвели. Дж. Кеннеди держит речь в Вашингтонском университете: США не могут изменить на свой манер окружающий мир, они должны научиться жить в согласии с ним. Советскому Союзу обещаны пересмотр обращения с его интересами и американской позиции в холодной войне, поправки к ультимативной политике США в целом, ставящей другую сторону перед дилеммой – унижение или атомная война. Наша оценка выступления президента, как она докладывалась Н. С. Хрущеву и А. А. Громыко, – расставание с догмами дорого достанется Дж. Кеннеди. Никто и в мыслях не держал далласовской трагедии. Хотя, возможно, прямой взаимозависимости и не было.
Договоренность о прекращении ядерных испытаний в трех средах (5 августа 1963 г.) – пожалуй, оптимальное на тот момент добро, которым было беременно худо. Остается глубоко сожалеть, что переговорщики престижную арифметику не подчинили политической математике. Дж. Кеннеди настаивал на 8-10 инспекциях на месте в год, Хрущев соглашался на 3–5. Сблизиться не успели, так как услужливые модераторы предложили данайский дар – не распространять запрет на подземные испытания. Будь иначе, вполне могло случиться, при условии, конечно, выполнения принятых обязательств, что проблема ядерного оружия стояла бы ныне по-другому.
Под германским углом зрения договор об испытаниях также знаменовал известный этап развития. ГДР без формального ее признания Западом вводилась в единое с великими мира сего правовое пространство. Не преувеличу, заметив, что «зондирующие контакты» 1962 г. подготовили почву для взятия этого перевала. Не слишком густой навар, но лучше, чем никакой.
Со стороны трудно себе представить, чем мне только не приходилось до этого заниматься. Вот МВД пересылает грубо сколоченный ящик с сопроводительным пакетом: «По принадлежности, в МИД СССР направляются зубные протезы служащих вермахта, осужденных за военные преступления…»
Эти служащие давным-давно вернулись в Германию. Кто-то не дожил до освобождения. Протезы в посылке россыпью без указания владельцев. Что прикажете делать вот с таким отзвуком бездумного исполнения жестокосердных инструкций? Возвращаю в МВД с рекомендацией действовать через Красный Крест. Чиновник в разговоре по телефону признается: забыли в 1955 г. про протезы; пять лет спустя случайно на них наткнулись; подумали, может быть, МИД заинтересуется.
Пробелы в памяти и рассеянность – явление очень даже человеческое. В 1961 г. первый секретарь посольства ФРГ просит его принять. В согласованное время он у меня. Едва поздоровавшись, строгий, подтянутый гость чуть театрализованным голосом выводит:
– Мне поручено вручить вам…
Его рука опускается в портфель, ворошит содержимое, но нужной бумаги нет как нет. Лицо первого секретаря розовеет. Он для чего-то протирает очки и чуть слышно произносит:
– Забыл… вербальную ноту забыл.
– О чем, простите, в ноте речь?
– Я должен был заявить вам протест…
– Протест заявить никогда не поздно. Если вам от этого полегчает, считайте, что протест вы заявили; я к нему отнесся с резервом. По поводу чего протест?
– С вашего согласия я пришлю вам его по почте.
Ни в записи беседы не стал расписывать конфузную историю, ни кому-то рассказывать о ней. Когда первый секретарь, выросший к тому времени до посла, давал прощальный прием, спрашиваю его:
– Не припоминаете нашу первую с вами встречу?
– Сколько лет прошло, но по сию пору меня в жар бросает, стоит вернуться в мыслях к тому вечеру. Я ведь долго старался избегать попадаться вам на глаза.
Мило посмеялись. С кем не случается.
Гораздо хуже, если забываются военные. Причем не на своей территории, а последствиями должны заниматься дипломаты.
Из множества нарушений американскими военными самолетами воздушного пространства ГДР два закончились трагически. После второго инцидента Вашингтон потребовал доказательств, что сбитый самолет действительно занимался разведывательной деятельностью (советское заявление), а не отклонился невзначай от курса в сложных метеоусловиях (версия США).
Через Генеральный штаб запрашиваю подробные данные. Сбитый самолет был оснащен для разведки. При падении фото – и радиометрическая аппаратура разрушилась. Подполковник, оставшийся в живых и помещенный в советский госпиталь, не отрицает, что экипаж выполнял задание командования, но, ссылаясь на устав, от любых уточнений уклоняется.
Прошу наших военных выполнить эксперимент – проявить пленку, которая считается засвеченной, и попытаться дешифровать ленты самописцев, любых имевшихся на самолете приборов. На следующий день в моем небольшом кабинете полно высших и старших офицеров. Эксперимент удался – у нас в руках широкоформатные кадры, зафиксировавшие электронные сигналы советских и гэдээровских постов наблюдения за воздушным пространством. На мой соответствующий вопрос дается справка: нет, из центрального или южного коридора, по которым осуществляется авиасообщение с Западным Берлином, подобные данные снять нельзя.
– Что ж, придется делиться доказательствами с Вашингтоном. Какой из снимков, перейдя в руки другой стороны, нанесет нам наименьший ущерб?
– Ни в коем случае фотокадры не должны попасть к США. Любой из них стоит жизни пары летчиков, – заявляет генерал, старший группы.
– Это будет решать Хрущев, который держит вопрос на контроле. Пока не последовала команда отдать все, определитесь, где меньшее зло.
Представители США два или три кадра получили. Дж. Кеннеди на этом инцидент закрыл, воздав должное своим подчиненным, которые и его потчевали «отвлекающими заявлениями». Последовал приказ, если мы были правильно информированы, запрещавший самолетам ВВС США подлетать ближе чем на 30 миль к границе ГДР.
В январе 1965 г. я на три с половиной года распрощался с 3-й Европой. Стал руководить группой при министре, а затем заведовать 2-м Европейским отделом. От германской проблемы, в ее европейской и мировой проекции, никуда не укроешься, но повседневные немецкие заботы перешли к другим.
Кого будет недоставать, уйдя из 3-го Европейского отдела, так это собеседника типа советника Хартлиба. Необычайный был дипломат. Стоило ему перевоплотиться в оракула, и вы пробуете на вкус тонкости боннской политической кухни:
– Китай окрепнет и предъявит вам счет. Вашей основной тревогой станет Дальний Восток. Федеративная Республика терпеливо подождет, пока советско-китайское противоборство не накалится до крайности, и от нашего благоволения будет зависеть, в чью пользу склонится чаша весов. Тогда-то Бонн продиктует вам свои требования. Посмотрим, сможете ли вы их отвергнуть.
Советник посольства ФРГ, не вахтер это говорил. Не слушать его нельзя, даже если не всегда хотелось.