Вайдекр, или Темная страсть Грегори Филиппа

— Как странно, — протянула она в изумлении.

Я ожидала увидеть сову из китайского фарфора, как было в последний раз. Или какую-нибудь ужасную модель капкана, или черную лошадку. Но это оказалось хуже.

Я целые месяцы старалась подготовить себя к наступающему дню рождения, зная, что Ральф где-то близко от моих границ. Я ожидала от него какого-нибудь знака, какой-нибудь угрозы. Я могла представить себе все. Но не это.

— Трутница? — спросил Джон. — Маленькая трутница. Кто послал тебе трутницу, Беатрис?

Я издала какой-то захлебывающийся звук и обратилась к Гарри, чья пухлая, нелепая фигура была моей единственной опорой и помощью в этом мире ненависти, который я создала вокруг себя.

— Это Каллер, — выговорила я в отчаянии. — Он собирается поджечь наш дом. Он скоро будет здесь.

И я бросилась к Гарри, будто тонула, и меня захлестывали волны, и только Гарри мог протянуть мне руку. Но его там не было. Туман сгустился в моей голове, все поплыло у меня перед глазами, и внезапно запахло дымом.

Я не вставала с постели, как какая-нибудь лондонская швея, умирающая от туберкулеза. Я ни о чем не могла думать. Я не хотела ехать в деревню. Меня не привлекали мои холмы и долины. Я знала, что где-то в укромном месте прячется Ральф, следя за моим домом горячими черными глазами. У меня не было никаких желаний, и я не вставала с постели. Я лежала на спине и не сводила глаз с фруктов, листьев и цветов, вырезанных на изголовье кровати. Такую землю я хотела бы иметь. Чтобы каждый мог есть все это и никто бы не голодал. И в глубине моего несчастного сердца я знала, что Вайдекр был именно такой обетованной землей, прежде чем я сошла с ума и разрушила себя и его сердце, потеряла любовь и землю.

Со мной обращались как с инвалидом. Повар готовил для меня самые деликатные блюда, но я не могла есть. Ко мне приносили Ричарда, но он совершенно не мог сидеть спокойно, и от его шума у меня начинала болеть голова. Селия часами сидела около моей постели, либо вышивая при ярком майском свете, либо читая мне вслух. Дважды в день заходил Гарри, неловко, на цыпочках, иногда с букетиком боярышника или колокольчиков. Джон тоже приходил, вечером или утром, в глазах его светилось любопытство, которое было сродни жалости.

Он замышлял что-то против меня. Чтобы понять это, мне не надо было подслушивать или красть его письма. Он вошел в сношения со своим отцом, с его остроглазыми шотландскими адвокатами, пытаясь спасти то, что осталось от его состояния. Пытаясь лишить наследства моего сына. Но я завязала мертвый узел. Я поручила адвокатам составить такой контракт, который могли расторгнуть лишь те, кто его подписал. И пока Гарри у меня в руках, будущее моего сына обеспечено. Джон ничего не мог поделать против меня. Но в эти майские дни он перестал меня ненавидеть. Он был для этого слишком хорошим доктором.

Под своими подушками я прятала две вещи. Одна из них, тяжелая и квадратная, была трутница. Кремень я, конечно, оттуда вынула, так как очень боялась огня и каждый вечер настаивала, чтобы Гарри проверял все камины. А внутрь трутницы я положила горсть земли, пропитанной кровью Ральфа. Я хранила ее все эти долгие годы, завернутую в тонкую бумагу, в моей шкатулке для драгоценностей. Сейчас я переложила ее в трутницу, которую прислал мне Каллер. Земля Ральфа для трутницы Каллера. Если бы я на самом деле была ведьмой, с этим можно было бы колдовать.

Я лежала, как заколдованная принцесса во сне, подобном смерти. Но Селия, сердобольная, всепрощающая Селия, пыталась спасти меня.

— Гарри сказал, что пшеница удалась очень хорошо, — заявила она однажды утром, в конце мая.

— Да? — безразлично отозвалась я, даже не повернув головы.

— Она уже высокая и серебристо-зеленая, — продолжала она.

Где-то далеко, в тумане, заполнившем мой разум, мелькнула картина созревающего поля.

— Да? — ответила я уже с большим интересом.

— Гарри говорит, что луг у дуба и Норманнский луг дадут урожай, которого еще не видывали. Огромные колосья на толстых упругих стеблях. — Селия не сводила с меня изучающих глаз.

— А на общественной земле? — Спрашивая это, я немного приподнялась и повернулась к своей свояченице.

— И там тоже все хорошо, — ответила она. — Урожай будет ранний.

— А новые поля на склонах холмов? — продолжала расспрашивать я.

— Я не знаю, — ответила Селия лукаво. — Гарри не говорил о них. Не думаю, что он ездил так далеко.

— Не ездил так далеко! — воскликнула я. — Он должен ездить туда каждый день. Этим ленивым пастухам только дай случай, и они мигом пустят на поле овец. А следом набегут кролики и олени. Ему каждый день следует проверять изгороди на новых полях.

— Это плохо. — Селия уже говорила прямо. — Только ты сама можешь сделать все как следует, Беатрис.

— Я еду, — не раздумывая сказала я и выскользнула из кровати.

Но три недели полной неподвижности не прошли бесследно, и у меня закружилась голова. Селия поддержала меня, и тут вошла Люси, неся мою бледно-серую амазонку.

— Но я еще в трауре, — возразила я.

— Год уже почти прошел, — сказала Селия. — Сегодня слишком жарко для черного бархатного платья. Надень это, ты ведь не собираешься выезжать из поместья и никто не увидит тебя. Ты будешь чувствовать себя в легкой одежде много лучше.

Меня не пришлось долго упрашивать, я быстро оделась и подошла к зеркалу.

Определенно я стала старше, и мое лицо потеряло то магическое очарование, которым светилось в то лето, когда Ральф любил меня. Однако морщинки, залегшие вокруг рта и между бровей, не лишили меня красоты. Я буду красива всегда, до самой смерти. И ничто не украдет у меня этого. Но что-то в моем лице стало другим. Изменилось его выражение.

Не обращая внимания на Селию и Люси, я подошла еще ближе к зеркалу. Волосы, кожа — все осталось прежним, но лицо стало другим. Когда Ральф любил меня, мое лицо было открытым, как открывается цветок мака ранним утром. Когда я желала Гарри, тайны не затеняли блеска моих глаз. И даже когда Джон ухаживал за мной, приглашал танцевать и накидывал на мои плечи шаль по вечерам, улыбка освещала мои глаза. Сейчас они оставались холодными, даже когда я улыбалась. Мое лицо стало замкнутым от тех тайн, которые мне приходилось скрывать. Мои губы были крепко сжаты, лоб хмурился. К своему удивлению, я поняла, что к старости мое лицо станет как у брюзги. Мне не удастся выглядеть женщиной, у которой было самое счастливое в мире детство и достойная зрелость. Я могу твердить себе, что жизнь доставляла мне все удовольствия, но мое лицо скажет, что жизнь моя была тяжелой, а за все удовольствия я дорого платила.

— Что случилось? — тревожно спросила Селия. Она поднялась со стула и подошла ко мне, обвив рукой мою талию.

— Посмотри на нас, — сказала я, и она обернулась к зеркалу.

Мне вспомнился день, когда мы примеряли ее подвенечный наряд и мое платье подружки невесты перед зеркалом в ее спальне у Хаверингов. Тогда я была неотразима, а Селия казалась бледным цветком. Сейчас мы стояли лицом к лицу, и я убедилась, что годы были благосклоннее к ней. Она избавилась от того испуганного вида, который у нее был, когда она жила у Хаверингов, и сейчас она готова была смеяться и петь, как беззаботная птица. Жизненный опыт, который она приобрела в борьбе против пьянства Джона, против Гарри, ее мужа и господина, и против меня, ее лучшего друга, создал ауру достоинства вокруг нее. Она не потеряла своей детской прелести, но теперь ее уязвимость была задрапирована покровом достоинства и уверенности. В старости она будет не только очаровательной, но и мудрой.

Селия не была злопамятной, но она никогда не забывала того эгоизма, с которым я и Гарри пили на глазах трепещущего Джона вино и хвалили его. Она никогда не доверится мне снова. И пока мы стояли рядом у зеркала, я не могла угадать, о чем она думает.

— Думаю, что тебе следует съездить на новые пшеничные поля, — сказала она. — Это не будет для тебя очень тяжело, Беатрис?

— Нет, — улыбнулась я. — Скажи на конюшне, чтобы мне оседлали Тобермори.

Селия кивнула и выскользнула из комнаты, прихватив шитье.

— Вы выглядите гораздо лучше, — сказала Люси, протягивая мне кнут и перчатки. Но голос ее был холоден. — Никогда не видела леди, которая поправлялась бы также быстро, как вы, мисс Беатрис. Иногда я думаю, что ничто не может остановить вас.

Несколько недель в постели хорошо сказались на моем здоровье. Я сильно схватила Люси выше локтя и придвинула к себе.

— Мне не нравится твой тон, Люси, — тихо произнесла я. — Совсем не нравится. Если тебе хочется поискать новое место, без рекомендаций, с недельным жалованьем в кошельке и очень далеко отсюда, тебе стоит только намекнуть.

— Прошу прощения, мисс Беатрис, — сказала она испуганно, но в глазах ее сверкала ненависть. — Я не имела в виду ничего плохого.

С легким толчком я отпустила ее и вышла во двор. Оказалось, что там прогуливается Джон, следя за голубями на крыше.

— Беатрис! — Его глаза внимательно изучали мое лицо. — Вам лучше, — сказал он уверенно. — Наконец-то.

— Да, — ответила я, и мое лицо осветилось счастьем оттого, что он уже не смотрит на меня как на смертельно больного пациента. — Я отдохнула и чувствую себя великолепно.

Подвели Тобермори, на солнце его грива лоснилась, и при виде меня он радостно заржал. Я сделала знак Джону, и ему ничего не оставалось, кроме как подставить ладони под мой ботинок и подсадить меня в седло. Я ощутила прилив радости, поставив ногу на его чистые докторские руки, и наклонилась к нему.

— Вы видите на моем лице смерть, Джон? — спросила я испытующе. — Вам не кажется, что вы немножко поторопились с диагнозом?

Лицо Джона было серьезным, а глаза холодными, как камень.

— Тебе стало лучше, — сказал он. — Но я все еще вижу смерть, идущую за тобой. И ты знаешь это так же, как знаю я. Сегодня тебе лучше потому, что светит солнце и ты сидишь на лошади. Но ничего не изменилось для тебя. Ты не так глупа, чтобы не видеть, что все вокруг вас разрушено.

Я отвернулась и потрепала Тобермори по холке, чтобы скрыть от Джона свое лицо.

— А что вы собираетесь делать? — Я прекрасно владела собой. — Когда вы говорите о моей смерти, что вы собираетесь делать?

— Я буду заботиться о детях, — просто сказал он. — Лежа в постели, вы совсем не видели Ричарда.

— И еще вы станете заботиться о Селии. — Я хотела заставить его вернуться к этой теме. — Поэтому вы не рассказали ей всего того, в чем меня подозреваете. Когда она приехала к вам в горе и ужасе, вы утешили и ее, сказав, что все исправите. И привезли ее домой к мужу, будто бы ничего не произошло.

— Да, это так, — тихо сказал Джон. — Есть такие вещи, которые женщине — хорошей женщине, Беатрис, — не полагается даже знать. Я рад, что могу защитить Селию от чудовища в ее собственном доме, потому что я знаю: чудовище умрет и лабиринт будет разрушен. Но в этих обломках должны уцелеть Селия и дети.

— Ах, как высокопарно! — нетерпеливо оборвала я его. — Похоже на романы, что читает Селия. О каком чудовище вы говорите? Какой лабиринт? Что за чепуху вы несете? не придется опять отправить вас в сумасшедший дом.

Глаза Джона потемнели от этих слов, но лицо оставалось спокойным.

— Вы несете с собой разрушение, — уверенно ответил он. — Вы придумали хороший план. Но цена за него слишком высока. Вам не справиться с займом, и мистер Ллевеллин, скорее всего, откажет в праве выкупа закладной. Не только своей закладной, но и всех других. И когда он будет настаивать на деньгах, вы начнете продавать. И продавать придется дешево, так как вы будете очень спешить. Вайдекр лишится земли и былого процветания. Вам повезет, если вы спасете хотя бы дом. А все остальное… — Он широким жестом показал на розовый сад, зеленеющий выгон, наполненные пением птиц леса и на высокие светлые холмы. — Все остальное будет принадлежать другим.

— Прекратите, Джон. — Мой голос был жестким. — Прекратите проклинать меня. Этот лабиринт разрушу именно я. Я расскажу Селии, что вы любите ее и пили именно поэтому. Я скажу Гарри, что вы с ней любовники. И когда она будет опозорена, лишена детей и разведена с мужем, вот тогда вам действительно придется спасать ее. Если вы будете проклинать меня, вмешиваться в мои финансовые дела, если вы свяжетесь с мистером Ллевеллином, тогда я погублю Селию. И это разобьет ваше сердце. Так что, пожалуйста, не пугайте и не кляните меня.

— Я не проклинаю вас, Беатрис. — Его голос был так же спокоен, как его глаза. — Ваше собственное проклятие — это вы сами. Вы сеете смерть и разорение на своей земле.

Я рванула поводья и хлестнула Тобермори кнутом. Он взвился на дыбы, и его переднее копыто ударило Джона в плечо. Джон отшатнулся к двери, я вонзила каблуки в бока лошади, и мы понеслись по аллее, будто нам опять предстояла скачка. Но бороться я должна была не с тем человеком, который так любил меня когда-то.

Тобермори был счастлив, что вырвался из конюшни, а я счастлива, что скачу верхом. Золотой солнечный свет лился на мое лицо и, как шампанское, согревал мое сердце. В лесах как сумасшедшие пели птицы и где-то куковала кукушка. Высоко в небе заливались жаворонки, земля дышала сладким запахом травы, луговых цветов и зреющего сена. Вайдекр был вечным. Он оставался тем же самым.

Но я стала другой. Я смотрела вокруг, но прекрасное зрелище не задевало никаких струн в моей душе. Земля была такой же прекрасной и желанной, но она не нуждалась во мне. Я стала здесь чужой. И скакала я, как всадник, едва научившийся держаться на лошади. Седло подо мной было неудобным, а поводья слишком тяжелыми. Мы с Тобермори не были единым существом, он даже не услышал меня, когда я прошептала его имя.

Мой инстинкт не мог мне ничего подсказать, поэтому мне пришлось очень внимательно вглядываться в посевы. Я скакала вдоль изгороди, — увидев в ней дыру, я привязала лошадь к кусту и спешилась. Сорвав толстую крепкую ветвь, я заделала отверстие, но какой же тяжелой оказалась эта работа!

Потом мы поехали дальше, и по привычке Тобермори свернул на дорогу, ведущую в деревню. В моем душевном оцепенении я забыла, что не была там почти месяц, после того самого дня рождения. Конечно, они уже знали от наших слуг, как я стояла в окружении камней, рассыпавшихся у моих ног, как я, едва передвигая ноги, пошла к себе и как я несколько недель не могла подняться с постели. Я не собиралась приезжать сюда; жить на земле Вайдекра и чувствовать себя чужой — совершенно истощило мои силы, будто моя жизнь по капле покинула меня. Но хотя мои пальцы онемели, а сердце болело, я сидела с прямой спиной, как учил меня папа, голова была гордо поднята, и я смотрела только перед собой.

Путь в Экр проходил мимо церковного кладбища, у ограды которого высились два небольших холмика. На них не было ни креста, ни могильной плиты, только свежие цветы. Первые самоубийцы за всю долгую историю Вайдекра.

Мы свернули налево и поскакали по улице. Я никого не боялась в своем странном оцепенении. Что еще крестьяне могли мне сделать? Они отказали мне в своей любви, они научились ненавидеть меня. Они осмелились на скрытые угрозы и детскую жестокость. Но больше они ничего не могут сделать. Я могу проезжать здесь хоть каждый день моей жизни. Если они посмеют причинить мне вред, я разорю эту деревню. Я сожгу крыши над их головами. И они знают это.

Около одного домика склонилась женщина, пропалывая коротенькую грядку овощей. Подняв голову, она увидела меня и вдруг, резко схватив ребенка за руку, кинулась в дом. Дверь за ней захлопнулась со стуком, прозвучавшим как выстрел. И как будто чтобы отвлечь меня от ее дерзости, — хотя я прекрасно знала ее имя, Бетти Майлс, — захлопали двери каждого коттеджа. Крестьяне видели меня сквозь маленькие оконца, они слышали стук копыт моей лошади, и каждый кинулся к двери и захлопнул ее со всей силой. Экр заперся от меня, так же как закрылась от меня его земля.

По дороге домой я только раз остановилась, чтобы взглянуть на огромное поле пшеницы, раскинувшееся на общественной земле. Как по мановению волшебной палочки, все приметы этого чудесного места исчезли под зеленым покрывалом пшеницы. Два глубоких оврага превратились в едва заметные полоски. Яма в земле, оставшаяся после выкорчевки огромного дуба, казалась небольшой воронкой. Тропинки, которые вели к этому дубу, просто исчезли. И мне, сидящей высоко на лошади, казалось, что ничего этого никогда и не было и пшеница растет на этой земле уже тысячу лет.

Когда я вернулась домой, все пили чай в гостиной, и только Гарри приветствовал мое появление.

— Я рад, что ты опять проведала землю, — сказал он радостно, но несколько невнятно из-за фруктового кекса, которым он набил себе рот.

Селия, заметив мою бледность, тревожно взглянула на Джона, и он поднял на меня изучающие, нелюбящие глаза.

— Чашечку чаю, — предложила Селия. — Ты выглядишь усталой.

— Но чувствую себя прекрасно, — нетерпеливо отмахнулась я. — Ты оказалась права, Селия, урожай будет отличный. При хорошем лете мы в один год избавимся от долгов.

Из-под ресниц я взглянула на Джона. Он усмехнулся, и я догадалась, что деньги Мак-Эндрю купили все секреты торговцев и банкиров и Джон знает, что за один год нам мало что удастся сделать. Удача придет к нам не раньше чем через пять лет.

— Отлично! — обрадовался Гарри. — Я особенно рад, Беатрис, что ты поправилась, так как хотел, чтобы ты сводила на поля лондонского торговца пшеницей, который приезжает сюда на следующей неделе.

Я грозно взглянула на Гарри, но слово уже было сказано.

— Лондонский торговец? — быстро переспросил Джон. — А что он хочет? Я думал, вы никогда не продаете урожай в Лондон.

— Мы и не продаем, — кротко ответила я. — Но этот человек, мистер Гилби, случайно оказался в наших местах и хотел бы взглянуть на наши поля, чтобы получить представление о пшенице в Суссексе.

Гарри открыл было рот, а Джон посмотрел на меня с открытой насмешкой, которая свидетельствовала, что он считает меня наглой лгуньей.

— Может быть, с ним лучше не встречаться, Гарри? — мягко предложила Селия. — Вдруг он предложит хорошую цену и ты не сможешь ему отказать. А ты всегда говорил, что зерно должно оставаться там, где его вырастили.

— Я помню, — нетерпеливо отмахнулся Гарри, — но времена меняются, дорогая. Прежние идеи о маленьких рынках и грошовых сделках сейчас устарели.

— И не подходят для бесед в гостиной, — вмешалась я. — Селия, можно мне еще чаю? И нет ли у нас бисквитов с глазурью?

Селия засуетилась над вазой, но по ее лицу я догадалась, что она не удовлетворена ответом. Джон, стоя у камина, поглядывал то на Гарри, то на меня, будто перед ним находились два медицинских экспоната, представляющих низшие формы жизни.

— Итак, вы не будете продавать ему зерно? — сдержанно спросил он, прекрасно зная, что у нас нет другого выхода.

— Нет, — с уверенностью произнесла я. — Если только самую малость. Пшеницу с новых полей, которая все равно не поступала на рынок в прошлом году. Было бы глупо везти ее в Мидхерст и сбивать там цену.

— В самом деле? — заинтересовался Джон. — А я было подумал, что после тяжелой и голодной зимы дешевый хлеб был бы спасением для бедных.

— О да! — воскликнула Селия с энтузиазмом. — Пообещайте, пожалуйста, что прибыли пойдут на бедных, Гарри, Беатрис! Они пережили ужасную зиму. Но одно хорошее лето, и Вайдекр будет счастлив и сыт опять.

Я потягивала свой чай и молчала. Селия была женой Гарри, а он клялся, что не потерпит глупых сентиментальных вмешательств в наши дела. Но он шаркал под столом ногами и смотрел на меня, ожидая поддержки. Я выжидала, и ему пришлось выступить против неуместного приступа христианского милосердия Селии.

— Я не хочу это обсуждать, — наконец решился он. — Селия, вы с Джоном правы в том, что о бедных нужно заботиться. Я и сам за них переживаю. Никто не хочет, чтобы они голодали. Но если они так беспечны, что женятся и заводят огромные семьи, не зная, на что собираются жить, то едва ли они заслуживают таких забот. Конечно, никто не будет голодать в Экре, но содержать целую деревню я тоже не могу.

— Не можете или не хотите? — поинтересовался Джон.

— О, давайте переменим тему! — вмешалась я. — Сквайр Гарри все сказал. Пока стоит хорошая погода, в Экре все в порядке. Гораздо веселее обсудить планы на лето. Я очень хотела бы показать Ричарду море. Мы не можем устроить небольшую поездку на побережье?

Селия выглядела недовольной, но она не решалась на открытое выступление против Гарри, и тема была закрыта.

После этого, конечно, я приняла все меры к тому, чтобы удалить Селию и Джона из поместья на день визита мистера Гилби. Я заботливо напомнила Селии о необходимости покупки новых башмачков для обоих ребятишек, местный сапожник недостаточно хорошо выделывал кожу: его башмаки подходили для взрослых, но, разумеется, не годились для двух маленьких принцев, — и мы решили поехать все вместе в Чичестер и взять обоих детей. Но в последний момент меня одолела ужасная головная боль, мне пришлось остаться, и я смогла утешиться, только глядя, как удаляется в коляске веселая компания, состоящая из двух детей и трех взрослых.

Мистер Гилби оказался пунктуальным человеком. Но это было единственное, что мне в нем понравилось. Это оказался высокий, аккуратно, даже щеголевато одетый мужчина с лицом ласки и пронырливым взглядом. Он непрестанно кланялся. Ему было известно, что прежде вайдекрская пшеница не появлялась на лондонском рынке. Обычно ее сначала предлагают людям, которые заработали ее своим трудом. Кроме того, мистер Гилби прекрасно знал, что каждый сквайр недолюбливает и остерегается лондонских торговцев и дельцов, которые так и норовят обмануть и обсчитать помещика. Он успел выяснить, — и я боялась, что это известно еще половине Сити, — что поместье отягощено долгами, а расписки и закладные находятся в руках мистера Ллевеллина, банкиров и двух других лондонских торговцев. Он знал все это так же хорошо, как я, но ничем этого не показывал.

Мистер Гилби внимательно оглядел наши леса, мысленно оценивая их, и обвел взглядом поле пшеницы, к которому я его привезла.

— Это все? — спросил он.

— Да, — коротко ответила я.

Он кивнул и попросил меня остановить коляску. Я так и сделала и долго потом ждала, пока он прогуливался вдоль поля, ступая как хозяин. Потом он сорвал полную горсть колосьев, очистил их от серо-зеленой шелухи, кинул в рот и принялся задумчиво жевать, напомнив мне саранчу, которую я как-то неосторожно привезла на свое поле. Единственным способом сдержать мое отвращение к нему было оставаться такой же холодной и бесстрастной, как он. Это оказалось легко сделать. Боль оттого, что я пустила этого торговца на землю, хотя мой отец клялся не иметь с ними дела, обратила меня в лед.

— Хорошо, — сказал мистер Гилби, забираясь в коляску. — Отличная пшеница, многообещающая. Но это весьма ненадежное дело — покупать урожай на корню. Вам придется оплатить риск, миссис Мак-Эндрю.

— Разумеется, — мирно согласилась я. — Не хотите ли взглянуть на нижние поля?

Он кивнул, и мы отправились туда. Я старалась не смотреть по сторонам. Слева простиралась плантация, которую с такой любовью посадил мой отец. Но деревья уже не принадлежали нам. Они были проданы мистеру Ллевеллину, даже не успев вырасти. А сейчас я продавала зерно, которое было еще зеленым. Ничто больше не принадлежало Вайдекру. Ни деревья. Ни поля. Ни я сама.

Когда мы подъехали к полю, мистер Гилби опять вышел. На этих северных склонах пшеница оказалась ниже, и те колосья, которые он методично жевал, были совсем зеленые, но вызвали его одобрение.

— Хорошо, — сказал он опять. — Но рискованное дело. Очень рискованное.

Он ходил по моим полям и смотрел в мое небо так, будто мог купить его тоже. И было ясно, что голубые небеса и горячая земля были покупкой тоже «хорошей, но рискованной».

Мистер Гилби захотел посмотреть поля на общественной земле, и нам пришлось проехать через Экр. Ни одна дверь не открылась, ни одно лицо не выглянуло в окошко, пока мы проезжали по улице, будто в деревне никого не осталось.

— Очень тихое место, — заметил мистер Гилби.

— Да, — сухо отозвалась я, — но не пустое, можете быть уверены.

— Затруднения с бедными? — вопросительно поднял он брови. — Не могут приспособиться? Или просто не хотят?

— Нет, — коротко ответила я.

— Плохо дело, — пробормотал он. — Никаких пожаров поблизости не было? Урожай не портят? Набеги на амбары не делают?

— У нас не бывает ничего такого, — отрезала я. — Они жалуются, но на большее не осмеливаются.

— Хорошо, — сказал он. — Но рискованно.

— Рискованно? — переспросила я, стегнув Соррель и стремясь скорее покинуть эту вымершую улицу.

— Рискованно, — повторил торговец. — Я даже не стану рассказывать вам, сколько трудностей у меня с доставкой зерна в Лондон. Я видел матерей, ложившихся на дорогу прямо с детьми. Я видел отцов, останавливающих мои фуры с зерном и проклинающих кучеров. Меня самого пару раз задерживала толпа. И мне пришлось раз даже продать им зерно по рыночной цене, чтобы они меня отпустили.

— Здесь такого не случится, — твердо пообещала я, но холодок мрачного предчувствия пробежал у меня по спине.

— Будем надеяться, — согласился он. — Суссекс сейчас спокойное место.

Мы вернулись домой, и я пригласила его в свою контору.

— Очень приятная комната, — произнес он, оглядываясь по сторонам.

— Благодарю вас, — нехотя сказала я и велела подать чай.

Пока Страйд сервировал стол, мистер Гилби с одобрением оглядел мои книжные полки, потрогал стул и даже легким движением попробовал, как он вращается. Затем он постучал пальцами по спинке стула и пошаркал ногами по ковру. Даже пока он пил чай, его глазки все бегали вокруг, рассматривая и ореховые двери, и сейф для наличных денег под моим столом, а уши прислушивались к пению птиц и жужжанью пчел за окном. Комфорт и элегантность комнаты, обставленной более сотни лет назад, произвели на него впечатление.

— Вот мое предложение, — наконец сказал он, доставая лист бумаги. — Я не стану торговаться с вами, миссис Мак-Эндрю, вы для этого слишком хороший хозяин. И знаете, сколько стоит ваша пшеница. Она хороша, но дело рискованное. Мне не понравились ваши дороги, они слишком опасные, и мне не понравилась ваша деревня, она слишком пустынная. Но урожай ваш хорош. И вот моя цена.

Я взглянула на бумагу. Это было меньше, чем я надеялась, много меньше. Но это было втрое больше того, что мы получили бы на рынке в Мидхерсте, и вдвое больше, чем на рынке в Чичестере. Притом он платил мне сейчас, а не через шесть недель, когда зерно созреет. Сейф был почти пуст, а срок выплат подходил в июле. Я не могла бы отказать ему, даже если бы захотела.

Мы никогда прежде не занимались торговлей за пределами графства. Но если мистер Гилби ожидает, что наши люди могут восстать против меня, что они станут угрожать мне, то я не стану колебаться. Я не хотела, чтобы наши крестьяне голодали или страдали, но они должны внести свою лепту в завоевание земли для Ричарда. И когда Ричард станет сквайром, каждый вынужден будет признать, что это стоило жертв.

Но когда мистер Гилби заговорил о пустынных и опасных дорогах, меня охватил страх, что я восстановлю против себя весь Экр. Где-то поблизости бродил Каллер. Он угрожал мне еще в прошлом году. В этом году он прислал мне эту ужасную трутницу. Он ясно дал понять, что намеревается все сжечь. И в таком случае лучше иметь золото, чем пшеницу в поле и зерно в амбарах. Он не сможет поджечь золото. И напасть на меня в этой комнате.

— Я согласна, — равнодушно сказала я.

— Хорошо, — ответил торговец. — Вы получите чек в течение двух дней. Урожай вы сожнете сами?

— Да, — сказала я. — Но фуры должны быть ваши. У нас нет ни телег, ни лошадей для доставки зерна в Лондон.

— Договорились, — согласился он и протянул мне руку, прощаясь. — У вас прекрасное имение, миссис Мак-Эндрю.

Я улыбнулась и кивнула.

— Я ищу что-нибудь подобное для себя, — продолжал мистер Гилби.

Я подняла брови и ничего не ответила. Это была обычная история для графств неподалеку от Лондона, но в Суссексе еще не селились городские торговцы, воображающие себя сквайрами. Они ничего не понимали ни в земле, ни в людях. Они покупали поместья и губили их неумелым хозяйствованием. Они жили на земле, но сердце ее не принадлежало им. Они думали, будто это товар.

— Если вы надумаете расстаться с Вайдекром… — начал мистер Гилби.

Мое сердце задрожало.

— Вайдекр! — Я даже вскрикнула. — Вайдекр никогда не будет продан.

Он кивнул, и извиняющаяся улыбка появилась у него на губах.

— Извините, — сказал он. — Я, должно быть, что-то не понял. Я полагал, что, продавая урожай и лес, вы собираетесь продавать поместье. Если это так, то я предложу вам очень хорошую цену, действительно очень хорошую. У меня создалось впечатление, что имение обременено долгами, и я подумал…

— Этим имением прекрасно управляют. — Мой голос дрожал от гнева. — И я скорее разорюсь, чем расстанусь с ним. Это наследство семьи Лейси, и у меня есть сын и племянница. Я не стану продавать их дом.

— Конечно, конечно, — миролюбиво заговорил он. — Но все-таки если вы передумаете… Или если мистер Ллевеллин откажется вернуть закладные…

— Он не откажется, — отрезала я с уверенностью, которой на самом деле не чувствовала.

Что говорят о Вайдекре в лондонских клубах? Не подсчитывают ли там месяцы, оставшиеся до моего разорения? И откуда знает мистер Гилби, торговец зерном, мистера Ллевеллина, дилера по земельным участкам?

— Даже если так, — продолжала я, — у меня есть капитал. Я — Мак-Эндрю.

— Конечно, — согласился он, но его черные глаза, сверкнув, выдали мне, что ему прекрасно известно: капитал Мак-Эндрю закрыт для меня или, может, даже обращен против меня.

— Благодарю вас за прекрасный день, — попрощался со мной мистер Гилби и откланялся.

Его визит оставил у меня растерянность и чувство страха. Знать, что Каллер со своими сообщниками бродит у моих границ, было достаточно неприятно. Но если люди моего круга — те, кто спит на льняных простынях и ест на серебре — тоже в заговоре против меня, тогда я действительно в большой опасности. Я не знала, что все банкиры знакомы друг с другом и им прекрасно известно о горе моих долговых расписок и о пустом сейфе.

Я могла бы сражаться с ними, если бы за моей спиной был процветающий Вайдекр и люди, готовые работать бесплатно, лишь бы помочь мне выиграть битву с чужаками. Либо я могла бы сражаться с голодными и злыми крестьянами. Но не с теми и другими одновременно. И это когда ставкой в битве является Вайдекр. Вайдекр, которого я больше не слышу.

У меня вырвался тихий стон сожаления, я спрятала лицо в руках и сидела так долго-долго, пока за окнами не наступил жемчужный летний вечер и летучие мыши не вылетели на охоту.

Но я не приняла в расчет Селию. Я уже начинала жалеть, что никогда не принимала ее в расчет достаточно серьезно. Она бросилась в мою контору, едва они подъехали к дому, на ходу снимая шляпку и даже не взглянув на себя в зеркало.

— На обратном пути мы встретили почтовую карету, в которой сидел джентльмен, — сказала она. — Кто это, Беатрис?

Я с трудом оторвала взгляд от бумаг и хмуро посмотрела на нее, желая показать, что нахожу ее любопытство неуместным. Она не опустила глаза, и ее хорошенький ротик был сурово сжат.

— Кто это? — спросила она опять.

— Некто, приезжавший посмотреть лошадь, — коротко ответила я. — Жеребца Тобермори от Беллы. Слава вайдекрских конюшен растет.

— Это был не он, — возразила Селия спокойно. — Это был мистер Гилби, лондонский торговец зерном. Я остановила карету и поговорила с ним.

Я вспыхнула от раздражения, но постаралась говорить ровно.

— Ах, этот! — сказала я. — Я думала, ты имеешь в виду другого. После обеда у меня было два посетителя. Мистер Гилби приехал позже.

— Он сказал мне, что купил пшеницу, которая стоит в поле. — Селия игнорировала мою ложь. — И что весь урожай увезут в Лондон.

Я встала из-за стола и улыбнулась ей. Но думаю, что в моих глазах не было тепла, ее же лицо оставалось просто каменным.

— Видишь ли, Селия, это едва ли то дело, для которого тебя воспитывали, — сказала я. — Управлять Вайдекром — довольно сложная задача, и раньше ты к этому проявляла мало интереса. А сейчас слишком поздно начинать вмешиваться в мои дела.

— Ты права, упрекая меня в невежестве, — согласилась она. Ее дыхание стало быстрым, и на щеках вспыхнул румянец. — Я думаю, что это большая ошибка — ничего не рассказывать детям о страданиях бедных. Я провела всю жизнь в деревне и ничего не знаю о ней.

Я попыталась прервать ее, но она не слушала.

— Я жила словно в каком-то раю, — говорила Селия. — Я тратила деньги, не зная, откуда они появляются и кто их зарабатывает.

Она немного помолчала. Я нетерпеливо шевельнулась.

— Я приучена вести себя как ребенок. — Она говорила, будто обращаясь к самой себе. — Как ребенок, который ест кашу, но не думает, что кто-то приготовил ее и положил в тарелку. Я тратила деньги Вайдекра, не задумываясь, что они заработаны трудом крестьян.

— Не совсем, — возразила я. — О теории политической экономии ты можешь поговорить с Гарри, но мы — фермеры, помни это, а не торговцы и не мануфактурщики. Наше богатство исходит от земли, от ее плодородия, от природы.

Селия отмахнулась от моего аргумента одним движением руки.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так, Беатрис, — люди каждый месяц платят нам, потому что мы владельцы земли. Сама по себе она родит только сорняки и луговые цветы. Но люди обрабатывают ее, и мы платим им за это, как хозяин шахты платит шахтерам.

Я стояла молча, в изумлении глядя на Селию. Как она изменилась с тех пор, как в дом вернулся Джон!

— И хозяин платит им только часть того, что они зарабатывают, — размышляла вслух Селия, — а все остальное является его прибылью. Поэтому он богатый, а они бедные.

— Нет, — сказала я. — Ты ничего не понимаешь в бизнесе. Ему ведь еще приходится покупать оборудование и выплачивать по займам. Если бы шахта не приносила ему прибыли, он вложил бы свои деньги во что-нибудь другое и шахтеры остались бы без работы.

К моему удивлению, Селия улыбнулась, будто я рассмешила ее.

— О Беатрис, это такая чепуха! — сказала она. — Так считает Гарри! Так написано в его книгах. Но ведь все, кто говорит, что прибыли необходимы, это богатые люди. И они стремятся доказать, что их прибыли законны и справедливы. Сейчас написаны тысячи книг, которые стараются объяснить, почему одни бедны, а другие богаты. Но их авторы не хотят увидеть то, что лежит у них перед глазами, — и это несправедливо.

Я недовольно передернула плечами, но Селия смотрела мимо меня в окно.

— Почему люди, которые вкладывают в работу свои деньги, имеют гарантированные прибыли, а те, кто вкладывает свой труд и даже жизнь, не имеют ничего? — спросила она. — Если бы и те и другие зарабатывали одинаково, то шахтеры жили бы в хороших домах и ели вкусную еду. А они живут как животные, в грязи и нищете, в то время как их хозяева чувствуют себя князьями и даже не видят своих шахт.

— Да, мне говорили, что условия там ужасные, — согласилась я на этот раз. — И очень опасная работа.

— Это несправедливо, — кротко продолжала Селия. — Они аботают целый день и получают меньше шиллинга. А я вообще не работаю и получаю двести фунтов каждые три месяца. И это только потому, что я принадлежу к знати, а мы все богаты. Но это несправедливо, Беатрис. Так жить не очень приятно.

Я придвинула к себе бумаги. Когда-то я тоже считала, что мир нужно изменить. Что владеть землей должен тот, кто знает и любит ее.

— Это злой мир, Селия, — сказала я, улыбаясь. — Я с тобой согласна. Из-за того, что этот мир меняется, и у нас в Вайдекре возникают трудности. Мы должны к этому приноравливаться.

— Продай землю, — неожиданно проговорила Селия. Я уставилась на нее, открыв рот.

— Что? — едва выговорила я.

— Продай, — повторила она. — По словам Гарри, вы с ним так много взяли взаймы, чтобы купить майорат и выплатить судебные издержки, что теперь вынуждены по-новому вести хозяйство. Продай землю и выплати долги, тогда Экр перестанет голодать и у нас все пойдет по-другому.

— Ты ничего не понимаешь, — взорвалась я. — Мы никогда, никогда не продадим Вайдекр. Ни один помещик не согласится добровольно расстаться с землей. Тем более — я.

— Вайдекр имеет два великих сокровища. — Селия вышла из-за стола и теперь смотрела на меня сверху вниз. — Плодородную землю и людей, которые работают на ней, не щадя себя. Одним из них придется пожертвовать. Пусть это будет земля. Продай хотя бы часть ее, и ты сможешь относиться к людям по-прежнему. Не по справедливости, но хотя бы без жестокости.

— Селия, — опять заговорила я, — ты просто ничего не понимаешь. Этот год мы отчаянно нуждались в прибылях. Но даже если бы не это, мы все равно стали бы жить по-новому. Чем меньше мы платим рабочим, тем больше получаем сами. Так же и каждый помещик, каждый торговец старается заплатить поменьше своим рабочим.

Селия медленно наклонила голову, она наконец все поняла. Краска сбежала с ее щек, она повернулась и пошла к двери.

— А как насчет твоего содержания? — язвительно спросила я. — И твоего приданого? Можно, они пойдут на уплату бедным?

Селия обернулась, и я с удивлением увидела в ее глазах слезы.

— Я трачу все мое содержание на пищу и одежду для Экра, — грустно ответила она. — Так же поступает Джон с теми деньгами, что присылает ему отец. Мы покупаем пищу и раздаем ее женщинам, покупаем одежду для детей и топливо старикам. Я трачу на это каждый пенни, что ты даешь мне. Но благотворительность хороша, когда у людей есть работа. А если помещики ожесточены против арендаторов, как ты сейчас, Беатрис, и платят своим работникам как можно меньше, благотворительность не помогает. Мы только продлеваем мучения людей, страдающих от нужды, а их дети в свою очередь будут страдать от следующего жестокого хозяина. Их матери говорят, что не знают, зачем они появились на свет. Я тоже не знаю. Мы живем в безобразном мире. Мире, который построили богатые.

Селия ушла, не дождавшись ответа на этот грустный приговор. Я сжала губы, во рту у меня стоял привкус горечи. Потом открыла ящик стола, достала бумаги и углубилась в расчеты.

Новости о продаже зерна быстро распространились по округе, и визит Селии оказался первым из тех, что мне пришлось вынести. Отвечать на ее вопросы было труднее всего, поскольку она меня теперь совсем не боялась и так странно смотрела мне в глаза, будто не верила тому, что видит.

Второй визитер оказался более покладистым. Это был доктор Пирс, деревенский викарий, вошедший с извинениями и поклонами.

Он был хорошо осведомлен о том, кто платит ему десятину, и боялся обидеть меня. Но его, как и Селию, привело ко мне зрелище ужасающей бедности, которую он видел в деревне. Он не мог, подобно нам с Гарри, просто избегать деревни, поскольку жил там. И высокие стены его садика не защищали его от плача голодных детей на улице.

— Надеюсь, что мои слова не покажутся вам дерзостью, — нервно начал он. — Я никогда не поощрял беззаботность у бедных. И каждый, кто знает меня и мои связи, подтвердит, что я не склонен баловать бедняков. Но сейчас я взял на себя смелость поговорить с вами об урожае пшеницы этого года, миссис Мак-Эндрю.

Я улыбнулась от сознания своей власти.

— Продолжайте, пожалуйста, викарий, — сказала я. — Я сделаю все, что в моих силах.

— В деревне говорят, что урожай уже продан. — (Я кивнула в ответ.) — Говорят также, что весь урожай будет отослан в Лондон. — (Последовал новый кивок.) — Но люди понятия не имеют, где им теперь купить муки, чтобы испечь хлеб для семьи.

— В Мидхерсте, я думаю, — холодно ответила я.

— Миссис Мак-Эндрю, начнется бунт, — воскликнул викарий. — Из трех производителей зерна в графстве два — Хаверинг и вы — продаете зерно в Лондоне. Только маленькое поместье Титеринг продает зерно своим арендаторам. Но этого же недостаточно.

Я пожала плечами и сделала недоумевающую гримаску.

— Почему бы им не съездить в Петворд или Чичестер? — предложила я.

— Пожалуйста, остановите это. — Голос доктора Пирса наполнился страхом. — Вся округа изменилась будто за одну ночь. Может быть, вам восстановить общественную землю? Когда я впервые прибыл сюда, я со всех сторон только и слышал, что никто не знает землю так, как вы. Что никто ее так не любит. Вы были сердцем Вайдекра. А сейчас я узнаю, что вы стали другой, что вы совсем забыли о людях. Нельзя ли все это вернуть?

Я холодно смотрела поверх головы викария, как через стеклянную стену, которая отделяла теперь меня от всех людей.