Вайдекр, или Темная страсть Грегори Филиппа

Но при прощании доктор Мак-Эндрю взял кончики моих пальцев в свою руку и спросил:

— Итак, когда вы бросите ваш вызов, мисс Лейси? Коралл и я готовы. Мы должны устроить скачку. Маршрут и расстояние — по вашему выбору.

— Вызов? — переспросила я и рассмеялась.

Гарри услышал наши голоса и оторвался от колыбельки, над которой он с увлечением раскачивал свои часы.

— Думаю, ты проиграешь, Беатрис, — предупредил он меня. — Я видел лошадь Мак-Эндрю, она не похожа на обычных изнеженных арабов. Это нечто гораздо более впечатляющее.

— На Тобермори я могу состязаться с любым арабом, — ответила я, называя лучшую лошадь из нашей конюшни.

— Отлично, я ставлю на тебя, — отозвался Гарри с энтузиазмом. — Пятьдесят крон, сэр?

— Ого! Но я ставлю сотню, — шутя ответил доктор Мак-Эндрю.

Затем мы все стали делать ставки совершенно серьезно. Селия поставила свое жемчужное ожерелье против моих жемчужных серег. Мама пообещала мне новый книжный шкаф для конторы, Гарри посулил новую амазонку, если я смогу защитить честь нашей конюшни. А я поставила новый кнут с серебряным набалдашником на спор, что мне это удастся! Доктор Мак-Эндрю внимательно следил за мной, и я заметила вызов в его светлых глазах.

— Какова же ваша ставка, доктор? — поинтересовалась я.

Внезапно все стихло, мама наблюдала за нами с неопределенной полуулыбкой.

— Награда — на усмотрение победителя, — быстро ответил он, как будто обдумав это заранее. — Если я выиграю, я потребую мой выигрыш от вас, мисс Лейси, вы можете потребовать ваш.

— Игра с необъявленным призом опасна для проигравшего, — сказала я со смешком.

— Тогда придется выиграть, — закончил доктор и раскланялся.

Предстоящие скачки произвели на Гарри впечатление. Они сосредоточили его внимание на мне, и следующим утром мы с ним провели несколько счастливых часов, стоя рядом у карты Вайдекра и разрабатывая маршрут. Что еще лучше, они заставили его оторваться от Селии и малышки и поехать со мной верхом изучить предстоящую дистанцию и проверить состояние земли. Это была наша первая прогулка со времени возвращения из Франции, и я обдуманно выбрала маршрут, пролегавший мимо той уединенной лощины, где мы впервые стали с ним близки.

Стоял чудесный жаркий день, напоенный запахом свежескошенной травы и поздних цветов. Каждая копна сена сверкала красными маками, голубым шпорником и бело-золотыми полевыми маргаритками. Я принюхивалась к застывшему в воздухе аромату с невыразимым восторгом. Мне хотелось стать лошадью, чтобы съесть все это. Сорвав несколько маков, я засунула их за ленту моей шляпки, хоть и прекрасно знала, что к концу прогулки они завянут. Маки, как и радость, недолговечны. У меня в этом году была малиновая амазонка, и, конечно, ярко-алые, как жаровня у кузнеца, маки не подходили к ней. Если бы моя мама увидела это сочетание двух оттенков красного, она бы поморщилась и сказала: «Наша Беатрис ничего не понимает в хорошем вкусе». Но она была бы не права. Я разбиралась в сочетаниях цветов, особенно цветов Вайдекра, и ни одно из них не коробило меня. Гарри молча улыбался мне.

— Я вижу, ты рада, что вернулась домой, Беатрис, — любящим голосом сказал он.

— О, это рай, — ответила я, и ответ мой не был ложью.

Он кивнул и еще раз улыбнулся. Мы продолжали скакать вперед, наши лошади мордами раздвигали ветви зарослей, мухи вились над их головами, и они в раздражении прядали ушами. А вскоре мы оказались в зеленом море папоротника, и вот перед нами предстал гребень холма, похожий на каменный водопад.

Лошади вытягивали морды и фыркали от предвкушения. Гарри скакал на Саладине, молодой свежей лошадке, подо мной же был Тобермори, отдохнувший и нетерпеливо рвущийся вперед, едва я оставляла поводья. Мы легким галопом следовали по тропинке, которая вилась вдоль гребня, и, наклонившись, я посмотрела вниз, отыскивая глазами Вайдекр, прячущийся где-то вдалеке, в зеленом бархате леса и пестроте полей.

Тропинка уходила в сторону, петляя между деревьями, я потеряла Вайдекр из виду, но он как будто стоял перед моими глазами. Сейчас мы находились в довольно уединенном месте. Сотни лет назад какое-то движение земли создало это ущелье, молодые деревца пустили здесь корни, и теперь они шумели вершинами высоко над нашими головами. Громадные красавцы буки и более мелкие дубки создавали зеленый шатер вокруг нас, а бледные лесные цветочки, как звездочки, сияли на влажной земле. Эта лощинка простиралась не более чем на две сотни ярдов, но место было укромным, а земля — мягкой. Украдкой я бросила взгляд на Гарри и заметила тревожную складку у твердо сжатого рта. Он смотрел вперед, ничего не видя и держа лошадь на коротком поводке, отчего Саладин протестующе тряс головой. Но Гарри только крепче натягивал поводья.

— Оставь лошадь, Гарри, — мягко произнесла я.

Он отпустил поводья, но лицо его по-прежнему оставалось напряженным и в глазах горел огонек отчаяния. Я читала в нем, как в открытой книге. Я прекрасно понимала брата, когда обольщала его, и я отлично сознавала, чем рискую, когда отсылала его одного в Англию. Сейчас я видела, что он стремится положить конец нашим отношениям, чтобы быть чистым и безгрешным перед лицом новой любви — не к Селии, разумеется, а к ребенку.

Сидя в седле, такая же красивая и желанная, как прежде, я размышляла. Пока я жила в доме, который должен был быть моим, но принадлежал Гарри, пока я ходила по земле, которая должна была быть моей, но которой владел Гарри, я должна обладать им самим. Я знала также, что буду ненавидеть и обижать его каждый день и каждую ночь в течение всей моей жизни. Моя страсть к нему прошла. Почему, я не знала. Она увяла так же быстро, как сорванные маки. Гарри было так легко победить и так скучно удерживать. Во Франции, вдали от земли, которой владел он и в которой так отчаянно нуждалась я, он казался совсем ординарным юношей. Мило выглядящий, забавный, вежливый, не слишком умный, — вы каждый день могли встретить полдюжины таких Гарри в любом английском отеле любого французского города. Лишенный своей земли и ее магии, он ничем не отличался от других.

Но хоть мое влечение к нему и сменилось отвращением, я все еще добивалась его. Мое страстное желание превратилось в дым, но я нуждалась в сквайре. Гарри и я должны оставаться любовниками для того, чтобы я могла чувствовать себя в безопасности на этой земле.

— Гарри, — позвала я и позволила моему голосу дрогнуть.

— Все кончено, Беатрис, — глухо ответил он. — Я согрешил, Бог этому судья, и ввел тебя в грех. Но теперь все это кончено и никогда не возобновится. Со временем, я уверен, ты полюбишь кого-нибудь другого.

Наступило тяжелое молчание. Мой разум метался, как хорек в клетке, пытаясь найти дорогу к инстинктам Гарри, но ничего не получалось. Я молча изучала своего брата и видела, что он настроил себя на роль любящего отца, доброго мужа и властного сквайра, и лукавые, тайные наслаждения нашей любви не вписывались в эти убогие мечтания о новой жизни.

Мои глаза сохраняли непроницаемое выражение, пока я изучала проблему этого нового, морализирующего Гарри. Сейчас не время и не место завоевывать его. Он вооружился заранее, готовясь дать мне отпор во время этой прогулки. Он обуздал свою похоть так же безжалостно, как сейчас натягивал поводья. Я смогу победить его, если его желание проснется раньше, чем его совесть. Этот маленький лесок и интимная утренняя прогулка напрасны. Придется его завоевывать не здесь.

Я улыбнулась открытой, теплой улыбкой и увидела облегчение на лице Гарри.

— О Гарри, я так рада, — почти пропела я. — Ты знаешь ведь, что я никогда не стремилась к этому, это произошло против моей воли, против воли нас обоих. И меня это всегда ужасно мучило. Слава богу, мы одинаково думаем об этом. Я просто терялась, не зная, как сказать тебе, что решила покончить с этим.

Глупое лицо этого дурачка светилось от счастья.

— Беатрис! Мне следовало догадаться… Я так рад этому. О Беатрис, я так счастлив! — восклицал он.

Саладин удивленно повернул морду в ответ на внезапно ослабевшие поводья. И я нежно улыбнулась Гарри.

— Благодаря Господу мы оба свободны от греха, — набожно произнесла я. — Наконец-то мы станем друг для друга тем, чем должны быть, и будем наслаждаться этой любовью.

Лошади двинулись вперед, и мы дружно поскакали бок о бок. Из полумрака леса мы вырвались на солнечный простор, и Гарри с таким счастливым видом оглядывался вокруг, будто воображал себя по меньшей мере в Новом Иерусалиме и золотой свет безгрешного рая сиял над ним.

— А сейчас давай обсудим маршрут, — дружелюбно предложила я.

И мы продолжали наш путь вдоль гребня холма. Отсюда мы могли видеть большую часть маршрута, задуманного мной для Тобермори и араба доктора Мак-Эндрю. Трасса начиналась и заканчивалась в Вайдекр-холле и представляла собой огромную восьмерку. Первая петля вела на север от усадьбы и проходила по тропинкам общественной земли. Почва здесь была сыпучая, как сахар, из-за глубокого слоя песка, и ничья лошадь тут не могла бы вырваться вперед, но я надеялась, что движущаяся почва утомит араба. На этой земле паслись овцы, козы и коровы, и, разумеется, здесь было много дичи. Она представляла собой вересковую пустошь, с оврагами, поросшими кустарником, и упиралась на западе в густой буковый лес. На этой пустоши петля закруглялась, и там, где прыть араба не могла сослужить ему хорошую службу, сильные ноги Тобермори могли вывести его вперед.

Спускаться с этого участка надлежало по крутому холму, где нельзя было развить высокую скорость. Тут я вполне могла довериться Тобермори, поскольку он уже четыре сезона участвовал в охоте. Теперь перед нами открывался парк Вайдекра, но до этого надлежало преодолеть два препятствия: довольно высокую стену и канаву, о величине которой мог судить человек, знакомый с этими местами. Затем по травянистым тропкам леса мы начинали южную петлю, поднимаясь при этом все круче. Можно было ожидать, что тот, кто первым придет к этому участку, сохранит свое преимущество, поскольку впереди пролегала гладкая дорога длиной в две мили и затем начинался спуск к усадьбе через буковую рощу, утомляюще однообразную и для лошадей, и для всадников. Ну а дальше предстоял зубодробительный галоп до финиша перед дверьми Вайдекр-холла.

Мы с Гарри считали, что вся скачка займет около двух часов и что худшая часть ее приходится на крутой спуск к дому. Мы честно предупредили об этом Джона Мак-Эндрю, пока грумы готовили наших лошадей, но он только рассмеялся и сказал, что мы хотим запугать его.

В этот момент Тобермори вышел из ворот конюшни и застыл, как статуя, выкованная из меди. Он хорошо отдохнул и в нетерпении рвался в бой, и Гарри шепотом посоветовал мне туже натягивать поводья, а то я в мгновение ока окажусь на полпути к Лондону. Затем он подал мне руку и помог вспрыгнуть в седло, придержав поводья, пока я расправляла малиновые юбки моей амазонки и завязывала ленты шляпки потуже.

И тут я увидела Коралла.

Джон Мак-Эндрю говорил, что он серый, но это было не так: он был почти серебряный, с шелковыми, более темными тенями на мощных ногах. Мои глаза засияли от восторга, и доктор Мак-Эндрю рассмеялся.

— Кажется, я знаю, что могу потерять, если вы придете к финишу первой, — дразняще сказал он. — Из вас вышел бы плохой игрок в карты.

— Думаю, что каждый с удовольствием отобрал бы у вас эту лошадь, — протяжно проговорила я.

Мои глаза ласкали чудную маленькую головку лошади и ее умные глаза. Шея этого животного отличалась самой совершенной формой, какую я когда-либо видела. Изумительное животное. Джон Мак-Эндрю легким прыжком взлетел в седло, мы смерили друг друга взглядами и улыбнулись.

Селия, мама и няня с малышкой стояли рядом на террасе, а мы ожидали знака Гарри. Тобермори взвивался на дыбы от нетерпения, Коралл все время как-то заходил сбоку. Гарри держал в поднятой руке носовой платок. Внезапно он уронил руку, и я почувствовала, как одним прыжком Тобермори вынес меня далеко вперед.

Через лес мы промчались голова к голове одинаковым галопом. Серебряные ноги Коралла первыми мелькнули в прыжке через стену парка, и я ожидала этого. Но для меня оказалось полной неожиданностью, что он сохранит эту скорость на всей трассе через общественную землю и так мало устанет к концу подъема. На гребне холма он зафыркал и взял поворот в том же галопе. В лицо нам полетела длинная серебряная струя песка, расширяющаяся, как веер, и хотя Тобермори низко наклонил голову и попытался нагнать его, Коралл удержал первенство и песок летел нам в лицо две или три мили. Оба жеребца были покрыты пеной, но Тобермори не удавалось обойти араба до самого спуска к парку.

Неподалеку наши люди собирали хворост, и я услышала их приветственные крики, когда моя лошадь обошла сияющего, как огонь, араба. Мы сохраняли преимущество на протяжении всей скачки через парк и до холмов. Торжествующий смех уже трепетал в моем горле, я была уверена, что скачка кончена для Коралла. Затем мы достигли вершины, и впереди нас пролегла гладкая дорога. Тобермори тяжело дышал, но он чувствовал под ногами знакомую землю и не терял темпа. Мы скакали, но за собой я слышала грохот копыт, и они настигали нас. Коралл был покрыт пеной, и Джон Мак-Эндрю привстал на стременах, как жокей, ловя каждый дюйм скорости, посылая коня все вперед и вперед, наступая нам на пятки. Этот шум достиг ушей Тобермори, и он с вызовом тряхнул гривой, перейдя в самый бешеный галоп. Но этого оказалось недостаточно. К тому времени, когда открытая дорога перешла в лесную тропу, Коралл был уже у плеча Тобермори.

Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак-Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно мелькающих в моем мозгу картин грязных луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак-Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»

На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико, и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.

Я смеялась в непритворном восторге. Я вся была в пыли и чувствовала, как жидкая грязь пятнами засохла на моем лице. Моя шляпа где-то потерялась, и найти ее можно было только завтра. Волосы растрепались и сбились в пышную гриву у меня за плечами. Тобермори был весь белый от пены. Коралл дрожал от тяжелого дыхания. Бледная кожа доктора Мак-Эндрю стала малиновой от жары и волнения, а его глаза — глаза победителя — сверкали голубым блеском.

— Какого приза вы добивались? — выдохнула я, едва переводя дыхание. — Вы скакали как демон, чего же это вы так сильно хотите?

Он спрыгнул с седла и подошел ко мне, чтобы опустить меня на землю. Я соскользнула к его рукам и почувствовала, что краснею от волнения, вызванного скачкой, и удовольствия, полученного от его прикосновения.

— Я прошу вашу перчатку, — сказал доктор Мак-Эндрю.

Он произнес это с таким выражением, которое заставило меня оборвать недоверчивый смешок и взглянуть на него серьезно.

— Сначала перчатку, — повторил он, стягивая красную лайковую перчатку с моей руки, — а позже, мисс Лейси, вашу руку.

Я едва сдержала сорвавшийся с моих губ возглас волнения, в то время как он упрятывал свой приз в карман с видом человека, делающего предложение леди каждый день в году. И прежде чем я что-нибудь могла сказать, Гарри и все остальные уже приблизились, и я не ответила ничего.

На самом деле мне нечего было сказать. Пока я ходила наверх, чтобы переодеться, умыться и заколоть волосы, у меня не было времени, чтобы обдумать ответ. Его холодный тон ясно давал понять, что ответа и не требуется. Моему сердцу не грозит опасность разбиться на куски из-за глаз человека, который не может ни наследовать, ни купить Вайдекр. Боюсь, что я вынуждена отказать этому молодому симпатичному доктору. Хотя между тем… Я с неопределенной улыбкой задумалась, накручивая волосы на палец… Между тем в этом есть что-то очень приятное. Но мне уже пора спешить, иначе я опоздаю на чай.

Все это могло рассматриваться не более как галантный жест, но со дня скачек молодой доктор стал признанным членом нашего семейного круга. Хотя мама никогда не говорила об этом, но она явно видела в нем своего будущего зятя, и его присутствие в доме освобождало ее от постоянных неосознанных страхов. В общем, это было счастливое лето для всех нас. Беспокойство Гарри относительно управления землей уменьшилось, когда он понял, что может рассчитывать на мой уверенный контроль и на то, что он всегда найдет во мне защиту от ошибок как при обращении с драгоценными полями, так и с людьми. Виноградные лозы, как ни странно, очень хорошо принялись на незнакомой земле и стали торжеством новаторства Гарри над моей приверженностью к дедовским методам. И я без тени неудовольствия признала, что виноделие теперь вполне может стать одной из доходных отраслей хозяйства нашего Вайдекра.

Мама купалась в счастье Гарри и моем неизменном довольстве. Но ее главная роль, конечно, сводилась к обязанностям обожающей бабушки. Я только сейчас поняла, как сильно страдала ее душа от моей обидной независимости. При любящей снисходительной заботе Селии наш маленький ангелочек никогда и ни к чему не принуждался, разве что к еде и сну. Ее никогда не поручали рассеянным заботам слуг. Жизнь маленькой Джулии была сплошным банкетом из объятий и поцелуев, игр и песен в хороводе обожающего отца, любящей матери и потерявшей от счастья голову бабушки. Каждый, кто видел сияние на лице моей матери и слышал довольное бормотание, доносившееся из колыбели, не сомневался, что это блаженство ниспослано самим провидением.

Мне же не хватало Джулии. Видит бог, я не принадлежала к тем женщинам, чресла которых тоскуют по все новым и новым детям, но малышка притягивала меня к себе. Она действительно казалась мне необыкновенным ребенком. Она была буквально плотью от моей плоти. Я замечала мой коричневатый оттенок в ее волосах, я видела ее неудержимую радость при виде моего Вайдекра, стоило ее только вынуть из колыбельки. Она была поистине моей копией, и мне недоставало ее, хотя я постоянно чувствовала на себе острый взгляд Селии и знала, что мне нельзя ни подойти, ни притронуться к ней и уж тем более нельзя пытаться поселить в малышке любовь к нашей прекрасной земле.

Что же касается Селии, она просто светилась от счастья. Ребенок поглощал все ее время и внимание, и она ухитрилась развить в себе почти сверхъестественную чувствительность ко всему, что касалось ее крошки. Она с извинением вставала из-за стола, хотя никто еще не слышал слабого всхлипа в детской. Весь верхний этаж нашего дома, казалось, напевал те чудесные колыбельные, которые пела Селия в то лето, и двигался в такт легкому смеху, доносившемуся из детской. Под мягким и ненавязчивым руководством Селии комнаты одна за другой освобождались от тяжелой прадедовской мебели и заполнялись светлыми и модными предметами. Я не возражала против этого, приказывая расставлять отцовскую мебель в комнатах западного крыла, и соглашалась, что дом становится от этой перестановки более светлым и просторным.

Селия восхищала маму своим энтузиазмом к занятиям, приличествующим леди. Она, как каторжница, трудилась над созданием нового алтарного покрова для нашей церкви. Иногда по вечерам и я делала несколько неуверенных стежков на не особенно заметных местах, но зато Селия с мамой каждый вечер раскладывали между собой огромное полотно и низко склонялись над ним в набожном усердии.

Если они не шили, то принимались читать друг другу вслух, как будто тренируя голосовые связки, или заказывали экипаж и отправлялись на прогулку с малышкой, или наносили визиты, или собирали цветы, разучивали песни — в общем, решали все те традиционные, поглощающие массу времени и сил мелкие дамские проблемы, которые и составляли жизнь настоящей леди. Они были счастливы крутиться в колесе бессмысленных дел, и преданность Селии дому, шитью, интересам своей свекрови освобождала меня от многих невыносимых часов в маленькой гостиной.

Девическая робость Селии и ее готовность занять второе, нет, какое там — четвертое место в нашем доме означали отсутствие малейших конфликтов с мамой. Она еще во Франции прекрасно поняла, что ее желания и настроения очень второстепенны для нас с Гарри, и, казалось, не ждала ничего другого. Сейчас она больше походила на вежливого гостя или же бедного родственника, которому из милости позволяют жить на половине хозяев. Селия даже и в мыслях не покушалась ни на одну из моих прерогатив, будь то ключи и счета из кладовой, хранилища или жалованье слугам. Области маминой власти: отбор и выучка домашней прислуги, планирование меню, заботы по дому — ее даже пугали. Она была очень хорошо вышколена, наша Селия. И никогда не забывала тот нелюбезный прием, который когда-то встретила в Хаверинг-холле. В нашем доме она не ожидала встретить ничего лучшего.

Но она оказалась приятно удивлена. Мама была готова передать ей всю свою власть, но она поняла, что Селия ничего не просит, ничего не берет и ничего не ожидает. Единственный случай, когда она осмелилась, чуть ли не шепотом, высказать какие-то пожелания, касался удобств и прихотей Гарри, и в этом она являлась преданной союзницей мамы, которая также была преисполнена забот о своем любимом мальчике.

Наш Страйд, который был опытным дворецким и отличал знать, одобрительно кивал Селии и поддерживал ее. Остальные слуги следовали его примеру и выказывали ей должное уважение. Никто не боялся Селии. Но все любили ее. Ее безоговорочная преданность Гарри, маме и мне сделала нашу жизнь в то лето более светлой.

Я тоже была счастлива. Каждое утро я верхом выезжала осмотреть наши поля и проведать овец на пастбищах. После обеда я проверяла счета, писала деловые письма или принимала посетителей, толпившихся в моей приемной. Перед тем как переодеться к обеду, мы с Гарри гуляли в розовом саду, среди подросших кустов, или шли дальше к Фенни, болтая и сплетничая. За обедом я садилась напротив Селии, по правую руку от Гарри, и мы вкушали превосходный обед, приготовленный новым поваром.

После обеда Селия играла или пела для нас, или Гарри читал, или же мы с ним болтали вполголоса, сидя на подоконнике, пока мама с Селией разучивали дуэты или склонялись над своим шитьем.

В то лето все в нашем доме были на вершине счастья, жизнь протекала без конфликтов и греха. Всякий видевший нас, как, например, доктор Мак-Эндрю, мог подумать, что мы узнали какой-то секрет любви и теперь можем жить так дружно и любовно все вместе. Даже мой темперамент не докучал мне в то лето. Теплота улыбок, обращенных ко мне, мягкие тона в голосе Джона Мак-Эндрю, когда он говорил со мной, то целомудренное волнение, которое мы испытывали, гуляя с ним в сумерках по саду, — всего этого было достаточно для меня тем чудесным поздним летом. Я не была влюблена, совсем нет. Но все в докторе: и то, что он заставлял меня смеяться, и его взгляд, когда мы встречались глазами, и то, как сидел верховой костюм на его плечах, и его улыбка при прощании, и прикосновение его губ к моей руке, — все эти крохотные тривиальные мелочи заставляли меня радостно улыбаться, встречая его. Тем не менее мне казалось, что это ухаживание было слишком очаровательным, чтобы продолжаться слишком долго.

Конечно, это могло скоро окончиться. Если бы доктор продолжал идти выбранным им путем и сделал серьезное предложение, то он встретил бы такой же серьезный отказ, и все это невинное, замечательное время разом бы кончилось. Но пока что оно продолжалось. И каждое утро я просыпалась с улыбкой на губах и, лежа, перебирала в памяти все его слова и жесты. И начинался мой день с легкого возгласа удовольствия, потому что меня ждали то обещанная им книга, то прогулка на его бесценном Коралле, то букет цветов.

За мной прежде никогда не ухаживал мужчина моего круга, и теперь я была новичком в подобного рода делах. Меня радовало и удивляло то, как он касался моих пальцев, когда я передавала ему чашку чая, и то, как наши глаза встречались в переполненной людьми комнате. Мне нравилось знать, что в ту же секунду, когда я вхожу, например, в Зал ассамблей в Чичестере, он уже видит меня и прокладывает ко мне путь. Танцуя с кем-нибудь другим, я улыбалась при мысли, что, где бы я ни находилась, доктор неизменно осведомлен о моем присутствии. Когда же подавали чай, он непременно оказывался рядом с моим стулом с тарелочкой моих любимых пирожных, и глаза всего зала бывали устремлены на нас.

Я была так поглощена этим едва продвигавшимся ухаживанием, что совершенно забыла о бдительности в отношении Селии и Гарри и о своей к нему страсти. Упрочив свое положение в поместье, ныне всеми признанное, я не нуждалась больше в обладании самим хозяином Вайдекра. Гарри мог оставаться моим деловым партнером, моим помощником. Если я была в безопасности на этой земле, мне не нужен был ее хозяин как любовник.

И вот именно Селия, которая так много сделала, чтобы создать этот оазис спокойствия, именно она и разрушила его. Из всех людей, которые пострадали от этого, именно она пострадала больше всех. Так как это была именно Селия, то надо понимать, что ошибка произошла из-за любви.

Леди Хаверинг была удивлена, выпытав у Селии, что они с мужем занимают разные спальни. Моя мама постоянно напоминала о необходимости упрочить сыном успех первого чада. Кристально честная совесть Селии напоминала ей во время ее ночных молитв, что она не выполнила свой долг перед Гарри. Но что было самым главным для Селии, Гарри и, конечно, для меня, так это то, что она научилась любить его.

Гарри, которого она видела каждый день от завтрака до обеда, оказался вовсе не тираном и не монстром. Она слышала, как мама делает ему выговор за опоздание к завтраку, а его сестра поддразнивает его за неумение хозяйствовать; она видела, что все упреки и поддразнивания он воспринимает с непоколебимым спокойствием доброй и ласковой натуры. Устройство их семейной жизни он принял с безответной покорностью. Он никогда не отпирал дверь Селии, соединяющую их спальни, хотя, как она знала, у него был свой ключ. Он всегда входил в ее комнату из коридора и только предварительно постучав. Приветствуя ее по утрам, он целовал ее руку с неизменным уважением, а прощаясь с ней после ужина, с нежностью целовал ее в лоб. Мы были дома уже три месяца, и он ни разу не сказал ни одного резкого слова в ее присутствии и ни разу не выказал вспышки гнева. В растущем изумлении Селия, к своему счастью, обнаружила, что она замужем за самым лучшим человеком на свете. Конечно, она полюбила его.

Обо всем этом я могла догадаться, видя, как Гарри с улыбкой нежности наблюдает за Селией, прогуливающейся с малышкой. Все это я могла услышать в ее голосе, вздрагивающем, когда она говорила с Гарри. Но я ничего не видела и не слышала до того позднего сентябрьского дня, когда Селия встретилась мне в розовом саду. Она стояла с парой элегантных серебряных, но совершенно бесполезных ножниц и корзиной роз в руках. Я возвращалась с выгона, где мне нужно было проведать одного из жеребцов, повредившего сухожилие. Я спешила домой за пластырем для поранившегося животного, и в эту минуту Селия задержала меня, предложив мне для бутоньерки одну из поздних белых роз. Я остановилась понюхать это сокровище, с улыбкой поблагодарив ее за подарок.

— Ты не чувствуешь, что они пахнут маслом? — мечтательно спросила я, опустив нос в корзину с цветами. — Маслом, и сливками, и как будто еще и лимоном.

— Ты говоришь так, будто это пудинг, — улыбаясь, сказала Селия.

— А ведь правда, — продолжала я. — Почему бы не заказать пудинг из роз. Как было бы славно есть розы. Судя по запаху, они должны быть мягкими и сладкими.

Селия, позабавленная моими гастрономическими фантазиями, добавила еще один бутон к моему букетику.

— Как нога Саладина? — спросила она, заметив недоуздок в моих грязных руках.

— Я иду домой за пластырем, — ответила я.

Тут какое-то движение в первом этаже усадьбы привлекло мое внимание. Кто-то шел по коридору с громадным тюком белья и одежды, за ним следовал еще кто-то, затем еще. Я не могла понять причин этой странной процессии.

Мне даже не пришло в голову, будто Селия может быть в курсе того, что происходит в доме, когда я этого не знаю. Поэтому, извинившись, я оставила ее и быстрыми шагами пошла к дому. Везде царила ужасная суета, гардероб перегораживал дверь спальни Селии, а большая куча белья Гарри была свалена на маминой кровати.

— Что тут происходит? — спросила я горничную.

Она была едва видна из-под вороха юбок Селии и, делая реверанс, напомнила мне корзину с бельем.

— Мы переносим вещи леди Лейси, мисс Беатрис, — ответила она. — Они с мистером Гарри переезжают в комнату вашей матери.

— Что? — непонимающе переспросила я.

Корзина опять присела в реверансе и повторила сказанное. Но мои уши отказывались слышать, а мозг — понимать услышанное. То, что Селия и Гарри переезжают в мамину спальню, могло означать только одно: Селия поборола свой страх перед Гарри, — но поверить в это было невозможно.

Я повернулась на каблуках и бегом бросилась в сад. Селия все еще стояла там, нюхая розы, как невинный купидон в эдемском саду.

— Слуги переносят ваши с Гарри вещи в хозяйскую спальню, — резко сказала я, ожидая, что она вздрогнет от ужаса.

Но когда она повернулась ко мне, ее лицо под широкими полями соломенной шляпки сохраняло прежнее спокойствие.

— Да, — спокойно призналась она. — Я велела сделать это сегодня, пока никого нет дома. Я подумала, что это доставит меньше беспокойства.

— Ты велела сделать это?! — недоверчиво воскликнула я, но вмиг прикусила язычок.

— О да, — ответила Селия и тут же вскинула на меня глаза. — Я подумала, что это будет хорошо, — тревожно сказала она. — Твоя мама не возражала, и мне не пришло в голову обсудить это с тобой. Ты не обижаешься, Беатрис? Я совсем не хотела тебя обидеть.

Слова жалобы замерли у меня на устах, едва ли я могла обижаться, что она спит со своим мужем в одной постели. Но ведь это та фамильная хозяйская кровать, в которой веками спали сквайры со своими женами. Ведь именно в этой постели Селия впервые станет настоящей хозяйкой своего положения. Вот что обижало меня. Именно сейчас, в этой постели и в объятиях Гарри, она станет ему настоящей женой и отрадой его ночей. И тогда мое присутствие здесь окончательно будет ненужным.

— Что произошло, Селия? — горячо спросила я. — Ты не должна делать этого, ты же знаешь. Как бы леди Хаверинг и наша мама ни тревожились о втором внуке, для тебя нет необходимости поступать так. Впереди у тебя годы, и ты не должна этим летом заставлять себя идти на это. Ты — хозяйка в своем доме. Не надо делать ничего, что тебе не нравится, против чего ты возражаешь.

Лицо Селии вдруг стало розовым, как розы в ее руке. Но она определенно улыбалась, хоть глаза ее были опущены.

— Но я не возражаю против этого, Беатрис. — Она почти прошептала эти слова. — Я очень счастлива сказать, что теперь я не возражаю. — Ее щеки еще больше порозовели. — Я совсем не возражаю.

Из самых лживых глубин моей души я выдавила улыбку и надела ее на свое деревянное лицо. Селия с легким смешком радости отвернулась от меня и пошла прочь из сада. У ворот она помедлила и послала мне короткий любящий взгляд.

— Я знала, что ты будешь рада за меня, — сказала она так тихо, что я едва расслышала ее слова. — Думаю, что я могу сделать твоего брата очень счастливым, Беатрис, моя дорогая. А в этом и мое истинное счастье.

Сказав это, она ушла: легко ступающая, желанная, любимая и теперь любящая сама. А я, я погибла.

Верность не относилась к числу достоинств Гарри. В постели с Селией, нежной и благоухающей, как персик, он забудет те чувственные радости, которые мы с ним разделяли. Она станет центром его мира, и, когда мама предложит выдать меня замуж, Гарри с энтузиазмом поддержит эту идею, считая каждый брак таким же счастливым, как его собственный. Я потеряю свою власть над Гарри, потому что единственным его желанием станет его собственная жена. Сейчас я уже утратила свою власть над Селией, поскольку ее фригидность прошла. Если она может радоваться мысли о Гарри, лежащем с ней в одной постели, значит, она уже не дитя. Она стала настоящей женщиной и познала радости этого положения. А в Гарри она обретет любящего учителя.

Я продолжала стоять одна в саду, вертя в руках недоуздок. Нужно задержать Гарри на пути соскальзывания в этот домашний рай. Селия способна дать ему любовь, она переполнена любовью и готова излить ее на него. О, она, оказывается, гораздо более любящая натура, чем я в мои лучшие дни. Селия способна подарить ему высочайшее наслаждение. Ночи обладания ее хрупким очаровательным телом, ночи в ее сладких поцелуях — о, это гораздо больше, чем обычно имеют мужья.

Но было кое-что, чего она не могла сделать, но что могла сделать я. Есть область чувств, неподвластная Селии, какого бы любящего мужа и пылкого любовника она ни имела. Я держала Гарри во власти два года и знала его лучше, чем кто-либо. В моих руках была та волшебная палочка, которая могла заставить его плясать под мою мелодию. Я стояла подобно статуе Дианы Охотницы: высокая, гордая, гневная, а темные сентябрьские тени уже тянулись через сад, и солнце, низко склонясь к крыше Вайдекр-холла, уже окрасило камень его стен в розовый цвет. Наконец, уняв дрожь своих рук, я подняла голову и улыбнулась пылающему, заходящему солнцу. И тихо сказала себе только одно слово: «Да».

ГЛАВА 11

Верхний, третий этаж западного крыла использовался как большая кладовая. Это был длинный низкий чердак, который тянулся во всю длину крыла и окнами выходил на север, где лежали общественные земли, и на юг, в наш сад. Когда я маленькой не знала, куда приложить свою энергию, я часто прибегала сюда и прыгала, пела, скакала, зная, что здесь меня никто не услышит. В его середине потолок поднимался, а у торцевых стен с окнами так сильно снижался, что уже к одиннадцати годам мне приходилось стоять здесь, пригнувшись. Раньше это помещение было забито старой мебелью, выброшенной из остальных комнат, но после того, как я велела ее заново отполировать и поставить в моих комнатах, оно опустело. Только в центре полукруглой арки остались стоять седельный станок папы, оборудование к нему и козлы.

Все это мне удалось сохранить нетронутым, не привлекая чьего-либо внимания. Я освободила станок от седел и поставила козлы в центре чердака. Папины пальто, ботинки, его книги по выращиванию лошадей я сложила в большой сундук, но оставила поблизости его охотничий нож и большой длинный кнут.

Затем я наняла в Экре плотника и приказала ему прибить два прочных крюка в стене на высоте плеч взрослого мужчины и два других — у самого пола.

— Надеюсь, что я все сделал правильно, — пробормотал плотник, закончив работу, — только не могу понять, для чего они.

— Все отлично, — ответила я, разглядывая крюки.

Я заплатила ему за работу и еще столько же за молчание. Это было хорошей сделкой. Плотник знал, что если он нарушит молчание, то я узнаю об этом и больше он никогда не найдет работы в Суссексе. Когда он ушел, я привязала к крючьям прочные кожаные ремни. Теперь все было готово. Вблизи камина стоял шезлонг, уже давно втайне от всех я принесла сюда несколько подсвечников и бросила на пол овечьи шкуры.

Я была готова, но не могла заставить себя начать.

Это не было нерешительностью, но я не находила в себе сил. Речь шла скорее о Гарри, нежели обо мне, и я нуждалась в каком-то событии, которое подтолкнуло бы меня к действиям. Даже когда Селия спускалась к завтраку слишком поздно, с голубыми тенями под глазами, но с улыбкой счастливого ребенка, я ничего не предпринимала. Я не была готова. Но однажды вечером Гарри спросил меня:

— Ты не уделишь мне внимание после ужина, Беатрис? Может быть, ты посидишь со мной, пока я буду пить портвейн?

— С удовольствием, — ответила я, подождала, пока Селия и мама уйдут из комнаты, и села в дальнем конце стола.

Дворецкий налил мне рюмку ратафии и поставил графин с портвейном около Гарри. После этого он оставил нас.

В доме стояла тишина. Я задумалась, помнит ли Гарри другой такой же вечер, когда мы в молчании сидели в притихшем доме, а языки пламени играли на стенках камина, а потом мы слились друг с другом на твердом деревянном полу этой самой комнаты. Но, увидев его мальчишескую улыбку и чистые счастливые глаза, я поняла, что он не помнит ровным счетом ничего. Теперь другое тело и другие поцелуи согревали его. Наша страстная запретная любовь принадлежала прошлому.

— Я должен поговорить с тобой кое о чем, что делает меня очень счастливым, — сказал Гарри. — Я не думаю, что это будет сюрпризом для тебя. По-моему, это ни для кого не новость.

Я вертела тонкий стебель рюмки между пальцами и ничего не говорила.

— Доктор Мак-Эндрю обратился ко мне, как к главе семьи, и просил у меня твоей руки, — торжественно сообщил Гарри.

Я невольно вскинула голову, мои глаза блеснули.

— И что ты ответил? — выстрелила я в него вопросом.

Он замер в удивлении.

— Естественно, я сказал «да», Беатрис. Я думал… мы все думали… я был уверен, что…

Я вскочила на ноги, резко отодвинув стул.

— Ты дал свое согласие, не поговорив со мной? — спросила я ледяным голосом, в то время как мои глаза метали зеленое пламя.

— Беатрис, — мягко произнес Гарри, — все видят, что ты любишь его. Конечно, его профессия несколько необычна, но он из прекрасной семьи и… баснословно богат. Конечно, я сказал, что он должен поговорить с тобой. А что другое я должен был сказать?

— А у него есть где жить? — выкрикнула я, и мой голос сорвался в рыдание. — Где я буду жить, осмелюсь я спросить? — Мой ослепленный гневом разум ухватился за это препятствие.

Гарри успокаивающе улыбнулся.

— Беатрис, я думаю, ты не представляешь себе, насколько богат Джон Мак-Эндрю. Он планирует возвратиться домой, в Эдинбург, и может купить там для тебя даже дворец Холируд,[12] если на то будет твое желание. Он вполне может себе это позволить.

— Итак, я могу выходить замуж и отправляться в Эдинбург? — неистово выкрикнула я. — А как же Вайдекр?

Гарри, совершенно растерявшийся от моего гнева, все еще пытался урезонить меня.

— Вайдекр может прожить без тебя, Беатрис. Бог свидетель, ты хозяйка здесь и даже больше того, но это не должно останавливать тебя. Если твоя жизнь и твое счастье зовут тебя в Шотландию, то Вайдекр — последнее, что должно помешать тебе.

Если бы я не была совершенно ослеплена гневом, я бы громко рассмеялась. Одна мысль о том, что моя жизнь зовет меня в какой-то городской дом в Эдинбурге, а моя любовь к светловолосому незнакомцу может заставить меня покинуть Вайдекр, выглядела комически смешной, если не ужасной. Совершенно непереносимой.

— Кто знает об этом предложении? Мама? — бешено спросила я.

— Никто, кроме меня, — торопливо уверил меня Гарри. — Я хотел прежде всего поговорить с тобой, Беатрис. Но возможно, я упомянул об этом в разговоре с Селией.

Его голос, такой размеренный, успокаивающий, такой шоколадно-мягкий голос, принадлежавший облеченному властью мужчине, который на протяжении долгих веков привык обладать и распоряжаться женщинами и их судьбами, смел последние остатки моей сдержанности.

— Пойдем со мной, — приказала я и схватила со стола подсвечник.

Гарри издал изумленное восклицание, оглянулся вокруг, ища спасения, и, ничего не найдя, последовал за мной. Из холла мы видели открытую дверь гостиной и слышали тихие голоса мамы и Селии, спокойно вышивающих алтарный покров. Но я, не обращая на них никакого внимания, повернула к главной лестнице. Гарри следовал за мной, безмолвный, но послушный. Мы прошли первый поворот, затем второй, а за третьим лестница сужалась, и огонек моей свечи едва мерцал в полной темноте.

— Подожди здесь, — приказала я и открыла дверь своим ключом.

В комнате я быстро выскользнула из моего вечернего платья и надела ту самую зеленую амазонку, которую я носила в лето возвращения Гарри из школы, когда он увидел меня обнаженной на полу старой мельницы. Длинный ряд пуговиц облегающего жакета я не стала застегивать. Под ним ничего не было. В руке я держала старый отцовский кнут — длинный тонкий кожаный ремешок, прикрепленный к черной эбонитовой рукоятке, украшенной серебряным наконечником.

— Входи, — сказала я голосом, которого Гарри не посмел ослушаться.

Он толчком открыл дверь и ахнул, увидев меня, высокую и разгневанную, в мерцающем свете свечей. Он ахнул еще раз, увидев мою обнаженную грудь, козлы в середине комнаты, крючья на стене, широкий комфортный диван и небрежно разбросанные овечьи шкуры.

— Подойди сюда. — Мой голос был острым, как нож.

В трансе Гарри послушно шагнул к крючьям и даже расставил ноги, чтобы я могла потуже привязать его голени кожаными ремнями. Так же молча он раскинул руки, и я привязала их у запястий очень туго и болезненно.

Один резкий рывок, и его великолепная льняная рубашка оказалась разорвана до пояса. Он вздрогнул и оказался передо мной обнаженный. Я вытянула вперед руку и закатила ему две хорошие оплеухи по левой, а затем по правой щеке. Затем, как дворовая кошка, я впилась ногтями в его грудь и расцарапала его кожу от шеи до пояса. Он дернулся в своих ремнях и застонал. Похоже, что ему действительно было больно. Меня наполнило чувство глубокого удовлетворения.

Затем я схватила отцовский охотничий нож, одним ударом разрезала нарядные вечерние брюки Гарри, и они лохмотьями повисли с пояса. Лезвие задело кожу на его бедре, и я, увидев выступающую каплю крови, нагнулась и высосала ее, как вампир. Если бы я могла выпить каждую унцию его мужского высокомерия, гордости и власти, клянусь, я бы сделала это. Он застонал и выпрямился, натягивая ремни так, будто хотел вырваться. Я отступила назад и коротким щелчком заставила длинный конец кнута изогнуться на полу у его ног. Затем я опять взмахнула им.

— Пойми меня хорошенько, Гарри, — сказала я, и мой голос зазвенел от ненависти. — Я никогда в жизни не оставлю Вайдекр. И я никогда в жизни не оставлю тебя. Мы навсегда вместе. Я буду с тобой до тех пор, пока будет с тобой твоя земля. Но ты не понял этого, и я собираюсь наказать тебя. Я накажу тебя так, что ты запомнишь это на всю жизнь, и это станет тебе наукой.

Гарри всхлипнул, будто собираясь что-то сказать: то ли молить меня об этом наказании, то ли просить прощения.

Не заботясь о том, чтобы выслушать его, я взмахнула рукой и занесла кнут.

Папа научил меня обращаться с кнутом, когда мне было десять лет. Имея опыт и практику, вы можете с помощью кнута сорвать ягодку клубники, не повредив ее, но можете и живьем содрать шкуру с вола. Папиным кнутом я стегала Гарри под мышками и по бокам, по тяжело дышащей грудной клетке и даже между его раздвинутых ног.

— Ступай к козлам, — приказала я. Он почти упал к моим ногам, когда я развязала его запястья. Но одним коротким движением я ткнула его под ребра и резко повторила: — Ступай!

Он упал на них, как на свою школьную кровать, и прижался щекой к их гладкому шерстяному боку. Я опять привязала его щиколотки и запястья и отстегала его спину, ягодицы и голени, меняя силу удара так, что первые прикосновения казались легкими поглаживаниями, следующие — создавали тревожное чувство грозящей опасности, а последовавшие затем удары уже оставили розовые рубцы на теле Гарри.

Я опять развязала его, и он, обессиленный, упал бесформенной кучей к моим ногам и умоляюще протянул руку к краю моей амазонки.

Я сбросила с себя юбку, его рука конвульсивно сжала мягкий бархат, и он зарылся в него лицом. Но сама я продолжала оставаться в коротком жакете и высоких кожаных ботинках.

— На спину, — безжалостно бросила я.

Гарри валялся на полу, как кит, выброшенный на берег, беспомощный и тяжелый. Я бросилась на него сверху, как ястреб-тетеревятник, и он вошел в меня с острым криком наслаждения. Его спина выгибалась и выгибалась подо мной, а кровоточащие плечи и ребра царапались о деревянный пол и грубую овечью шерсть. Я оставалась холодной и настороженной, но в самом уголке моего сознания созрел и лопнул маленький пузырек удовольствия. Каждым сокращением мускулов я вела и вела Гарри к границе его наслаждения болью и ощущала крупную дрожь его тела. Его толчки под моим контролем становились все чаще и сильнее, затем я увидела, как закатились его глаза, дрогнули залитые слезами щеки и рот открылся, чтобы издать стон удовольствия и облегчения. Но в эту самую секунду я резко вскочила с него. И изо всей силы хлопнула по нему ладонью, будто наказывая провинившуюся собаку. Гарри издал крик невообразимой боли, и я увидела, что одно из моих колец порезало нежную напрягшуюся кожу. Фонтан семени и крови брызнул во все стороны, заливая его исполосованный кнутом живот, и он издал три громких рыдания облегчения и потери. Я наблюдала за тем, как он заливался кровью подобно девственнице, и мое лицо было твердым как мрамор.

На следующий день я едва могла подняться. Эмоциональный стресс, громадное сексуальное напряжение, животное обращение с Гарри совершенно измотали меня. Я поздно позавтракала у себя в комнате, сидя на своей широкой белой кровати, а остаток утра провела за письменным столом, предполагая закончить кое-какие дела. Но не много работы было сделано в тот день. По правде сказать, я большей частью бездумно сидела, глядя в окно, но перед моими глазами стояла картина страданий и экстаза Гарри.

В полдень горничная принесла мне в комнату серебряный поднос с тем великолепным кофе, который мы привезли из Франции. На нем стояла одна лишняя чашка, и следом за служанкой ко мне вошел Гарри. Признаться, он удивил меня. Я не ожидала, что он так скоро найдет в себе храбрость защищать себя. Его походка была довольно принужденной, но не настолько, чтобы это мог заметить кто-нибудь другой, кто не следил за ним глазом хорошо натренированного ястреба-тетеревятника.

Служанка разлила кофе и оставила нас. Я ничего не говорила. Моя усталость мгновенно испарилась, и я стала осторожной, как опытный браконьер, когда им одновременно движут жажда наживы и страх возмездия.

Гарри так резко поставил свою чашку, что она звякнула о блюдце.

— Беатрис, — сказал он, и в его голосе звучало изнеможение.

Я почувствовала себя так, будто в моем сердце зажглись свечи. Я победила его. Я опять победила его. Я больше никогда не буду бояться за свое место в Вайдекре. Я усмирила сквайра этой земли и буду всегда держать его в узде.

— Ты обращаешься со мной так, будто ты ненавидишь меня, но это ведь не так, Беатрис? — В его голосе прозвучали плаксивые нотки нищего попрошайки.

Мне пришло в голову, что, наверное, этот голос узнал бы мой умница Ральф. Это был голос школьника Гарри, которому обучил его герой Стоули, когда принуждал свою маленькую банду попрошайничать, работать и сражаться за него. Этому голосу Гарри научился, выпрашивая для себя иногда пощечины, иногда награды. Если бы я была знакома со Стоули или же со мной был Ральф, я бы лучше поняла, как мне поступить — то ли простить Гарри, то ли наказать его еще больше. Я предпочла выждать.

— Я виноват, я ужасно виноват перед тобой, — продолжал Гарри, напоминая мне высеченного щенка спаниеля. — Но не бей меня больше, Беатрис. Я стану лучше. Я больше так не буду.

Гарри, сквайр Вайдекра, как хнычущее слюнявое дитя, заставил мою кожу покрыться мурашками. Внезапно я ясно вспомнила отвращение в черных глазах Ральфа, когда он увидел Гарри, распростертого на полу грязного сарая и обнимающего его босую ногу. Конечно, Ральф испытал облегчение оттого, что мы так неожиданно избежали опасности, но он так смотрел на Гарри, будто перед ним была какая-то отвратительная ошибка природы, вроде трехголового теленка. Мысленным взором я увидела перед собой долгие годы третирования сквайра как неполноценного существа и вдруг затосковала по здоровым нормальным отношениям с Ральфом.

— Ты отвратителен мне, — сказала я, не в силах сдержаться.

Гарри захныкал и сполз со стула к моим ногам.

— Я знаю. Я знаю это, — жалобно проговорил он. — Но я ничего не могу с этим поделать. Мне кажется, я какой-то порченый. Всю свою жизнь я был не таким, как другие. Только ты можешь спасти меня, Беатрис, — хотя именно ты и насылаешь на меня эту порчу. Я попался в твою ловушку, и у меня нет сил бороться. Я умоляю тебя, ради самого Господа Бога, будь милосердна ко мне.

Я жестоко улыбнулась при мысли об этой новой роли Гарри.

— Ты — мой навсегда, Гарри, — произнесла я. — Дурацкие заигрывания с твоей маленькой женой, твоя дружба с мужчинами, любовь к мамочке и занятия землей — все это ничего не значащие пустяки. А твоя реальная жизнь будет проходить со мной, в той запертой комнате наверху, о которой будем знать только ты и я. И ты сможешь войти туда, только когда я разрешу, поскольку ключ будет у меня. И там, в боли и плаче, ты будешь моим. И мы никогда, никогда не расстанемся, поскольку, если я не захочу туда пойти, — тут я улыбнулась его белому, запрокинутому лицу, — то ты умрешь без этого наслаждения.

Гарри издал рыдание и зарылся лицом в мои юбки. Я мягко положила руку ему на голову, так мягко, как, бывало, делала наша мама, его рыдания вызвали у меня прилив жалости. Затем я запрокинула его голову так, чтобы взглянуть прямо в его глаза.

— Ты мой слуга? — требовательно прошептала я.

— Да, — беззвучно ответил он. — Да.

— Ты мой раб?

— Да.

— Тогда уходи сейчас, ты мне надоел.

Я произнесла это очень жестко и отвернулась к своему столу. Он поднялся на ноги и медленно, обессиленно направился к двери. Он уже почти открыл ее, когда я вдруг окликнула его, так, как обычно звала собаку:

— Гарри!

Мгновенно обернувшись, он доставил мне этим большое удовольствие.

— Ты будешь вести себя так, будто ничего не случилось, — медленно выговорила я. — Это тайна жизни и смерти, и если твое глупое открытое лицо выдаст тебя, ты погиб. Следи за этим, Гарри.

Он кивнул, как бродяга у дверей работного дома, и опять собрался уходить.

— Еще одно, Гарри, — сказала я голосом, больше похожим на шепот.

Я видела, как по его спине пробежала дрожь, и он медленно повернулся.

— Сегодня я, пожалуй, не стану запирать двери своей секретной комнаты, и ты можешь подняться ко мне в полночь, — мягко договорила я.

Он бросил на меня взгляд безмолвной благодарности. Затем я позволила ему уйти.

Я никак не могла справиться с проблемой, которую создало предложение, сделанное Джоном Мак-Эндрю, и, по правде говоря, удовольствие, которое я находила в его обществе, мешало мне разрешить ее бесповоротно. Один вариант был очевидным: легкая ложь. Сказать доктору Мак-Эндрю, что Гарри совершенно не понял меня, что я дорожу его дружбой, но боюсь, мы будем неудачной супружеской парой. Сидя за столом, заваленным деловыми бумагами, я придавила их, чтобы не мешали, тяжелым хрустальным стаканом с цветущим маком, и мысленно воображала эту чувствительную сцену — мой полный достоинства и сожаления отказ доктору Мак-Эндрю, пытаясь составить несколько фраз, дышащих девической скромностью. Но я не могла не улыбнуться при виде этой сентиментальной картинки. Она была такой напыщенной! И острый ум Джона Мак-Эндрю все поймет в то же мгновение. Я должна каким-то образом отвести его от мысли жениться на мне и увезти меня в Шотландию. Но мне никак не убедить его в моих исключительно дружеских чувствах, поскольку он, как и любой другой, прекрасно видит мое отношение к нему и ту радость, которая овладевает мной в его присутствии.

Я не страдала по нему так, как я когда-то страдала по Гарри. Мое тело не томилось по нему, как оно томилось когда-то по объятиям Ральфа. Но я не могла сдержать радостной улыбки, когда думала о нем, и мысль о его поцелуях не была мне неприятна. Не во сне — я никогда не видела его во сне, — но перед моим мысленным оком, когда я оставалась наедине с собой.

И пока я размышляла, что бы мне сказать ему, я услышала шум колес, и элегантная коляска доктора Мак-Эндрю, сделав полукруг, остановилась перед моим окном.

— Доброе утро, мисс Лейси, — поздоровался он. — Я приехал, чтобы украсть вас ненадолго. Сегодня слишком хороший день, чтобы проводить его взаперти. Не хотите ли отправиться на прогулку?

Я заколебалась. Отказать было бы черной неблагодарностью, к тому же это могло только отложить его официальное предложение, если он все еще намеревался его делать. Кроме того, через открытое окно до меня доносился запах последних в этом году роз, гвоздик и левкоев. В лесу голуби уже готовились улетать на зиму, а ласточки кружились в небе, совершая свои прощальные полеты перед далеким путешествием. К тому же я заодно проверила бы, как готовят поля к зимнему севу.

— Хорошо, я только надену шляпку, — сказала я и вышла из комнаты.

Но я не ожидала, что встречу маму. Она настояла, чтобы я переоделась в выходное платье, а не раскатывала в экипажах в домашнем наряде. Пока я медлила от этой непредвиденной задержки, она вызвала наших горничных и заставила их выложить передо мной целый ворох нарядов.

— Любое из них, только побыстрее, пожалуйста, — пробормотала я. — Мама, я просто собираюсь на небольшую прогулку с доктором Мак-Эндрю, а не еду на сезон в Лондон.

— Но это еще не причина выглядеть плохо, — сказала мама с необычным нажимом.

Она выбрала для меня длинное зеленое платье с нарядным жакетом и пышной юбкой; маленькая, подобранная в тон шляпка с кружевной зеленой вуалью, на которую я всегда жаловалась, говоря, что эти зеленые мухи перед глазами мешают мне что-либо видеть, но которая тем не менее очень шла мне, подчеркивала яркий смеющийся рот и сияющие зеленые глаза. Мамина горничная уложила мои волосы крупными локонами, а мама собственноручно надела на меня шляпку и опустила вуаль. Затем она взяла мои затянутые в перчатки руки и, крепко сжав их, расцеловала меня.

Страницы: «« ... 7891011121314 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Александру Фролову, бывшему снайперу, вернувшемуся из Чечни, постоянно снится странная война между л...
Голову даю на отсечение – каждому из вас хоть раз хотелось выступить на сцене и сорвать шквал аплоди...
«После ужина, когда посуда уже убрана и вымыта, для нас, детей ,нет ничего лучше, чем собраться вокр...
«Дети рассыпались по пляжу, некоторые даже решились войти в полосу прибоя. Длинные зеленые волны мер...
«Напряженность внутри корабля нарастала по мере того, как снаружи увеличивалось давление, и с той же...
«Вино было терпким, густым, отдающим пылью, поднимающейся за окном крошечного винного магазина. «VIN...