Вайдекр, или Темная страсть Грегори Филиппа
Как стрела, Селия вылетела из комнаты и мигом вернулась с маленьким плачущим свертком. Волосики малышки были восхитительно мягкими и образовывали на макушке смешной хохолок. Но это, конечно, потом изменится. Ее глубокие, глубокие синие глаза, потом, возможно, изменятся тоже. Она глядела мне в лицо, как будто бы видела мою душу, и я забавлялась, пытаясь переглядеть ее. Обычно я могла переглядеть всех: и кошек, и собак, и людей. Но эти глаза были невозможны, они даже слегка пугали меня. Ее ручки были похожи на скрюченную морскую звезду и выглядели невыносимо крошечными, а ножки смешно торчали из-под пеленок. Она пахла так же, как и я сама, — сладким сильным запахом рождения. Я чувствовала, без всякого усилия, наше бесконечное тождество — этого крошечного комочка и меня. Но она не была сыном. Ее жизнь была совершенно бесполезна, и в этом случае я не хотела привязывать себя к ней такими отношениями, которые уже проложили тонкие нити беспокойства на лице Селии.
Я приложила маленькое существо к груди, но взяла его неловко. Руки Селии вспорхнули, чтобы помочь нам, но она сдержала себя. Никто из нас не знал точно, что нам следует делать, но эта малышка была прирожденным бойцом, и при запахе молока она живо потянулась вперед. Ее ротик сложился в крошечный треугольник и стал искать сосок, на котором уже повисла белая капля. Я ощутила странную боль в груди и неожиданное удовлетворение. А малышка вдруг сморщилась и чихнула. Но тут же, заторопившись, нашла сосок и уже не выпускала его. Ее глазки закатились и закрылись, как только она вошла в ровный ритм сосания. Я встретилась глазами с Селией.
— Как ты думаешь назвать ее?
Селия потянулась вперед и приложила палец к маленькому углублению на головке, где едва заметно, но ровно и сильно бился пульс.
— Это моя маленькая Джулия, — с мягкой уверенностью сказала она, — и скоро я повезу ее домой.
Переждав неделю или две, я написала домой письмо, которое уже давно сложилось в моей голове.
Дорогой Гарри.Я счастлива и горда сообщить тебе, что у тебя появился ребенок, несколько преждевременно, но вполне благополучно. Это девочка, и Селия собирается назвать ее Джулией. Хрупкое здоровье Селии заставило нас тревожиться последнее время, и, когда роды начались на две недели раньше срока, я была напугана. Но у нас была хорошая акушерка, нам помогала домовладелица, и Селия мучилась не более суток. Ребенок родился маленьким, конечно, но она хорошо прибавляет в весе с помощью отличной кормилицы, и к тому времени, когда мы вернемся домой, я думаю, что ребенка будет не отличить от родившегося в срок.
Во многом это было правдой, и, добавив несколько живописных деталей для убедительности и написав под диктовку якобы изнуренной родами Селии несколько слов, я запечатала письмо и приготовила его для отправки.
Я мало что понимала в детях, но была уверена, что, если мы прибудем домой, когда Джулии исполнится месяц, никто не угадает, каков ее возраст. Кроме того, правда была слишком вызывающа, чтобы ее можно было заподозрить. А если кто-нибудь и подумает, что ребенок слишком крупный для недоношенного, то скорее решит, что Гарри и Селия несколько преждевременно стали любовниками. Гарри же, который совершенно точно знал, что он не был в постели Селии до той безрадостной ночи в Париже, едва ли мог разобраться в возрасте младенца.
В чужой стране, в спешке, вынуждаемая обстоятельствами и уверенная, что ребенок в моем чреве — это сын и наследник Вайдекра, я сделала все, что могла. Остальное зависело от воли добрых богов Вайдекра, которые так часто надували паруса моей удачи, видимо в благодарность за мою преданность родной земле, и от умения Селии играть свою роль.
И она сыграла ее. С уверенностью и самообладанием, которые я видела в ней только однажды — во время переправы через Ла-Манш, она организовала переезд кормилицы, меня, малышки Джулии на пакетботе в Англию в гораздо более короткие сроки, чем казалось возможным.
Я была счастлива, что все происходило без моих усилий. Я была совершенно обессилена. Хотя я отдыхала, как избалованная принцесса, до и после родов, я чувствовала себя уставшей и хандрила не переставая. Я слышала, как плачет ребенок по ночам за стенкой, и хоть приятно было думать, что это не мне нужно зажигать свечу и успокаивать крошечное существо и что это не мне нужно ходить и ходить с ним, пока оно не заснет, но меня беспокоил этот требовательный плач, вырывая меня из глубокого сна и заставляя болеть мою грудь.
Я была цельной натурой. И мое тело всегда находилось в согласии с моим разумом. Но сейчас, с этой полной талией и розовыми рубцами на бедрах, — я не была самой собой. А то, что мои глаза открывались, а мускулы напрягались при первом же крике ребенка ночью! А то, что из моей туго перевязанной груди тут же начинало выделяться молоко! Все это было совершенно не похоже на меня. Это все потому, что над моей головой чужое французское белесое небо, вокруг меня запах чужой страны, ее невкусный хлеб и вонючий сыр, а в Вайдекре в это время весна и все совсем по-другому.
Море оставалось умиротворяюще спокойным большую часть нашего путешествия, и я, наслаждаясь его соленым запахом и дыханием южного ветра, даже научилась переносить качку. Мое тело медленно теряло свои округлые формы и начинало приобретать прежнюю стройность, что обещало мне возвращение к самой себе. Раннее яркое солнце позолотило мои волосы и оставило россыпь веснушек на носу. Моя грудь, правда, была несколько полной, но когда я раздевалась и разглядывала себя в зеркало в своей маленькой каюте, то с удовольствием находила, что, пожалуй, никому и в голову не придет, что я перенесла роды, никому, даже Гарри, а уж он-то досконально изучил каждый дюйм моего тела — глазами, руками, языком.
Едва Селия нашла кормилицу, как я тут же туго перебинтовала свою грудь, а Селии заявила, что молоко пропало. Когда я слышала гневный плач ребенка ночью, я начинала буквально заливаться молоком, но наутро, честно глядя в глаза Селии, я клялась, что сухая.
Противные бледно-розовые рубцы на коже побледнели и стали едва заметными, как и обещала мне акушерка, а тени под глазами исчезли, как только я настояла, чтобы Селия, младенец и кормилица переехали в каюты подальше от моей.
Вот уж они спали мало. Когда я днем прогуливалась по палубе или сидела, глядя, как разрезает волны нос корабля и белые барашки исчезают вдали, как меловая черта, Селия в это время нянчилась с ребенком в душной каюте внизу.
Малышке пришлась не по вкусу морская жизнь, а тут еще молодая француженка, взятая нами в качестве кормилицы, временно лишилась молока из-за приступов морской болезни. Ребенка более или менее удавалось накормить, но часто она недоедала. И когда я видела лицо Селии после дня забот с няней и ночи убаюкивания ребенка, я едва не смеялась. Если б я даже не имела других причин избегать материнства, то один взгляд на лицо Селии мог бы убедить меня отказаться от него. Она казалась на много лет старше той застенчивой невесты, которая оставила Англию девять месяцев назад. Она выглядела так, будто родила по крайней мере тройню.
— Отдохни, Селия, отдохни, — сказала я, уступая ей место рядом с собой и подбирая юбки.
— Я могу присесть только на минутку, пока Джулия спит, — ответила Селия, присаживаясь на край скамьи, но продолжая прислушиваться к звукам в нижней каюте.
— Что беспокоит ребенка? — спросила я вежливо.
— Ничего нового, я думаю, — отрешенно ответила Селия. — Малейшее движение корабля расстраивает ее. Вдобавок у кормилицы пропало молоко, и малышка стала голодать. Но теперь молоко появилось, она сыта и будет хорошо спать.
Я дружелюбно кивнула, не проявляя, однако, никакого интереса.
— Я думаю, воздух Вайдекра пойдет ей на пользу, — сказала я, думая больше о себе.
— Да, конечно, — счастливым голосом отозвалась Селия. — Особенно когда она увидит своего папу и свой дом. Я едва могу дождаться этого, а ты, Беатрис?
Мое сердце подпрыгнуло при мысли о Гарри и о доме.
— Я тоже, — подтвердила я. — Как долго мы не видели их. Я беспокоюсь, все ли там в порядке.
И бессознательно я наклонилась вперед, будто намереваясь разглядеть вдалеке землю и приблизить ее одним усилием воли. Мои мысли устремились вперед. Из подробных писем Гарри я знала, что весенний сев прошел хорошо, зима была мягкой, а корма хватило. Теперь крестьяне поняли, что турнепс может служить прекрасным кормом, наши животные доказали это, питаясь им всю зиму. Те французские лозы, которые Гарри привез из Франции и посадил на южных склонах наших холмов, похоже, прижились и казались не более скрюченными, чем у себя на родине.
Но случились и неприятности, о которых Гарри также написал мне. В своих экспериментах он допустил две ошибки. Одна из них была не такой уж серьезной: он решил вспахать старые поля, на которых мы уже давно ничего не сажали. При этом он потерял хорошее отношение людей, привыкших ходить через них, и сделал недоступным поле одного из наших работников. Кроме того, Гарри пренебрег всеми советами и посадил фруктовый сад на лугу Грин Лейн. И конечно, скоро обнаружилось, что почва здесь необычайно скудная. Деревья быстро завяли, а липкая грязь на солнце превратилась просто в камень. Целые сто ярдов луговых угодий были погублены на этот год, а стоимость саженцев и потраченное время оказались довольно высокой платой за некомпетентность Гарри. Это одновременно и разозлило меня, поскольку я не могла предотвратить этого, и обрадовало, поскольку расходы все же оказались не слишком велики. И пожилые, умудренные опытом крестьяне, и даже молодые парни только качали головами по поводу глупости нового сквайра да шептались, что пора бы уж мисс Беатрис и возвратиться из путешествия.
Другая глупость Гарри могла стоить людям жизни, и этого я прощать не собиралась. Из своих умных книжек он почерпнул идею о том, чтобы контролировать уровень нашей реки Фенни, которая, с тех пор как стоит мир, бывала полноводной бурной весной и медлительной и пересыхающей летом. Так как к этому все привыкли (кроме Гарри, разумеется), то живущие на ее берегах фермеры приноровились к ее не такому уж и капризному нраву. Каждую весну мы, бывало, теряли то овцу, то глупого теленка, правда, я помню, как однажды в ней утонул ребенок, оставленный без присмотра. Но все же это не был бурный горный поток. Это была наша милая Фенни. И с ней вполне можно было управляться старыми, дедовскими методами.
Но они оказались недостаточно хороши для Гарри. Он рассчитал, что если регулировать уровень воды в истоках реки с помощью построенной плотины, то он приобретет дополнительную землю, где посадит свою чертову пшеницу. Все советы стариков, которые не рекомендовали ему делать это, он выслушал вежливо, но оставил без внимания. Мои письма, переполненные взволнованными протестами, он проигнорировал тоже. Он не сомневался в собственной правоте, и арендаторы послали своих сыновей строить дамбу, устанавливать скользящие затворы и рыть канавы, потешаясь при этом за спиной молодого хозяина.
То, что случилось весной, мог, разумеется, предсказать каждый дурак, за исключением того дурака, который был сейчас сквайром. Воды позади выстроенной Гарри плотины поднялись гораздо выше, чем он рассчитывал, поскольку он не сделал поправку на таяние снега и сильные весенние дожди. Образовавшееся озеро затопило ореховую рощу, которая была старше самого Вайдекра, и все лучшие верхние луга. Под натиском воды ворота заклинило, плотина рухнула, и огромная стена воды, высотой с дом, понеслась по долине по направлению к Экру.
Ее первый удар пришелся на старый мост, и счастье Гарри, что там в это время не играли ребятишки и не стояли, покуривая, старики, так как вода в одно мгновение вырвала мост из берегов.
Затем волна широко растеклась, сея повсюду разрушения. На площади не менее двадцати футов по обоим берегам вода снесла кусты, постройки и даже деревья. Гордость Гарри, новое поле пшеницы было начисто смыто, а когда вода схлынула, на его месте остался лежать толстый слой ила, каких-то досок и вырванных с корнем деревьев.
На новую мельницу пришелся самый сильный удар, но само здание уцелело, были только выбиты стекла первого этажа и двери. Старая же мельница, где мы с Ральфом встречались и любили друг друга, а также жалкая лачуга Мэг оказались начисто уничтожены водой. Все следы нашей любви и память о ней унесло потоком. Даже солома, на которую он нетерпеливо бросал мои юбки, исчезла в водовороте.
В тот же день река вернулась в свои берега. Гарри писал, что, прискакав в деревню, он встретил понимающие и сочувствующие лица, но я не сомневалась, что за ними прятались улыбки. Каждый попрошайка с удовольствием прохаживался насчет глупости хозяина, а оплата причиненного ущерба оказалась головокружительно высока. Гарри пришлось нанимать рабочих, отремонтировавших старый мост; затем он компенсировал ущерб арендаторам, чьи земли были залиты, а урожай унесен водой. Он заплатил мисс Грин за новые стекла для окон и ситец на занавески. Когда я читала эти письма, я просто полыхала от гнева, но сейчас я, конечно, уже успокоилась и только стремилась поскорее увидеть все своими глазами.
Кроме того, были вещи, о которых я не могла спросить Гарри, но которые живо интересовали меня. Как поживает молодой доктор, удалось ли леди Хаверинг уловить его в брачные сети для одной из прелестных сестер Селии? Мое сердце не волновала мысль о нем — он не был героем моего романа, потому что не мог завоевать для меня Вайдекр, — но его внимание льстило моему тщеславию и к тому же он интересовал меня.
Он был так не похож на тех людей, которых я знала, — сквайров, грубых арендаторов или предводителей графства. Но мое сердце не билось быстрее при мысли о нем. В нем не чувствовалось той таинственной силы, что была у Ральфа. Он не владел землей и, следовательно, очарованием Гарри. Он только немного интересовал меня. Но если он все еще свободен и по-прежнему улыбается холодной улыбкой голубых глаз, то я счастлива буду заинтересоваться им всерьез.
Я отсутствующим взглядом смотрела на море и на волны, перекатывающиеся на горизонте подобно движущимся холмам, и думала о главном, что беспокоило меня дома: удалось ли схватить и повесить бунтовщиков в Кенте или же они — особенно один из них — разгуливают на свободе. Этот вопрос больше не заставлял меня кричать от страха по ночам, но иногда всадник на черной лошади снова являлся мне в кошмарных снах. Мысль о моем чудесном, сильном, любимом Ральфе, ковыляющем на костылях или, еще того хуже, едва ползающем по земле, наполняла меня ужасом и отвращением. Я всячески старалась изгнать из головы эти мрачные картины, но если это не удавалось, то я принимала несколько капель лауданума, закрывала глаза и засыпала мертвым сном.
Если мятежники схвачены, то я могу жить спокойно. Ральф, вероятно, уже мертв. Его могли схватить и повесить, и никто, разумеется, не удосужился сообщить об этом в Вайдекр и тем более во Францию. Образ, являвшийся мне в ночных кошмарах, принадлежит мертвецу, а привидений я не боюсь.
Но если он действительно умер, то в душе я скорблю о нем. Мой первый любовник, мальчик, затем мужчина, который так страстно говорил о земле и наслаждении и о потребности в них обоих. Умница, который слишком рано понял, что есть те, которые любят, и те, которые позволяют себя любить. Смелый, страстный, опрометчивый любовник, взявший меня без малейших сомнений и угрызений совести. Его откровенное влечение покоряло меня так, как это никогда не удавалось Гарри. Если б только он был хозяином… но это всего лишь мечты, которые никуда не ведут. Ральф стал убийцей ради Вайдекра, и сейчас он сам одной ногой в могиле. Я надеюсь, что петля уже готова и почти накинута на его шею и что любовь моего детства и юности обречена.
— Что это вдали, уж не земля ли? — неожиданно спросила Селия. Она показала вперед, и далеко на горизонте я увидела небольшую темную полоску.
— Не думаю, что это земля, — неуверенно ответила я, всматриваясь в даль. — Капитан сказал, что она покажется только завтра. Правда, сегодня целый день дул попутный ветер.
— Я думаю, что это земля, — отозвалась Селия, и ее бледные щеки порозовели. — Как прекрасно вновь увидеть Англию. Я, пожалуй, возьму Джулию, чтобы показать ей ее родину.
И она быстро сбежала вниз и тут же вернулась, в сопровождении малышки и няни с ворохом пеленок.
— Будем надеяться, что девочку больше взволнует лицезрение своего папы, — скептически произнесла я, глядя на всю эту суету.
Селия рассмеялась без тени обиды.
— Конечно, я понимаю, что она слишком мала, но мне нравится все ей показывать и объяснять. Она скоро научится многое понимать.
— Во всяком случае, ты делаешь все возможное для этого, — сухо заметила я.
Селия взглянула на меня, удивленная моим тоном.
— Ты не… ты не сожалеешь об этом, Беатрис?
Она шагнула ко мне, и я увидела, как ее пальцы судорожно сжали шаль, в которую была укутана малышка.
— Нет. — Я улыбнулась ее тревоге. — Нет, ни в коем случае, Селия. Ребенок твой с полного моего благословения. Я сказала так только потому, что удивлена, как много она для тебя значит.
— Много значит? — Селия глядела на меня непонимающе. — Но она же действительно просто чудо, Беатрис. Я была бы сумасшедшей, если б не любила ее больше жизни.
— Вот и отлично, — сказала я, чтобы закончить разговор.
Мне казалось непонятным, что безотчетная любовь Селии к детям превратилась в такую рабскую преданность. Селия нуждалась в ребенке для того, чтобы любить его. Мне же нужен был только наследник.
Я встала и прошла вперед, к носу корабля, чтобы получше разглядеть землю, которая уже превратилась в основательное темное пятно. Я прижалась грудью к канату и почувствовала, как что-то растет внутри меня. Сегодня вечером, самое позднее ночью, я буду лежать в объятиях сквайра Вайдекра. Я вздрогнула от предвкушения. Приближение дома пробудило во мне эти сладкие чувства.
Ветер скоро превратился в прибрежный бриз, паруса повисли, и моряки забегали по палубе. За обедом капитан поклялся, что уже утром мы будем в Портсмуте. Я склонилась над тарелкой, чтобы скрыть разочарование, Селия же расцвела от радости.
— Для Джулии главное — хорошо выспаться, — объяснила она. — По утрам она ведет себя лучше всего.
Я кивнула, стараясь прикрыть ресницами презрение, сверкнувшее в моих глазах. Селия, конечно, не может думать ни о чем, кроме ребенка. Но меня очень удивит, если Гарри дольше минуты задержится у колыбельки, когда рядом буду стоять я.
Я была удивлена. Я была горько удивлена.
Корабль вошел в портсмутскую гавань сразу после завтрака, и мы с Селией, стоя у борта судна, всматривались в толпу на набережной.
— Вот он! — воскликнула Селия. — Я вижу его, Беатрис. А вон там твоя мама.
Мои глаза отыскали Гарри, и я впилась ногтями в деревянные перила, чтобы удержаться от крика и не протянуть к нему руки. Я задыхалась от физической боли желания, пронизывавшего все мое существо. Я увидела, как наша мама позади Гарри выглядывает из окошка кареты, и помахала ей рукой, затем мои глаза опять обратились к моему брату, моему драгоценному любовнику.
Он первым взбежал по сходням, едва корабль успел пришвартоваться. И я бросилась к нему — без всякой мысли о праве первенства. Селия склонилась над коляской, вынимая оттуда дитя, и для меня не было причин ретироваться на второй план. Так же как для Гарри не было причин не заключить меня в объятия.
— Гарри! — воскликнула я и не смогла удержать дрожи в моем голосе.
Я протянула к моему брату руки и подняла лицо для поцелуя, просто пожирая его взглядом. Гарри наклонился и легко поцеловал меня в уголок рта, глядя при этом поверх моего плеча.
— Беатрис! — сказал он. Затем посмотрел мне в лицо. — Я так благодарен, так благодарен тебе за то, что ты привезла их домой. Привезла их обеих.
И он мягко, — о как мягко! — отодвинул меня в сторону и прошел мимо меня, меня, женщины, которую он обожал, — к Селии. Он поспешил к Селии и моему ребенку и обнял их обеих.
— О, моя дорогая, — услышала я его нежный голос, предназначенный только для жены. Затем он склонился над ее чепчиком и поцеловал ее, поцеловал, забыв об усмехающихся матросах, о толпе на набережной, забыв и о моих глазах, сверлящих его спину.
Один долгий поцелуй, и его глаза засветились нежностью, а все лицо просияло. Затем он повернулся к ребенку.
— А это наша маленькая девочка, — сказал он. Его голос был полон удивления и восторга. Он осторожно вынул крохотный сверток из рук Селии и приподнял его так, чтобы покачивающаяся головка оказалась на уровне его лица.
— Здравствуйте, мисс Джулия! — забавно протянул он. — Добро пожаловать на свою родину! — Он помолчал и обратился к Селии: — Господи, она же копия папы! Настоящая Лейси! Разве ты не находишь? Чистокровная наследница, моя миленькая! — Он улыбнулся малышке и, уложив ее на сгиб локтя, высвободил ее ручонку и, поднеся к губам, поцеловал ее.
Охваченная ревностью и ужасом, я молча стояла у борта. Затем грубо бросила:
— Нам не мешало бы захватить багаж.
— О да, — отозвался Гарри, не отрывая взгляда от порозовевшего лица Селии.
— Ты позовешь носильщика? — стараясь сохранять вежливость, настаивала я.
— Да, сейчас. — И Гарри не двинулся ни на дюйм.
— Селия, должно быть, хочет поздороваться с мамой и показать ей малышку, — нашлась я и увидела, как виновато Селия заторопилась к сходням с ребенком на руках.
— Не так, — нетерпеливо скомандовала я и, кликнув няню, чтобы вручить ей ребенка, подошла к Селии, чтобы расправить на ней шаль и шляпку, а затем во главе чинной процессии отправилась с ними на берег.
Мама была так же хороша, как и Гарри. Она едва видела Селию и меня. Ее руки тянулись только к малышке, ее глаза видели только маленькое личико, обрамленное оборками чепчика.
— Что за чудное создание, — проговорила она восхищенным голосом. — Привет, мисс Джулия. Привет. Добро пожаловать домой.
Селия и я обменивались понимающими взглядами и стояли в почтительном молчании, пока мама ворковала с малышкой, а та пускала в ответ пузыри. Мама с восторгом осматривала каждый пальчик и атласные ножки девочки. Затем она подняла голову и посмотрела на нас обеих с теплой улыбкой.
— О, мои дорогие, я не могу передать вам, как я рада вас видеть. — Едва она произнесла эти слова, как я увидела тень сомнения, набежавшую на ее лицо.
Она остро, почти недоверчиво оглядела невинное, подобное цветку, лицо Селии, а затем ее глаза остановились на моем очаровательно лживом лице.
Внезапно я испугалась. Испугалась ее проницательности. Она знала запах рождения, а я все еще тайно кровоточила. Мама не могла ничего понять, но так пристально глядела на меня, что я поежилась, как будто обнаженная, чувствуя ее взгляд на моих пополневших плечах, груди и руках. Я вся съежилась, будто она могла видеть под платьем мою туго перебинтованную грудь, будто она могла чувствовать запах грудного молока, исходящий от меня. Мама пристально поглядела в мои глаза… и все поняла. Она все прочла при этом коротком обмене взглядами. Я могла бы поклясться, что она видела во мне женщину, которая познала женские боли и наслаждения, женщину, которая, подобно ей, дала жизнь ребенку, узнала страдание, труд и торжество материнства. Затем она так же пристально оглядела Селию и увидела девочку, невинную, хорошенькую, ничем не отличавшуюся от застенчивой невесты. Нетронутую невинность.
Мама все поняла. Я догадалась об этом. Но ее разум отказывался это принять. Она не могла вместить это роковое знание в тот мир условностей и страхов, в котором жила. Ее инстинкты предостерегали ее, как звук колокольчика в руках прокаженного.
Она обратилась к Селии:
— Как ты, должно быть, утомлена, моя дорогая. Столь длительное путешествие после таких переживаний. Садитесь удобнее, мы скоро будем дома.
Она поцеловала Селию и усадила ее рядом с собой. Затем мама обратилась ко мне:
— Моя любимая. — Страх и невысказанное подозрение пропали из ее глаз. Она была слишком слаба, слишком труслива, чтобы встретить неприятности лицом к лицу. — Наконец-то ты дома, Беатрис. Я так рада видеть тебя здесь и в добром здравии.
Тут к нам присоединился Гарри, и мы с ним разместили нашу незадачливую кормилицу в маминой карете, а багаж и слуг в экипаже.
— Как хорошо ты все устроила, — благодарно сказал Гарри. — Если б я знал, когда оставлял тебя… Но я никогда бы не уехал, если б не был уверен, что ты можешь со всем, что бы ни случилось, великолепно справиться, моя дорогая Беатрис.
Он взял мою руку и поцеловал ее, но это был холодный поцелуй благодарного брата, а не та теплая ласка, которую он подарил Селии. Я внимательно изучала его лицо, пытаясь разгадать причину перемены в его отношении ко мне.
— Ты знаешь, я все готова сделать для тебя, Гарри, — со значением произнесла я, при этих словах по моему телу пробежала чувственная дрожь.
— О да, я знаю, — невозмутимо ответил он, — но твоя забота о моем ребенке, понимаешь, о моем ребенке, это нечто совсем особенное, Беатрис.
Я улыбнулась. Мне удалось заглянуть в его сердце. Гарри, как и Селия, помешался на младенце. Но это не может продолжаться долго, подумала я, сильно сомневаясь, что Гарри выдержит испытание этим долгим путешествием с недовольным орущим ребенком, неопытной матерью и иностранкой-няней.
Как ни странно, я ошиблась.
Гарри стоически вел себя все долгое путешествие. И сила его обожания сказалась в том, что нам пришлось ехать на много часов дольше, чем ожидалось. То и дело Гарри и Селия останавливали карету, выносили из нее плохо переносящего поездку младенца и несли его на руках, надеясь, что свежий воздух пойдет ему на пользу. Я в это время нетерпеливо прогуливалась по дороге, а мама невозмутимо сидела в карете.
Как бы я ни была раздражена на Гарри, я не могла больше сердиться, когда оказалась в аллеях Вайдекра с громадными цветущими каштанами, крупные малиновые и белые свечи которых полыхали над моей головой. Трава сверкала зеленью, такой изумительной искрящейся зеленью, что вам хотелось выпить все дожди, которым удалось сотворить подобное чудо. Каждая изгородь была увита молодыми побегами, северную сторону каждого ствола покрывал либо сочный влажный мох, либо пепельный ажур лишайника. Земля передо мной лежала влажная, как губка. В садике каждого зажиточного коттеджа пестрели овощи и цветы, и даже самые плохонькие домики казались мне нарядными и благополучными. Вся трава, тропинки и даже сами стены домов пестрели крохотными цветочками, норовившими вылезти из каждой щели.
Да, без сомнения, я имела некоторые претензии к Гарри. Ни один мужчина не мог пройти мимо меня и не пожалеть потом об этом. Но сейчас это может подождать, главное, что я наконец дома и Гарри своим поведением не испортит моего торжества.
Я дома! Клянусь, что не нашлось в те дни ни одной лачужки, которую бы я не посетила, кивая и улыбаясь и получив при этом кружку эля или молока. Не было ни одного дома, ребенка которого я бы не поприветствовала, а с хозяином не углубилась бы в разговор. Я не оставила незамеченным ни одного весеннего поля, ни одного стога сена. Моя лошадь стояла, ожидая меня, каждое утро, и хотя Гарри просыпался довольно рано, поглощенный отцовскими радостями, я покидала дом еще раньше, стремясь к земле, как наседка к своим цыплятам.
Я любила свою землю — любила несравненно больше теперь, когда я повидала высохшие поля Франции и ее безобразные ряды виноградников. Я любила каждый акр нашей свежей, плодородной земли. День за днем я скакала по нашим полям, зорко осматривая их, как ночная сова на охоте.
Мама протестовала против моих ежедневных прогулок верхом без грума. Но неожиданно у меня оказались союзники в лице счастливой супружеской парочки.
— Оставь, мама, — добродушно говорил Гарри. — Беатрис и так долго не была дома. Пусть ездит сколько ей хочется. В этом нет ничего плохого.
— В самом деле, — поддержала его Селия своим тихим голоском. — Ей нужен отдых после того, что она перенесла.
Они улыбнулись мне, глупые самодовольные родители, я тоже улыбнулась им в ответ и умчалась. Каждое дерево, каждую тропинку я изучала вновь и вновь и не имела ни одного дня отдыха, пока не поняла, что опять держу все в своих руках.
Работники имения встретили меня почти как вернувшуюся Марию Стюарт. Они уже достаточно насладились обществом Гарри и теперь предпочитали говорить только со мной. Со мной, которая всегда, не расспрашивая, знала, кто в этом году женился, кто копит деньги на приданое, а кто не женится, пока не заплатит долги. Со мной легче было говорить, поскольку можно было и помолчать, в то время как Гарри приставал с расспросами там, где все было и так ясно, и предлагал помощь, которая казалась милостыней.
Они лукаво усмехались, сообщая, что старый Якоб Купер покрыл коттедж новой крышей, а я без расспросов понимала, что тростник для нее он бесплатно нарвал около нашей Фенни. А когда я услышала, что этот год был очень тяжелым для фазанов, зайцев и даже кроликов, я прекрасно поняла, что все они исчезли в расставленных капканах. Но меня это только смешило. Гарри никогда не замечал таких вещей, поскольку он не считал наших работников людьми. Он видел нахмуренные брови, но не понимал иронической усмешки, крывшейся под морщинами. А я видела и то и другое. И когда я утвердительно кивала головой, они понимали, что переступить черту почтительности я никогда не позволю. Все мы знали, где мы и кто мы. Наконец я была дома, и все поместье, все люди, даже каждый зеленый росток были под моим контролем.
Я ездила везде. И однажды проскакала вниз по берегу Фенни туда, где на пустом заболоченном лугу цвели желтые касатики и где только две покосившиеся стены напоминали о существовании старой мельницы. Моя лошадь оказалась по колено в воде, когда я подъехала взглянуть на руины поближе. Мельницы, где когда-то парень и девушка лежали, болтая о любви, больше не существовало.
Это было так давно, что казалось, это происходило с кем-то другим или я просто увидела прекрасный сон. Это происходило не со мной, кого-то другого любил, ласкал, целовал Ральф, это ради кого-то другого он рисковал жизнью. Та Беатрис была прекрасное дитя. А нынче я — взрослая женщина, которая не боится ни прошлого, ни будущего. Я безучастно глядела на разрушенный дом, на пустой болотистый луг и была рада, что ничего не чувствую. Там, где раньше гнездились сожаление и страх, теперь осталось лишь чувство отстраненности. Если Ральф выжил, даже если он выжил, чтобы стать предводителем бунтовщиков, сейчас он далеко отсюда. Ему следует забыть о тех далеких днях в укромных лощинах и любовных полуденных часах, так же как забыла о них я.
Я повернула лошадь к дому и неторопливо поскакала через залитый солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, Фенни отрезала его от настоящей жизни. Мне надо строить мое будущее.
ГЛАВА 10
И я начала с моих собственных апартаментов. Строители закончили ремонт восточного крыла дома и были готовы поработать у меня. Чудесную старую мебель, которая когда-то была изгнана из спальни Гарри и заменена на безделушки в стиле китайской тарабарщины, я приказала вынести с чердака, где она была в беспорядке свалена в кучу, спустить вниз и отполировать до блеска. Вся мебель была выполнена в стиле Якоба I и оказалась такой тяжелой, что каждый предмет могли нести не меньше чем вшестером. «Как безобразно!» — мягко заметила Селия, но эта мебель напоминала мне мое детство, и я считала, что комнаты пусты без нее. В своей спальне я велела поставить огромную резную кровать на четырех ножках, толстых, как ствол тополя, и с резным балдахином.
Теперь я жила в комнатах, расположенных со стороны фасада, и через окна мне были видны розовый сад, выгон, наш лес и вдалеке череда возвышающихся холмов. Около окна я поставила огромный резной комод, а соответствующих размеров гардероб для моих платьев помещался в соседней туалетной комнате.
Когда чердак был очищен от старой мебели, я обнаружила там много вещей, принадлежавших моему отцу. Наши разгильдяи-слуги, подобные всем другим, свалили здесь в беспорядке его седла, конскую упряжь, костюмы для охоты и набалдашники кнутов. Папа любил на досуге мастерить седла, и его седельный станок и деревянные козлы теперь сиротливо валялись в центре чердака. Какое-то суеверное уважение к памяти отца удержало меня, и я, вместо того чтобы приказать выбросить все это вон, стала проводить свободные часы, перебирая всю эту утварь, разглаживая кожу седел, удивляясь тому, как мастерство постепенно приходило к моему отцу. Я подолгу сидела здесь в странном оцепенении, все ощупывая и ощупывая седла руками, пока кожа на моих ладонях не порозовела от краски.
Кроме того, я велела поставить в моих комнатах папин стол для работы, большой круглый стол, такой старый, что он, казалось, мог принадлежать королю Артуру. Он был снабжен множеством ящичков с ярлычками. На каждом ярлычке стояла очередная буква алфавита, и все бумаги, касающиеся фермера, чье имя начиналось с этой буквы, хранились в этом ящичке. Здесь же я установила большой сундук для денег, в который помесячно или поквартально убирала взносы за ренту и из которого также еженедельно или ежедневно выплачивала жалованье. Это была настоящая контора, центр денежного оборота Вайдекра, и ключи от всего этого принадлежали только мне. У чичестерского художника я заказала подробную карту наших владений с точным указанием границ, которые теперь перестали быть яблоком раздора, как в стародавние дни. Я также перенесла к себе из библиотеки старый письменный стол отца, с одним отделением для писем и двумя секретными ящичками, и поставила его у окна.
Теперь, стоило мне поднять глаза от деловых бумаг и счетов, я видела наши чудесные розы и зелень леса и улыбалась при мысли о доходах и прибылях моего Вайдекра.
Самую маленькую из своих комнат я не смогла уберечь от маминой любви к пастельным рисункам и позолоте, и она превратилась в традиционную дамскую гостиную. Мама украсила ее бледно-розовым ковром, гнутой легкой мебелью и очаровательными вышитыми занавесками. С большим трудом мне удалось выдавить из себя улыбку и скрыть гримасу отвращения при виде всего этого. Каждый принял как должное — и меня это неприятно задело, — что я могу одна проводить здесь вечера или даже целые дни.
Появление маленькой инфанты в нашем доме сослужило мне хорошую службу. Даже мама признала, что невозможно серьезно работать или писать деловые письма, когда рядом с тобой плачет или играет маленький ребенок. Так как Гарри или Селия приносили малышку в гостиную каждый день после обеда или по вечерам, у меня был прекрасный предлог отсутствовать хотя бы часть этого времени.
Но чего я совершенно не могла избежать, так это моего собственного интереса к девчушке. Она действительно была очаровательна. Малышка сохранила удивительный синий цвет глаз, с которым родилась, и мягонькие каштановые волосы, которые по цвету были точной копией моих собственных.
Селия выносила ее на террасу в теплую погоду после обеда. Когда у меня были открыты окна, я могла слышать ее воркование, напоминавшее воркование лесного голубя, и гуканье, похожее на гудение шмеля. И я застывала на фразе в деловом письме или не могла толком сосчитать столбец цифр, получая всякий раз разный результат. Я выглядывала в окно и видела то ее взбрыкивающие в воздухе ножки, то кулачки, которыми она пыталась ухватить солнечный лучик или край своего кружевного полога.
Однажды днем ее возня была такой настойчивой и продолжительной, что я просто рассмеялась вслух. Она вела себя в точности как я, с моей любовью к солнцу и теплому ветерку. Все остальные люди нашего дома ступали по земле, как будто это был паркет; лишь мы двое — моя дочь, вернее дочь Селии, и я — понимали, где мы живем. Я и ребенок, слишком маленький, чтобы говорить, и слишком маленький, чтобы понимать. В этот момент, наблюдая за ребенком, я увидела, как игрушечный, хорошо обсосанный кролик вылетел из коляски и упал в траву. От неожиданного разочарования ребенок затих и тут же разразился плачем. Не успев подумать, я открыла высокое французское окно моей конторы и шагнула на террасу.
Я подобрала игрушку и положила ее в колыбельку. Ребенок, полностью проигнорировав ее, уставился на меня и изо всех сил болтал ножками и ручками, приглашая меня поиграть. Она громко забулькала ротиком, она стремилась ко мне. Я рассмеялась, малышка была неотразима. Неудивительно, что целый дом подчинялся ее улыбкам. Она была таким же маленьким домашним тираном, каким была когда-то я. Мы с ней были очень похожи.
Я наклонилась улыбнуться ей, прежде чем вернуться к работе, и ласково приложила палец к ее щеке. Она с неожиданной силой ухватила его и потянула прямо к своему беззубому, улыбающемуся ротику. Маленькие десны сомкнулись, она с увлечением принялась его сосать. Ее глаза потемнели от восторга. Я рассмеялась, этот ребенок явно был таким же чувственным созданием, как и я. То, что доставляло ей удовольствие, она хватала не раздумывая. Когда я попыталась выпрямиться, она, не выпуская моей руки, приподнялась в кроватке и почти села, тогда я наконец сжалилась и взяла ее на руки.
Она пахла так восхитительно! Этот чудный ребенок пах теплой чистой кожей и мылом. Ее ротик благоухал теплым молочком. Я прислонила ее головку к своему плечу и немного покачала. Ее счастливое воркование возобновилось опять, на этот раз прямо мне в ухо. И когда я повернулась, чтобы понюхать ее маленькую шейку, она внезапно, как маленький вампир, ухватила ротиком складку кожи на моем лице и принялась сосать, шумно и с видимым удовольствием.
Улыбка не сходила с моего лица, мои ноги сами заскользили, как бы пританцовывая, и я повернулась к дому. Кто-то стоял у окна гостиной и смотрел на нас. То была Селия, ее лицо казалось бледным как мрамор.
Я все еще улыбалась, но, встретившись с ней глазами, почувствовала себя такой неловкой и виноватой, будто Селия поймала меня за руку, когда я шарила в ее шкатулке для драгоценностей или читала ее письма. Она исчезла и через несколько секунд вышла на террасу.
Ее руки дрожали, но лицо оставалось спокойным, а походка — прямой и сдержанной. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и забрала ребенка так же уверенно, как если бы забирала ненужный мне предмет.
— Я вынесла Джулию, чтобы она поспала, — ровным голосом сказала Селия, повернувшись ко мне спиной и укладывая ребенка в кроватку.
Глубоко обиженная, девчурка закатилась криком протеста, но Селия погрозила ей пальцем, как строгая няня.
— Я бы хотела, чтобы ее не тревожили, когда она должна отдыхать, — продолжала она.
Я чувствовала себя неловко, как мальчишка, пойманный во фруктовом саду.
— Понимаешь, Селия, — стала я виновато оправдываться. — Она уронила игрушку, и я просто подошла подать ее.
Селия выпрямилась и повернулась ко мне.
— Если ей позволить, она будет играть все время, — прервала она меня. — Но тебе нужно работать, я уверена.
Я была уничтожена. Маленькая, незначительная Селия, ставшая как будто выше ростом от сознания своей материнской власти, делала мне выговор, как нерадивой служанке.
— Конечно, — сказала я и улыбнулась, как идиотка. — Конечно.
Я повернулась на каблуках и пошла через террасу к открытому окну моей конторы, где на столе ждали меня десятки бумаг. На всем протяжении этого пути я чувствовала на себе безучастный взгляд Селии.
Думаю, мне это послужило хорошим уроком. Но Джулия притягивала меня. Правда, совсем немного. Когда ночью до меня случайно доносился ее крик, я только крепче засыпала в глубоком удовлетворении, что это не мне надо спешить к ней. Или когда она капризничала целый день и Селия пропускала ужин либо чай, так как бывала занята в детской, — я не чувствовала потребности помочь ей. Но если погода была хорошей, я видела на террасе ее взбрыкивающие ножки и слышала ее довольное «гу-гу», тогда я выскальзывала на террасу, как тайный влюбленный, и тискала ее пухлые ладошки и ступни.
Я выучилась осторожности. Селии больше никогда не удавалось застать меня у колыбельки. Но однажды они с Гарри уехали в Чичестер выбрать новые обои для детской, а мама прилегла отдохнуть после обеда, чувствуя себя нехорошо из-за жары, так что мне удалось провести восхитительные полчаса, наполненные смехом и игрой с ребенком, то исчезая, то вновь появляясь из-за полога, как будто по волшебству, и заставляя малышку даже булькать от смеха.
Как и следовало ожидать, я устала от игры гораздо раньше, чем она. Кроме того, мне нужно было торопиться в деревню, чтобы повидать кузнеца. Девчушка улыбнулась, когда я наклонилась попрощаться с ней, но едва я исчезла из виду, как она разразилась таким отчаянным воплем протеста, что ее няня в панике выскочила из дому.
— Теперь ее долго не успокоить, — сказала няня, глядя на меня с неудовольствием. — Она слишком уж разыгралась.
— Это моя вина, — призналась я. — Как бы нам ее угомонить?
— Мне придется покачать девочку, — недовольно поворчала няня. — Движение коляски убаюкивает ее.
— Мне все равно нужно ехать в деревню, — предложила я. — Может быть, она заснет в коляске?
Лицо няни озарилось радостью в предвкушении прогулки в моем нарядном экипаже, и она бросилась в дом надеть чепчик и захватить дополнительную шаль для Джулии.
Я была права. Едва ее вынули из кроватки, Джулия замолчала и тут же возобновила свои довольные «гу-гу». А когда мы неторопливо покатили по залитой солнцем аллее и блики солнечного света заиграли на наших лицах, она замахала ручками, приветствуя ветерок, звук цокающих копыт и всю яркость, красоту и великолепие мира.
Я спустилась по мосту через Фенни.
— Это — Фенни, — торжественно сказала я. — Когда ты вырастешь и станешь большой девочкой, я покажу тебе, как ловить форель. Твой папа может научить тебя ловить рыбу удочкой, как подобает настоящей леди, но я обучу тебя рыбной ловле, принятой у деревенских ребятишек.
Малышка сияла в ответ, будто понимала каждое слово. И я сияла точно так же. Затем я подала знак лошади, и мы отправились по солнечной дороге к Экру.
— Вон там заливные луга, — рассказывала я Джулии, указывая направо кнутом, — они отдыхают в этом году. Я думаю, что им нужно отдыхать каждые три года, и пусть на них растет одна трава, а твой папа считает, что каждые пять лет. Когда ты вырастешь, ты сможешь рассудить нас.
Крохотный чепец у Джулии понимающе закивал. Я думаю, что она отзывалась на нотки любви, звучащие в моем голосе, и чувствовала мою растущую к ней нежность.
Примерно полдюжины людей стояли вокруг кузницы, когда мы подъехали. Женщины тут же столпились вокруг нас, разглядывая малышку и ее великолепное одеяние. Я бросила поводья кузнецу, который вышел из кузницы, вытирая руки о кожаный фартук, и осторожно передала ребенка женщинам.
Они сейчас же принялись кудахтать над Джулией, как восхищенные наседки; они трогали ее кружевные юбочки, восхищались гладкостью ее кожи, голубизной глаз и великолепием белоснежной одежды. И все чуть ли не выстроились в очередь, чтобы каждая могла потрогать это чудо.
Когда я закончила свои дела с кузнецом, Джулия уже почти достигла конца этой очереди, слегка перепачканная, но передаваемая с рук на руки словно драгоценная реликвия.
— Ее следует переодеть, прежде чем леди Лейси вернется домой, — сокрушенно сказала я няне, заметив, что кружева на маленьком платьице девочки стали серыми там, где их касались руки с навсегда въевшейся в них грязью.
— Уж разумеется, — строго ответила няня. — Леди Лейси никогда не берет ее в деревню и не позволяет этим людям касаться ее.
Я остро взглянула на нее.
— Ей никто не причинил бы вреда, — ровно ответила я. — Правда, малышка? А эти люди будут принадлежать тебе, как сейчас они принадлежат мне. И это на деньги, заработанные их трудом, цветет наш Вайдекр. А грязные они потому, что не могут, как мы, принимать каждый день ванну и носить чистую одежду. Но ты всегда должна быть готова улыбнуться им, крошка. Вы зависите друг от друга.
Дальше мы ехали в молчании, наслаждаясь ветерком, овевающим лица, и я тщательно следила за дорогой, чтобы, не дай бог, ни один камешек не попался на нашем пути. Я так увлеченно наблюдала за этим, что не услышала шум приближающегося экипажа. И когда я вдруг увидела их в двух шагах от нас, я чуть не подпрыгнула, как преступник, застигнутый на месте преступления. Наша фамильная карета, в которой сидели Гарри и Селия, уже поворачивала к въездным воротам; еще секунда, и мы оказались бы дома раньше их. А сейчас Селия, выглядывавшая из окошка, прекрасно видела мою двуколку, подъезжающую со стороны Экра, и сидящих в ней няню и ребенка.
Наши глаза встретились, и я убедилась, что она в высшей степени разгневана. Ее можно было понять. Я почувствовала себя такой виноватой, что у меня даже появилась резь в животе. Такого страха я не испытывала с детства, когда мне, бывало, приходилось навлечь на себя сильный гнев отца. Я даже не думала, что Селия может так сердиться. Но действительно, взять без разрешения ребенка на прогулку и даже отвезти его в деревню — поступок был, конечно, вызывающим.
Я не слишком торопилась следовать за их экипажем, и, когда мы подъехали, разгневанной матери нигде не было видно. Няня унесла Джулию в дом скорее переодеваться, а я, отдав поводья конюху, пошла к главному входу. Селия ждала меня в холле. Гарри, видимо по ее просьбе, отсутствовал.
Я повернулась к зеркалу над камином и сняла шляпку.
— Какой чудесный сегодня день! — легкомысленным тоном объявила я. — Ваша поездка в Чичестер была удачной? Или же придется посылать за обоями в Лондон?
Селия ничего не ответила. Мне пришлось обернуться к ней. Она все еще стояла посреди комнаты, глядя на меня со странным выражением.
— Я вынуждена просить тебя никогда не брать Джулию на прогулку без моего разрешения, — ровным голосом произнесла она, совершенно игнорируя мои вопросы.
Я стояла молча.
— Должна тебе напомнить: Гарри и я решили, что Джулии не следует кататься ни в двуколке, ни в любом другом открытом экипаже, — продолжала она. — Мы, ее родители, считаем это небезопасным.
— Но помилуй, Селия, — попробовала возразить я, — это совершенно безопасно. У меня самая спокойная лошадь в конюшне, я сама ее тренировала. Я взяла Джулию прокатиться, потому что она никак не успокаивалась на террасе.
Селия молча смотрела на меня. Она смотрела так, будто я была неким препятствием на ее пути, которое следует либо преодолеть, либо уничтожить.
— Мы с Гарри не позволяем катать Джулию в открытом экипаже, независимо от того, какая лошадь в него запряжена, — медленно повторила она, как будто разъясняя что-то тупоумному ребенку. — Далее, я не хочу, чтобы Джулию брали из коляски и увозили из дома или, тем более, из поместья, без моего особого разрешения.
Я пожала плечами.
— О, Селия, это твое право. Я, конечно, поступила опрометчиво. Мне не следовало брать Джулию с собой, не убедившись предварительно, что ты не возражаешь. Просто мне срочно понадобилось в Экр, и мне показалось забавным взять Джулию с собой и показать ей ее дом, ее землю, как, бывало, папа показывал их нам с Гарри.
Ни выражение лица, ни взгляд Селии не смягчились в ответ на извиняющийся тон моих слов.
— Ее положение отличается от твоего и Гарри, — ровно продолжала она. — Я не вижу причин, почему она должна получить такое же воспитание.
— Но она дитя Вайдекра! — воскликнула я в удивлении. — Разумеется, ей следует все знать о ее земле. Это ее дом, так же как и мой. Она принадлежит этой земле так же, как принадлежу ей я.
Селия слегка вздрогнула, и щеки ее порозовели.
— Нет, — сказала она. — Она не принадлежит этой земле так, как принадлежишь ей ты, Беатрис. Я не знаю, каковы твои планы, меня это не касается. Я пришла в этот дом, чтобы жить здесь со своим мужем, вашей матерью и тобой. Но моя дочь не будет жить здесь всю жизнь. Она выйдет замуж и оставит этот дом. Здесь она проведет свое детство, но затем, я надеюсь, она поступит в школу и уедет отсюда. Кроме того, она будет часто гостить у своих друзей, и Вайдекр не станет для нее единственным местом в мире. В ее жизни будет много других вещей, а не только дом и земля. У нее не будет детства, какое было у тебя, у нее будут другие интересы и другая жизнь.
— Как пожелаешь, — коротко взглянув на Селию, пробормотала я таким же холодным тоном. — Ты — ее мать.
Затем я повернулась на каблуках и оставила ее посередине гостиной. Я прошла в контору, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней. Так я простояла долго-долго.
Джулия находилась всецело на попечении Селии. Все делалось только так, как хотела она. Моя мама предлагала к каждому кормлению ребенка добавлять одну ложку мелассы[11] или, в крайнем случае, меда. Селия не позволила этого, и ребенок не получал ничего, кроме молока. Гарри попробовал дать ей однажды маленький глоток портвейна из своего стакана, но Селия страшно всполошилась. Мама хотела, чтобы малышку продолжали пеленать, но Селия, с изысканной вежливостью, — она всегда разговаривала с нашей мамой очень любезно, — воспротивилась и настояла на своем.
Мама боялась, что ручки и ножки Джулии будут кривыми, если ее перестать пеленать, но Селия не соглашалась с ней и даже обратилась за поддержкой к доктору Мак-Эндрю. Он всячески поддержал такое решение и пообещал, что, напротив, Джулия вырастет более сильным и здоровым ребенком, если ее пораньше перестать пеленать.
Мнение доктора Мак-Эндрю очень много значило в нашем доме. В наше отсутствие он стал другом и доверенным лицом мамы, которая рассказала ему, как я полагаю, очень многое о себе и о своей семье. Вероятно, она не преминула рассказать ему о тех проблемах, с которыми столкнулась, когда воспитывала меня. Я не сомневаюсь, что так и было, поскольку меня настораживало выражение его глаз, когда он смотрел на меня. Казалось, ему очень нравилось то, что он перед собой видел, но вместе с тем что-то во мне его забавляло.
В первый раз, когда мы встретились после нашего возвращения, я чувствовала себя довольно неловко. Я сидела в гостиной и разливала чай, когда доктор Мак-Эндрю вошел с обычным визитом к Джулии и завязал со мной светскую беседу. Он вел себя как хорошо воспитанный человек, который не обращает внимания на смущение и румянец собеседника.
— Вы выглядите так, будто Франция пошла вам на пользу, мисс Лейси, — заметил он.
Глаза мамы зорко наблюдали за нами, и я поспешила выдернуть мои пальцы из его руки и усесться обратно в кресло.
— Это и вправду было так, — спокойно ответила я. — Но сейчас я рада вернуться домой.
Я налила доктору чай и, протягивая ему чашку, постаралась, чтобы рука моя не дрожала. Чтобы заставить меня нервничать, требовалось кое-что побольше, чем теплая улыбка доктора Мак-Эндрю.
— Пока вы отсутствовали, у меня появилось новое приобретение, — светски продолжал он. — За границей я купил новую скаковую лошадь, чистокровного араба. Мне было бы интересно узнать ваше мнение о ней.
— Араб! — протянула я. — Боюсь, что мы с вами не сойдемся во мнениях. Для нашего климата я предпочитаю лошадей английских пород. Хотела бы я взглянуть на арабского скакуна после целого дня охоты.
Доктор рассмеялся.
— Ну что ж, я готов держать с вами пари. Ставлю своего Коралла против любого жеребца из ваших конюшен, либо в свободной скачке, либо в скачке с препятствиями.
— О, скачки, — без интереса протянула я. — Тут я не стану с вами спорить. Я знаю, что эти лошади очень хороши на коротких дистанциях, но их главный недостаток — отсутствие выносливости.
— Я целый день езжу верхом на Коралле по вызовам, а к вечеру тем не менее он прекрасно идет галопом по холмам. Мисс Лейси, вы недооцениваете мою лошадь, — шутливо настаивал он.
— Мой папа всегда говорил, — рассмеялась я, — что невозможно найти общий язык с человеком, который продает землю или купил лошадь. Я не стану пытаться убедить вас. Позвольте мне взглянуть на вашего Коралла весной, и тогда мы, возможно, придем к общему мнению. После того как вам в течение всего года придется покупать у своего торговца зерном только овес для вашего чистокровного жеребца, вы, возможно, согласитесь со мной.
Молодой доктор улыбнулся, его глаза смотрели открыто.
— Конечно, я ухлопаю на него целое состояние, — легко согласился он. — Но по-моему, можно только гордиться, что ты разорился на содержание прекрасного животного. Я предпочитаю тратить деньги на овес, чем на свою кухню.
— О, ну тут я с вами согласна, — улыбнулась я. — Лошади — это самое главное в домашнем хозяйстве.
Я стала рассказывать ему о лошадях, виденных мною во Франции. О тех жалких клячах, которые тащатся по улицам, и о тех прекрасных животных, которых я видела в конюшнях дворян. А он продолжал рассказывать мне о своем драгоценном Коралле. И так мы болтали о породах и экстерьерах лошадей, пока в гостиную не вошли Гарри и Селия в сопровождении няни с ребенком на руках. И все разумные речи стали невозможны в этот вечер, так как ребенок как раз научился держать свои игрушки.
Читать бесплатно другие книги:
