Исследование авторитарной личности Адорно Теодор
Вначале мы думали, что связи и отношения между религиозной идеологией и этноцентризмом должны быть комплексными. С одной стороны, существует противоречие между предрассудками и христианским учением о всеобщей любви, идеей «христианского гуманизма» — несомненно, важнейшими историческими предпосылками признания того, что «перед лицом Бога» меньшинство имеет равные права с большинством. Христианская релятивизация естественного, подчеркнутое выделение «духовного» препятствуют любым тенденциям оправдывать «расовые предрассудки» и оценивать людей по их происхождению.
С другой стороны, христианство как религия «сына» содержит в себе антагонизм по отношению к религии «отца» и к их нынешним свидетелям — евреям. Этот антагонизм, продолжающийся еще со времен Павла, усугубляется еще и тем, что евреи придерживаются собственной религиозной культуры и отвергают религию «сына», а также тем фактом, что Новый Завет возлагает на них вину в смерти Христа. Великие теологи, от Тертуллиана и Августина до Кьеркегора, постоянно обращали внимание на то, что принятие христианства самими христианами содержит весьма двусмысленный элемент — доктрину Бога, становящегося человеком, то есть конечного бесконечного. Пока этот элемент бессознательно ставится в центр христианской концепции, это будет способствовать росту враждебности по отношению к группе «чужих». Как уже указал Сэмюэл[37], «слабые» христиане полны неприязни по отношению к евреям, которые откровенно отвергают религию «сына»; а сами же по причине парадоксальной, иррациональной природы своей веры замечают у себя следы некоторого негативного восприятия, в котором не смеют себе признаться и поэтому должны подвергнуть это строгому табу для других.
Вряд ли будет преувеличением утверждать, что многие распространенные оправдания антисемитизма возникли на основе христианства или по крайней мере смешаны с его мотивами. Борьбу с евреями можно уподобить борьбе Спасителя с христианским дьяволом. То, что представление о евреях в большой степени является секуляризацией средневековых идей нечистой силы (сатаны), подробно описал Джошуа Тречтенберг[38]. Фантастические образы еврейских банкиров и ростовщиков имеют свои библейские архетипы в истории Иисуса, изгоняющего торгующих из храма; представление о еврейских мудрецах как о софистах соответствует христианскому осуждению фарисеев. Еврей — предатель Иуда, не только предает своего учителя, но и своих товарищей, которые приняли его. Эти мотивы усиливаются бессознательными побуждениями, выраженными в представлениях о распятии и кровавой жертве. Если эти побуждения с большим или меньшим успехом вытесняются «христианским гуманизмом», то все же нужно принимать во внимание их скрытые психологические корни[39].
Оценивая влияние таких религиозных элементов на возникновение или, напротив, на запрет предрассудков, следует принимать во внимание положение христианства в современный период: ему угрожает «индифферентность» (равнодушие), которое зачастую практически полностью обессмысливает его. Процесс просвещения и успехи естественных наук очень глубоко коснулись христианской религии; «магические» элементы христианства и христианская вера в библейские истории как в реальные факты были поколеблены самым серьезным образом. Но это все же не означает конца христианской религии. Отступив в своих важнейших притязаниях, она сохранила по крайней мере часть своих социальных функций, приобретенных в течение веков, и тем самым достаточно сильно нейтрализовалась. Внешняя оболочка христианского учения, прежде всего его социальный авторитет и некоторые другие содержательные элементы, остались в прежнем виде и используются случайным образом как «культурное достояние», например, патриотизм или традиционное искусство.
Примером нейтрализации религиозных убеждений могут служить высказывания M109, Н, католика, регулярно посещающего церковь. В анкете он заявил, что рассматривает религию как
чрезвычайно важный элемент нашего существования, который, пожалуй, занимает 2–5 процентов нашего свободного времени.
Причисление религии, которая первоначально считалась важнейшей сферой жизни, к «досугу», включение в распорядок дня, где ей отведено определенное время в процентах, символизирует радикальные изменения, происшедшие в отношении к религии.
Вряд ли можно признать, что нейтрализованные пережитки христианства, отраженные в словах M109, по-прежнему основаны на глубокой вере и существенном личном опыте; вряд ли они позволяют определить индивидуальное поведение, отличное от того, что можно ожидать по общепринятым меркам цивилизации.
Тем не менее некоторые формальные элементы христианства — устойчивая антитеза добра и зла, идеалы аскетизма, ценность неустанных трудов и стремлений человека все еще оказывают значительное воздействие. Оторванные от своего происхождения, лишенные специфического содержания, эти элементы христианства легко становятся застывшими формулами и принимают просто непримиримые формы, проявляющиеся у лиц, подверженных предрассудкам и предубеждениям.
Распад позитивной религии и сохранение ее в качестве необязательной идеологической оболочки основываются на общественных процессах. В то время как религия утрачивала свое сокровенное право на истину, она все более становилась «общественным цементом»; чем нужнее этот цемент для сохранения статус-кво и чем уязвимее становится заключенная в нем истина, тем настойчивей защищается его авторитет и тем отчетливее проявляются его негативные и деструктивные свойства.
Трансформация религии в оплот социального конформизма уподобляет ее большинству других конформистских тенденций. Придерживаясь в таких условиях христианства, можно легко злоупотребить этой верой: в противоположность покорности, крайней конформности и лояльности в группе единомышленников возникает идейная направленность, в которой скрыта ненависть к неверующим, инакомыслящим, евреям. Принадлежность к вероисповеданию приобретает форму агрессивной фатальности, подобную чувству принадлежности к особой нации; она имеет тенденцию превращаться в довольно абстрактные отношения собственной группы и группы чужаков, подобно модели, разработанной при исследовании этноцентризма[40].
Эти теоретические положения не должны рассматриваться в качестве гипотезы, доказательствами которой становится наше исследование; это скорее фон, на котором с большой долей вероятности можно проинтерпретировать наши наблюдения.
В. Общие наблюдения
Материалы интервью укрепили наше мнение, возникшее на основе анализа результатов анкет: чем традиционнее религия, тем в большей степени она совпадает со взглядами этноцентричного индивидуума. Этот вывод объясняет следующая выдержка из интервью F5054, женщины с высокими показателями по шкале Е:
как кажется, она восприняла целый ряд весьма догматических моральных представлений; в результате она смотрит «в особенности на молодежь, называющую себя атеистами», как не относящуюся к тому кругу, к которому она хотела бы принадлежать. Она по секрету сообщила, что для нее потому так важно уехать из Вествуда, поскольку она хочет, чтобы ее младшая дочь не поддалась влиянию соседского юноши, по-видимому, атеиста, которому его отец внушил, что «религия — сплошная чепуха». Она очень обеспокоена тем, что ее старшая дочь «просто не хочет ходить в церковь».
Из этого следует, что она полностью согласна с организованной религией и склонна к конформистскому мышлению в религиозных вопросах. Христианская этика и ее учение о морали воспринимаются как абсолют; отклонения нужно не поощрять, а наказывать.
Это заявление указывает на связь между традиционной религиозной косностью и почти полным отсутствием так называемой личной «пережитой веры».
То же самое относится и к 5057, Н, который тяготеет к церкви, хотя сам «не верит в Бога как личность».
По его мнению, большинство направлений в протестантизме — это одно и то же. Он выбрал христианский сайентизм, поскольку это «более умеренная религия, чем большинство других». Когда респондент жил у бабушки с дедом, он ходил в воскресную школу тамошней общины церкви объединения, которая ему нравилась. По его мнению, эта община представляет собой смягченную форму сайентологии. К христианскому сайентизму он примкнул, когда женился, так как его жена и вся ее семья принадлежали к этой церкви.
«Религия не должна заходить далеко и вмешиваться в важные дела повседневной жизни. Но религия все-таки должна удерживать человека от разных пороков, вроде пьянства, азартных игр, других излишеств».
F103, молодая женщина с высокими показателями, говорит: «Мои родители разрешали нам принимать решения самостоятельно, но в церковь мы должны были ходить». Здесь отсутствует всякий интерес к содержательной стороне религии: церковь посещается, «потому что так положено» и хочется, чтобы родители были довольны. В качестве последнего примера упомянем F104, еще одну женщину с предубеждениями, которая утверждает: «Я не знала никого, кто не был бы религиозен. Только одного молодого человека, он колебался, но все-таки был весьма предрасположен». По-видимому, посещение церкви должно показать, что человек в норме, или по крайней мере его можно считать правильным человеком.
Эти примеры объясняют нам, почему лица или группы, которые в глубине души «серьезно воспринимают» религию, склонны отвергать этноцентризм, что мы и наблюдаем в Германии, где такие «радикальные христианские движения», как, например, руководимое теологом-диалектиком Карлом Бартом, мужественно сопротивлялись национал-социализму, но предпочли остаться вне теологической «элиты». Тот факт, что человек в религиозно «нейтрализованной» среде серьезно обдумывает смысл религии, доказывает его независимость. Она вполне может привести к оппозиции против «приличных» людей, для которых «второй натурой» стала привычка посещать церковь, и в то же время воспринимается само собой разумеющееся, что евреи не допускаются в их клуб. Более того, упор на специфическое содержание религии, а не различия между принадлежащими и не принадлежащими к христианской вере выдвигают естественным образом на первый план мотивы любви и сострадания, которые совершенно стираются традиционными религиозными стереотипами мышления. Чем более конкретно и «гуманно» отношение индивидуума к религии, тем гуманнее он становится по отношению к тем, «кто этого не разделяет»: их страдания напоминают религиозному субъективисту об идее мученичества, неразрывно связанного в его сознании с образом Христа.
Короче говоря, как отметил сто лет назад Кьеркегор, приверженцы «официального христианства», вероятно, склоняются к этноцентризму, и отдельные религиозные группы не хотят отвергать его официально; напротив, «радикальные» христиане настроены думать и действовать по-другому.
Все же нельзя не заметить, что крайний религиозный субъективизм, который, с одной стороны, резко противопоставляет религиозный «опыт» «объективированной» церкви, может в определенных условиях соединяться с потенциальной фашистской ментальностью. Религиозный субъективизм, отвергающий все обязательные принципы, подготавливает духовную почву для других авторитарных притязаний. Сектантский дух индивидуумов, который они доводят до крайности, также может порой привести к определенному сходству с той агрессивной, защищающей приоритет собственной группы атмосферой, охватывающей все окружающее, и к тем скрытым анархистским тенденциям, которые характерны для потенциального фашизма. Этот аспект религиозного субъективизма играет важную роль в психологии агитаторов фашизма, преследующих свои цели под маской религиозности[41].
Среди тех, кто отвергает религию, следует определить ряд важных различий. Как показывают результаты статистики, люди неверующие и настроенные антирелигиозно, не должны быть автоматически уравнены как респонденты с низкими показателями. Наверняка есть среди них «агностики» или «атеисты», имеющие во всех отношениях прогрессивные взгляды; это касается и проблемы меньшинств. Фактическое значение этой «прогрессивности» может тем не менее в значительной степени варьироваться. Конечно, люди с прогрессивными взглядами, настроенные антирелигиозно, в современных условиях однозначно отвергают предрассудки; но когда речь идет о восприимчивости к фашистской пропаганде, решающим фактором является лишь то, мыслят ли они стереотипами, некритично придерживаясь атеизма, терпимости и т. д., не задумываясь о причинах, или же их отношение к религии является следствием самостоятельного мышления.
Исходя из этого, можно выявить важный критерий восприимчивости, зависящий от того, отвергает ли человек религию как традиционного союзника подавления и реакции (в этом случае вероятно, что он относительно свободен от предрассудков) или же он переходит к циничному утилитаризму и отвергает все, что не осязаемо, «нереалистично». В этом случае вероятно, что у него есть предубеждения и предрассудки. Существует также нерелигиозный тип фашиста, полностью лишенный религиозных иллюзий, который становится законченным циником и толкует о законах природы, естественном отборе и о праве сильнейшего. Как раз из таких личностей отбираются истинные приверженцы нового язычества — радикального фашизма. Хорошим примером является 5064, руководитель бойскаутов, имеющий высокие показатели, упомянутый в главе I[42]. В вопросах веры он считает себя сторонником «поклонения природе», очень увлекается (вероятно, из-за скрытой гомосексуальности) спортом и походной жизнью. Этот респондент — отличный пример синдрома, в котором соединяются языческий пантеизм, «вера во власть», коллективный идеал вождя и общая этноцентрическая и псевдоконсервативная идеология.
Эти общие взгляды на отношение религии и предрассудков, характерные для настоящего времени, должны подготовить понимание следующих специфических наблюдений.
С. Специфические выводы
1. Функции религии у людей с предрассудками и без них
Наша гипотеза о «нейтрализованной» религии подтверждается характерной чертой, которую мы довольно часто встречаем в материалах интервью. Это стремление рассматривать религию как средство, а не самоцель, то есть одобрять и принимать ради ее ценности для достижения целей, которые нельзя достигнуть другими средствами, а не ради ее объективной истины. Этой точке зрения соответствует общая тенденция к подчинению и отказу от собственного мнения, что очень характерно для ментальности сторонников фашистских движений. Они принимают и разделяют идеологию не потому, что понимают ее или верят в ее истинность, но из-за возможности ее непосредственного применения или же вследствие произвольных решений. Здесь и кроется один из корней того упорного, последовательного и манипулятивного иррационализма национал-социалистов, который Гитлер выразил в словах: «Можно умереть только за ту идею, которую не понимаешь». По внутренней логике это равносильно презрению к истине как таковой. Мировоззрение выбирается как товар на рынке: потому, что его необычайно умело расхвалили, а не потому, что он хорош. По отношению к сфере религии такая позиция должна породить амбивалентность, так как религия претендует на то, чтобы быть абсолютной истиной. Если же она признается и принимается по другим причинам, то тогда это притязание отрицается и религия, по сути, отвергается, несмотря на ее внешнее признание. Поэтому упорное утверждение религиозных ценностей из-за их «выгоды» должно неизбежно работать против них.
И те, кто не имеет предрассудков, и те, кто их имеет, обычно подчиняют религию внешним целям. Кажется, что в этом плане их невозможно различить, но они явно различны по своим целям и по тем способам, с помощью которых они ставят религию себе на службу.
Но люди, имеющие предрассудки, чаще, чем те, кто их не имеет, используют религиозные идеи ради непосредственной практической выгоды, а также для того, чтобы манипулировать другими людьми. Примером, когда формализованная религия используется для поддержания социального статуса и общественных отношений, может служить F201, молодая женщина с ярко выраженными предубеждениями, которая выражает свою заинтересованность в «стабильном обществе» с четко очерченными классовыми границами:
В женской школе, в которую я ходила, я стала членом епископальной церкви. Там было очень хорошо. Мои друзья тоже туда ходят. Она дает больше философии, чем христианский сайентизм, и она повышает уровень. Философия епископальной церкви в целом соответствует всем протестантским церквям. Она принята в высших классах и предоставляет им религию или приближается к ним.
Этноцентристы зачастую принимают религию за некое практическое вспомогательное средство для гигиены души. Характерно высказывание F109:
Я не понимаю религии. Она для меня как сказка. Я не знаю, верю ли в Бога. Он должен быть, но в это трудно поверить. Религия дает нечто такое, чего можно придерживаться, согласно чему можно организовать свою жизнь.
Если религия еще и употребляется как нечто, «чего можно придерживаться», то этим потребностям также может удовлетворять все, что для индивидуума представляет абсолютный авторитет, в том числе и фашистское государство. Весьма вероятно, что фашизм играл для немецких женщин как раз такую роль, которая раньше отводилась вере и позитивной религии. В психологическом плане фашистская иерархия функционирует в широком смысле как секуляризованная замена церковной иерархии. В конце концов национал-социализм получил распространение из Южной Германии, где очень сильна римско-католическая традиция.
В религиозных взглядах M118, человека с предрассудками и умеренно высокими показателями, ясно виден элемент произвольного; он смешивает религию с псевдонаучными объяснениями, которые лишают его веру всяческой силы:
Я готов поверить в существование Бога, в нечто, что я, во всяком случае, не могу объяснить. Разве Дарвин не говорил, что первоначально мир состоял только из клубящихся газов?
Ну, так кто же это создал? Откуда они возникли? Это, конечно, имеет мало общего с церковным ритуалом. (Перед этим он заявлял, что церковь имеет «весьма важное значение».)
Здесь нет логической связи между аргументами и тем фактом, что человек придерживается позитивного христианства. Посредством такой софистики его последующие высказывания обнажают аспект неискренности традиционной религии, который так легко приводит к коварному пренебрежению официально признанными ценностями. M118 продолжает:
Я верю в силу молитвы, даже если она состоит только в том, чтобы удовлетворить молящегося. Я не знаю, есть ли прямая связь, но молитва помогает человеку, и я за это. Это также возможность самосозерцания, возможность остановиться и поразмышлять о себе[43].
Признание религии с позиции целесообразности является, вероятно, в меньшей степени выражением желаний и потребностей индивидуума, чем его уверенность в том, что религия хороша для тех, кого она способна удовлетворить, то есть может быть использована для манипулирования. Рекомендуя религию другим, человек с легкостью становится ее «защитником», не ощущая потребности идентифицироваться с ней. Циничная теория европейских политиков девятнадцатого века о том, что религия — это лекарство для масс, кажется в известной мере демократичной. Ее разделяет большая часть этих самых масс, которые все же для себя, как для личностей, втайне делают оговорки. Подобным оценкам религии соответствует зачастую принятая в национал-социалистской Германии привычка говорить о партии в третьем лице множественного числа (они) и, таким образом, в частной жизни отделять себя от господствующей идеологии. Фашистская личность, по-видимому, только тогда может справиться с жизнью, если она расщепляется на разные уровни, некоторые из них подчинены официальной доктрине, но другие, наследие старого сверх-Я, способствуют сохранению внутреннего равновесия и своей индивидуальности. Такие расщепления Я проявляются в неконтролируемых ассоциациях наивных и необразованных людей, как, например, у М629, мужчины со средними показателями, приговоренного к пожизненному заключению в тюрьме Сан-Квентин. Он высказывает поразительную мысль:
Лично я думаю, что у меня есть религия, которая, насколько я знаю, еще ни в одной книге не была изложена. Я считаю, что религия имеет ценность для людей, которые в это верят. Я думаю, что те, кто ею пользуется, употребляют ее как средство ухода от реальности.
Этот человек провел девятнадцать месяцев в камере смертников, так что отсутствие логики, с которым он делает из религии успокоительное средство, объясняется этим обстоятельством без дальнейшей психологической интерпретации.
Даже люди с более развитым интеллектом бывают подвержены этому конфликту. Примером служит 5059, женщина с умеренно высокими показателями, отвергающая атеизм, поскольку «атеистические похороны слишком бездушны». Она категорически отрицает всякие противоречия между наукой и религией и называет подобные идеи «злонамеренными выдумками». По-видимому, она проецирует свое недовольство конфликтом на тех, кто о нем говорит. Это похоже на мышление национал-социалистов, которые возлагают ответственность за социальные просчеты на критиков общественного строя.
Люди без предубеждений также часто признают религию не за присущую ей истину, а потому что видят в ней средство для достижения целей. Примером такого «практического» восприятия религии является F126. Она изучает журналистику, и у нее были очень низкие показатели по шкалам А-S и Е. Вот отрывок из ее интервью:
Родственники посещали церковь только от случая к случаю. Она сама ходит редко, но все же у нее большое уважение к религии, и она считает, что религия могла бы развиться в нечто, что дало бы людям недостающее доверие и взаимопонимание. «Я не знаю, чего еще должны придерживаться люди, какой жизненной цели. Кажется, им нужно что-то, во что нужно верить. Я думаю, некоторые любят своих ближних и без религии, но не очень многие».
Эти высказывания в какой-то степени напоминают уже описанные выше, но все же у нас сложилось впечатление, что такое «практическое» отношение к религии у людей с низкими показателями N обычно отличается от восприятия людей с высокими показателями Н по содержанию и по контексту. А именно, эта молодая женщина считает, что религия — это хорошо для людей, она дает им «что-то, чего они могут придерживаться», однако она должна служить гуманным и идеальным целям — «способствовать взаимопониманию» — а не просто преуспеянию в жизни и делах. Как предубежденные, так и не склонные к предрассудкам предполагают, что религия способствует душевному здоровью. Очень характерно, что с высокими показателями Н приписывают религию другим, более слабым и ущербным, сами же обращаются к ней только во время острых внешних кризисов; в то же время лица с низкими показателями N склонны видеть в религии более глубокую внутреннюю структуру, средство для борьбы с ненавистью, страхом, решения внутренних конфликтов и т. п. Мы почти никогда не встречали такого N, который воспринимал бы религию, главным образом, с внешнепрактической точки зрения, как средство достичь успеха, положения и власти или только для того, чтобы соответствовать традиционным ценностям.
2. Вера в бога, но не в бессмертие
Нейтрализация религии идет рука об руку с ее расщеплением. Точно так же, как подчеркивание практического использования религии непрерывно подвергается процессу отбора и приспособления. Материалы интервью свидетельствуют, что стремление к избирательной вере является отличительной чертой предубежденных респондентов. Почти без исключения они все верят в Бога, но не в бессмертие. Приведем два примера. Интервьюер пишет о 5009, верующем баптисте:
он считает себя глубоко религиозным, верит в Бога, но, будучи образованным человеком, иногда сомневается в жизни после смерти.
А вот что написано про 5002:
по-прежнему является «христианином», верит в Бога, хотел бы верить в жизнь после смерти, но сомневается и думает, что подлинное религиозное возрождение или новый религиозный миф принесет в мир добро.
Особенно распространены заявления о том, что респонденты считают себя людьми религиозными, приверженцами церкви, но несогласными с ее «некоторыми учениями», связанными иногда с чудесами, а иногда с бессмертием. Этот взгляд соответствует той важной глубинной структуре, элементы которой мы установили с помощью психологического анализа. Абстрактная идея Бога сформировалась на основе идеи отца, в то время как общая деструктивность осознавалась как реакция, отвергавшая надежду личности, выразившуюся догмой бессмертия. Респондентам, придерживающимся такой точки зрения, нужен Бог как выражение абсолютной власти, которой они могут поклоняться, но индивидуальное должно исчезнуть полностью.
Понятие Бога, на котором основан этот образ мыслей, — это понятие абсолютного наказания. Поэтому неудивительно, что религиозные чувства этого типа очень характерны для Н, отбывающих срок наказания в тюрьме.
М627, осужденный на пожизненное заключение за изнасилование, «имеет проблемы с религией» и не верит, что «должен быть определенный способ богослужения». Но он верит, невзирая на оттенок религиозного бунтарства,
что у каждого человека должен быть свой путь богослужения, если он верит в силу, которая выше человека.
Эта сила имеет форму внешней власти, но остается совершенно абстрактным, чисто проективным представлением о власти как таковой.
Ну, я слышал, как многие парни говорят о тех силах, в которые они верят… и я пытался найти эти силы в себе и не смог… читал самые разные религиозные книги… но все это туманно.
Ту же мысль выражает М656А, отбывающий срок за подлог:
Ну, я не тот человек, который может много говорить о религии, потому что я не так много знаю о ней. Я верю в Библию. Я верю, что есть нечто больше и сильнее любого на земле… Я не часто хожу в церковь, но… пытаюсь жить правильно.
Для этого человека все специфически религиозное содержание не имеет большого значения по сравнению с идеей силы и жесткими моральными стереотипами добра и зла.
Католическая религия, например, так же хороша, как и та, в которую я верю. Все они основаны на том же укладе жизни, верном или неверном. Я из тех, кто не верит в одну определенную религию.
Этот «абстрактный авторитаризм» в религиозных вопросах легко превращается в цинизм и открытое презрение к тому, во что верил раньше. М664С так ответил на вопрос о своих религиозных взглядах:
О, я на это мало обращаю внимания… Я верю в Бога и всю эту чепуху, но это…
Выбор слова «чепуха» опровергает его собственное заявление.
В таких случаях есть один эффект нейтрализации — мало остается от Бога, разве что одна божба.
На нигилистический аспект такой конфигурации указывает случай с убийцей М651:
То, что мне нравится в ней, это факт, что она делает людей счастливее, хотя меня это не касается… видишь столько лицемерия…
На вопрос, что важнее всего в религии, он сказал:
Вера, я думаю, что вера — это все. Это вещь, которая объединяет нас.
Когда интервьюер захотел узнать о собственных религиозных чувствах респондента, он ответил:
…я верю, что когда умрешь, то это все… Жизнь коротка, а вечность будет всегда. Как может Бог послать тебя в ад навечно только на основе краткого жизнеописания… Это, по-моему, немилосердно и несправедливо.
Приведенный материал указывает на связи между абстрактной верой в силу и отрицанием более конкретных и личных аспектов религии, особенно идеи вечной жизни, и слегка завуалированной склонности к насилию. Но поскольку насилие запрещено, в особенности в тюрьме, оно проецируется на Божество. Кроме того, нельзя забывать, что совершенно абстрактную идею всемогущего Божества, которая господствовала в восемнадцатом веке, легче всего объединить с «научным духом», чем доктрину бессмертной души — с ее коннотациями «чудесного». Процесс демифологизации ликвидирует следы анимизма раньше и более радикально, чем психологическая идея Абсолюта.
Следует заметить, однако, что как раз противоположную тенденцию можно наблюдать среди приверженцев астрологии и спиритуализма. Они часто верят в бессмертие души, но категорически отрицают существование Бога, отчасти из некоторого пантеизма, который в конечном счете приводит к возвеличению природы. Таким образом, интервью М651, в противоположность его прежнему признанию в религиозности по внешним причинам, заканчивается заявлением,
что он верит в астрологию, потому что не верит в Бога.
Стоит задуматься над тем, что далекие последствия такого отношения могут иметь зловещий характер.
3. Нерелигиозные и лишенные предубеждений
Различие между нерелигиозными и религиозными N может соответствовать различию между рациональными и эмоциональными детерминантами свободы от предрассудков. М203 — представитель первого типа. Его можно назвать «истинным либералом» с несколько абстрактным, рационалистичным образом мышления. Его антирелигиозные взгляды основаны не столько на политических убеждениях, сколько на позитивистских воззрениях. Он отвергает религию на «логической основе», но проводит различие между «христианской этикой», которую он считает близкой своим прогрессивным взглядам, и так называемой «организованной религией». Изначально его антирелигиозные взгляды могли возникнуть из бунта против условностей: «Я ходил в церковь, потому что от меня этого ждали».
Этот бунт он не вполне четко связывает с чисто логической природой, что объясняется бессознательным чувством вины. (Его равнодушие и апатия предполагают невротическое происхождение, возможно, беспокойство по отношению к объектам.) Свою рациональную критику религии он формулирует следующим образом:
Но я всегда относился к ней довольно скептически; я считаю ее в чем-то лживой, бездушной, нетерпимой, можно сказать, снобистской и ханжеской. Она насилует всю христианскую этику.
Религия оценивается им как гуманизирующий фактор (христианская этика) и как репрессивное средство. Нет сомнения, что это противоречие коренится в двойственной функции религии на протяжении истории, и поэтому не следует ограничиваться только субъективными факторами.
Термин «лицемерный», используемый М203, встречается довольно часто в интервью N, а иногда и в интервью Н по отношению к организации церкви и по контрасту к «истинно» религиозным ценностям. Он выражает историческое освобождение религиозного опыта от института религии. Ненависть к лицемерию, однако, может иметь два направления: либо это тяга к просвещению, либо это оправдание цинизма и презрения к человеку. Кажется, что использование слов «ханжа» или «сноб» включает все больше коннотаций, связанных с завистью или обидой. Он обличает тех, кто «считает себя чем-то лучше», чтобы прославить посредственных, чтобы обычное и якобы естественное считалось нормой[44]. Зачастую борьба с ложью предшествует разрушительным мотивам, которые оправдываются «ханжеством» и «чванством» других.
Этот феномен можно понять на фоне демократизирующейся культуры. Обвинение религии в «ханжестве», критика, которая в Европе исходит от ограниченных интеллектуальных слоев, связанных с метафизической философией, в Америке также широко распространена, как сама христианская религия. Противоречивое отношение к религии частично объясняется и христианским наследием, и «духом науки». Наличие обеих культурных причин способствует непоследовательному отношению к религии, и объяснение этого не нуждается в обязательном привлечении психической структуры индивидуума.
То, что Америка, при всем ее интересе к науке, — это страна с устойчивым религиозным климатом, может помочь объяснить более общую особенность нерелигиозных респондентов с низкими показателями: их действительное или мнимое «негативное» обращение. Так, например, 5028 и 5058, подобно М203, сообщают, что «порвали» с религией. В американской культуре редко кто «рождается» нерелигиозным: там становятся нерелигиозными в результате конфликтов, пережитых в детстве или во взрослом состоянии, и эти изменения благоприятствуют нонконформистским симпатиям, которые, в свою очередь, приходят в противоречие с предрассудками.
Осознанная нерелигиозность в данной культурной ситуации предполагает определенную силу эго. В качестве примера приведем М202, «консерватора», но не фашиста, имеющего чрезвычайно низкие показатели по шкале Е.
В детстве интервьюируемый был очень религиозным. Он ходил в церковь со своей семьей каждое воскресенье и готов был молиться о чем угодно «на коленях прямо на улице». В 19 лет с ним произошла перемена. Его стали раздражать сплетни в церкви. Он слышал, как люди осуждали тех, кто не участвовал «в их треклятом бизнесе». И эти люди приходили в церковь исповедоваться, а потом снова начинали творить зло. Такого противоречия в поступках он понять не мог.
В этом случае антирелигиозные взгляды со всей очевидностью возникли из неприятия вмешательства в индивидуальную свободу, и это, следует отметить, в не меньшей степени элемент американской идеологии, чем само христианство. Здесь, как и во многих других случаях, индивидуальная и психологическая амбивалентность человека по отношению к религии отражает объективный антагонизм в нашей культуре.
М310, истинный либерал, дает другой пример мятежных антирелигиозных взглядов. Будучи сыном религиозных родителей, он отрицает христианскую традицию вообще. На открытый конфликт с родителями он не пошел, хотя отношения с ними стали очень холодными. По всей вероятности, свой бунт против семьи он перенес на их религию, стараясь избежать осложнений более личного характера. Достаточно часто мы наблюдаем, что сильные идеологические симпатии или антипатии можно объяснить таким замещением семейных конфликтов, то есть средством, которое позволяет индивидууму выражать свои враждебные чувства на уровне рационализации и таким образом избавиться от необходимости глубокого эмоционального переживания и которое одновременно позволяет юноше остаться под семейным кровом. Возможно, в некоторых отношениях удобнее нападать на безличного отца, чем на отца родного. Нужно подчеркнуть, однако, что термин «рационализация» не подразумевает, что утверждение неверно. Рационализация — это не психологический аспект мышления, и сама по себе не определяет истинность или ложность. Решение, по существу, зависит целиком от объективных свойств идеи, которой завершается процесс рационализации.
Контраст этим нерелигиозным и лишенным предрассудков людям представляют лица, легко меняющие убеждения, такие, как M71I. Его негативное отношение к религии отмечено не столько неприятием, сколько равнодушием, которое сочетается с элементами юмористической рефлексии. Этот опрошенный довольно открыто признает свою неосведомленность в религиозных вопросах, но так, что эта внешняя слабость выражает скорее скрытую силу характера.
Такие, как он, скорее могут позволить себе признать интеллектуальные несоответствия, потому что они обычно находят убежище в своем собственном характере и глубине своего опыта, чем в четких, продуманных и рациональных убеждениях. Говоря о своих взглядах на религию, он отметил:
На самом деле их у меня нет (смеется). В большей или меньшей степени, но они отсутствуют. Что касается организованной религии, я не очень тут разбираюсь (смеется).
Ему не нужно отрицать религию, он не испытывает ее чар; нет здесь и следов амбивалентности, поэтому нет и ненависти, скорее мы видим гуманное понимание и объективность. В качестве религиозной идеи он воспринял терпимость, которую демонстрирует характерным и нетрадиционным способом, выбирая отрицательные формулировки вместо высокопарных «идеалов». «Мне кажется, я знаю, что такое нетерпимость». Но он не использует это знание для самовосхваления, скорее он склонен применять свою религиозную эмансипацию к факторам внешним и случайным.
Если бы я остался в Денвере, я бы, наверное, ходил в церковь. Я не знаю. Я не думаю об этом, я не испытываю особой нужды в организованной религии.
Любопытно, что интервьюируемый говорит о молитве. Он признает психологическую действенность молитвы, но знает, что этот «терапевтический» аспект религии несовместим с самой религией. Он считает, что молитва — это вроде самовнушения, с помощью которого можно «достичь результатов», но «я, конечно, не верю, что есть некто, кто их воспринимает».
Респондент делает странное, но неожиданно глубокое заявление:
Мое религиозное любопытство было недолгим. Возможно, как раз в это время (смеется) я занялся фотографией.
Правильную оценку этого высказывания можно дать только с помощью категорий психоанализа. Связь между ранним интересом к религии и интересом к фотографии объясняется любопытством, желанием «видеть» вещи сублимацией вуайеризма. По-видимому, фотографирование каким-то инфантильным образом связано со стремлением к «миру образов», которое коренится в некоторых религиозных течениях и в то же время находится под строгим религиозным запретом как в иудаизме, так и в протестантизме. Может быть, это подтверждается тем, что респондента во время его религиозной фазы привлекла теософия, религиозный способ мышления, который обещает «поднять занавес».
Следует отметить, что отношение интервьюируемого к атеизму не более «радикально», чем его отрицание религии[45]. Он говорит:
Ну, я не думаю об атеизме больше, чем обо всем остальном. На самом деле я говорил кое с кем, кто считали себя атеистами, они даже не думали соглашаться. Может, я и атеист (смеется)… Это уже буквоедство. Профессиональные атеисты… производят впечатление, что они хотят сенсации. Как будто Дон Кихот воюет с мельницами.
Это может указывать на подозрительное отношение раскрепощенной личности к «ярлыкам», на то, что знает, как любая жесткая формула вырождается просто в пропаганду[46].
Респондент точно почувствовал то, что сто лет назад сформулировал Бодлер в своем дневнике: атеизм выходит из употребления в мире, объективный дух которого по существу арелигиозен. Значение атеизма претерпевает исторические изменения. То, что было мощным импульсом для эпохи Просвещения восемнадцатого века, сегодня может оказаться симптомом провинциального сектантства или даже параноидальной системы. Полубезумные национал-социалисты вроде Матильды Людендорф боролись не столько с евреями и масонами, но и с католицизмом, как с заговором ультрамонтанов против Германии, трансформируя традицию «культуркампфа» Бисмарка в разновидность мании преследования.
4. Религиозные и лишенные предубеждений
Примером религиозного и лишенного предубеждений типа является F132, молодая женщина, которая выросла в Индии, где ее родители служили миссионерами. В результате «личного опыта совместной жизни с индусами» ее позитивное христианство соединилось с совершенно конкретной идеей терпимости («равные права для всех»). К вопросам расового взаимопонимания она относится с неподдельным интересом, однако ее церковные связи делают для нее невозможными политические выводы из идеи толерантности:
Ганди мне не нравится. Я не люблю радикалов. Он слишком способствовал беспорядкам и разъединению страны.
Ее отношения с церковью объясняют элементы ее религиозного традиционализма, обычно связанного с этноцентризмом. Несмотря на всю близость к церкви и теологической доктрине, ее религиозные взгляды имеют практическую окраску.
Она (религия) значит очень много. Она делает человека счастливее, более довольным и умиротворенным. Ты знаешь, где находишься и что надо делать — пример, которому надо следовать. Это надежда на жизнь после смерти. Да, я верю в бессмертие[47].
Из-за того, что девушка получила воспитание в колониальной стране и благодаря смешению «официальной» религиозности с более непосредственным гуманным христианством, она представляет не вполне типичный пример. Ее необычные взгляды основаны на первый взгляд на понимании внутригрупповых и межгрупповых связей. Однако этот пример подтверждает до некоторой степени гипотезу о том, что только представители полностью осознанного и отчетливо выраженного христианства могут быть свободными от этноцентризма. В любом случае то, что религиозные и лишенные предубеждений редко встречаются в нашей выборке, заслуживает внимания. Как говорилось выше, возможно, это зависит от самой выборки, однако эта редкая встречаемость имеет и более фундаментальные причины. Тенденция нашего общества к разделению на «прогрессивный» лагерь и лагерь «статус-кво» может сопровождаться стремлением всех людей, приверженных к религии как к состоянию «статус-кво», принять другие стороны этой идеологии, связанные с этноцентризмом. Справедливо ли это или религия может создать эффективные условия для противостояния предрассудкам, можно установить только на основе более широкого исследования.
IV. Типы и синдромы
А. Исходные данные
Едва ли какое-либо другое понятие американской психологии подвергалось такой решительной и сильной критике, как типология. Поскольку «каждое учение о типах является наполовину не чем иным, как точкой зрения на проблему индивидуальности»[48], оно подвержено ожесточенным нападкам с двух сторон, так как все учения никогда не охватывают специфического и так как их обобщения статистически недействительны и даже не годятся как эвристический инструмент. С точки зрения общей динамической характерологии высказывается мнение, что типологии имеют обыкновение классифицировать и превращать весьма гибкие черты в статичные, как бы биологические характеристики, и наоборот, почти не учитывать влияние исторических и социальных факторов. Статистика настойчиво указывает на недостаточность биполярных типологий. В отношении эвристической ценности высказывается возражение, что типы наслаиваются друг на друга и поэтому необходимо делить смешанные типы, которые на практике опять опровергают первоначальные конструкции. Причиной всех возражений является нежелание применять застывшие понятия по отношению к якобы изменяющейся реальности психической жизни. Современные психологические типологии, в противоположность старой схеме темпераментов, вышли из психиатрии, из терапевтической необходимости классифицировать душевные болезни для облегчения их диагноза и прогнозов; Креплин и Ломброзо — отцы психиатрической типологии. Так как точная классификация психических болезней между тем полностью была оставлена, кажется, исчезает и основа для типологической классификации «нормального человека», которая основывалась на первой классификации психических болезней. Ее заклеймили как остаток «таксономической фазы теории поведения», формулировка которой «имела тенденцию остаться описательной, статичной и стерильной»[49]. Но если даже психических больных, психологическая динамика которых во многом заменена застывшими шаблонами, трудно разделить на типы, как же тогда могут быть успешными такие методы, как знаменитый метод Кречмера, raison d'tre которого была стандартная классификация маниакальной депрессии и помешательства. Состояние споров о типологии на данный момент Аннэ Анастази[50] резюмировала следующим образом:
Теории типов критиковались всеми, так как они пытаются классифицировать индивидов по резко ограниченным категориям… Такой подход включает мультимодальное разделение характерных черт, которое, например, предполагает, что интроверты будут располагаться на одном конце шкалы, а экстраверты на другом, между ними обозначится ясно видимая разделительная точка. Действительно же исследования показывают унимодальное распределение всех черт, которое очень похоже на нормальную кривую в виде колокола.
Часто также трудно отнести определенного индивида к тому или иному типу. Типологи, сталкиваясь с этой трудностью, неоднократно предполагали промежуточные или смешанные типы, чтобы восполнить пробел между крайностями. Так, Юнг стал инициатором создания амбивертного типа, который не обнаруживает в преобладающей мере ни интровертных, ни экстравертных тенденций. Наблюдения, однако, как кажется, показывают, что амбивертная категория — самая большая и что чистые, однозначно определяемые интроверты и экстраверты встречаются сравнительно редко. Читателя, например, отсылают к кривой распределения, которую создал Гейдбредер… Следует вспомнить о том, что большинство показателей находилось посредине и что если дело касалось предельных показателей интроверсии или экстраверсии, то количество случаев уменьшалось. Кривая показывала не четкие коренные изменения, а только постепенные переходы от середины к обоим предельным показателям. То же можно сказать о всех других поддающихся измерению чертах индивида, идет ли речь об общественных, эмоциональных, интеллектуальных или физических чертах.
Ясно, что теории типов, поскольку они подразумевают классификацию индивидов по ясно ограниченным друг от друга группам, перед лицом большого количества исследований с неоспоримыми результатами несостоятельны. Но не все системы исходят из этой предпосылки: она характерна скорее для более популярных версий и разработок теорий типов, чем для первоначальной концепции. Разумеется, психологи, занимающиеся типологией, часто пытались распределить индивидов по категориям, однако это не было неотъемлемой составной частью их теорий; их понятия при случае достаточно широко модифицировались, чтобы добиться нормального распределения черт.
Итак, хотя и признается возможность удовлетворительных категоризаций, «номиналистический» отказ от типологических классификаций, несмотря на их научную и прагматическую необходимость, утвердился в такой степени, что стал почти табу. Это табу тесно связано со все еще высказываемым многочисленными психиатрами мнением, что психические заболевания, по существу, необъяснимы. Если, чтобы продолжить спор, предположить, что психоаналитическая теория действительно смогла составить некоторое число чисто динамических схем психозов, которые объясняют последние в психической жизни индивида, несмотря на иррациональность и разложение психотического характера, то проблема типологии была бы определена по-новому.
Нет сомнения, что в критике психологических типов выражается истинный гуманный импульс. Он направлен против такого включения индивидов в заранее установленные классы, которое в нацистской Германии в наибольшей степени проявилось в присвоении живым человеческим существам ярлыков и которое, несмотря на специфические качества людей, в конце концов решало жить им или умереть. Этот мотив особенно подчеркивает Алльпорт[51], в то время как Бодер в своем подробном исследовании «Нацистская наука» обнаружил корреляции психологических схем «за» и «против», репрессивную функцию таких категорий, как, например, «противотипы» Йенша, (Jaenschs) и произвольную манипуляцию эмпирическими показателями[52]. Авторы исследований, касающихся изучения предрассудка, должны быть особенно осмотрительными, если речь идет о проблемах типологии. Подчеркнуто говоря: закостенелость, которая наблюдается в конструировании типов, уже сама по себе является знаком «стереопатической» ментальности, относящейся к основным элементам потенциального фашистского характера. Здесь нам стоит только процитировать упомянутого полного предрассудков исследователя ирландского происхождения, который без долгих рассуждений объясняет свои личные черты национальным происхождением. «Противотип» Йенша является, например, почти классическим случаем проекции, механизм которой был установлен в структуре характера нашего Н и которая у Йенша проникла как раз в науку, ставящую задачей критический анализ этого механизма. Весьма нединамичная, «антисоциологическая» и якобы биологическая природа таких классификаций, как у Йенша, прямо противоположна теории, представленной в нашей работе, и ее эмпирическим результатам[53].
Однако все эти возражения не могут окончательно решить проблему типологии. Не все типологии являются изобретениями, чтобы разделить мир на овец и озлищ. Некоторые авторы отражают определенный, только с трудом систематизируемый опыт ученых, которые, выражаясь доступно, на что-то натолкнулись. Это Кречмер, Юнг и прежде всего Фрейд, который вообще подчеркивал психологическую динамику, что освобождает его от подозрения в простом «биологизме» и стереотипном мышлении. Он еще в 1931 году[54] довольно решительно выступил с публикацией типологии, ничуть не беспокоясь о методологических трудностях, которые он, конечно, осознавал. Фрейд с кажущейся наивностью даже сконструировал из основных типов «смешанные типы».
Он в чрезмерно большой степени руководствовался конкретным пониманием вещей, у него была слишком тесная связь с его научными объектами, чтобы тратить свою энергию на тип методологических рефлексий, которые могли бы оказаться объектами саботажа организованной науки против продуктивного мышления. Это не должно означать, что его типологию можно принять такой, какая она есть. Она уязвима не только по отношению к обычным антитипологическим аргументам, о которых мы упоминали в начале этой главы; как указал Отто Фенихель, она проблематична также с точки зрения ортодоксальной психоаналитической теории. Однако важно то, что Фрейд считал такую классификацию стоящей усилий. Уже чтение сравнительно легкого и убедительного обобщения различных видов биполярных типологий в книге Дональда У. Маккинона «Структура личности»[55] оставляет впечатление, что не все типологии произвольны, что они не обязательно не учитывают многогранность человека, а стоят также на почве психологической реальности.
Однако причиной длительной достоверности типологического метода является не статически биологическая, а, наоборот, ее динамическая и социальная противоположность. То, что человеческое общество до сих пор было разделено на классы, повлияло не только на внешние отношения людей; знаки социального подчинения остались также в психике каждого человека. Как и в какой степени иерархические социальные порядки пронизывают мышление индивида, его установки и поведение, это прежде всего проследил Дюркгейм. Люди в такой степени образуют психологические «классы», в какой они созданы изменчивыми общественными процессами, и это относится, по всей видимости, в еще большей степени к нашей собственной стандартизированной массовой культуре, чем к прошлому времени. Психологически относительная ригидность наших Н и некоторых N отражает растущую ригидность, в соответствии с которой наше общество распадается на два более или менее отчетливо противостоящих друг другу лагеря. Индивидуализм, который противится нечеловеческой классификации, в конце концов может стать простой идеологической вуалью в таком обществе, которое на самом деле бесчеловечно и которое проявляет свое внутреннее насилие в классифицировании, классифицируя других людей. Другими словами, критика типологии не должна упускать из виду то, что большое число людей не являются индивидами в смысле традиционной философии XIX века или даже никогда таковыми не были. Мышление «ярлыками» возможно только потому, что существование тех, которые ему поддаются, в значительной степени определено «ярлыком» — стандартизированными, непроницаемыми и могущественными общественными процессами, которые оставляют индивиду очень мало свободы для действий и проявления истинной индивидуальности. При таком рассмотрении для проблемы типологии возникает другая исходная точка. Так как мир, в котором мы живем, нормирован и «производит типизированных» людей, у нас возникает повод искать психологические типы. Только в том случае, если в современном человеке мы обнаруживаем клишеобразные черты, а не при отрицании их существования можно противостоять пагубной тенденции к всеобъемлющей классификации и упорядочению.
Конструкция психологических типов имплицирует не только произвольную насильственную попытку привнести «порядок» в запутанное многообразие человеческого характера. Она является средством категоризировать это разнообразие соответственно его структуре, изучить его лучше. Радикальный отказ от всех обобщений и даже таких, которые опираются на убедительные данные, не привел бы к проникновению в сущность человеческого индивида, а дал бы в лучшем случае неясное, ничего не говорящее описание психологических «фактов»; каждый шаг, преодолевающий эти факты и нацеленный на психологический смысл — как Фрейд определил это в своем основном тезисе, «что все наши переживания имеют смысл», — неизбежно приведет к обобщениям, которые возвышаются над якобы единственным в своем роде «случаем», и часто эти обобщения включают в себя некоторые регулярно повторяющиеся синдромы, которые достаточно близки понятию «тип». Даже вышедшие из явно индивидуализированных исследований такие понятия, как оральность и принудительный характер, только тогда имеют смысл, если они имплицитно предполагают, что обозначенные таким образом и обнаруженные в индивидуальной динамике отдельного лица структуры входят в основные констелляции, что их можно рассматривать как представителей, независимо от того, на каких единственных в своем роде наблюдениях они основываются. Так как в каждом случае психологической терапии присутствует типологический момент, было бы неправильно исключать типологию как таковую. Методологическая «чистота» означала бы в этом случае отказ от понятийного медиума или теоретического осознания данного материала и заканчивалась бы иррациональностью, которая также совершенна, как произвольные классификации «классифицирующих» школ.
В связи с этим исследованием к аналогичному заключению приводит совершенно другое размышление: для науки необходимо найти «оружие» против потенциальной угрозы фашистской ментальности. Вопрос стоит так, насколько возможна успешная борьба с опасностью фашизма психологическими средствами. Психологически лечить предвзятых индивидов проблематично, так как они многочисленны и ни в коем случае не больны в обычном смысле слова. Они, как мы видели, по крайней мере часто, лучше приспособлены, чем непредвзятые индивиды. Но так как современный фашизм нельзя себе представить без массовой базы, т. е. без опоры на массы, внутренняя структура его предполагаемых сторонников имеет решающее значение, и средства защиты, которые не учитывают субъективную сторону проблемы, не были бы по-настоящему «реалистичными». Учитывая размеры распространения фашистского потенциала среди современных масс, становится ясным, что психологические контрмеры только тогда имеют перспективу на успех, если они дифференцированы на специфические группы. Общими мерами можно было бы оперировать только в плоскости расплывчатого сообщества, так что они, по всей видимости, провалились бы. Одним из практических результатов данного исследования можно считать то, что подобная дифференциация должна обязательно следовать психологическим директивам, так как определенные основные варианты фашистского характера относительно независимы от явных социальных различий. Психологические меры против предубеждения могут быть направлены только на определенные психологические типы. Мы сделали бы фетиш из методологической критики типологии и помешали бы любой попытке психологической борьбы с предубежденными лицами, если бы исключили некоторое число резких и экстремальных различительных признаков, как, например, между психологической структурой обычного антисемита и садомазохистского «хулигана», так как ни один из этих типов никогда в чистом виде не был выражен в отдельном индивиде.
В широких кругах признана возможность сконструировать совершенно различные группы психологических типов. В результате предыдущих объяснений мы строим нашу собственную попытку, опираясь на три следующих главных критерия:
а) Мы не хотим сортировать человеческие существа ни на группы, как это хорошо делает статистик, ни на обычные идеальные типы, которые должны быть дополнены смешанными случаями. Наши типы оправданы только в том случае, если нам удается для обозначения каждого типа выделить некоторое число черт и диспозиций и связать их друг с другом, что покажет в смысловом отношении их единство. Мы считаем научно самыми продуктивными те типы, которые соединяют разрозненные черты в целесообразную последовательность и делают видимыми корреляции элементов, которые взаимосвязаны по психологической интерпретации в соответствии с присущей им динамикой их «внутренней» логики. Не должно допускаться лишь суммирование и механическое объединение через один тип.
Самым главным критерием для данного постулата является то, что даже так называемые отклонения, если их противопоставить «истинным» типам, кажутся больше не случайными, а создаются как имеющие структурный смысл. При генетическом рассмотрении смысловая связь каждого типа показала бы, что большинство черт могут быть выведены из определенных основных форм психологических конфликтов и их разрешений.
b) Наша типология должна быть потому критической, поскольку она понимает типизацию самих людей как социальную функцию. Чем более застывшим является тип, тем более глубокое клеймо на него наложило общество. Соответственно этому такие черты, как ригидность и стереотипность мышления, характерны для людей с предрассудками. В этом состоит решающий принцип всей нашей типологии; она разделяет людей в первую очередь по тому признаку, являются ли они внутренне нормированными и думают нормами, или выступают истинными индивидами и сопротивляются стандартизации в области человеческого опыта. Отдельные типы будут представлять собой специфические конфигурации внутри этого двойного деления. Их разделяет «prima facie»[56] на исследуемые лица с высокими показателями и на тех, кто имеет низкие показатели: при ближайшем рассмотрении их также обнаруживают и N: чем сильнее их типизируют, тем отчетливее они непроизвольно проявляют фашистский потенциал[57].
с) Типы должны быть сконструированы так, чтобы они были продуктивны в прагматическом аспекте. Это означает, что они должны быть переносимы в относительно жесткие механизмы, которые так построены, что различия индивидуальной природы играли бы только второстепеннную роль. Это приводит к некоторой сознательно созданной «поверхностной типизации», похожей на ситуацию в клинике, где не могут начать терапию пациента, прежде чем не разделят пациентов на маниакально депрессивных шизофреников и параноиков и т. д., хотя точно известно, что эти различия исчезают при более глубоком рассмотрении. Здесь мы, однако, хотели бы позволить себе высказать гипотезу, что если бы только удалось проникнуть достаточно глубоко, то в конце классификации опять появилась бы универсальная «сырая» структура: фундаментальная либидная констелляция. Может быть, здесь можно было бы привести аналогию из истории архитектуры. Традиционное грубое деление на романский и готический стили основывается на характеристиках круглого и заостренного свода. Однако оно оказалось недостаточным, так как оба признака накладываются друг на друга, и между обоими типами имелись более глубокие отличия в конструкции. В конце концов пришли к определениям, которые оказались слишком сложными для констатации того, является ли здание романским или готическим, хотя его общая структура едва ли вызывает у наблюдателя сомнение относительно его эпохи. А в конце пришли к необходимости вновь вернуться к первичной и наивной классификации. Сделать подобное рекомендуется и для решения нашей проблемы. Такой поверхностный вопрос, как «Какие виды личностей Вы находите среди предвзятых?», более соответствует типологическим потребностям, чем попытке определить типы на первый взгляд, приблизительно по различным фиксациям в предгенитальных и генитальных фазах развития и т. п. Этого недопустимого упрощения, вероятно, можно достичь путем вовлечения социологических критериев в такие психологические конструкции, как групповая принадлежность, идентификация среди подопытных лиц, а также общественные цели, установки и образцы поведения. Задача соотнести психологические критерии типов с социологическими облегчается благодаря констатации, которую мы делаем в ходе наших исследований, того, что между некоторым числом «клинических» категорий, как, например, рабская любовь к строгому отцу, и некоторым социальным типом поведения существует тесная взаимосвязь (нечто вроде веры в авторитет ради авторитета). Следовательно, мы для гипотетических целей типологии можем «перевести» некоторые наши основополагающие психологические понятия на язык социологии, который в некоторой степени им родственен.
Эти соображения должны быть дополнены еще одним условием, которое предписывает природа нашего исследования. Наша типология, или скорее схема синдромов, должна быть устроена так, чтобы как можно «натуральнее» подходить к эмпирическим данным. Мы не должны забывать, что наш материал существует не в пустом пространстве, а заранее определен структурно инструментами, прежде всего анкетами и схемами интервью. Так как наши гипотезы были сформулированы в соответствии с психоаналитической теорией, то синдромы сильно ориентированы на психологические понятия. Само собой разумеется, этот эксперимент имеет тесные границы, так как мы не «анализируем» интервьюируемых лиц. Вместо последних динамических моделей глубинной психологии наша характеристика должна концентрироваться на чертах, которые оказались значительными с точки зрения психоаналитики.
Чтобы приблизить следующий типологический проект к адекватным перспективам, мы вспомним о том, что все группы, из которых была составлена эта шкала, относятся к одному-единственному «общему» синдрому[58]. Выдающимся результатом нашего исследования является то, что «высшая точка» в принципе является синдромом, который приподнимается над многообразием «более низких» синдромов. Он существует приблизительно как потенциальный фашистский характер, который сам в себе образует «структурное единство». Другими словами, такие черты, как конвенционализм, подчиненность авторитетам, агрессия, склонность к протекции, манипуляции и т. п., как правило, идут рука об руку. Поэтому «субсиндромы», которые мы здесь описываем, не должны изолировать какую-либо из этих черт; их нужно понимать вместе внутри общей соотносительной системы Н. То, что их отличает друг от друга, это не их исключительность, а подчеркивание того или иного признака, той или иной динамики, выбранной для характеристики. Однако нам кажется, что легче можно воспринимать особые контуры, выступающие в общей структуре, одновременно они в такой степени «динамически» связаны друг с другом благодаря потенциально фашистской общей структуре, что можно было бы без труда разработать переход с одного контура на другой, если анализировать усиление или ослабление какого-то специфического фактора. Такая динамическая интерпретация служит лучшему достижению цели, т. е. дает лучшее понимание основополагающих процессов, что обычно происходит случайно через «смешанные типы» статических типологий. Между тем это исследование не могло бы заниматься теорией и эмпирическим обоснованием динамических отношений между синдромами.
Принцип, по которому распределены синдромы, — это их «типовая сущность» в смысле ригидности, недостатка катексиса и стереопатии. Это не обязательно означает, что расположение синдромов представляет собой динамическую «измерительную шкалу». Оно направлено на потенциал и на возможность контрмер — в принципе на проблему «общей высоты» по сравнению с «глубиной», но не на открытый предрассудок. Таким образом, мы увидим, что опрошенный, который привлекался как пример психологически относительно безвредного синдрома в нижней части нашей схемы, обладает чрезвычайно сильными открытыми предрассудками против меньшинства.
Прагматические требования и представления о том, что лица типа Н, в общем, сильнее «типизированы», чем лица типа N, концентрируют наш интерес на лицах с предрассудками. Несмотря на это, мы считаем необходимым сконструировать синдромы лиц типа N. Хотя общее направление нашего исследования ведет нас к несколько одностороннему подчеркиванию психологических детерминант, однако мы не должны забывать, что предрассудок ни в коем случае не является психологически «субъективным» феноменом. Как мы изложили во II главе, на идеологию и ментальность лиц Н в большой степени влияет объективный дух нашего общества. Хотя различные индивиды по-разному, соответственно своей психической структуре, реагируют на современные культурные стимулы предрассудка, однако, если мы хотим понять поведение индивида или психических групп, нельзя обойти объективный элемент предрассудка. Поэтому недостаточно спросить, «почему тот или иной индивид является этноцентрическим?», это должно означать, «почему он положительно реагирует на присутствующие стимулы, на которые, однако, другой реагирует негативно?». Потенциально фашистский характер нужно рассматривать как продукт взаимодействия между культурным климатом предрассудка и «психологическими» реакциями на этот климат. Он состоит не только из грубых внешних факторов, таких, как экономические и социальные условия, но также и из мнений, идей, мировоззрения и поведения, которые выступают как присущие индивиду, но не возникают из его автономного мышления и независимого психологического развития, а лишь сводятся к его принадлежности к нашей культуре. Эти объективные шаблоны так глубоко проникающи в своем влиянии, что в такой же степени сложно объяснить, почему один сопротивляется им, а другой их принимает. Другими словами, тип N является в такой же степени психологической проблемой, как и тип Н, и только когда их поймешь, можно составить картину об объективном механизме предрассудка. Поэтому нельзя обойтись без конструкции синдромов N. Само собой разумеется, что при выборе обращалось внимание на как можно большее соответствие его общим принципам нашей классификации. Однако не должно удивлять, если их отношения между собой более свободны, чем отношения синдрома Н.
Наши синдромы развивались ступенчато. Они восходят к типологии антисемитов, разработанной и опубликованной Институтом социальных исследований[59], которая в данном исследовании была модифицирована и распространена на лиц типа N. В своей новой форме, которая придает больше значения психологическим аспектам, она была применена прежде всего к Лос-Анджелес-Семпл; в проводившихся здесь интервью попытались насколько возможно обнаружить связь между результатами исследуемых случаев и гипотетическими типами. Синдромы, которые мы описываем, являются результатом модификации этого проекта на основе наших эмпирических показателей и последовательной теоретической критики. Однако их следует рассматривать как предварительные, как промежуточную ступень между теорией и эмпирическим материалом. Для дальнейших исследований их необходимо заново определить в смысле количественно определяемых критериев. Но мы вправе представить их сейчас, так как они могут служить указателями для будущих исследований. Мы поясним каждый синдром, описывая характерный случай, главным образом на основе протокола интервью отобранного подопытного лица.
В. Синдром лиц с предрассудками
Перед детальным рассмотрением мы дадим краткую характеристику различных типов. Поверхностное неприязненное чувство легко распознать по оправданным и неоправданным социальным страхам. Наша конструкция, однако, ничего не говорит о психологических фиксациях и о механизмах защиты, которые лежат в основе схемы мнений. У конвенционального типа бросается в глаза, как и ожидалось, признание конвенциональных ценностей. Его сверх-Я никогда не было крепким, и оно находится под влиянием его воплощающих инстанций. Его самый ярко выраженный мотив — это боязнь быть «не как все». Над авторитарным типом господствует сверх-Я, и ему приходится непрерывно бороться против сильных и в высшей степени амбивалентных тенденций Оно. Его преследует страх быть слабым. У хулигана победили вытесненные тенденции среднего человека, хотя и в искаженной деструктивной форме. «Фантазер», а также манипулятор, как кажется, разрешили эдипов комплекс, уйдя, как Нарцисс, в самих себя. Однако их отношение к внешнему миру варьируется. «Фантазеры» в большой степени заменили реальность миром фантазии. Их главным признаком поэтому является проективность, самая большая забота — не дать запачкать свой внутренний мир из-за соприкосновения с ужасной действительностью: их мучают строгие табу относительно «скрытых безумств», как их называет Фрейд. Манипулятивный тип избегает психоза, низводя действительность к простому объекту действия, однако он не способен к позитивному катексису. Его склонность к насилию еще сильнее, чем у авторитарного и, кажется, совершенно чужда Я. Он не достиг трансформации внешней силы принуждения в сверх-Я. Полное подавление всякого желания любви — его главный механизм защиты. В нашем примере, по-видимому, наиболее часто представлены конвенциональный и авторитарный типы.
1. Поверхностное неприязненное чувство
Этот феномен не относится к тому же самому логическому уровню, как различные «типы» Н и N, которые будут охарактеризованы далее. Это не психологический тип в собственном смысле слова, а в большей степени сгусток более рациональных, будь то осознанных или предвосхищаемых манифестаций предрассудка, поскольку их следует отличать от глубоко лежащих неосознанных форм. Мы можем сказать, что есть ряд лиц, которых можно объединить более или менее рациональными мотивациями, в то время как для всех других «высоких» синдромов характерным является отсутствие рациональных мотиваций, или они так искажены, что в их случае они должны считаться лишь голыми «рационализациями». Однако это не означает, что те Н, чьи высказывания, полные предрассудков, показывают сами по себе некую рациональность, изъяты из психологического механизма фашистского характера. Так, опрашиваемое нами лицо, которое мы приводим как пример, занимает высокое положение не только на F-шкале, но также и на всех других шкалах; у него весьма предубежденное мировоззрение, которое мы рассматриваем как доказательство того, что внешне скрытые характерные тенденции являются решающими детерминантами. Однако феномен «поверхностного неприязненного чувства», хотя он и подпитывается в принципе более глубокими движущими силами, не должен полностью игнорироваться в нашем исследовании, так как он представляет собой социологический аспект нашей проблемы, значение которого для фашистского потенциала невозможно недооценить, если мы сконцентрируемся исключительно на психологическом описании и этиологии.
Под этим типом подразумеваются люди, которые перенимают извне как стереотипы, так и готовые формулы, чтобы рационализировать собственные трудности и преодолеть их психологически или практически. Хотя структура их характера является бесспорной, как и структура характера Н, предрассудочное клише, однако, кажется, не слишком занято либидностью; в общем, он находится на некоторой рациональной и псевдорациональной ступени. Опыт и предрассудок расходятся не полностью: часто они ярко выраженно противостоят друг другу. Опрашиваемые лица в состоянии обосновать относительно полно свой предрассудок, и им доступна рациональная аргументация. Сюда относится недовольный, мрачный глава семьи, который рад, если он может свалить на кого-то другого вину за свою собственную экономическую несостоятельность, и который счастлив, если он получает материальную выгоду от дискриминации меньшинства; либо лица, потенциально или на самом деле побежденные в конкурентной борьбе, например, мелкие розничные торговцы, которые чувствуют угрозу со стороны филиалов предприятий, которые, по их мнению, находятся в руках евреев. Сюда относятся, вероятно, негры-антисемиты в Гарлеме, которые должны платить завышенную арендную плату еврейским сборщикам. Примеры этому найдутся во всех секторах экономической жизни; и там, где чувствуется давление процесса концентрации, люди не понимают его механизма, но тем не менее сохраняют свою собственную экономическую функцию.
5043 — домохозяйка, с чрезвычайно высокими показателями по всей шкале, «часто беседует с соседями о евреях», является «очень приветливой» госпожой средних лет, «находит радость в невинной болтовне». Она очень уважает науки и проявляет серьезный, хотя и сдержанный интерес к живописи. Она боится экономической конкуренции со стороны «zootsuiters»[60] и, «как показывает интервью», имеет подобную сильную установку против негров. «В молодости она пережила экономический и общественный упадок своей семьи. Ее отец был богатым владельцем ранчо».
Когда она в 1927 г. вышла замуж, ее муж хорошо зарабатывал, будучи маклером на бирже. После краха биржи и последующей депрессии ей пришлось переживать экономические трудности, и в конце концов она была вынуждена переехать к своей состоятельной свекрови. Эта ситуация оказалась чревата некоторыми конфликтами, но, однако, она была освобождена от собственной ответственности. В общем, как кажется, она считает себя принадлежащей к высшему слою среднего сословия, но пытается найти среднюю позицию между верхним классом, к которому она раньше принадлежала, и ее сегодняшней уже не такой твердой принадлежностью к среднему сословию. Потеря имущества и статуса, по всей вероятности, были для нее очень болезненными, хотя она в этом и не признается. Ее сильное предубеждение против евреев, которые проникают в ее ближайшее соседское окружение, является результатом страха «скатиться еще ниже» по социальной лестнице.
Постоянно высокие показатели этого опрашиваемого лица интервьюирующий объясняет не активной фашистской склонностью, которая и не проявляется в интервью, а ее «в основном некритическим отношением» (в анкете она со всем «вполне согласна»). Характерным в этом случае является то, что нет серьезных семейных конфликтов.
Ее никогда строго не наказывали, напротив, оба родителя были склонны к тому, чтобы выполнять все ее желания, так как она, очевидно, была любимым ребенком… Никогда не было серьезных трений, и еще сегодня существуют очень тесные отношения между братьями и сестрами и остальными членами семьи.
Она была отобрана как представительница «поверхностного неприязненного чувства» по причине ее позиции в расовых вопросах. Она проявляет «очень сильное предубеждение против всех меньшинств» и «видит в евреях проблему»; ее стереотипы «держатся почти в рамках традиционных схем», которые она механически переняла извне. Однако она не верит,
что все евреи непременно имеют все еврейские признаки. Также она не думает, что они отличаются своим внешним видом или какими-либо другими особыми признаками, кроме тех, что они очень шумят и часто агрессивны.
Последняя фраза отчетливо показывает, что она не приписывает евреям черт, которые она осуждает как врожденные или естественные. Она свободна от застывших проекций и деструктивной воли наказывать.
Путем ассимиляции и воспитания можно, по ее мнению, со временем решить проблему евреев.
Предметом ее агрессии являются, очевидно, те, которые, как она опасается, «могут у нее что-то забрать», будь то нечто материальное или общественное; однако она не видит в евреях «противотипа».
Открытую враждебность она показывает в отношении к евреям, которые переехали и поселились с ней по соседству, а также к тем, которые, по ее мнению, «держат в руках индустрию кино». Она, как кажется, обеспокоена тем, что их влияние возрастает, и поэтому она очень возмущена «инфильтрацией» евреев из Европы.
Она проявляет уже упомянутую способность выделить различие между заимствованными стереотипами и конкретным опытом, поэтому не исключено ослабление ее предубеждения. В случае фашистской волны она, однако, по мнению интервьюирующего, «развила бы большую враждебность и приняла бы фашистскую идеологию».
Ее опыт по отношению к евреям ограничивается более или менее не личными отношениями, кроме одного или двух близких знакомых, которых она описывает как «благородных людей».
Если в популярной теории о «козле отпущения» есть что-то от правды, то она имеет силу в отношении подобных людей. Ее «слепые пятна» можно объяснить, по крайней мере частично, ее узким, мелкобуржуазным кругозором. В ее поле зрения появляются евреи как исполнители тенденций, которые действительно свойственны общему экономическому процессу, но в которых она их обвиняет. Чтобы держать свое Я в равновесии, они непременно должны найти виновного «в своем затруднительном социальном положении», так как иначе справедливость мировой системы была бы поколеблена. Вероятно, в принципе они искали бы вину в самих себе и у себя и рассматривали себя как «неудачников». Внешне евреи освобождают их от чувства вины; антисемитизм дает им удовлетворение «быть хорошими», не допускать ошибок и иметь возможность свалить груз на видимое и сильно персонифицированное существо. Этот механизм был институционализирован. Лица, как в нашем случае под номером 5043, вероятно, никогда не имели отрицательного опыта при общении с евреями, но они перенимают суждения других, так как извлекают из этого пользу.
2. Конвенциональный синдром
Этот синдром олицетворяет стереотип, который хотя и несет отпечаток внешнего мира, но интегрирован в структуру характера как существенная составная часть общего конформизма. Женщины подчеркивают ценность чистоты и женственности, мужчинам прежде всего важно быть «настоящим» мужчиной. Согласие с господствующими воззрениями здесь важнее, чем собственное недовольство. Мышление движется в застывших категориях групп «своих» и «чужих». Предрассудок не выполняет решающей функции в психологическом бюджете отдельного индивида; он лишь облегчает идентификацию с группой, к которой он относится или к которой он хотел бы принадлежать. Конвенциональные типы более полны предрассудками в собственном смысле слова; они перенимают привычные предрассудки других, не перепроверив их. Их предрассудок является «само собой разумеющимся», вероятно, они предвосхищают его, даже не осознавая этого. Только в определенных условиях он будет четко сформулирован. Между предрассудком и опытом имеется некое противоречие, их предрассудок не рационален, поскольку он имеет мало общего с собственными заботами. Кроме того, по крайней мере внешне, он выражается не особенно открыто, так как вследствие безоговорочного признания ценностей цивилизации и «приличия сильные импульсы отсутствуют».
Хотя этот синдром включает в себя «хорошо воспитанного» антисемита, он ни в коем случае не ограничивается высшими слоями общества.
Для того чтобы подтвердить это утверждение и в качестве примера синдрома в целом, цитируем высказывания опрашиваемого лица под номером 5057, тридцатилетнего сварщика «с чрезвычайно приятными манерами», случай которого обобщает следующим образом:
Он воплощает поведение, которое довольно часто встречается среди квалифицированных рабочих. Он незлоблив и не желает использовать других. Он в манере, свойственной конвенциональному антисемиту, лишь отражает предрассудки своей группы.
Он вроде бы и принимает свою собственную ситуацию, однако на самом деле он занят решением вопроса собственного статуса, что следует из описания его отношения к своей профессии:
Опрошенному нравится его работа. Он не высказывает никаких возражений против своей работы в настоящее время. С самого начала становится ясно, что он рассматривает себя как квалифицированного рабочего и видит в сварке возможность для творческой и конструктивной деятельности. Он сделал лишь одно ограничение, а именно, что сварка, конечно, не относится к профессиям служащих; это грязная работа и не совсем безопасная. Его удовлетворение данной работой далее подтверждается заявлением в анкете, что он даже при свободном выборе профессии предпочел бы эту работу, но только, может быть, на более высокой ступени — в качестве инженера-сварщика.
Свои профессиональные прогнозы он оценивает оптимистично и в то же время реалистично, и не обнаруживает никакой неуверенности. Его конвенционализм направлен против «крайностей» вообще. Так,
он выбрал христианскую религию, так как она «является более умеренной, чем большинство других. Религия должна удерживать людей от всех излишеств, таких, как пьянство, азартные игры или другие распутства». Он никогда не отрекался от того, чему учил его дед, и никогда ему на ум не приходили сомнения в религии.
Типичными для общего мировоззрения данного опрашиваемого являются следующие данные из его анкеты:
На проективный вопрос: «Какие настроения или чувства являются для вас самыми неприятными и мешают вам больше всего?» — он упоминает: «Беспорядок дома или в моем ближайшем окружении» и «разрушение собственности». Ему трудно подавить желание сказать «людям, где у них непорядок». В качестве ответа на вопрос: «Что может свести человека с ума?», — он говорит: «Заботы — человек должен уметь владеть духом и телом».
Будучи, в общем, умеренным, по-видимому, «великодушным» и широко мыслящим, он занимает место в верхней части на Е-шкале. Его враждебность по отношению к меньшинствам выражается в разделении людей на свою и чужую группы: «соприкосновений» с чужой группой он не имеет или не хочет иметь, но проецирует на них собственную схему поведения и подчеркивает ее «связь». Эта враждебность подавляется его общим конформизмом и выражением уважения к «нашей государственной форме». В его убежденности, что свойства чужой группы неизменны, проявляется некоторая ригидность его конвенционализма. Если он встречает людей, которые отклоняются от схемы, он испытывает неудобства и, по-видимому, попадает в конфликтные ситуации, которые скорее повышают его враждебность, чем снижают. По отношению к неграм его предубеждение увеличивается до горячности: вероятно, здесь особенно ясна разделительная линия между своей и чужой группами. Ниже приводим его замечания по отношению к другим меньшинствам:
Самой большой проблемой меньшинств, по мнению опрошенного, являются сейчас американцы японского происхождения, «так как они возвращаются». Он считает, что их нужно во всем ограничивать, а их родителей — депортировать. Что же касается их качеств, то он говорит: «У меня не было никаких личных контактов, кроме как в школе, где они старались быть хорошими учениками. Лично у меня нет к ним никакой неприязни».
Когда его спросили о «еврейской проблеме», он заявил: «Конечно, они держатся вместе. Они взаимно поддерживают друг друга в большей степени, чем протестанты». Он, однако, не хочет, чтобы их преследовали только потому, что они евреи. Еврей имеет такое же право на свободу в США, как и любой другой. После этого следует высказывание: «Меня раздражает, что они приезжают сюда в таком большом количестве. Я за то, чтобы больше не принимать еврейских переселенцев».
Его неприязнь к евреям основана прежде всего на их отличии, их своеобразии — они не совпадают с его обычным идеалом собственной группы. Но он дифференцирует евреев по степени их ассимиляции:
Опрашиваемый может определить евреев по их вьющимся волосам, ярко выраженным чертам лица, большому носу, иногда по толстым губам. О «еврейских признаках» он говорит, что есть различные типы евреев, так же как есть различные признаки неевреев. Он говорил о евреях[61], как о евреях из Океанского парка и о «лучших» евреях из Беверли-Хиллз.
По поводу отношения между стереотипом и опытом:
«С ними у меня всегда были очень хорошие личные отношения. Когда я руководил бензоколонкой в Беверли-Хиллз, то достаточно часто имел с ними дело, но не могу вспомнить никаких неприятных случаев с ними. Весь мой опыт действительно был скорее приятным». Далее опрошенный рассказывает свой случай с евреем — владельцем гастронома в Океанском парке. Ему тогда было 8—10 лет, и он продавал в этом районе газеты. Как-то он зашел в этот магазин, чтобы продать владельцу журнал. Ожидая, пока владелец обратит на него внимание, он увидел великолепный кофейный пирог, который он охотно бы съел. Мужчина купил журнал и заметил жаждущий взгляд мальчика. Вероятно, он подумал, что у мальчика нет достаточно денег, чтобы купить пирог, и он вынул его из витрины, положил в пакет и отдал мальчику. Из рассказа ясно, что этот жест одновременно и унизил, и обрадовал мальчика. Он вспоминает о том, как смутился, так как мужчина, вероятно, подумал, что он «беден и голоден».
Он считает, что есть «хорошие» и «плохие» евреи, в такой же мере как есть «хорошие» и «плохие» неевреи. Однако евреи как целое никогда не изменятся, так как они «тесно держатся друг друга и придерживаются своих религиозных идеалов. Но они могли бы по крайней мере улучшить мнение людей о себе, если бы они не были такими жадными»… Он позволил бы тем, кто уже в стране, остаться здесь, но при этом он добавляет, что «конечно, евреям нужно позволить возвратиться в Палестину». Далее он говорит: «Я бы не опечалился, если бы они ушли», систему квот в школе он одобряет, но предлагает также и альтернативу: «создать отдельные школы для евреев».
3. Авторитарный синдром
Этот синдром ближе всего к общей картине Н, как это проявляется повсюду в нашем исследовании. Он следует за «классической» психоаналитической моделью, которая разрешает эдипов комплекс садомазохистским путем и которую Эрих Фромм назвал «садомазохистским характером»[62]. По теории Хоркхаймера в той же самой работе для сборника «Авторитет и семья» внешняя общественная репрессия идет рука об руку с внутренним вытеснением чувственных импульсов. Чтобы достичь «интернализации» общественного принуждения, которое всегда требует от индивида больше, чем ему дает, его поведение по отношению к авторитету и его психологической инстанции, сверх-Я, принимает иррациональные черты. Индивид только тогда может осуществить собственное социальное приспособление, если ему по душе послушание и подчинение; садомазохистская структура желаний является поэтому и тем и другим, и условием, и результатом общественного приспособления. В нашей общественной форме находят удовлетворение как садистские, так и мазохистские склонности. При специфическом решении комплекса Эдипа, которое определяет структуру описанного здесь синдрома, такие виды удовлетворения превращаются в черты характера. Любовь матери в ее первоначальной форме попадает под строгое табу; вытекающая отсюда ненависть к отцу преобразуется путем образования реакции в любовь. Эта трансформация вызывает особый вид сверх-Я. Никогда полностью не удается выполнить труднейшую задачу индивида в его раннем развитии, а именно превратить ненависть в любовь. В психодинамике «авторитарного» характера частично абсорбируется ранняя агрессивность, преобразуясь в мазохизм, частично она остается в виде садизма, который ищет питательную среду в тех, с которыми индивид себя не идентифицирует, т. е. в чужой группе. Часто еврей становится заменой ненавистному отцу и в воображении приобретает свойства, которые вызывали сопротивление по отношению к отцу: трезвость, холодность, желание господствовать, и даже свойства сексуального соперника. Амбивалентность обширна: она проявляется прежде всего в одновременно слепой вере в авторитет и готовности нападать на то, что кажется слабым и в общественном отношении приемлемо в качестве «жертвы». Стереотипия при этом синдроме является не только средством социальной идентификации, но имеет и настоящую «экономическую функцию» в собственной психике индивида: она помогает направить в соответствующее русло его либидную энергию в соответствии с требованиями усиленного сверх-Я.
Так, в конце концов сама стереотипность в большой степени приобретает черты либидности и преобладает во внутреннем бюджете индивида. Он развивает частично весьма сильные насильственные черты, которые восходят к анально-садистской фазе развития. С точки зрения социологии этот синдром в Европе был более типичен для нижней прослойки среднего сословия; в Америке его можно ожидать у людей, реальный статус которых отклоняется от желаемого. Здесь «авторитарный» синдром четко противопоставлен «конвенциональному», для которого характерным является социальная неудовлетворенность и отсутствие таких конфликтов; однако в отношении конформизма у этих синдромов много общего.
Интервью М352 начинается следующим образом:
(Чем довольны?) Ну, я первый человек — бригадир смены, мы работаем по сменам… (опрашиваемый подчеркивает свое «руководящее» положение) маленькие отделы, 5 человек в каждом отделе — пять человек в смене — меня лично это удовлетворяет… что 5 человек работают для меня, они приходят ко мне, просят моего совета в делах, которые касаются нашего производства, и что последнее решение за мной. Факт, что последнее решение зависит от меня, и я это делаю, и сознание, что я это делаю правильно, дает мне личное удовлетворение. То, что я зарабатываю себе на жизнь, не дает мне удовлетворения. Это те вещи, о которых я упомянул, чтобы знать, что я кому-то угождаю, дает мне также удовлетворение.
Отрицание материального удовлетворения, знак рестриктивного сверх-Я, является не менее типичным, чем двойное удовлетворение повелевать другими и самому при этом угождать шефу. Его амбиции относительно повышения общественного положения выражаются в неприкрытой идентификации себя с теми, кто превосходит его по авторитету и рангу.
(Что бы было, если бы Вы имели больше денег?) Это подняло бы наш уровень жизни, позволило приобрести автомобиль. Мы могли бы переехать в более респектабельный жилой район, имели бы деловые и личные отношения с людьми, стоящими на более высокой ступени общественной лестницы, за исключением некоторых хороших друзей, с которыми всегда дружишь. И мы, конечно, встречались бы с людьми, которые на ступеньку выше нас по воспитанию и имеют больше опыта. И если туда попадешь и имеешь связи с такими людьми… тогда тебя самого поднимают на более высокую ступеньку…
Его религиозные убеждения носят слегка принудительный характер и проявляют более сильную потребность в наказании:
Я верю, именно так, как это написано в Библии, что есть Бог — мир не изменился и ему нужен был спаситель, и он был рожден, жил, умер, опять воскрес, и однажды опять придет, а человек, который жил по своей христианской вере, будет жить вечно — а другие погибнут.
Очевидная ригидность совести проявляет, однако, сильные следы амбивалентности: что запрещено, может быть принято, если это не приводит к социальному конфликту. Слишком застывшее сверх-Я не только действительно не интегрировано, но и остается снаружи.
Нарушение супружеской верности, пока оно не раскрыто, нормально, если же оно обнаруживается, тогда это непорядок, но так как это делают очень многие уважаемые люди, то это, по всей видимости, нормально.
Практически идентично поверхностному сверх-Я, идеалу-Я, как это первоначально называлось у Фрейда, его понятие Бога, которое несет в себе все черты сильного, но «готового помочь» отца:
Ну, если смотреть глубже, то каждый имеет особые представления: может быть, он называет его Богом или нет, в любом случае это идеал, по которому они живут и на который они хотят быть похожими… Язычники и все другие люди имеют какой-то вид религии, в которую они верят, что она что-то для них делает, что она может им помочь.
Что сообщает этот опрошенный о своем детстве, подтверждает генетическое отношение между «авторитарным» синдромом и садомазохистским решением комплекса Эдипа:
Да, мой отец был очень строгим человеком. Он не был благочестив, но был строг в воспитании нас, детей. Его слово было законом, и если его не слушались, то следовало наказание. Когда мне было 12 лет, отец бил меня практически каждый день, потому что я брал инструменты из ящика и не клал их на место… Наконец он дал мне понять, что эти вещи стоят денег и я должен научиться убирать их на место…
(Он объяснил, что его каждый день били из-за его невнимательности, как заявил ему отец, и что он через несколько недель вообще не касался инструмента, так как «я вообще просто не мог все инструменты снова собрать»)… Но, знаете ли Вы, я никогда не обвинял моего отца в этом — я сам был виноват. Он давал свои распоряжения, и если я им не следовал, то я был наказан, но никогда в гневе. Мой отец был хорошим человеком — в этом нет сомнений. Он всегда интересовался тем, что мы делали… Мой отец был очень компанейским человеком. Он практически каждый день куда-то уходил из дома. Он всегда работал в каком-либо комитете — очень общительный человек, всем он нравился… Он о нас заботился. У нас всегда было все необходимое, но не было ненужной роскоши. Он не любил необычных вещей. Отец считал, что это роскошь, он считал их ненужными… Да, он был довольно строгим. (К кому из родителей Вы были ближе?) Я думаю, к моему отцу. Хотя он меня бил до полусмерти, я с ним обо всем мог поговорить… (Опрошенный подчеркивает, что его отец был честен по отношению к каждому человеку и также и по отношению к нему.)
Этот опрошенный был сломлен отцом, который слишком старался «подчинить его себе», и именно этот факт определяет его антисемитизм. Он, наряду с восхищением грубым насилием, обвиняет евреев в беспощадности в практической жизни.
Евреи, кажется, извлекают выгоду из современного положения. Теперь они собираются привозить этих евреев из Европы; они, кажется, держатся все вместе, и они могут, по-видимому, накапливать капитал. Они являются своеобразным народом — бессовестным, кроме денежных дел. (Опрошенный имеет в виду здесь, очевидно, бессовестность в денежных делах, хотя, наверное, и в других делах.) Если мешаешь им делать деньги, то будешь приперт к стене.
Здесь неизменность, с которой рассматриваются евреи и которая выступает уже при «конвенциональном» синдроме, выражена почти абсолютно и исключительно с жаждой мщения:
Для меня еврей такой же чужак, такого же сорта, как, например, филиппинец. На них обращаешь внимание. Они празднуют свои все эти разные праздники, которые мне совершенно чужды и которых они придерживаются… Они никогда не станут настоящими американцами… (Как было бы, если бы против евреев было меньше предубеждений?) Я не знаю, я ничего не могу поделать. Я думаю, евреи должны быть такими, какие они есть — они не могут измениться — нечто вроде инстинкта, который никогда не исчезнет. Они всегда останутся насквозь еврейскими. (Что следовало бы предпринять?) Они в состоянии захватить власть — ну, так мы должны их остановить… может быть, нужно было бы издать законы, которые бы им в этом помешали.
Также и здесь центральное место занимает авторитарная идея: евреи являются угрозой, узурпаторами «власти».
Следующая, последняя, характеристика авторитарного синдрома — психологический эквивалент способа мышления «никакого сострадания к бедным», который рассматривается во II главе. «Авторитарный», отождествляющий себя с властью, одновременно отвергает все, что находится «внизу». Даже там, где социальные условия можно признать причиной бедственного положения какой-либо группы, он прибегает к трюку и фальсифицирует ситуацию, превращая ее в нечто заслуживающее наказания: это сопровождается моралистическими язвительными речами, знаками категоричного подавления собственных инстинктов.
Далее интервьюированный подчеркнул, что негры и белые должны быть разделены, чтобы они обязательно имели шансы и «чтобы не обходить проблему», как он выразился. Он указал на то, что среди негров распространены венерические болезни, что идут от низкой морали, и, когда его спросили о других причинах, он это объяснил «неудовлетворительными условиями жизни» и попытался объяснить, что ему далось с трудом, что же он имеет в виду. Условия приводят к недостаточной сдержанности и уважению частной сферы жизни — все они так стеснены — и «теряют чувство дистанции», которая должна быть между людьми и т. д.
Настоятельное подчеркивание «дистанции», боязнь «близкого физического контакта» можно интерпретировать в смысле нашего тезиса, что при этом синдроме разделение между своей и чужой группами абсорбирует огромное количество духовной энергии. Для индивидов этого типа идентификация с семьей и в последующем со всей своей группой является необходимым механизмом, чтобы возложить на себя авторитарную дисциплину и избежать искушения из-за «выброса гнева», который из-за присущей им амбивалентности постоянно находит у них новую нишу.
4. Бунтовщик и психопат
Решение эдипова комплекса, характерное для «авторитарного синдрома», не является единственным, что благоприятствует структуре характера Н. Вместо того чтобы идентифицировать себя с отцовским авторитетом, индивид может «взбунтоваться» против него. В определенных случаях тогда исчезают садомазохистские тенденции. Однако также возможен бунт, при котором авторитарная структура в основном остается незатронутой[63]. Так, например, ненавистный отцовский авторитет может быть устранен уже тем, что его место занял другой; этот процесс облегчается благодаря «поверхностной» структуре сверх-Я, которая свойственна всем предубежденным. Или мазохистский перенос на авторитет удерживается в области бессознательного, а оппозиция имеет место на демонстративном уровне. Это может привести к иррациональной и слепой ненависти против «любого» авторитета, смешанной с сильными деструктивными акцентами, спаренной с тайной готовностью к «капитуляции» и способной объединиться с ненавистными «более сильными личностями». Эту реакцию сложно отличить от настоящей неавторитарной; по причине чисто психологических критериев дифференциация почти невозможна. Здесь, как и в других случаях, важно только социальное и политическое поведение, по которому определяется, действительно ли человек независим или его зависимость заменена на негативный перенос.
У типа, который мы называем «бунтовщиком», негативный перенос зависимости связан со стремлением, по-псевдореволюционному выступать против тех, которые в его глазах являются слабыми. Большую роль играл этот синдром в национал-социалистической Германии: Рэм, который в своей автобиографии назвал себя «государственным преступником и предателем», является отличным примером этого. Здесь мы также встречаем «кондотьера», которого мы включаем сюда в соответствии с типологией, разработанной Институтом социальных исследований в 1939 году, и который был описан следующим образом:
Этот тип появился в связи с растущей неуверенностью в послевоенные годы. Он убежден, что главное — это не жизнь, а шанс. Он нигилист, но не из-за деструктивного стремления к разрушению, а потому, что жизнь отдельного человека ему безразлична. Масса современных безработных — один из источников, из которых выходит данный тип. Он отличается от прежних безработных тем, что его контакт с областью производства, если он вообще существует, является спорадическим. Такие безработные индивиды уже не могут рассчитывать на то, что рынок работы будет регулярно давать им работу. С молодых лет они старались работать там, где можно было бы что-то получить. Они склонны к тому, чтобы ненавидеть евреев, потому что те, по их мнению, слишком осторожны и слабы физически. С другой стороны, будучи безработными и лишенными экономических корней, они необычайно восприимчивы к любой пропаганде и поэтому готовы следовать за любым фюрером. Другой источник — на противоположном полюсе общества: это группа опасных профессий, авантюристы в колониях, гонщики, летчики-асы. Они являются прирожденными предводителями, вождями для первой группы. Их идеал, по существу, героический, который более чувствителен по отношению к «разлагающему» критическому интеллекту евреев. Более того, они сами в глубине сердца не убеждены в этом идеале, который они воздвигли лишь для того, чтобы рационализировать свой опасный образ жизни[64].
К характерным симптомам этого синдрома относится прежде всего склонность к «терпимым» эксцессам: от не знающего меры пьянства и неприкрытой гомосексуальности, которая выдается за восхищение молодостью, до готовности к насильственным актам вроде путча. Интервьюируемые данного типа менее закостенелы, чем ортодоксальные «авторитеты».
Крайним представителем данного синдрома является «хулиган», по терминологии психиатрии «психопат». Его сверх-Я кажется совершенно нежизнеспособным в результате последствий эдипова комплекса. Он его разрешает посредством регрессии омнипотенциальных фантазий раннего детства. Среди всех испытуемых лиц эти являются самыми «инфантильными»; их развитие полностью потерпело крах, цивилизация не смогла их сформировать ни в малейшей степени. Они асоциальны. Незамаскированно, безрассудно проявляются и разрушительные инстинкты. Физическая сила и крепкое здоровье, а также способность переносить трудности являются преобладающими факторами. Расплывчата разграничительная линия с преступниками. Их желание мучить направлено грубо и садистски на каждую беспомощную жертву; это желание неспецифично и почти не несет следов «предрассудка». Здесь мы встречаем бродяг и задир, уличных хулиганов и палачей, и всех тех, «кто разделяет грязную работу» фашистского движения.
В своем подробном исследовании случая «Беспричинный бунтовщик»[65] Роберт М. Линднер предлагает динамическую интерпретацию «хулигана», в которой он дает определение родства этого типа с «бунтовщиком» и с «авторитарным». Линднер говорит:
Психопат — это не только преступник; он врожденный фашист. Он — лишенный наследства, обманутый противник… агрессивность которого может быть мобилизована в тот момент, когда ему предлагает хорошо нацеленный и призывающий к фрустрации лозунг тот фюрер, под мишурной вывеской которого законом становится разнузданность; скрытые и примитивные желания становятся дешево приобретенным добродетельным честолюбием, а рассматриваемые всегда как заслуживающие наказания инстинктивные реакции становятся на повестку дня.
Читать бесплатно другие книги:
