Исследование авторитарной личности Адорно Теодор

Вводные замечания

Трюк Томаса — религия. Она придает ему колорит, типичный для его речей. Она — торговый знак, который отличает его от конкурентов. В качестве проповедника он может выступать как консультант, который хлопочет о специфических интересах определенной группы. Его система, сконструированная для сторонников ортодоксального, ханжеского, крайне религиозного мышления преимущественно протестантского направления, имеет целью в принципе преобразовать благочестивое стремление в политическую приверженность партии и политическую подчиненность. Подробного рассмотрения заслуживают процесс превращения и применяемые Томасом теологические манипуляции, в меньшей степени — теологическая доктрина Томаса, которая более или менее устарела. В Германии религия имеет в фашистской пропаганде подчиненное место. Как известно, фашизм (действительное значение которого, видимо, переоценено) занимал там весьма отрицательную позицию в отношении активных протестантов и католиков. Во всяком случае, вся национал-социалистическая традиция тесно связана с определенной традицией монистического «свободомыслия», которая во многих отношениях враждебна христианству. В понимании природы как необузданной и слепой силы и одновременной экспансии немецкого империализма имеется существенная разница между американским и немецким фашизмом. Ярко выраженное родство американской фашистской пропаганды с некоторыми церковными движениями подтверждают священники различных конфессий важной функцией, которую они в ней выполняют[101].

Прагматическое значение исследования специфических характерных аспектов теологии Томаса состоит прежде всего в возможности осветить закулисные маневры его психологических опытов. Многие из уже обсужденных приемов являются использованием религиозных стимулов, которые, по его предположению, еще действуют в его «общине». О протестантском учении о предназначении напоминает техника «fait accompli»; об апокалиптическом настроении некоторых сект напоминает трюк «последнего часа»; догматическая дихотомия между «теми злыми силами» и «силой Бога» — о христианском дуализме; возвышение униженного народа — о Нагорной проповеди и т. д. Без такой ассоциативной базы и существенного авторитарного веса, который она с собой привносит, весь его пропагандистский аппарат не был бы таким действенным. Подробное рассмотрение религиозных элементов пропаганды Томаса кажется поэтому целесообразным.

Христианские мотивы, заимствованные фашистской пропагандой, большей частью превращаются в свою противоположность. Именно этот процесс интересует нас здесь прежде всего. Мы хотим раскрыть противоречие между религиозными стимулами, применяемыми Томасом, и его окончательными целями. Что они антирелигиозны, мы это покажем. Томас — хитрый психолог масс, хорошо их понимающий, он точно знает, почему он использует язык Библии: он рассчитывает на благочестивые чувства своих слушателей. Если бы он дал возможность группам, к которым апеллирует, разглядеть однозначное противоречие в отношении выдвинутых христианских идеалов, то религиозные чувства, вероятно, выразились бы в противоположном смысле, чем это имело место в Германии, когда нацисты раскрыли свои карты.

К этому можно добавить и другое положение. Использование религии для фашистских целей и превращение ее в инструмент пропаганды гонения — это ни в коем случае не единственный в своем роде феномен, хотя религия у Томаса выполняет функцию главной притягательной силы и товарного знака. Многочисленные черты современного общества указывают на возникновение нечто вроде тоталитарного режима, и едва ли можно сомневаться, что любой оттенок профашистского мышления, будь то религиозной или атеистической, националистической или пацифистской природы, является ли он теорией элиты или идеологией народа, был бы проглочен тоталитарным течением, которое мало озабочено внутренними противоречиями. Фашистская рациональность стремится к созданию всемогущей властной системы, а не к обоснованию философии. Значение догматического содержания религиозного медиума нельзя поэтому переоценить. Однако показательно изучение превращения такого конкретного медиума, совершенно далекого с виду от фашистской доктрины в средство для тоталитарных целей. Не внедряясь во всевозможные дивергентные формы жизни, фашизм ничего бы не достиг. В Германии он таким путем проверил свое влияние в молодежных организациях, среди пожилых домовладельцев, неплатежеспособных крестьян и в промышленных крупных компаниях, среди безработных, готовых идти на авантюры, среди армейских офицеров и педантичных государственных служащих. Чтобы полностью понять магнетическую силу тоталитаризма, необходима ясность в отношении всех этих аспектов в их собственной конкретной форме.

Религия как средство для достижения в пропаганде Томаса требует к себе внимания еще и по следующей причине. По нашему убеждению, специфический феномен современного антисемитизма имеет более глубокие корни в христианстве, чем это кажется. Хотя типичный антисемит наших дней — весьма рациональный, безжалостный и циничный, одержимый мышлением чиновника фашист, конечно, верит в Христа так же мало, как и во что-нибудь другое, кроме власти. Но также ясно, что антисемитские идеи, которые повсюду образуют острие нападения фашизма, не могли бы проявлять свою огромную силу притяжения, если бы у них не было сильных корней не только вовне, но и внутри христианской цивилизации. Убийцы Иисуса, фарисеи, менялы денег в Храме, еврей, пренебрегший своим спасением, так как он отрекается от Господа и отказывается от крещения, — их роль, которую они играют в представлении народа, едва ли может быть преувеличена. В другом исследовании мы постараемся изложить настоящие теологические причины антисемитизма и их место в обществе и в истории[102]; здесь мы попытаемся показать их в «действии». Критический анализ теологических уверток Томаса может выявить собственные, хотя и частично неосознанные исторические следы воспоминаний, которые возрождает к жизни антисемитский подстрекатель. Им и очевидной пропаганде необходимо противопоставить действенные меры. Перевоспитание должно внедрить в сознание унаследованные церковью и через церковь картины, показывающие антисемитизм. Лишь осознание и разоблачение его в состоянии уничтожить вошедшие в кровь предрассудки и их психологические механизмы, которым она обязана своей упорной живучестью.

Техника «Языка»

Лишенный любого специфического теологического содержания религиозный медиум пронизывает всю психологическую атмосферу речей Томаса и, по-видимому, с точки зрения пропаганды является более эффективным, чем любой другой способ. Смесь чувствительной елейной сентиментальности и лицемерного благородства придает каждому его предложению собственную ауру. Простой атрибут позы проповедника может быть елейным, и сам Гитлер, который в последнее время весьма редко упоминал о религии и то общими фразами, выработал похожий елейный язык — способ говорения. Ореол «святого», лишенный всякого специфического религиозного содержания, заимствуется от произвольно выбранных понятий, обычно вызывающих оживление, как, например, понятие о «предках» или «конец движения». Следствием является общее сентиментальничанье. Перед лицом такой сентиментальности, ее бесстыдного ханжества и лживости интеллектуалам становится трудно понять успех фашиствующего демагога. Можно было бы подумать, так звучит аргумент, что простой народ с его чувством правды должен был бы почувствовать отвращение к интонации волка в овечьей шкуре. То, что это предположение, однако, ошибочно поймет тот, кто знаком с народным искусством. Среди народных певцов и артистов особенно проявляется ярко выраженная тенденция к преувеличенной сентиментальности, к «фальшивым нотам», отчасти вызванная любовью масс к «густо нанесенным краскам», что требует преувеличения. Но скрытой причиной является стремление народа к видимости, и это ожидание заставляет артиста в первую очередь казаться человеком, который может ловко притворяться, переодеваться и «влезать в шкуру другого». Народ предпочитает представлению истинного — «театр». Настоящее наслаждение дают ему, наверное, фальшивые ноты, так как они рассматриваются как признаки «представления», как имитация модели и не важно, известна она или нет. Этому дает объяснение комплекс «подавленный мимесис»[103].

Особенно ясна техника «фальшивых нот» в записи речей Томаса на пленку. Но эта техника становится ясной также и из записанных текстов. Типичны пассажи в жаргоне проповеди капуцинов: «Когда я смотрю на нашу великую нацию, чем она была когда-то и чем она является сейчас и будет в будущем, на изменения, которые она претерпела, если я сравниваю ее прошедшее с настоящим, и если я потом сравниваю наших женщин, семью и церковь, то я не прекращаю плакать, так как я думаю о том, чем было мое отечество и чем оно могло бы стать».

Вероятно, сотни и сотни страниц речей Томаса полны чистой бессмыслицы, как нельзя об этом забывать и при чтении неотредактированных речей Гитлера. По крайней мере частично это можно приписать тому, что публика восприимчива к «театру». Здесь опять рука об руку идут в полном согласии личная ущербность с потребностями масс. Оратор типа Томаса, истеричный и лишенный каких-либо интеллектуальных сдерживающих качеств, наверное, вообще не способен построить логическую и осмысленную последовательность предложений. Однако, может быть, как раз способность безудержно говорить не думая, свойственная издревле определенному типу торговых комиссионеров и рыночных зазывал, и удовлетворяет желание слушателей. Здесь играет роль амбивалентное восхищение, которое испытывает человек, нагруженный комплексом «немоты» перед теми, кто может говорить. Евреи обвиняются в красноречии, но антисемитский подстрекатель хотел бы им обладать, так как его публика определенным образом от него требует, чтобы он умел говорить как «еврей». В его глазах умение болтать является свидетельством мистического таланта говорения. Бессмыслица, которую можно найти во всех фашистских речах, является поэтому не столько препятствием, сколько стимулом. Она служит скорее тому, чтобы выделить «динамику», чем выполнить специальные задачи по программе. Динамика безудержной риторики воспринимается как образ динамики реальных событий.

Слезливый экстаз и бессмысленная болтовня («говорить языком») отчетливо указывают в направлении обращения и вызывания веры (которую мы будем обсуждать позже и в другой связи), и не важно, истинны или подражаемы, именно в них Томас заимствует и копирует образец для своего чувствительного, благочестивого выступления: «О, братья, поищем святого Бога. Если мы это будем делать, наша нация будет спасена. Если мы это будем делать, наша церковь переживет мощное возрождение Бога. И каждый день народ будет видеть святость Бога». Он надеется, что под давлением его политического «крестового похода» наступят великие дни евангелизации: «Разве это не чудо, что коммунизм мог проникнуть к нам, что он угнездился у нас дома? Где мужчины, которые поднимут наше знамя? Где старые вожди прошлого? Как так происходит, что мы не переживаем большого обновления Евангелия? Вспомните дни Александра Муди, Билли Сандея, что стало из евангельского огня в Америке?»

Подробное изучение литературы о движениях пробуждения (очень показательной является биография Билли Сандея) выявило бы большое количество психологических приемов современной фашистской пропаганды, прежде всего те, которые рассматривают «борьбу против зла» как своего рода публичный спектакль, и такие, которые нацелены на миметическое родство проповедника и общины.

Техника разложения

Модифицировать религиозное содержание для светских политических целей — значит его «нейтрализовать». Как бы ни было родственно связано ханжество с реакционными общественными течениями, такими, как антисемитизм, содержание религии должно подвергаться определенным изменениям, чтобы быть «прочным». Современный фашистский демагог поступает с религиозными мотивами исключительно как с атомизированными остатками прошлых религий, он предполагает разрушение любой консистентной веры. Рассматривая обломки традиционной религии, он собирает то, что подходит для его целей, и отбрасывает остаток, несмотря на все благочестивые фразы, он рассматривает религию под совершенно прагматическим углом зрения. Если он даже не занимает определенной теологической позиции, он все же пытается устранить этот недостаток, выдавая свою позицию как возвышающуюся над догматическим диспутом, и выступает за религиозное единство. Его учение оказывается последовательным только с одной точки зрения: оно антилиберально. Религиозный антилиберализм служит прикрытием политическому антилиберализму, за который он не осмеливается выступать открыто, так же как и религиозный авторитет психологически выполняет функцию эрзаца будущей авторитарной системы. Однако в рамках общего антилиберализма Томас придерживается ортодоксии, особенно южного фундаментализма, а также евангелизма и пробуждения веры. Так как они имеют много общего между собой, то они сближаются с его теологической позицией; оба «позитивны» в противоположность просвещенной религии или «модернизму» в Америке. Томас так далеко заходит с нейтрализацией религиозных учений, что не говорит ни слова о бросающихся в глаза неуклюжих противоречиях между религиозными тенденциями, которые он эксплуатирует. Иногда он встает в позу защитника церкви, делает вид, как будто отождествляет себя с определенными деноминациями и подстрекает к действию своих крестоносцев посредством боевого клича: «Церковь в опасности!» Иногда он лицемерно показывает экстремальный религиозный субъективизм и не боится заявлять, что время деноминации прошло, очевидно, бросая боковой взгляд на будущую религиозную «интеграцию», проведенную тоталитарным государством. От фундаментализма мало что остается, кроме авторитарных претензий самих по себе, от сектантства — ничего, кроме революционного жеста ненависти к существующим институтам, государству и церкви — одним словом, выбирается позиция, которая открывает путь фашистской системе. Нейтральность обозначает рамки, в которых Томас манипулирует протестантизмом.

В соответствии с его общим принципом — вызывать всегда скорее отношение «против», чем отношение «за», доминирует сектантский мотив. Но так как в Америке секты сами по себе являются уже традиционными силами, и вся религиозная сфера рассматривается в основном с позиций сектанта, сектантство Томаса также способно на традиционные и ортодоксальные претензии. Остатки религиозного авторитета и живых религиозных чувств, на которые рассчитывает Томас, объясняются, по-видимому, существенным сектантским характером религии в Америке в противоположность прочно обоснованным церквам в Германии, которые являются более или менее государственными учреждениями. Также по-другому, чем в Германии, американские секты держат в руках каждого, более доверяя личной вере индивидуума, его эмоциям и привычным особенностям. Выбрать собственную религию, вместо того чтобы присоединиться к уже существующей, эта американская мысль создает более интимные отношения между индивидуумом и религиозным образцом поведения; то же наблюдается и сегодня, когда различия между сектами потеряли значение. В отличие от Германии, где по крайней мере протестантская церковь сведена уже несколько веков к своего рода общественной функции, американская секта имеет большую традиционно сохранившуюся силу притяжения и держит семью своей сильной организаторской хваткой. Фашистский агитатор должен считаться с имеющимся у индивидуума сектантским потенциалом, даже если он формально освобожден от церковного влияния. Агитатор не может просто выступать против него, а должен пытаться направить его в русло своего мышления, что на деле не очень трудно, ведь некоторые радикальные секты имеют опыт подавления в своем собственном сообществе и под покровом апокалиптических тенденций даже деструктивные свойства. Этим они обнаруживают большее родство с фашизмом, чем его имели когда-либо крупные европейские деноминации. Культивируя черты нетерпимости, исключительности и партикуляризма, все фашистские движения имели постоянно в своей основе нечто от секты, и именно этим крепко укоренившимся сходством между политической и религиозной сектой живет фашистская пропаганда в Америке.

Парадоксальным образом сила определенных «ортодоксальных» стимулов имеет корни в этой общей «сектантской» питательной среде. Для «безнадежной» ситуации, которую все время конструирует фашистская пропаганда, имеется, например, церковная модель. Томас подражает ей в своих жалобах о грозящей дезинтеграции христианства из-за духа рационализма. В этом негативном аспекте мнимой опасности раскола проявляется его родство с фундаментализмом. Церковь, интерпретируемая как микрокосмос нации, в ужасной опасности; предстоящая победа дьявола в коммунизме, «прогрессивный» дух установленных деноминаций и заговор «тех злых сил» — все они действуют в направлении разложения, и ситуация требует «интеграции» в фашистском смысле. «По официальным коммунистическим сообщениям, они завербовали в свои ряды только в течение прошедших трех лет 4 или 5 миллионов наших молодых людей в возрасте от 16 до 30 лет. Они настраивают подрастающее поколение этой страны против христианских институтов, против церкви этой нации, против конституции… Сегодня повсюду господствует свобода совести, так что и не пройдет еще несколько лет, как христианство распадется». Хотя атака Томаса на «свободу» в церкви звучит так же, без всякого сомнения, по-антисектантски, однако она ясно проявляет все-таки то, что стоит за его фразами, когда он в другом месте лживо утверждает, что защищает права, предоставляемые конституцией.

Его поход против мнимого разложения традиционной веры религиозным модернизмом имеет специфический аспект: он нацелен на прогресс и биологический материализм. Хотя за свою пропаганду Томас получил выговор от официального фундаментализма, однако он желал, по-видимому, подружиться с фундаменталистскими баптистами: «Вот письмо от пастора одной баптистской общины в Калифорнии. От человека, который выполняет особую работу: „На меня большое впечатление произвели две вещи: опасность, перед которой мы стоим, и ваша христианская позиция. Я буду стоять с Вами плечо к плечу, чтобы разбить модернизм и коммунизм“. Я благодарю Бога за слова этого выдающегося христианского проповедника, который поддерживает нас в нашей программе». Томас симпатизирует фундаментализму, так как он борется против теории эволюции, которая является для него вершиной подрывного модернизма. «Послушайте, что я вам скажу: был день, когда мы верили, что Библия является словом Бога, а сегодня мы учим прогрессу и органическому развитию. Вы знаете, что некоторые воспитатели смеются над Уильямом Дженингсом Брайаном. Но я вам скажу, что Брайан был пророком. У. Дж. Брайан был христианином… Брайан боролся против дарвинизма, он боролся против Ницше. Он боролся против этого, потому что видел, что они подрывали нашу нацию… Уильям Дж. Брайан видел, что через одно или два поколения, если учение о прогрессе, что мы произошли от обезьяны и что мы только результат развития человекообразной обезьяны, мои друзья, если это будет продолжаться, наша нация погибнет со всеми своими учреждениями». Не оттого, что дарвинизм ошибается, Томас нападает на него, а потому, что дарвинизм якобы оказывает плохое моральное воздействие, т. е. по чисто прагматическим причинам. Религиозная правоверность, за которую он выступает, он понимает только как средство сохранения дисциплины, что ведет его к странным противоречиям. Как мы позже увидим, он впадает неосознанно в анимизм, придавая явлениям природы, таким, как землетрясения, теологическое значение; если он ведет себя осознанно возмущенно, ему указывают на родство между человеком и природой. Ничто не развращает нравоязыческих варваров больше, чем представление, что их предки могли быть обезьянами. Контрпропаганда, анализируя идеологию фашистов, должна тщательно изложить ее амбивалентное отношение к природе. Поскольку природа выражает господство и насилие (например, при землетрясении), фашисты восторгаются ею, поскольку она означает разнузданность и наивность, они ее ненавидят, чувствуют к ней отвращение, другими словам, не любят в ней все, что не является практичным «в указанном выше» смысле. Они любят хищников и презирают испорченное безобидное домашнее животное; они верят в то, что выживают самые приспособленные, верят в естественный отбор природы, но они ненавидят мысль, что их предки могли напоминать обезьян. Противоречия такого рода типичны для всей позиции фашизма.

Трюк «Овцы» и «Козлища»

Следующий заимствованный Томасом у авторитарной ортодоксии трюк — это сильное проклятие грешника и идея, что границы между грешником и праведником установлены на все времена. Сектант, не говоря уже об еретике, всегда склонен верить в спасение грешника или через обращение, или через мистическое понятие греха как предварительное условие к спасению. Наоборот, ортодоксальная устоявшаяся религия мало занимается грешником, т. е. каждым, кто не отдался полностью институту веры; грешник рассматривается как заклейменный на все времена. Эту тенденцию, когда-то ассоциировавшуюся с организаторской властью церкви, Томас втайне имитирует своей собственной системой. Не столько природа его теологических концепций, которые он вообще и в особенности заимствовал из Нового Завета, сколько их выбор дает возможность увидеть его любовь к роли непогрешимого судьи. Почти все примиряющие признаки христианского учения, включая идею любви к ближнему, он оставил в стороне, но находится подчеркнуто на стороне отрицательных элементов, как, например, понятия зла и вечного наказания, поношения интеллекта и исключительности христианства по сравнению с другими направлениями веры, особенно иудаизма. Библейские цитаты он заимствует ради создания апокалиптической, мистической атмосферы предпочтительно из Евангелия Иоанна, которое лучше подходит, чем синоптики, для антисемитских маневров.

Эта техника выбора усиливает трюк «овцы» и «козлища» — трюк, который многие анализы фашистской пропаганды, как, например, упомянутое выше исследование Кафлина под названием «Name calling» и «Card sticking»[104], выдвигают на первый план. Как говорит Гитлер в своей книге «Майн кампф», пропаганда, чтобы иметь успех, должна постоянно изображать противника как заклятого врага, а собственную группу как благородную во всех отношениях и достойную восхищения. Связанная с революционным дуализмом, эта техника получает у Томаса особый оттенок. Он предполагает трансцендентную борьбу между царством Бога и царством зла среди политических властей нашего времени и не признает никакого промежуточного процесса и никакой критики, чтобы иметь возможность осудить противника априори как проклятого и отсечь все аргументы. «Во что я должен верить? Что Иисус победил дьявола?» Эта дихотомия переносится на политическую сцену. Исход, говорит Томас, уже был предрешен в Новом Завете. «Ну, братья, битва в разгаре. Силы Господа и американизма, с одной стороны, и силы мрака и коммунизма, с другой стороны. Дьявол приходит сюда и начинает действовать среди людей и учреждений, как никогда прежде в мировой истории. Куда бы вы сегодня ни посмотрели, вы видите приближение темных туч. Куда бы вы сегодня ни посмотрели, вы видите антихриста из пророчеств. Сейчас имеются миллионы и миллионы мужчин и женщин там, внизу, в темной России, которыми владеет сущность антихриста, мои друзья. Бог говорит очень ясно».

Чтобы придать политической борьбе возвышенность конфликта, происходящего внутри абсолютного, Томас привлекает теологический дуализм. То, что коммунисты — дьяволы или что он является партизаном Бога, для этого он не приводит никаких доказательств, кроме того, что у него на устах все время имя Бога. Он полагается просто на различение своей и чужой групп. Хорошими являются те, кого он относит к своей собственной группе, а другие являются детьми дьявола. Аргументация только бы ослабила этот механизм. Вся пренебрежительная теология Томаса, его намеки на «те злые силы» взяты из языка теологического дуализма. Каждый пфенниг, который он собирает на свой крестовый поход, он объявляет снарядом для битвы у горы Армагеддон.

Не следует забывать своеобразную точку зрения трюка «овцы и козлища» Томаса, который придерживается христианских понятий, говорит о силе Бога в смысле внутренней, моральной величины, а не физической силы, но он в своих изотерических речах не может отказаться от того, чтобы временами не похвалить сильного человека (big boy), который обещал свою поддержку. Как он здесь запутывается, показывает следующая цитата: «Они вели свою игру с ревностью Иоанна, однако он был великим человеком не физически, а велик духом». Точно такие же слова употреблял закоренелый антисемит Штрейхер, который был очень маленького роста, чтобы интерпретировать свои представления о национал-социалистической величине. Не обязательно привлекать психологию Адлера, чтобы найти в таких выражениях четкие симптомы комплекса неполноценности органов, вызванных физической слабостью. В то время как Томас сам является здоровым человеком, он, однако, достаточно хорошо знает своих последователей, чтобы включить в расчет эту сторону их психологии.

Трюк «Личный опыт»

Расплывчатая идея «консервативной революции», о которой говорилось в разделе о методе Томаса, довольно конкретно выражается в его теологических спекуляциях. Манипулированная ортодоксия соответствует, как мы видели выше, консервативно-авторитарному элементу. Псевдореволюционный элемент проявляется в его опоре на пробуждение веры и сектантство.

То, что американские секты через нонконформизм, от которого они произошли, попали в оппозицию к централизованным организациям, таким, как «церковь» и «государство», превосходно подходит к фашистской идеологии. Бунтарство и радикализм, очевидный дух сект, связанный с авторитарными аскетическими и репрессивными тенденциями, находят известную параллель в структуре фашистского менталитета. Именно национал-социализм занял «антигосударственную позицию» и предпочитает такие понятия, как «нация», «народ» или «партия». Если государство рассматривается как простой инструмент, чтобы присвоить некоторые властные позиции, оно теряет всякую «объективность», которая могла защищать тех, которые должны быть подавлены[105]. Подхваченная американским фашизмом, из позиции, враждебной государству, возникает позиция, враждебная правительству, позиция, усиливающаяся сопротивлением реакционеров против Нового курса, и здесь возникает старый сектантский антицентралистский дух как прекрасное средство борьбы. Однако если бы фашисты достигли своей цели, то фактическим последствием этого было бы сильное усиление авторитета государства, что следовало бы разъяснить всем американским партикуляристам.

Такую общую генеральную точку зрения отражает антагонизм нацистов в отношении крупных государственных церквей. В речах Томаса он принимает форму нападок на крупные институциональные деноминации, такие, как, например, пресвитерианцев, методистов, епископальную церковь, которым он противопоставляет свои «субъективистские», «динамические» понятия пробуждения веры. Он уверяет, что стоит против институциональной религии, за живую веру, точно так, как в противоположность государству восхваляли свое движение нацисты, которые этими стимулами затрагивают глубоко укоренившееся недовольство всеми якобы «объективными» безличными учреждениями нашего общества[106]. Их объективность кажется тем не менее массам довольно проблематичной; современное возмущение институтами иллюстрирует борьбу против «бюрократизма». Целью является не столько восстановить справедливость, которая кажется в опасности благодаря институционализму, сколько мобилизовать те пылкие инстинкты, которые, сдерживаемые порядком закона и институтов, становятся, будучи освобожденными, инструментом удовлетворения жажды власти диктатурой клики. Монастырский порядок и секты, как часто утверждают, выражали первоначально еретические устремления и только позже были включены в христианство. Поэтому можно с полным правом предположить, что глубинные течения язычества, нехристианизированной, «естественной» религии составляют существенный элемент всякого сектантства, независимо от того, насколько аскетическим и христианским является его поведение внешне. Во всяком случае, Томас перенял традицию движения пробуждения и так ее преобразовал, что на первый план выдвинулись деструктивные и натуралистические моменты антиинституционализма. Скрывая христианские инстинкты, он посредством своей оппозиции по отношению к институциональной религии обращается в действительности к нехристианским инстинктам. Его религиозные иллюзионистские уловки можно поэтому считать шагом по пути к разложению религии, как неизбежный курс в направлении к тоталитарному режиму и поэтому является не более чем устарелым способом ловить отсталых людей. За его самодельной теологией таится химера имеющей успех доктрины, в которой во имя «Бога, Родины и Отечества» неуклюже объединены политика и идеология.

Основополагающим для фашистской манипуляции религиозным субъективизмом в политических, а в конце концов антирелигиозных целях является подчеркивание личного опыта по сравнению с объективированной доктриной, поддерживаемой, вероятно, эмфатическим усилением апокалиптического настроения. Следующие цитаты могут проиллюстрировать способы применения этих фактов Томасом: «Заметьте себе, что Иисус Христос выбирает слова… не в языке Ветхого Завета, и не в языке писателей, а свои слова… Ну, теперь я знаю, мой друг, что это правда. Я знаю это по нескольким причинам. Я это знаю из моего личного опыта переживания, который я имел около 20 лет назад с живым человеком, которого мы называем Иисусом Христом. Я знаю это, и я это говорю из личного опыта. Я верю в то, что сказал здесь Иисус Христос, т. е. я верю его словам, когда я жду его слова, которые я имею здесь и теперь в качестве современного достояния, как вечную жизнь. Я это знаю. Потому что моя жизнь сразу же изменилась. Вдруг я возненавидел вещи, которые я любил физически. Другими словами, вся моя жизнь и все мое сердце переменились до основания». Знаменательно, что подчеркивание личности Христа и последующего изменения индивидуума ясно противопоставляется Священному Писанию, и Ветхий Завет молчаливо осуждается как институциональная застывшая религия. Со времен гностиков через всю христианскую традицию сохранилось это воззрение. Ссылка на непосредственное, личное, религиозное переживание означает, кроме того, ослабление логического размышления, как его и представляют когерентные теологические учения. Томас упорно указывает на непосредственность своего личного отношения к Богу, чтобы исключить вмешательство извне. «Бог говорит очень ясно, что ни один человек не должен вас учить, так как у вас есть Святой Дух, чтобы вас учить. Я в своей жизни настаивал на том, чтобы меня вел непосредственно сам Бог». Здесь ясно показано, как легко религиозная мечтательность сект может превратиться в нападки на церковь и в конце концов на каждую организованную объективную религию. Желание быть ведомым «непосредственно самим Богом» можно удобно использовать как оправдание весьма произвольных решений индивида. Так, например, Гитлер указывал на свое «озарение», когда он совершил роковую ошибку в военном походе на Россию. Когда Томас приводит пример личного опыта веры, он с этим связывает антисемитские намеки: «Как я вчера утром вам говорил, членство в синагоге было равнозначно определенным общественным правам. Если ты не состоял в синагоге, то ты был никто. Ты был исключен из всего общества. Ты не имел никаких церковных прав, никаких прав веры, никаких гражданских прав и очень мало моральных прав. Вы не видите, что они хотели исключить всех других и что они имели единоличную власть над жизнью и душой человека того времени. Это дьявольщина в мире, если люди, принимая некоторых и исключая других, пытаются намеренно монополизировать власть и слово Бога».

Понятие личного обращения, противопоставленное институциональной религии, усиленное верой индивидуума в предстоящий конец света, в последние дни для церкви становится теологической базой пробуждения «последний час». Перед лицом Страшного суда человек должен думать скорее о Боге и о собственном непосредственном отношении к нему, а не о церкви, к которой он относится. То, что Томас не боится цитировать самые примитивные суеверия, является ясным симптомом регрессии его движения пробуждения в сторону мифической естественной религии. «Пророчества исполнились… Я не хочу, чтобы вы беспокоились из-за землетрясения, которое было у нас недавно в Калифорнии (дает объяснения о землетрясениях, которые обычно бывают осенью). Мы всегда думали, что землетрясения ограничиваются югом Калифорнии, но мы видим сегодня землетрясения страшной силы и масштабов повсюду в мире… С 1901 г. погибло только в землетрясениях больше чем миллион людей». Соединение техники террора и религиозного движения пробуждения у Томаса здесь проявляется весьма ясно. Субъективизм и хилиазм (вера в приход тысячелетнего царства) — обе главные составные части пробуждения веры, имеют тенденцию «ослаблять» сопротивление индивида. Ссылка на «личное переживание», отрицающее доктрину церкви, практически сводится к поощрению предаваться собственным эмоциям[107]. Запуганный представлением приближающегося конца света индивид, чтобы спасти свою душу, должен делать послушно, не критикуя, все, что ему прикажут. Таким образом, дух пробуждения веры, понимаемый первоначально как выражение религиозной свободы, можно без труда поставить на службу фашистскому идеалу слепого послушания.

Антиинституциональный трюк

Превращение религиозного субъективизма в приверженность к фашизму происходит не в языке политики. Слишком осторожный, чтобы затрагивать нечто такое, прочное как американские конституционные права, Томас ограничивается своей собственной ограниченной псевдопрофессиональной сферой — церковными вопросами. Его отношение к проблемам церкви, хотя никогда полностью не выраженное и в некоторой степени сбивчивое, является, так сказать, косвенной моделью того, что он хотел бы втайне видеть осуществленным в американском народе. Он сообщает своим слушателям тоталитарные догмы веры, дискутирует с ними о делах церкви и оставляет на их усмотрение их перевод в резкие политические выражения. Его антагонизм по отношению к этаблированным устоявшимся деноминациям является теологическим средством, которое позволяет ему воздвигнуть свою модель якобы чисто религиозного характера.

Когда Томас атакует «приверженность к партии» и «отсутствие единства» во имя духа деноминаций, тогда превалирует трюк «единство»: «Я верю, что дни деноминации прошли, что не будет никакого дальнейшего прогресса в смысле деноминации, и я напоминаю о баптистах, о конгрегационалистах, пресвитерианцах, но послушайте, сегодня можно наблюдать, как распространяется живое христианство главным образом благодаря радио». Контраст между «жизненностью» и «духом деноминации» не менее характерен, чем утверждение, что оживление приписывается радио, централизованному техническому средству, которое неразрывно связано с современной монопольностью общественных средств коммуникации. Болтовня об «оживлении» соответствует идее, что существующие деноминации якобы перестали быть живыми силами благодаря простой институционализации, другими словами, массы потеряли свою веру в те фундаментальные и рациональные религиозные учения, без которых протестантство не может быть понято. «Ты знаешь, мой друг, организованная религия, которая отрицает сверхъестественную волю, будет постоянно преследовать сверхъестественное, и у тебя там по ту сторону мертвая вера, которая отвергла сверхъестественное в Боге, и так как они это сделали, они преследуют твоего Бога и моего Бога до смерти». Истолковывать подобное религиозное высказывание в смысле двухпартийной системы и высочайшей идеи о нации, по-видимому, для слушателей Томаса не трудно.

После таких запутанных словоизвержений Томас должен был, если бы он действовал логично, требовать усиленных законных принудительных мер против анархических измышлений, которые он беспрестанно заклинает. То, что происходит абсолютно противоположное, является характерным для фашистской пропаганды извращением. Если он жалуется на беззаконие, коррупцию и анархию, то он ополчается не только против любого «легализма», но и нападает на закон вообще и поступает точно как фашисты с трюком «воющего волка», который всегда применяется, когда централизованное демократическое правительство проявляет признаки силы. Их болтовня о диктатуре правительства является лишь поводом для подготовки своей собственной диктатуры. Позиция Томаса по отношению к закону весьма амбивалентна: он протестует против существующего беззакония и против существующих законов, чтобы подготовить психологическую почву для различных «незаконных» предписаний. «Дела идут неправильно в этой стране, потому что мы забыли Бога и его справедливый закон. Мы топтали ногами его заветы и его божью волю и вместо этого мы издали бесчисленное множество человеческих постановлений. Сегодня нет недостатка в законах, мои друзья. Это — величайшая эпоха законодательных постановлений, которая когда-либо была в истории нашей страны, чтобы регулировать поведение людей. Законов, изданных светскими правительствами, насчитывается 32 миллиона. В 1924 г. было принято 10 тысяч новых законов в законодательстве отдельных штатов и правительстве США; в 1928 г. их было 13 000, а в 1930 г. — 14 000, а в последние два года эти цифры увеличились во много раз в результате Нового курса, который властвует над правом. Однако величайшая эпоха законов является также эпохой величайшего беззакония. Статистика преступности показывает, что преступления увеличиваются в размерах, что не может не беспокоить. Непосредственные расходы, вызванные в этой стране преступностью, достигли суммы 15 миллиардов долларов в год». Эти цифры, конечно, взяты с потолка. Нет ни документов, подтверждающих 32 миллиона законов, изданных «светским правительством» (что бы под этим ни подразумевалось), ни малейшего подтверждения астрономической «суммы расходов на преступность» в Америке. Спекуляция с фантастическими цифрами — распространенная привычка национал-социалистов: якобы научно подтвержденная точность приведенных цифр успокоит недовольство против скрытой за ними лжи. «Точностью заблуждения» можно было бы назвать эту тактику, свойственную всем фашистам. Фелпс, например, оперирует похожими абсурдными числами о притоке беженцев в Америку. Так как они внушают общее чувство грандиозности, которое легко перенести на говорящего, они годятся, кроме того, в качестве психологического стимулятора.

Подчеркивание инстинкта в противоположность разуму у Томаса идет параллельно с подчеркиванием спонтанной реакции на законы и постановления, чем он способствует духу «дела» против защиты, которой пользуется меньшинство благодаря любому законному порядку. Косвенно его антилегалистическая и антиинституциональная позиция ясно проявляет себя в экзальтированном восхищении женщинами. Выберем один пример среди многих: он хвалит неконвенциональный дух Марфы, этой святой с практической жилкой, чем молча осуждает сферу конвенции и одобряет позицию, которая в контексте его речей звучит деструктивно, хотя она в своем высшем смысле, может быть, действительно превосходит конвенционализм. Неконвенциональное поведение в конце концов значит у Томаса быть готовым нарушить закон. «Когда она услышала, что пришел Иисус, Марфа пошла, чтобы его увидеть. Не было принято, чтобы женщина шла встречать мужчину, но Марфа, благослови Бог ее дух и ее душу, была неконвенциональной. Она отказалась поддерживать глупый обычай, который подавлял проявление ее любви и преданности». Официально Томас защищает дом и семью и рьяно преследует тех, которые якобы желают «легализовать аборт». Но эти высказывания весьма близки кодексу половой морали, который ввели нацисты. Внешне выступавшие за освященные старые институты этой морали, они тем не менее поддерживали половые связи с несколькими партнерами, поскольку это вело к увеличению числа «фольксгеноссен». Когда Томас нападает на закон и конвенцию, у него на уме не свобода, а подчинение индивида не независимым законным и моральным постулатам, а прямому приказу тех, кто имеет власть, кто может обойтись без объективных директивных идей. Томас хвалит любовь Марфы, чтобы замаскировать идею следования приказу, который в действительности не привел бы ни к чему другому, кроме как к ненависти.

Антифарисейский трюк

Прославление «духа» посредством пробуждения, между прочим, не следует принимать слишком серьезно. Благодаря повороту, который тесно связан с временно прекращающейся атакой Томаса на устойчивые церкви, благодаря клевете на фарисеев как персонификацию религиозного институционализма и веры в «букву», она значительно затухает. С клеветой на фарисеев Томас переносит ненависть к закону и институтам на интеллект, интеллигенцию и евреев, с которыми он непосредственно отождествляет фарисеев. Чрезвычайно осторожно он избегает конкретного объяснения, что он имеет в виду под духом, однако подразумевает совершенно определенно общий энтузиазм и волю действовать, как специфическую способность духа. Библейское преимущество нищих духом, как оно выражено в выступлении Христа против высокомерных фарисеев, он использует в своих собственных целях, как доказывают бесконечные хулительные речи такого типа: «Мой друг, эта эпоха отвергла учение Иисуса. Церковь, организованная Церковь отвергла учение Иисуса. Церковь, которая приняла учение израильских священников со стороны, возвратилась к интеллекту. Вы знаете теперь и должны все знать, что люди не могут найти Бога, ища его. Ваш крохотный рассудок не способен найти Царство Божье». Или: «Я напоминаю вам, что Иисус никогда не открывал свою подлинную сущность и свою истину мужчинам и женщинам, у которых не было правильного духа. Подумайте об этом вместе со мной одну минутку: „Кому он открыл всемогущую истину?..“ Иисус открылся той женщине, потому что она была достаточно проста, чтобы верить, что он мог сказать миру».

Согласно христианской идее, истина является всеобъемлющей, она должна дойти даже до человека, на которого ступают ногами. У Томаса она извращена, обращена лишь к тем, кто «достаточно прост, чтобы верить его рассказам», так как они меньше всего способны на сопротивление против неправды. Только сегодня, когда фашизм приспосабливает христианство для своих практических целей, такое извращение выражается так откровенно и цинично, как это не наблюдалось во всей истории христианства.

Родство с Мартином Лютером, существующее в этом пункте, Томас понял очень хорошо; он хвалит своего тезку, потому что он был, как святой Августин, «только известный человек», которого «интеллигентные вожди» никогда не избрали бы. Действительно, очернительство интеллекта идет начиная от Августина и Лютера и отвергается кальвинизмом. То, что Томас склонен принимать сторону Лютера, а не Кальвина, едва ли является случайным. Их интеллектуальная ученость и определенное положение как представителей государственной религии, делает фарисеев особенно подходящим объектом для травли интеллигенции. Их враждебность по отношению к Христу облегчает ему задачу объявить их авангардом антихриста. Стимулятором здесь является враждебность к интеллигенции. Кому приходится страдать и у кого нет ни силы, ни воли изменить ситуацию по собственному почину, тот скорее готов ненавидеть тех, кто вскрывает отрицательные стороны ситуации, а именно интеллигенцию, как тех, кто ответствен за страдания. То, что интеллигенция отключена от физического труда, не обладает правом приказа, что она поэтому вызывает зависть, не требуя одновременно подчинения, еще более усиливает враждебность. В глазах слушателей Томаса антиинтеллектуализм может рассчитывать на особый успех. Нагорная проповедь подгоняется в качестве идеологии для тех, которые хотя и чувствуют, что их собственное мышление затуманено, однако ожесточенно и восторженно придерживаются этого.

Этот гнев обращается против тех, кто стоит в стороне, и, таким образом, подготавливает антисемитизм, ведь евреи в теологическом отношении близки к христианству, не принимая его. «Ну, мои друзья, вы видите, что Иисус Христос был хорошим человеком, что он был высоким раввином евреев своего времени, что он был великим вождем, но вы отказываетесь признать, что он является Богом в человеческом образе. Подумайте о том, что чистота Священного Писания устоит или упадет с приведенным доказательством, что все должны чтить Сына, как они чтят Отца. Мой друг, ты можешь прийти к Богу только через Иисуса Христа, Сына Божьего. Я знаю, что это довольно трудно для некоторых из вас, которые учили это по-другому. Нет никакого другого пути спасения для мужчины или женщины, чем посредством Иисуса Христа. Если вы не чтите Сына, то вы не можете чтить Отца». Так как призвание Сына является важнейшим различительным признаком между христианством и иудаизмом, эти слова косвенно имеют в виду евреев. В остальном применяемый здесь теологический принцип усиливает значимость трюка «посланника». Конечно, подчеркивание различительного признака было бы само по себе уже антисемитским, оно становится в конце концов таким из-за того, что Томас говорит о связи между Ветхим и Новым Заветами редко в позитивном смысле. Идею, что Христос пришел не отменить Завет, а исполнить его, т. е. Ветхий Завет, Томас оставляет без внимания. Для него, более того, Новый Завет является отрицанием старого, и поэтому Томас, конечно, не относится к фундаменталистам: «После Нового Завета, после слова живого Бога, бессмертие человеческой души может осуществляться только через откровение и дело Иисуса Христа из Назарета, совершенное на кресте, на Голгофе и у могилы Иосифа Аримафейского».

Когда Томас взваливает ответственность на тех, кто «близок» к Христу, в действительности не признавая этого, он компрометирует Ветхий Завет, вместо того чтобы его принять, в конце концов он клеймит евреев. «Сатана постоянно пытается приблизиться к детям Бога через посредника. Он знает, что бесполезно напрямую нападать на дело живого Бога, но он всегда пытается дойти до каждого отдельного индивидуума через кого-нибудь, близкого к нему. Так было в случае с Иудой. Вспомним четвертую главу Евангелия от Матфея, где говорится, что Иисус победил дьявола. Если вы теперь откроете Евангелие от Луки, вы в описании Тайной вечери найдете, что пришел Сатана и был в образе Иуды Искариота. Он сказал: „Я не могу прямо к нему подступиться и должен потребовать смерти Иисуса Христа через кого-нибудь, кто близок к нему“». Отождествление евреев с убийцей Христа и особенно через ассоциации слов «Иудея», «Иуда», «еврей», весь этот пассаж изменяется в направлении трюка антифарисеев.

Религиозные отвлекающие маневры в действии

Согласно нашему основному тезису, религия, являясь сетью для ловли определенной группы населения, трансформируется в средство для политических манипуляций. Томас однажды утверждал: «Сатана сегодня не имеет власти над христианином, так как на Голгофе он пережил свое Ватерлоо». Такие языковые образы, подчиняющие спасение души земным событиям, являются символом отношения Томаса к религии. Голгофу он превращает, так сказать, в вечное Ватерлоо, так что его религия низводится до системы метафор для выражения «светских» битв и политической власти. Его ловкое толкование Библии ради идей, которые в основном несовместимы с духом христианства, доходят часто до карикатуры. Его, в конце концов, интересуют только результаты религиозного престижа и религиозного авторитета, что показывает доведенный до совершенства цинизм в обращении с библейскими рассказами. У него нет ни малейшего интереса к конкретной субстанции религии и, само собой разумеется, подчинение религиозных идей и языка религии политическим целям сильно принижает сами религиозные идеи. Голгофа, названная Ватерлоо, теряет свою уникальную значимость, которую вера в распятие толкует как акт спасения. Простая метафора, лишенная каких-либо догматических выводов, звучит для каждого христианина как богохульство. Тем, к кому обращается фашистская пропаганда, нужно было разъяснить, что фашистская манипуляция с догмой весьма кощунственна.

Еще заметнее становится элемент богохульства, когда это касается содержания библейских историй, которые привлекает Томас. Сверхъестественное значение библейского понятия о «насыщении десяти тысяч», например, толкуется в смысле беспощадности и бесчувственности на земле. «Наш Господь, Иисус Христос, не является кормильцем, он кормит народ не ради насыщения. Что бы вы ни делали на словах и на деле, делайте это в честь Бога, ты знаешь, мой друг, что ты и я совершаем ужасную ошибку и что мы тому человеку больше вредим, чем приносим пользы, если мы ему что-нибудь даем, что ему не нужно. Не важно, что это, является ли это милостыней или тем, что мы для этих людей делаем, что он сам может для себя сделать. Ты отнимаешь у человека благодеяние жизни, ты лишаешь его радости труда. Мы должны покончить с современной ситуацией… как-нибудь, когда-нибудь. Если мы этого не сделаем, то мы и дальше приучим миллионы людей в этой стране принимать милостыню». Похожим образом он извращает идею Иисуса о хлебе жизни, чтобы использовать ее для клеветы на другие виды происхождения духа, а именно автономную мысль вообще и идеи реформы в частности. Однако для Томаса характерно, что он, атакуя просвещение, не отваживается в то же самое время нападать и на технику, так как она в конце концов является предпосылкой и жизненным элементом его собственного метода пропаганды. «Я желал бы, чтобы мы могли вспомнить о сегодняшней Америке. Многие люди бегают за теми или иными вещами, к тому или другому обманщику, и они ничего не достигают. Здесь настоящий хлеб жизни, я уверен, что наша душа это знает. Сколько людей имеется на свете, которые пытаются найти истину, действительные цели жизни, без Иисуса Христа. Слушайтесь Бога, кроме, как через него, вы не можете найти никакой великой истины. У меня есть желание к Богу, чтобы мы узнали эту великую истину. Не желайте себе, чтобы мы вернули воспитание. Я благодарю Бога, что мы имеем могущественного Бога, благодарите Бога за печатный станок, поблагодарите Бога за газеты, благодарите Бога сегодня и наберитесь мужества, так как наш Бог еще на своем троне. И я верю, что мы дадим залп, который услышат во всем мире». Запутанные предложения, подобные этим, верно отражают запутанные идеи ханжеского фанатика, сторонника двух вещей, «доброго старого времени» и «радио», которое дает ему возможность говорить.

Вера для Томаса не только суррогат, чтобы изменить мир, но она и предупредительное средство, чтобы действовать против любого изменения, любых времен, которые и без того автоматически классифицируются как коммунизм. «Вы не видите, что если мы не восхваляем святость Бога, если мы не провозглашаем справедливость Бога в этом мире, если мы не провозглашаем факт неба и ада, если мы не провозглашаем факт, что без спасения и кровопролития нет и прощения греха. Вы не видите, что только Христос и Бог господствуют, и что в конце концов над нашей нацией разразится революция». Хуже, чем в этих фразах, не могло произойти превращение христианского учения в лозунги политической власти. Идея таинства, что течет «кровь Христа», истолковывается с задней мыслью о политическом перевороте как раз в смысле общего «кровопролития». Так как кровь Христа якобы спасла мир, Томас и говорит о необходимости кровопролития. Убийство получает ореол таинства, так что в основном от жертвы Христа только и остается, что «кровь евреев должна течь». И распятие низводится до символа погрома. Важные причины говорят о том, что эта абсурдная трансформация играет большую роль в традиционных христианских представлениях, чем это может показаться с виду.

Трюк «Вера наших отцов»

Самым действенным связующим звеном между теологией Томаса и его политикой является идея «веры наших отцов». Ее можно назвать в основном антихристианской, так как христианство претендует на истину, и не на принятие ее через традиции: кто верит только потому, что это делали его предки, тот ни в коем случае не является верующим. Идея о предках имеет, кроме того, оттенок культа предков мистической природной религии, которой противоречит собственная сущность христианства. Однако этот натуралистический элемент христианской веры, где он замещает католическое понятие о живой церкви, присутствует повсюду в христианстве. Даже субъективистские, лютеранские мыслители, как, например, Кьеркегор, использовали это. Патерналистский авторитет выполняет всегда свою функцию — не давать уклониться тем, вера которых в истину самой христианской догмы поколеблена. В конце концов христианская вера насильно достигается светскими внешними средствами, контролем патриархальной семьи и в то же время воспринимается весьма респектабельно, смиренно и благочестиво. Томас этим призывом, основой его ортодоксии, открывает путь для интерпретации, которая может быть легко понята в смысле агрессивного нативизма. «Книга, которая объединила сердца миллионов людей, мужчин и женщин повсюду, та старая книга, которую любили наши отцы и матери, та древняя книга, которую они берегли и чтили и которую также и мы, настоящее поколение, читаем, — старая книга, святые страницы которой мы листаем сегодня после обеда, напоминает нам о прошлом и дает надежду на будущее и готовит нас к раю на небе, куда отошли наши отцы и матери за все эти долгие годы». Двусмысленное определение Америки как «христианской нации» является следующей ступенью. Томас ссылается этим на якобы решение нашего суда и постоянно дает понять, что он при этом думает об исключении евреев из американской общности. «Послушайте, вначале Америка была христианской страной. Что бы ни развивалось в нашей стране во время ее прогресса, является результатом американизма. Когда вы говорите об Америке, вы должны говорить о христианстве, так как Америка и христианство измеряются одними и теми же мерками». И здесь раздается его призыв «к настоящему сорту людей», под которым Томас, по-видимому, имеет в виду те же самые типы, которые в Германии проложили дорогу национал-социализму. «Вас, учителей, призываю я сегодня после обеда, чтобы напомнить Вам, чтобы Вы и в будущем держали Америку в своих руках. Как клонится сук, так и растет дерево, и как дерево падает, так оно будет лежать. Нам нужны учителя, чтобы учить великим принципам жизни. Мы должны провозгласить великую истину Бога, нам нужны судьи в наших судах, которые помнят символы наших отцов, которые до сих пор существуют». Что от этих учителей, судей ожидается строгость, едва ли стоит упоминать. Так силен традиционалистский стимулятор у Томаса, что он, несмотря на свое якобы отвращение к деноминации и конвенции, утверждает, что «единственный путь молиться Богу это — идти на то место, которое посвящено молитве». Такие высказывания, которые больше согласуются с римско-католическим учением, чем с протестантской доктриной об общем священнослужительстве, показывают еще раз, что Томас использует христианство как простую аналогию для всей светской авторитарной системы.

От поклонения предкам и христианской Америке только один шаг до высокомерного патриотизма. «Мы надеемся на Бога и на тех, кто верит в эту страну, в эту Библию и в семью, во флаг и в эти любящие свободу институты, которые достались нам в наследство». Почти без прикрас выступает основное стремление Томаса к милитаристскому образцу, к авторитарной организации, к «гимну», который поют его парни.

В то время как при поверхностном рассмотрении милитаристский символизм должен проявить религиозные идеалы, сама религия Томаса служит символом фашизма. Американский христианский крестовый поход обобщает обе вещи; пробуждение веры и ортодоксальное христианство, но их общим знаменателем в пропаганде является фашистская организация.

Вводные замечания

По сравнению с методом Томаса, конкретное содержание его речей играет только побочную роль. Психологическое «размягчение» слушателей в смысле фашизма не дает ни единой политической программы, ни единой критики существующего общественно-политического порядка. То, что его выступление насквозь лишено настоящих теоретических положений, объясняется, во-первых, намерением быть «практичным», и, во-вторых, вероятнее всего, фактом, что у него нет никакой точной программы. Как большинство фашистских агитаторов, он, разумеется, руководствуется в меньшей степени политическими и социологическими рефлексиями, чем свойственным ему ярко выраженным чувством подражания пресловутым имеющим успех образцам авторитарных систем. Такой псевдотеоретичный подход наблюдается со времен начала режима Муссолини; он, по-видимому, имеет прочное основание в структуре самих авторитарных систем и может объясняться не просто циничным релятивистским презрением стоящего у власти разнузданного политика к истине и ее манифестации в теории. Скорее это можно приписать теории самой по себе, независимо от ее содержания. Даже если она исходит из произвольных домыслов, сам факт последовательного когерентного и консистентного мышления получает определенную собственную значимость, определенную «объективность». Она делает в глазах фашиста из теории проблематичное оружие, так как мышление само по себе отказывается быть только инструментом. Теория как таковая, рассмотрение автономных логических процессов, дает тем, на которых хочет оказать влияние фашист, некое чувство безопасности, разрешает им, так сказать, быть услышанными. Поэтому она, в основном для фашистов, является «табу». Его царство — это область бессвязных, неясных изолированных фактов, или, более того, форма их проявления. Чем изолированнее они приводятся, чем больше выбранные излюбленные темы привлекают внимание обоих — агитатора и слушателя, тем лучше для фашиста. С полной перспективой на успех он может одновременно, но псевдотеоретично ударить по обоим: по еврейскому банкиру и по еврейскому радикалу. Если бы он попытался объяснить взаимную связь понятий теоретически, то он наткнулся бы на величайшие трудности, был бы вынужден прибегать к несостоятельным, изношенным конструкциям, как это довольно часто происходит в фашистской пропаганде. Между тем Томас, чтобы по возможности избежать этой опасности, придерживается нескольких опробованных популярных мелодий. Этим, по-видимому, объясняется частично малая сменяемость мотивов не только у него, но и у большинства ему подобных. Специальные контрмеры должны были бы, например, «связать» изолированные темы, чтобы снять их остроту, сконцентрировать спор на опасных пунктах или, может быть, наоборот, поставить на первый план те факты и структуры, которые обычно выпускаются в фашистских аргументах. Что бы Томас ни делал, он преследует цель найти деликатные невралгические пункты политических противоречий, от манипуляции которыми он надеется получить немедленное эмоциональное эхо. Свои политические темы он выбирает с точки зрения их психологической значимости. И таким образом, он предпочитает темы, в большей степени нагруженные аффектом: коммунизм, администрация, особенно обсуждение вопросов безработицы, евреев, определенные аспекты внешней политики.

Имидж коммунизма

Все время подчеркивалось, что кампания против коммунистической опасности и радикализма является одним из краеугольных камней фашистской пропаганды и была на примере Гитлера весьма успешной. Она возвращается со всеми атрибутами травли красных, само собой разумеется, в речах Томаса. Например, техника доносить на каждого, как на коммуниста, идеи которого не согласуются с тем, что он выражает большей частью словом «радикальный». В действительности под этим может подразумеваться каждый, кто следует прогрессивному направлению с революционным, подрывным оттенком, весьма полезным для пропаганды Томаса.

Антикоммунистические аргументы фашистов движутся все в одном направлении; коммунизм является непосредственной опасностью; немедленные контрмеры должны защищать традиционные институты собственности, семьи и религии. Однако бросается в глаза, что Томас никогда не апеллировал к коммунизму как таковому. Он не нападает ни на учение диалектического материализма, в котором он, очевидно, ничего не понимает, ни на практическую политику коммунистической партии, ни на реальные условия в России. Он никогда не затрагивает такие фундаментальные вопросы, как, например, возможно ли бесклассовое общество в современных условиях, или улучшилось ли положение масс в России. Он никогда не исследует конкретизированные марксистской теорией идеалы. Вместо этого он создает о коммунизме картину, как о призраке дьявола, который существует только для того, чтобы пугать людей видением их предстоящего уничтожения. Кроме как в самых туманных обобщениях, например материализма, он не нападает на марксистскую систему. Однако он оглашает «сказки» ужаса весьма фантастического содержания, которые похожи на записки сионских мудрецов. Он борется против «ветряных мельниц», строит параноидную систему, которую сам потом и атакует. Этот механизм имеет особое значение, так как он показывает глубоко укоренившуюся тенденцию в фашизме скорее выступать против воображаемых картин, чем против действительности, которую они изображают. По двум причинам преследуемые фашизмом большей частью являются фикциями по своей природе. С одной стороны, реальность таких групп, как коммунисты или евреи, не давали бы ему в достаточной степени объекта ненависти, так как Томас должен был бы обсуждать коммунистическую теорию, он бы подвергался опасности заинтересовать ею своих сторонников. С другой стороны, он рассчитывает, сознательно или неосознанно, на «параноидальную склонность» среди них, на нечто вроде мании преследования, которая стремится к подтверждению своих дьявольских призраков. Он знает, что может подчинить своему влиянию слушателей, только удовлетворяя это желание и приспосабливая свои измышления соответственно их психологическим желаниям. Основная схема — это коммунизм, характеризующийся как заговор, концепция, которая отражает конспиративный характер его собственного шантажа.

Этот аспект является не только образцом травли против красных, но и еще в большей мере образцом антисемитизма. Отвратительные и малопонятные карикатуры в «Штюрмере» характерны для всех действий фашистов. Психологическая атака относится в меньшей степени к евреям как настоящим людям, а в большей степени к их мифическому образу, который представляет собой смесь из восприятий, остатков архаического представления и проекций психологических инстинктов. В давние времена уничтожали магический образ, чтобы убить изображенного человека; сейчас можно говорить почти о противоположном: евреи уничтожаются, чтобы разрушить их образ. Часто поэтому может быть менее уместно защищать их от критики, которая в конце концов нацелена на фетиш, чем излагать фетишистскую природу фашистского понятия «евреи». Важно вскрыть элементы фетиша и их относительную независимость от действительности и проверить его психологическую функцию. Только так может быть эффективно уничтожен имидж. Ожидая защиты евреев, какими они являются по-настоящему, имидж их останется довольно непроницаемым, антисемитизм ведь базируется меньше на еврейских особенностях, чем на менталитете антисемитов[108].

Превращение коммунизма в мрачный заговор совершается с помощью пассажей, как этот: «Я спрашивал себя, знаете ли вы, что Сталин, Иосиф Сталин, в последний год, заметьте это себе, опубликовал план уничтожения США, это известие было разослано всем коммунистическим диверсионным организациям и секретарям[109]. Вот обдумайте это и поразмышляйте, как обстоят дела и что происходит во все увеличивающемся размере во всей нашей нации. Посмотрите, как поступают некоторые конгрессмены, как поступают некоторые сенаторы, что делают некоторые вожди в нашей стране. Тогда вы сможете сами судить о серьезности момента. Таковы нашептывания дьявола. Я их вам назову, насколько я это могу сделать в течение ближайших минут». (Очевидно, он хочет возбудить аппетит тем, что теперь будет разглашать. Он надеется при этом доставить своим слушателям массу острых ощущений.) «Он (Сталин) говорит о религии: „Философией и мистицизмом, развитием либеральных культов, поддержкой атеизма мы должны истребить все христианские вероисповедания“». Эта бессмысленная цитата точно подходит к приведенным выше гротескным утверждениям. Что касается марксистской теории, то Томас прибегает к простому методу — помериться с ней силой. «Послушайте, друзья, что мы можем ожидать, если расскажем нашим детям, что человек не имеет души, если мы им сообщаем такие учения, как манифест Карла Маркса. Он окончательно подготовил мир для коммунизма, мои друзья; мы в этой стране идем навстречу аду, мы позволили этому учению, этому частному учению проникнуть в нашу страну, оно пронизало весь наш дом и семью (!). Оно проникло в школу. Мы допустили, что наш учебный план был построен на этих гипотезах, что человек не имеет души, что человек и вся жизнь появились на земле посредством органического развития или как-то по-другому. Мы должны немедленно отвернуться от этих воззрений, или мы погибли… Это воззрение, которое закладывает основы коммунизма». Характерно, что при описании коммунистических учений не упоминаются понятия ни классовой борьбы, ни капиталистической экономической системы вообще и подчеркиваются только биологические теории, которые никогда не играли у Маркса решающей роли, или утверждения, которые ему приписывались по ошибке.

Трюк «Коммунист и банкир»

Тема важнейших историй ужаса Томаса — это якобы заговор с целью создания финансовых кризисов и банкротств. Когда он обсуждает коммунистическое понимание собственности, он привлекает не понятие социализации, а только понятие манипуляции, которая лишает людей всего их состояния. Из типично фашистского отождествления «коммунистического заговора» с «заговором банкиров» извлекает выгоду в первую очередь антисемитизм. «Несколько лет назад встретились мужчины. Дайте мне рассказать вам их план и их программу и слушайте, что они сказали: „Мы открыли боевые организации в различных государствах, где имеются восстания и скоро будут беспорядки и банкротства повсюду“. Это было незадолго до 1929 г., когда мы увидели, что к этому идет дело в США. Мои друзья, разваливается одна нация за другой, мы видели столицы мира в смуте, мои друзья. Теперь мы это видели в наших США. Мятеж и банкротство скоро будут повсюду. Слушайте, что они говорят. Мы будем выдавать себя за спасителей рабочих от эксплуатации. Когда мы их будем уговаривать вступить в нашу армию социалистов, анархистов и коммунистов, мы протягиваем им руку всегда под прикрытием господства братства». Хотя Томас маскирует эти высказывания как цитаты, он никогда не приводит точные источники. Очень вероятно, что он вычитал их из фашистских газет или памфлетов, так как нет ничего смешнее, чем изображение якобы официального коммунистического соединения социалистов, коммунистов и анархистов. Он продолжает: «Разве это не то, что они сделали с нашей нацией? Разве это не то, что заставляет лопаться один банк за другим, пока, мои друзья, не будут разорены тысячи банков в США». По марксистской теории, законы капиталистического производства вызвали кризис. Фашизм наносит ответный удар, приписывая кризис манипуляции коммунистов, однако он не старается вскрыть, как функционируют эти сатанинские махинации или как коммунисты вообще, пока существует капиталистическая система, могли повлиять на экономику Америки. То, что определенная группа капиталистов, а именно финансистов, в заговоре с коммунистами, остается для слушателей Томаса единственно возможным объяснением, хотя оно и не выражается четким образом. Посредством такой техники, которая имеет различные преимущества, можно дискредитировать в первую очередь коммунизм; он не выступает больше как всеохватывающая общественная система, а как хитрый обман жадных до прибыли рэкетиров. Более того, посредством этой техники можно обвинять специально подобранную капиталистическую группу «непродуктивного капитала» в подрыве основ частной собственности, которую банкиры должны как дельцы представлять. Кто подвергается такой пропаганде, должен был бы, собственно говоря, возразить, что никакая капиталистическая группа не будет интриговать против системы, которой она обязана собственной прибылью. Однако как абсурдна ни была бы эта техника, фашистская пропаганда все время к ней прибегает. В доверительной речи Томас подогревает, например, старую историю о международных еврейских банкирах, которые финансировали большевистскую революцию. Очевидно, эта формула имеет мощную иррациональную психологическую опору. Комбинировать ненависть к евреям как к капиталистам с проклятиями в их адрес, как к подрывным радикалам — это самый простой путь. Многие люди, которым довольно непонятны операции на бирже, например, термины, Hausse и Baisse[110], не доверяют банкирам. Последствия, которые они часто испытывают на собственной шкуре, заставляют их персонифицировать анонимные причины финансовых потерь и обвинять жадные группы заговорщиков. Хотя свойственный биржевым сделкам этикет далеко идущего «иррационального», непредвиденного, побледнел в эру экономической концентрации, позиция по отношению к финансистам в эпоху, когда «финансовый капитал», кажется, потерял многое от своей власти XIX века, стала привычной. Эта позиция принимает даже угрожающий характер. Причиной для сегодняшней вражды является, по-видимому, как раз чувство, что банкир не имеет больше прежней власти, что его легко устранить. Представление о его всемогуществе только рационализирует проснувшееся чувство его бессилия. Наоборот, представление, что коммунисты являются заговорщиками и преступниками, основывается на их отрицании капиталистической системы, которое навязывает им определенные ограничения при формулировании их целей и тактик и придает им в глазах многих мистический оттенок.

В отношении борьбы против «непродуктивного» капитала, одного из самых действенных стимуляторов антисемитизма, мы ограничиваемся здесь двумя наблюдениями: во-первых, финансист вызывает ненависть, потому что он, по-видимому, наслаждается жизнью и роскошью, не располагая, как промышленник, действительной властью приказа, во-вторых, «могущественный банкир» является только увеличенным символом посредника (дилера из сферы обращения), который несет ответственность за то, чтобы независимое население платило за экономический прогресс, происходящий в области производства. Посредник выполняет функцию психологического и экономического «козла отпущения», и эта функция страстно оберегается благодаря определенным экономическим интересам. Само собой разумеется, что только обоснованная критика экономики может точно изложить эти тезисы о разнице между продуктивным и непродуктивным капиталом. Только здесь она может наглядно показать, почему отождествление банкира с коммунистом, которое кажется разуму столь «абсурдным», имеет такой успех.

Хотя Томас не ввязывается ни в какие экономические спорные вопросы, в одном пункте его позиция становится ясной, именно в этом пункте он извращает собственное содержание марксистского учения, превращая его в противоположность. Маркс требует обобществления средств производства, не выражая мысли об экспроприации маленьких личных владений. Сторонники Томаса, однако, не располагают стоящими упоминания средствами производства и являются только маленькими собственниками, так что идея обобществления их, по-видимому, не очень пугает. Следовательно, она должна быть представлена попыткой лишить их в некоторой степени имущества, которое они называют своим собственным, а не стремлением существенно поднять жизненный уровень всего населения. Коммунист приравнивается к разбойнику и вору, к тем грабителям, которые обычно плывут в кильватере фашистских переворотов. «Второе, что коммунисты намереваются: они хотят, по Томасу, общего введения атеизма, отменить всякую частную собственность и право наследства. Они коварно и хитро овладели нашей собственностью. Они говорят, всякая частная собственность и всякое наследство должны быть отменены. Это значит обобществление любого, даже незначительного владения. Это означает конфискацию всего того, что дорого мне и Вам». По-видимому, этот аргумент — самый убедительный для вербовки маленького человека в ряды фашистов.

Из фашистского арсенала берется последняя стоящая упоминания техника Томаса — «травля красных». «Товарищи, Рот-Фронт и реакция расстреляны», — говорится в песне Хорста Весселя; Томас украшает свои тирады против коммунизма враждебными ссылками на «реакцию», хотя она ни в коей мере не имеет такой силы, как подстрекательство против красных. Если бы, однако, только коммунизм был предметом поношений, то неимущие, на которых направлена пропаганда, могли бы почувствовать недоверие. Поэтому он маскирует свою цель, внушая своим слушателям, что нужно считать противниками также старомодных реакционеров, группы, которые недостаточно заботятся о массах. С другой стороны, в фашизме есть слабая реальная основа для нападок на реакционеров: антагонизм по отношению к некоторым соперничающим консервативным группам, с которыми ему часто приходится объединяться, но которые он в конце ликвидирует, как это весьма успешно удавалось сделать в Германии. У Томаса антиреакционное оформление травли коммунистов выражается в конкретной политической ситуации. «Возьмите, например, школьное управление. Мне кажется, как будто общественность собирается потерпеть поражение, что бы ни случилось. У нас два списка кандидатов: один обещает нам уверенность с мистером Бекером, мистером Делтоном, миссис Кларк и миссис Роунзавиль; их поддерживает незначительное число старых реакционных групп. Вот я и спрашиваю серьезно, будет ли эта группа действительно иметь власть, чтобы разрешить проблемы школы в этом городе?» Несколько более пространно он выражается относительно другого случая: «Я хотел бы, чтобы вы сегодня весьма прилежно молились, чтобы силам реакции, силам, которые пытаются заставить замолчать Христа, не удалось бы закрыть радио для народа Бога». Чтобы подготовить насильственные меры против коммунистов, которых он хотел бы изгнать из США, Томас хочет по крайней мере перенять их революционную концепцию и их методы. На реакцию он нападает потому, что она действует незаконными средствами, хочет действовать с помощью насилия черни, посредством «спонтанных акций». Даже если массы, к которым обращается фашистский агитатор, скептически относятся к господствующему классу, который они привыкли рассматривать как господ и эксплуататоров, последние (при этом не важно, являются ли интересы фашистского движения родственными их собственным) все же кажутся неподходящими для грубого ремесла непосредственного угнетения, которое и означает фашистское управление. Культурная традиция, социальный страх, даже снобизм запрещают высшим классам, по крайней мере до определенной степени, те виды поведения, которыми авторитарная система осуществляет свою власть. Поэтому фашисты временами порочат их как высокомерных и «далеких от народа». Очевидно, что между старыми и новыми «элитами», между элитой, обладающей крупной собственностью, и теми, кто ее охраняет и в значительной степени контролирует с помощью своего аппарата террора, существует соперничество. «Реакция», старый господствующий класс, выполняет, таким образом, пропагандистскую цель — привлечь к себе радикальные массы, не подвергая опасности авторитарный аппарат. Так как фашистская пропаганда против «реакции» в противоположность пропаганде против «еврейского» банкира остается довольно общей и приводит, кроме как в экстремально критических ситуациях, очень редко к действительному конфликту, Томас достаточно осторожен, чтобы говорить о старых «реакционных» группах и оставляет открытой дверь для их включения в свою собственную, более актуальную версию.

Нападки на правительство и президента

Богатый материал имеется у фашистов под рукой для нападок на правительство. Демократический режим всегда можно описать как «косвенно» отчужденный от народа, холодный и институциональный. Его централистская природа постоянно дает возможность обвинить его в игнорировании интересов народа и особенно тех, кто живет в отдаленных частях страны. Всегда можно вытащить «пугало» бюрократизма, где централизованный демократический режим должен состязаться с изощренностями закона разума и конституционного права. Его постоянно можно обвинять в дороговизне и коррупции. Маленькому человеку, который платит налоги и не видит, кому непосредственно на пользу идут деньги, каждый расход кажется «расточительством». Психологическими средствами фашистской рекламы являются ментальность налогоплательщика, к которому действительно или якобы предъявляют слишком большие требования, и присущее ему сопротивление против централизованного правительства, так как в анонимном государстве, которое не способно гарантировать жизнь тем, от которых оно берет, сбор налогов имплицитно вызывает чувство несправедливости. В своем желании подражать экономически превосходящим даже группы, которые, являясь, по-видимому, сторонниками Томаса, платят только незначительные прямые налоги, часто впадают в ментальность «перегруженного» налогоплательщика. Эта тенденция имеет склонность к тому, чтобы стать собственным «вероисповеданием». В итоге скрытая обида обращается, однако, против правительства, которое только «берет», а не против социальной системы, которая делает налоги неизбежными. Где фашизм приходит к власти, он увеличивает налоги, однако они, по крайней мере вначале, ловче замаскированы, чем, например, пожертвования на благо отечества и собратьев по нации. Ссылки на народную идею, сопровождаемые террором, временно прекращают всякую дискуссию по поводу налогов. То же самое относится к коррупции. В странах, где господствуют разнузданные, деспотические группы, без сомнения, имеется больше случаев расточительства и коррупции, чем в демократических государствах, но они держатся в тайне и очень редко эта тема обсуждается, в то время как демократия допускает ее свободное обсуждение и таким образом создает иллюзию, что она является рассадником коррупции. «Прогрессивное», подчеркнуто демократическое правление при Рузвельте является особенно подходящей целью для враждебного в отношении правительства поведения фашистов, хотя ее оппозиция ни в коем случае не определяется существенно Новым курсом. Однако фашистская пропаганда против Нового курса жива либеральной традицией США, которая рассматривает любое государственное вмешательство в экономические дела как средство для критики существующего.

Томас ненавидит президента и хочет, чтобы его слушатели также его ненавидели. Однако он всегда называет его «наш президент», молится за него и делает вид, что он хранит традицию терпимости в американской демократии. Но он хочет только одного: «Президент должен покаяться». Христианскую идею покаяния он коварно превращает в средство очернить первого человека исполнительной власти: «Мой друг, я говорю тебе очень серьезно, так серьезно, как только можно говорить человеческому существу; если ты не будешь раскаиваться, если федеральный судья не раскаивается, если члены сената не раскаиваются, если каждый мужчина или каждая женщина в нашей стране не будут раскаиваться, они не увидят Царства Божьего». По-видимому, здесь «каждый мужчина или каждая женщина» являются дополнением, а главной фигурой является президент, который никогда не давал повода сомневаться в своих принципиально либеральных воззрениях.

Намеки связывают президента, его аппарат управления или по крайней мере некоторые «вышестоящие органы» с коммунизмом. Этот трюк применяют, однако, не только фашистские агитаторы, а почти все противники демократического режима. «Почему Америка хочет поддерживать нечто подобное (искусственно организованный экономический кризис)? Разве это возможно, мой друг, чтобы поощрение в высших инстанциях приводило к таким вещам?» Название одной из его речей накладывает на демократическое правительство четкое клеймо коммунизма. «Это правда, что предполагает Торговая палата, что коммунизм является действительной целью некоторых людей в окружении президента?» В доверительной речи он доходит до утверждения, что хотя писания сионских мудрецов являются, как доказано, фальсификацией, однако их глубинная правда была подтверждена Новым курсом. По-видимому, правительство выполняло шаг за шагом все изложенные в них планы. Точно так аргументировал нацист Розенберг, после того как швейцарский суд вынес свой приговор. Разумные опровержения остаются бессильными против таких легенд или нашептываний, которые позволяет себе Томас в отношении правительства. Как только их нельзя сохранить на объективном уровне, они переделываются с помощью вспомогательных гипотез или путем сдвига с уровня фактов на уровень «глубинной правды».

Нападки на президента ни в коем случае не являются чем-то новым в США. Они всегда были со времен Эндрю Джонсона. Исторический анализ, наверное, раскрыл бы перманентную готовность некоторых политических групп обвинять президента. Это ирония, что мятежники, выступающие против Эндрю Джонсона, называли себя «радикалами». Нехарактерным и слишком простым кажется нам тезис, что позиция населения в отношении президента является амбивалентной, так как он имеет имидж отца. Современные монархии, как, например, Великобритания, имеют мало аналогичного по сравнению с нападками на президентов в республиках. Скорее эта привычка объясняется проявлением демократии вообще и американской конституции в частности. «Что правительство народа посредством народа и для народа» наделяет отдельного индивидуума значительной властью президентства, масса народа воспринимает, очевидно, как парадокс; это вызывает по крайней мере неосознанно сильное сопротивление. Prima facie[111] высшая исполнительная власть вызывает возмущение, как монархическая и «недемократическая», и создает, таким образом, постоянную готовность призывать на борьбу против нее систему контроля и равновесия и обвинять ее, высшую власть, в нарушении своих границ и в стремлении к диктатуре. Сегодня старое сопротивление прежней, или «народной демократии» идет вразрез с идеей демократии посредством заместительства, и институт президента служит в первую очередь для того, чтобы поддерживать совершенно другую идеологию. Президента упрекают меньше в «антидемократической власти», чем в том, что она «незаконна», что его авторитет не является естественным выражением современных коренных отношений власти. Поэтому фашист желает их разрушить. Старые реминисценции абсолютистской легитимности были превращены в идею, однажды интерпретированную Геббельсом, что только тот, кто использует власть, ее заслуживает, т. е. кто ее использует в целях беспощадной эксплуатации. Президента, заклейменного как человека, который хотел бы быть диктатором, по существу, презирают, так как он не может и не хочет действовать как диктатор, так как представляет систему и группы, не являющиеся диктаторскими. По существу, хулители президента чувствуют, что легальная власть, которую он воплощает, не полностью покрывается его реальной общественной властью, что решающие экономические силы находятся вне его сферы, в другом лагере. Поэтому его конституционные права воспринимаются как «нелигитимные» по сравнению с крупной промышленностью, которая является выражением сущности деловой культуры. Современные нападки на президента означают конфликт между формальной демократией и экономической концентрацией, который имеет тенденцию расширяться вместе с последней. В высшей степени аналогична ей прежде всего история Третьей французской республики; в ней не только аристократия упорно смотрела на официальный демократический режим сверху вниз, но также и самые влиятельные экономические силы. Ненависть к президенту едва ли отличается от ненависти к высшим финансовым кругам, с которыми фашисты любят его связывать.

Трюк «Возьми свою постель и ходи»[112]

Наряду с нападками на президента и общим клеветническим утверждением, что режим Рузвельта якобы поощряет атеизм, коммунизм и модернизм, имеется еще один специфический аспект, на который нападает Томас, — это тактика Нового курса по вопросу безработных. В этом вопросе у него исключительно отсталые взгляды, он апеллирует к группе мелких собственников. Он недооценивает значение проблемы безработных и влияние давления, которые они могли бы оказать, в то время как более продвинутые фашисты, как, например, Фелпс, пытаются привлечь безработных на сторону «движения». Возможно, этот аспект в большей степени является причиной неудачи пропаганды Томаса, хотя, с другой стороны, он привлек также группы, которые по другим пунктам в остальном отрицали бы его позицию. Пропагандистское использование вопроса безработных и фашистская «интеграция» безработных — это две совершенно разные вещи. Томас тщательно маскирует свою позицию, направленную против безработных, посредством языка христианина. Слова «Встань, возьми свою постель и ходи» он толкует в совершенно противоположном библейскому смысле как профессиональную инициативу: «Бог нам приказывает идти. Мы убили дух десятков тысяч человек, расточая любовь к ближнему. Мы никогда не решим проблемы Америки, если помощь получают не те люди, кто действительно испытывает нужду. В определенный день, в определенный час, в определенную минуту и определенную секунду, когда мы скажем, что каждый доллар дает тебе столько-то времени, и если потом, милостью Бога, не захочешь работать, то и не будешь также и есть. Почти невозможно заставить мужчину или женщину работать. Мы должны покончить с этим состоянием». Та же самая техника выполнила в Германии свою цель. Само собой разумеется, безработные там тоже должны были быть накормлены, однако их привлекали на короткое время к «работе»; их заставляли делать ненужные и незначительные вещи, а потом вооружаться к захватнической войне. Идея, что никто не должен есть, не работая, если даже его деятельность сама по себе чрезвычайно излишняя, оказалась с точки зрения психологии очень эффективной. Один из парадоксов сегодняшней ситуации состоит в том, что вокруг самой жалкой группы безработных концентрируется зависть, так как они освобождены от тягостного труда. Эта зависть является инструментом, чтобы подчинить их как «солдат армии труда» контролю господствующей группы, в то время как она (зависть) доставляет некоторое удовлетворение тем, кто имеет рабочее место. Отвращение Томаса к правительству возникает в общем и целом из этой интенции. Мысль, что безработных нужно принуждать к работе, Томас иногда выражает в форме вымышленного призыва к аграрной реформе, и этим он проявляет свое родство с идеологией крови и земли. «Правительство должно бы предоставить средства производства и каждому дать десять моргенов земли, или столько, сколько он вообще может обрабатывать, и его послать и заставить зарабатывать хлеб насущный в поте лица своего[113]. Сейчас имеются миллионы людей в этой стране, которые не хотят работать и которые отказались бы от предоставленного места, если бы они имели такую возможность». Чтобы провозгласить необходимость сильной руки, безработных подозревают в лени и в качестве единственного шанса научить их работать, «интегрировать» их и одновременно наказывать за лень, предполагает исподтишка фашистский режим. На первый взгляд ожидаешь, что такой цинизм оттолкнет массы и настроит их против Томаса, хотя в отношении некоторых слушателей это имеет место, и было бы слишком рациональным предположить, что это сыграло бы еще большую роль. Томас ловко использует парадоксальное желание сильной руки у тех, которые должны были бы ее испытать на себе. Авторитет им по вкусу не только потому, что он обещает уверенность, но также и потому, что они отождествляют себя в такой сильной степени с системой власти, что они хотят подчиниться любой трудности как свидетельству власти и силы, посредством которой их собственное унижение, как кажется, их соединяет. В империалистической Германии многие бывшие солдаты, которые при прусском милитаризме терпели самое грубое обращение, позже восхваляли военную службу как самое прекрасное время их жизни. Это позиция, из которой исходит Томас в своей кампании в отношении безработных. Нет никакого средства, чтобы исследовать этот феномен, но не стоит удивляться, что он завербовал значительное число сторонников из рядов тех, которых он бичевал за их мнимое нежеление работать. Возможно, это как раз те, которые оказываются быстрее всего готовыми к эксцессам против слабых.

«Евреи идут»

Только замаскированно и побочными путями антисемитизм выступает в речах Томаса по радио. Не только правила радиовещания мешают ему, но прежде всего религиозная среда. Хотя она окружает его нападки ореолом теологического авторитета и служит ему для того, чтобы скрыть свою ненависть под маской христианской любви, она требует все же в некоторой степени уважения к народу Ветхого Завета и несовместима со слишком открытой атакой на группы меньшинств. Что Томас является ярым антисемитом, или по крайней мере был им, доказывают доверительные речи, намеки на это встречаются и в речах по радио. Модуляция речи и ораторская поза указывают на то, что имеются в виду евреи, когда он говорит об «этих силах», и что его слушатели это знают. Вес антисемитской пропаганды в речах Томаса несравнимо больший, чем сумма его неприкрытых враждебных высказываний против евреев.

Мостом между теологическим антииудаизмом и фашистским антисемитизмом является Палестина. И если тема на первый взгляд кажется взятой довольно издалека, сообщения о новых поселениях и экспансии евреев, по-видимому, имеют определенное значение для антисемитов. К их самым главным движущим силам относится жалоба, что евреи «идут». Они должны «уйти, они здесь нежелательны». Они рассматривают их как захватчиков, нарушителей законов и ощущают их существование как угрозу возможности чувствовать себя «дома». В действительности же они не хотят их терпеть на земле ни в каком месте. Они обвиняют их, что они стремятся к мировому господству, а на деле сами желают этого. Евреи для них символ того, что они еще не владеют всем миром. Временами запутанные ссылки Томаса на поселение евреев в Палестине в качестве знака приближающихся дней Страшного суда (эти ссылки не дают возможности узнать, принимает ли он их или отвергает), отражают амбивалентность нацистов в отношении сионизма. Они его приветствовали как средство отделаться от евреев и считали его опасным, или по крайней мере об этом заявляли, так как они опасались распространения еврейского национализма за границы страны. За этой амбивалентностью вырисовывается тень смертельной ненависти. В соответствии с фашистским мышлением евреи не должны ни оставаться там, где они сейчас живут, ни иметь возможности образовывать собственную нацию. Альтернатива — истребление. Их поселения описываются как сообщение о фактах, но простой характер выражения имеет оттенок угрозы. Публика должна ужаснуться при представлении о якобы чрезмерно выросшей власти евреев в Палестине, перед этой вызывающей ужас опасной картиной. И если в сообщениях не называются имена, то это может распалить даже общество — мы сопровождаем следующую цитату постоянно соответствующими комментариями: «Итак, евреи возвращаются. По последнему сообщению Еврейского телеграфного агентства, недавно в Палестине поселилось больше еврейских фермеров, чем их было 2000 лет назад. Она является сегодня с экономической точки зрения самым многообещающим местом во всем мире. В Палестине нет депрессий. [Имеется в виду то, что евреи энергичны и дела у них идут хорошо.] Естественные источники той нации [говорить о евреях как „той нации“ — это одна из стандартных уловок; два по виду с точки зрения языка оправданных слова дают картину народа, который каждый знает, но не хочет называть по имени] теперь эксплуатируются и развиваются. Я недавно читал сообщение о химикатах, которые осели на дно Мертвого моря (трюк заговорщика). Тот химик сказал, что где-то в Мертвом море находятся жизненно важные химикаты стоимостью около 15–25 тысяч миллиардов долларов. (Томас говорит о потенциальной химической ценности источников Мертвого моря, или он хочет сказать, что евреи спрятали на его дне ядовитый газ; это он хитро оставляет толковать в двузначном смысле в надежде, что его наивные слушатели поверят в последнее, хотя это является выдумкой.) На берегу Иордана сегодня строится больше гидроэлектростанций (кощунственная комбинация святого библейского имени с ультрасовременным термином должна внушить слушателям отвращение). Университеты растут как грибы из-под земли. Друзья, это верный признак, что время христианских народов подходит к концу. Почему? Потому что христианские народы делают точно то же, что делали евреи тысячи лет назад, что вызвало изгнание их из стран и побудило Бога отвергнуть еврейский народ. (На евреев сваливают грехи христиан; ударение в этом непонятном предложении падает на слова: „отвергнуть еврейский народ“, возможно, это единственное, что может понять мозг его слушателей.) Итак, они были рассеяны и не имеют родины уже 2000 лет, скитальческий народ, блуждающий по свету. Между тем Бог сказал и дал власть христианским народам. С окончанием христианской веры одновременно возвращаются евреи, многие из них возвращаются к нашему Господу и спасителю Иисусу Христу. (Позитивно звучащее предложение усиливает общее смятение и удивление и намекает, кроме того, на то, что крещенные в Палестине евреи могут быть спасены, но кто останется и придерживается иудаизма — под последними понимаются американские евреи — являются самыми недостойными.) Однако многие возвращаются в Палестину в неверии, но, друзья мои, недалек тот час, когда армии христианства в великой битве у Армагеддона, которая, так я думаю, придет с окончанием следующей большой войны, евреи соберутся в той стране. Они будут окружены со всех сторон и упадут ниц и в час величайшей нужды будут звать Бога, и Бог ответит им с неба; и Иисус Христос, которого они отвергли, их старший брат, придет с мощной силой спасения». Другими словами, в соответствии с большой программой, на которую надеется Томас-фашист, как проповедник же он им предлагает перспективу для спасения. Идея расплаты с евреями после Второй мировой войны является одним из главных антисемитских лозунгов (1943 г.), появилась в речах Томаса восемь лет назад. Без сомнения, ею сознательно манипулируют фашистские агитаторы. Хотя в угрожающем масштабе распространенная среди солдат, она совершенно не зависит от войны и от поведения евреев во время войны. Раздута она искусственно.

Важнейшим шахматным ходом в косвенной антисемитской пропаганде Томаса является намек на библейскую вину евреев. Он полагается на то, что его слушатели перенесут старое осуждение на современность. «Бог предупреждал народ устами его пророков, что, если он не возвратится к нему и не восстановит в стране справедливость и сострадание, Бог обязательно сделает так, что народ погибнет как нация, попадет в плен и будет побежден соседними народами». Чтобы внушить слушателям непосредственную связь между Иудеей и Америкой, а именно виновность сынов Иудеи в «американском кризисе», Томас сравнивает современную Америку с Иудеей времен пророков. Хотя он не высказывает этой мысли, звуковое построение всего пассажа и постоянное повторение слов «еврей» и «иудеи» создает это впечатление. Совершенно очевидной становится его техника манипулирования голосом в следующей цитате: «Коммунизм является не чем иным, как синагогой сатаны, о которой говорил нам наш Господь». Интерпретация коммунизма как синагоги сатаны при поверхностном рассмотрении является только библейской метафорой; применяя греческое слово «синагога» в отношении еврейского храма, он связывает, однако, коммунизм с евреями, другими словами, предложение говорит о том, что евреи и коммунисты — одно и то же.

Трюк «Проблемы»

Когда Томас отваживается иногда неприкрыто делать антисемитские замечания, он первично делает упор на наличие «еврейской» проблемы в Америке. Но пока в демократии фарса разрешается продолжаться таким «проблемам», антисемитизм завоевал первую, особенно легкую и опасную победу, ибо выражение «проблема», которое кажется нейтральным и научным, ведет в действительности к понятийному обособлению евреев и характеризует их как будущих жертв специальных административных мер.

Трюк «проблема» требует особый техники псевдообъективности. Где Томас становится незамаскированным антисемитом, там он представляется одновременно другом евреев. Эта весьма значимая констелляция звучит следующим образом: «В каждой стране мира имеется сегодня этот огромный конфликт между евреями и правительством, а также людьми, которые воплощают ту нацию. Сегодня нет страны, которая не имела бы еврейской проблемы, ни одной. Я говорю сегодня (!) как друг евреев. Я говорю сегодня как один из людей, который принесет им Евангелие Иисуса Христа. Я говорю вам без какой-либо боязни противоречия: в настоящий момент имеется еврейская проблема, которая не умрет во всем мире. Это предвестник, предшественник того дня, того часа, когда те люди будут собраны там в большой стране, куда они возвратятся в неверии. Но в один из этих дней они обратятся к Иисусу Христу, чтобы он их освободил, и он придет и потребует назад свой древний народ… Разве это не проступок христиан этого мира, что мы упустили принести тому народу Евангелие Иисуса Христа? Мы собираем плоды того, что сами посеяли». За ханжескими обвинениями христиан, что они не смогли обратить евреев в христианство, за жестом раскаяния и намека на наказание со стороны евреев громоздятся в действительности еврейский призрак и коммунистический мировой заговор, и такая цитата из Библии подстрекает к «акции защиты», так как евреи якобы господствуют в мире, пока христиане не объединятся против них: «Они погибнут от меча, и Иерусалим будет раздавлен, пока не придет время христиан». Следующая цитата порождает настроение паники и еще более усиливает нападки на евреев: «Иерусалим опять в руках евреев, он родина евреев, он опять был для них восстановлен… Евреи в Палестине в соответствии с осуществлением пророчеств Бога, там сейчас больше евреев, чем в какое-либо время в течение двух тысяч лет истории [угроза для христиан]. 1917 год был критическим временем в нашей истории. И как бы это ни казалось странным, вы знаете, что когда генерал Алленби захватил город Иерусалим, он сделал это от имени короля Георга… с этого самого момента Бог отдал его в руки сионистов, с этого часа произошли еще и другие события: коммунисты проникли в Москву как раз в то время, когда была освобождена Палестина. Начался упадок церкви, она ослабла и потеряла жизненность. Что еще случилось? Вы видите, как распространяется по всему миру план антихриста закрепить свою власть на земле во всех христианских домах». Сионисты, коммунисты, британцы замешаны в огромном заговоре. Подобно Фелпсу и другим фашистским агитаторам, Томас тоже включает англичан в свои нападки на евреев и коммунистов; национал-социалистическим правительством британцы даже были названы «белыми евреями».

Обычно Томас начинает с отождествления евреев и дьявола (как убийц Христа), дает их описание в виде дьявольских заговорщиков в течение всей мировой истории, и этот вид нападок он предпочитает описанию их как подражателей и бесхарактерных захватчиков, как нелюдей, он проявляет этим специфическое различие между немецким и американским антисемитизмом, который должна учитывать контрпропаганда. Немецкие евреи, в противоположность американским, укоренившиеся в Германии в большом количестве много веков назад, большей частью ассимилировались; антисемиты должны были нападать как раз как на ассимилированных и обвиняли их, что евреи хотят слиться с христианами, отравить их «изнутри».

В Америке, где еврейская эмиграция в массовом масштабе началась только в XIX веке, и ассимиляция евреев незначительна, они выделяются яснее как национальное меньшинство; антисемит может их поэтому просто обвинить, что они другие, не как все, и может заподозрить их как закрытую национальную группу в конспирации и в стремлении к захвату политической власти. Антисемитский аргумент представления евреев как более слабых, однако, полностью отсутствует в арсенале Томаса. Возможно, он оказался в Германии самым рискованным. Библейский блеск, который Томас приписывает евреям, является своего рода защитой от презрения и осуждения и делает его специфическую кампанию против евреев относительно безвредной. Однако, может быть, те трюки, которые не направлены косвенно на евреев, являются более сильным психологическим оружием против них, чем его собственные антисемитские выпады.

Позиция Томаса в отношении внешней политики

Обращение Томаса к американизму нельзя сравнивать с нацистской эмфазой идеи об отечестве и германской расе, а является, может быть, учетом чувств его слушателей, только более слабым эхом. Он использует пацифизм в отношении иностранных дел так же, как и антикапиталистические тенденции во внутренних американских делах. В такой стране, которую не затронули войны с другими народами и превосходство которой всегда оставалось неоспоримым, не мог развиться сильный военный патриотизм. Вследствие этого несколько отрицательный американизм Томаса ограничивается большей частью обсуждением грозящей стране опасности, ее мнимой изнеженности и декадентства, он игнорирует ее силу и право на господствующее положение в мире. Его внешняя политика состоит в патриотической экзальтации и одновременно в отказе от стремления к власти других народов. Он содействует национализму как таковому, однако симпатизирует, точнее говоря, больше немецкому национализму, модели его фашистских идеалов, чем внешнеполитическим целям американского народа.

Некую амбивалентность в отношении проблемы войны отражает предпочтение Томасом национал-социалистов, в игре которых он также участвует. Несмотря на свой американизм, или, скорее, из-за своей фашистской концепции для Америки, он, кажется, действует успокаивающе. Он использует американскую волю к миру в качестве давления направить страну в когти агрессивных наций. Он приводит длинные и запутанные аргументы, которые заканчиваются оправданием германской подготовки к войне. «Нет никакого, абсолютно никакого сравнения с тем, что происходило в мире, и тем, что происходит сейчас. Все государственные деятели в мире дрожат на своих постах от страха перед завтрашним днем. Британские государственные деятели, каждый в отдельности, говорят, что войну в Европе долго сдержать не удастся. Франция и Германия, Италия и Англия, Россия и Япония — каждая нация готова. Они вооружены до зубов, они готовы к началу ада на земле. Не из-за того, что одна из этих стран этого желает. Мое мнение таково, что каждый государственный деятель в Европе ненавидит войну, если они знают, что это такое, она им омерзительна. Когда вам что-нибудь рассказывают о том, что кто-то потрясает оружием в мире, о людях, которые хотят войны… Я не верю, что какой-нибудь сумасшедший желает войны, несмотря на факт, что они не хотят никакой войны, их толкают неизбежно, шаг за шагом, дюйм за дюймом к бездне, в следующий большой, убийственный для людей конфликт. Почему так? Почему мы не можем сдержать войн? Как так получается, что коммунисты в этой стране проповедуют, что Америка должна разоружаться, а России разрешается вооружаться? Нет, я вообще не придаю большого значения этому виду пацифизма, и я не верю, что какой-то человек, к примеру, американец, у которого есть голова на плечах и есть глаза, чтобы смотреть, и который имеет достаточно разума, чтобы думать, был бы заинтересован в войне. Но послушайте, как так получается, что мы не можем предотвратить войну? По очень простой причине, что этот мир отверг сына живого Бога. Система мира не основана на христианской вере, мировая система — это система сатаны, которая хочет проглотить, умертвить и погубить человеческую расу. И теперь народы земли к этому готовят. Но будьте внимательны, что я вам скажу. Я знаю, когда придет война, а она придет. Вы знаете, что каждые 20 лет всегда была война… Те мужчины и женщины, которые говорят, что последняя война была только детской игрой по сравнению с будущей, вы можете себе представить сотню самолетов в стратосфере, которыми управляют роботы, с большими бомбами на высоте, где защита посредством других самолетов невозможна, и с точной системой наблюдения, чтобы сбрасывать крупные бомбы с высоты от 2 до 3 миль в центр большого города где-то на земле? Ну, мои друзья, вы знаете, что это значит. Это значит уничтожение. Это значит смерть. Это значит разрушение. Вы можете себе представить, какой будет следующая война? Будут пулеметы, которые стреляют со скоростью 600 выстрелов в минуту. Вы можете себе это представить? Итак, слушайте меня. Никто, кто имеет разум, не желает войны. Но что-то есть внутри человеческого рода, что вызывает страх. Германия боится. Это причина, почему Германия вооружается».

Решительно прогерманским является внешнеполитический курс Томаса: «Вы, по-видимому, заметили, что между Италией, Францией и Англией, с одной стороны, и Германией, с другой стороны, что-то происходит. Я рад, что, по всей видимости, постепенно среди них, или Великобританией, разрабатывается новая программа политики в отношении немецкого народа. Я думаю, что в высших дипломатических кругах признается, что германские, англосаксонские и скандинавские расы должны теперь выступать бок о бок против величайшей угрозы, которой когда-либо противостояла западная цивилизация, с тех пор как Чингисхан послал свои азиатские орды и напал на западный мир. Англия, кажется, стала по отношению к Германии уступчивей. Она точно знает, что Германия, как единственный оплот западной цивилизации, противостоит огромным ордам коммунистов под предводительством оступившихся народов и что, если немецкая и англосаксонские нации не будут держаться друг друга, нет надежды сохранить христианскую религию для христианской цивилизации. И если наши собственные чиновники в Вашингтоне имеют ум, то они пойдут националистическим курсом, который объединяет при братском взаимопонимании Великобританию, Германию и скандинавские страны». Оступившиеся народы, кто бы они ни были, называются безбожными, нацисты, наоборот, верующими, что бы они ни делали. «Бог должен признать, что Германия истекала кровью, пока народ не признал, что есть Бог на небе и что народ, который забывает Бога, погибает. Мои друзья, Германия выучила свой урок, возвратилась и признала то, что провозглашает вера и что Бог должен прославляться, Англия и Америка погибнут». Авторитарное послушание по виду рассматривается как религиозность per se. Проповедование благочестивого покаяния проникает в доктрины пятой колонны и готовит почву для провозглашения «заповеди часа».

Особо следует сказать о технике Томаса, когда он имеет дело с внешней политикой. Он обращается с нациями, как будто они индивиды, и применяет непосредственно в отношении них моральные понятия и использует моральные дихотомии для разъяснения национальных политических вопросов. Эта уловка, уступка способности его последователей думать в безличных терминах, имеет, несмотря на пророческое звучание, зловещий оттенок. Чем упорнее рассматриваются нации как индивиды вместо групп народов, тем основательнее превращаются люди в послушных членов своего государства, тем беспощаднее они перед лицом грозящей катастрофы, которую неустанно расписывает Томас, и тем легче их можно склонить к «интеграции». «Библия разъясняет нам, почему погибают мировые царства, мои друзья, моральный закон действует среди наций, так как они состоят только из мужчин и женщин. Что бы человек ни сеял, он пожнет это. Что бы страна ни сеяла, то она и пожнет. Действительно, широко поле наблюдения, если мы начинаем изучать эту истину прошлого и настоящего, ибо народы наверняка умирают и исчезают таким образом, как они умирали и исчезали в прошлом. Ибо каждый памятник и каждая книга, каждый мост и каждая куча мусора, каждая одинокая колонна становятся амвоном, с которой мы слышим голос прошлого, который читает великую проповедь национального греха и национального суда». Персонификация нации является, так сказать, негативной тоталитарной интеграцией. Американская нация, по Томасу, — огромный коллективный грешник, который должен сообща раскаяться, т. е. принять фашистский порядок. «Бог призывает американский народ возвратиться к нему. Он говорит, у меня с вами борьба, потому что вы отвернулись от меня, от союза со мной. Вы нарушили мой закон. Вы и я, мои друзья, являетесь частью великого народа. Наши отцы воздвигли в этой стране великую стройку, они посеяли слово живого Бога в качестве краеугольного камня своей личной жизни, их жизни внутри государства, их национальной жизни, и теперь наступили трудные дни, мои друзья, когда мы пренебрегли старыми символами наших отцов. Мы стали такими разумными, мы стали такими умными. Мы знаем все, но ах, мои друзья, есть вещи, которые мы не знаем, и это то, что мы потеряли знание о живом Боге в этой нашей стране. Америка сегодня — несчастная страна. От Атлантического океана до Тихого, от Канады до Мексиканского залива наш народ находится в хаотическом состоянии беды. Мои друзья, причина проста, вот она: мы затоптали ногами знание о нашем Боге и вытеснили его из наших сердец, наших душ. Мы сегодня приносим много жертв, мы жертвуем фальшивыми вещами, мы жертвуем Богу серебро и золото, мы поклоняемся сену и соломе. Бог тела является сегодня богом многих в нашем народе. Бог имущества занял место послушания; нашего Господа Иисуса Христа мы изгнали из наших церквей… Наши отцы хотели поехать туда, где они и их дети могли жить по заветам Бога, и так они переехали через океан, который не был отмечен ни на одной карте, через эти равнины и прерии, и через горы. Они жили в бревенчатых избах, они жили в землянках». Примечательно, что призыв Томаса к американскому обновлению заканчивается едва прикрытым желанием возвращения к всеобщему стандарту жизни. Изменения, которые он ожидает от тоталитарной регламентации, рассматриваются как божье лекарство против изнеженности и дегенерации.

Заключительные замечания

Конечная цель пропаганды Томаса — власть посредством жестокого, садистского подавления — является центром, объединяющим принципом, который определяет его теологию, политическую тактику, психологию и его моральные принципы. Среди его стимуляторов — понятие строгого наказания на вечные времена, имеет решающее значение. Мучения описываются до мельчайших подробностей, наверняка для особого наслаждения слушателей: «Однажды они развели огонь для него и сказали: Поликарп, если ты не отречешься, если ты не откажешься от Иисуса Христа, тогда ты будешь гореть. Говорится, что он держал свою правую руку в огне и дал эту историческую клятву перед миром. „70 лет я служил Христу, и он мне не сделал ничего плохого, наоборот, только хорошее. Почему я теперь на старости лет должен от него отказаться?“ Он отказался отречься от того, что Иисус является Сыном Божьим. После того как Поликарп произнес эти слова, он шагнул в огонь и сгорел, так что от него осталась только кучка пепла. Это было время, когда десятки тысяч христиан были брошены в тюрьмы, и нам сообщают, что десятки тысяч из этих мужчин и женщин и детей были брошены на растерзание львам, что они с лицами, обращенными к Богу, гордо шли на кровавую арену, там вставали на колени и вручали свою душу Богу, что львы нападали на них прыжками, ломали им кости и ели их мясо. Нам сообщают, что использовались и огонь и вода, и любая, которую только можно себе вообразить, форма преследования, чтобы истребить христианство, но вместо того, чтобы их число уменьшалось, оно росло. Их загоняли в земляные ямы, и еще сегодня мы находим их останки в катакомбах… спрятавшись от солдат, от тайной полиции, от глаз шпионов, эти мужчины и женщины жили и умирали в триумфе верности. Я напоминаю вам о том, что наш Господь Иисус Христос сказал, что придут дни печали. И если ты в своей вере стоишь до смерти, я дам тебе корону жизни». Будущее Америки, о котором предупреждает Томас, описывается похожими красками: «В одно прекрасное утро вы, мужчины и женщины, проснетесь без денег и имущества, без дома и без двора, и вы будете стоять лицом к стене с пулеметной пулей в вашем сердце и в вашей голове». Можно себе представить, с каким наслаждением публика относит эту сцену к своим врагам. Почти откровенно Томас показывает свою амбивалентность по отношению к мерзостям в одной из своих антисоветских пасквильных речей: «Я хотел бы сказать, что вы, мужчины и женщины, вы и я, живем в ужасное время мировой истории, но также в милостливое и прекрасное время». Это — мечта агитатора объединить в одно и ужасное и прекрасное, опьянение уничтожением, которое выдается за спасение.