Рим. Роман о древнем городе Сейлор Стивен

– Пеннат! Я помолюсь Весте, чтобы ты вел себя более почтительно по отношению к ее жрицам.

– А к чему беспокоиться? Я всего лишь раб. Сдается мне, твоя богиня интересуется мною ничуть не больше, чем я ею.

Пинария вздохнула, раздосадованная.

– Ты начал говорить о том, откуда взялось твое имя.

– А, так это из-за висюльки, которую я ношу. Как видишь, у этой штуковины есть крылышки. Моя мать носила этот амулет, и он вроде как помог ей при родах, но потом она решила отдать его мне. Повесила на мою шею после того, как я родился. Зрение у старого хозяина было плохим, и единственное, что он мог сказать об этом талисмане, так это то, что у него есть крылышки, и потому назвал меня Пеннат – «Крылатый». Матушка умерла, когда я был совсем маленьким, и ее подарок – это все, что у меня от нее осталось.

Пинария устремила взгляд на черный предмет, покоившийся в ложбинке груди Пенната (его туника имела такой низкий вырез, что талисман постоянно находился на виду). Не в первый раз девушка отметила крепкие грудные мышцы и золотые волоски на загорелой коже.

– Из чего сделан этот амулет?

Юноша улыбнулся как-то странно, словно какой-то знакомой шутке.

– А как тебе кажется?

Пинария пожала плечами:

– Свинец?

Он хмыкнул и кивнул.

– А какой хозяин подумает забирать у раба никчемную свинцовую висюльку? Вот будь эта штука из какого-нибудь драгоценного металла – серебра или золота, – любой хозяин забрал бы ее себе, чтобы носить или продать. Даже мой добрый, снисходительный и слегка глуповатый старый господин вполне мог бы так поступить.

– Наверное, – пробормотала Пинария, редко задумывавшаяся о жизни рабов и о проблемах и унижениях, с которыми они сталкивались.

Мир таков, каким его создали боги, и многое в его устройстве кажется само собой разумеющимся и не вызывает вопросов. Но если есть такой человек, как Пеннат, который, судя по всему, не верит в богов, то сколь же иным должен представляться ему мир и живущие в нем люди…

Пеннату повезло. Его хозяин хорошо к нему относился, и в ответ Пеннат был очень предан старику, которому требовался постоянный уход. Когда пришли галлы, хозяин был слишком слаб, чтобы уйти. Пеннат остался с ним и потому упустил возможность покинуть Рим. Для старика потрясение оказалось слишком сильным: его сердце остановилось в то самое утро, когда появились галлы. Пеннату пришлось самому заботиться о себе, поэтому он и блуждал по городу, пока не встретил Пинарию.

Она вздохнула и устремила взгляд на столбы дыма, поднимавшиеся то здесь, то там по всему Риму. Потом ее внимание привлек шум внизу – там, на Форуме, толпа пьяных галлов нападала с дубинами на мраморную статую Геркулеса. Дубины ломались о твердый камень, но раскрасневшиеся, гоготавшие дикари не унимались. Наконец им удалось отбить палец. Он со стуком покатился по мостовой, а ликующие варвары запрыгали и завопили от радости.

Пеннат рассмеялся:

– Какие идиоты!

Пинария не видела в этом ничего забавного: дикое зрелище лишь усугубило ее уныние и печаль. Она подняла глаза на дымную тучу, закрывшую солнце и сделавшую его свет красным.

– Но, Пеннат, будь у тебя и вправду крылья, разве ты не улетел бы сразу? Далеко, подальше отсюда?

Он вздернул бровь:

– Может быть. А может быть, я не стал бы расправлять их и остался бы с тобой.

– Что за глупости ты говоришь! – пробормотала Пинария, но неожиданно почувствовала, что ей уже не так грустно.

Они обменялись долгими взглядами, но, услышав приближающиеся шаги, обернулись и увидели направлявшегося к ним Гая Фабия Дорсона. Неизменная военная выправка оставалась при нем, а вот доспехов на сей раз не было. Он облачился в тогу с церемониальным, из шитой золотом пурпурной ткани поясом и такой же повязкой на голове. Подобным образом одевались лишь для совершения религиозных обрядов. В руках, слегка неловко, он держал несколько маленьких сосудов из чеканной меди.

– Ты готов, Пеннат? Сосуды с вином и маслом я понесу сам, а вот на чаши с солью и молотым просом у меня рук не хватит.

Пеннат кивнул и сделал шаг вперед, чтобы помочь Дорсону.

– Что происходит? – спросила Пинария.

Дорсон, и без того высокий, задрал подбородок.

– Сегодня день ежегодного жертвоприношения Фабиев на Квиринале. Поскольку сейчас в Риме не осталось ни одного Фабия, кроме меня, я и свершу этот обряд.

– Где ты собираешься это сделать?

– На древнем алтаре на Квиринале, конечно.

– Но как? Ведь между Капитолием и Квириналом тысячи галлов.

– Да, и еще тысячи бегают по Квириналу, как крысы. И все равно я обязан исполнить этот ритуал и исполню его.

– Но, Дорсон, это невозможно!

– Наш обряд неукоснительно совершается в этот день каждый год на протяжении многих поколений. Давным-давно, во время самой первой войны против Вейев, армия, составленная целиком из одних Фабиев – всего триста семь человек, – отправилась сражаться за Рим и попала в коварную засаду. В живых в результате остался один-единственный Фабий. Чтобы избежать повторения такой беды, мы каждый год совершаем приношение Отцу Ромулу в его божественном обличье, как богу Квирину. Сегодня тот самый день.

– Но, Дорсон, покинуть Капитолий было бы безумием!

– Может быть. Но пренебречь жертвоприношением было бы куда большим безумием. По правде говоря, я надеялся, что ты, как весталка, поймешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Я пройду через город прямо к алтарю, совершу обряд и вернусь обратно. Если галлы окликнут меня, скажу им, чтобы не мешали священной процессии. Эти галлы – чудной народ. По-видимому, они мало что знают о богах, но очень суеверны. Им легко внушить мистический трепет.

– Но ведь ты даже не говоришь на их языке!

– Они увидят, что я несу священные сосуды, да и по лицу моему поймут, что моя цель священна. Бог Квирин защитит меня.

Пинария покачала головой, глянула на Пенната и сглотнула комок в горле.

– Тебе обязательно брать с собой Пенната?

– Так повелось, что совершающего обряд Фабия обычно сопровождает раб, помогающий нести сосуды.

– Но Пеннат не твой раб!

– Нет, и я не принуждаю его идти со мной. Я попросил его, и он согласился.

– Пеннат, это правда?

Раб пожал плечами и улыбнулся.

– В то время это показалось мне разумным. Да и скучно стало – торчу здесь, наверху, изо дня в день. По-моему, это может стать захватывающим приключением.

Пинария покачала головой:

– Нет, это неправильно. Пеннат неблагочестив. Он не может участвовать в таком обряде. Уважения к богам у него не больше, чем у галлов.

– Тем лучше! – заявил Дорсон. – Если мне не удастся нагнать на них благоговение, то, может быть, галлы увидят в Пеннате родственную душу и оставят меня в покое ради него.

Он улыбнулся Пеннату, который улыбнулся в ответ.

Неправдоподобная дружба, возникшая между этими двумя молодыми людьми, весьма озадачивала Пинарию, поскольку трудно было найти двух других смертных, так отличавшихся друг от друга. Гай Фабий Дорсон, человек приятный, несмотря на некоторую склонность к хвастовству и зазнайству, был прямодушен и благочестив, как и подобало добродетельному римлянину, воину из патрицианской фамилии. Пеннат же мало того что не отличался благочестием, но, казалось, вообще не уважал никого и ничто. И все же, оказавшись вместе на вершине Капитолия, в ситуации, где не действовали обычные общественные ограничения, эти двое основательно сблизились, и близость эта с каждым днем становилась все теснее. И вот теперь, к изумлению и ужасу девушки, они собирались вместе предпринять безумную авантюру, которая наверняка будет стоить им обоим жизни.

Пинария шагнула вперед и взяла Дорсона за руку.

– Умоляю тебя, не делай этого. Откажись от совершения обряда. Боги, если они все еще благоволят нам, поймут и простят.

Ее прикосновение смутило Дорсона. Он опустил глаза.

– Прошу тебя, весталка, мне ведь нужно твое благословение, а не такие обескураживающие слова. Дело в том, что я вернулся в город после сражения на реке Аллии и остался здесь, несмотря на приход галлов, именно ради цели совершения этого обряда. – Он глубоко вдохнул и понизил голос до шепота: – Я слишком хорошо понимаю, какую пагубную роль сыграл мой родственник, который навлек на Рим гнев галлов, а может быть, и гнев богов. Не в моих силах повернуть время вспять и исправить ущерб, который был нанесен моим слишком пылким и недостаточно благочестивым родичем Квинтом. За свое преступление Квинт должен был понести наказание – так сказал сам великий понтифик. Но вместо этого народ Рима воздал ему хвалу и сделал командующим легионами. Это неправильное решение повлекло за собой нынешнее несчастье. Теперь я просто обязан почтить богов и моих предков совершением этого древнего обряда. Если… – Он снова набрал в легкие воздуха. – Если я попытаюсь сделать это, может быть, моя кровь смягчит богов. Может быть, они примут меня в жертву вместо моего родича Квинта и вернут Риму свое благоволение.

Пинария была настолько тронута, что не сразу смогла заговорить: у нее перехватило дыхание. Лишь справившись с подступавшими слезами, она сказала:

– Будь здесь вирго максима, она бы сама благословила тебя, но ее нет с нами, как и других весталок. Я – единственная, оставшаяся в Риме, поэтому благословляю тебя, Гай Фабий Дорсон. Иди, верши свой обряд и благополучно возвращайся!

Дорсон поклонился ей, потом повернулся и направился к баррикаде, неся сосуды с вином и маслом.

Пеннат помедлил с секунду и бросил на Пинарию странный взгляд: глаза его улыбались, а губы – нет. Он глянул вниз на сосуды с просом и солью, задумался и нахмурил лоб, потом надул щеки и, по-видимому, принял решение.

– Ну что ж! Я сказал, что пойду с ним, и я пойду.

– Возвращайся благополучно, Пеннат! – прошептала она и чуть было не коснулась его руки, как коснулась руки Дорсона, но в последний момент спохватилась.

Вряд ли богине понравится, если весталка коснется раба.

Пеннат расправил плечи и глубоко вздохнул:

– Конечно, я вернусь. Разве твои боги не защитят меня? Если галлы будут нам угрожать, я просто расправлю крылья, улечу от них и прилечу к тебе!

И они зашагали к ограде, Дорсон впереди, Пеннат за ним. К тому времени известие о намерении молодого Фабия облетело весь холм, и множество людей собралось их проводить. Воины помогли перебраться через баррикаду, не уронив священные сосуды, а когда смельчаки оказались по ту сторону, не пролив ни капли масла, не просыпав ни крупицы проса, все сочли это добрым предзнаменованием. Солдаты столпились вдоль завала, провожая взглядами патриция и раба, спускавшихся по тропе.

Когда появилась Пинария, голоса притихли, лица обратились к ней, и люди расступились, чтобы освободить место для весталки. Глядя на удалявшихся юношей, весталка беззвучно шевелила губами. Думая, что они присоединяются к молитве жрицы, солдаты тоже стали просить Квирина смилостивиться над его почитателями. Однако на самом деле слова, которые слетали с губ Пинарии, не были обращены ни к какому богу.

«Возвращайся! – молча молила она. – Возвращайся ко мне, Пеннат!»

Часы тянулись медленно. Послеполуденное солнце, чье мрачное свечение пробивалось сквозь затягивавшую небосвод дымную пелену, начало сползать к маячившим за Тибром дальним холмам. Самые зоркие римляне напрягали глаза, силясь разглядеть, что происходит на Квиринале, но не видели ничего, что могло бы прояснить судьбу Дорсона и Пенната.

Пинария ходила взад-вперед по открытой площадке на Капитолии и бормотала привычные молитвы Весте, хотя в душе чувствовала, что попусту сотрясает воздух. Очаг с огнем богини покинул Рим, а ее храм осквернен безбожными дикарями. «Должно быть, Веста далеко, очень далеко, – подумала Пинария, – за пределами досягаемости даже самой преданной весталки».

Но с другой стороны, будь богиня здесь и услышь она ее, кто помешал бы ей заглянуть Пинарии в душу и понять, что это не молитва, а профанация. Конечно, помолиться за благополучие и успех Дорсона не зазорно и весталке: он набожный римский гражданин, рискующий жизнью ради свершения священного обряда. Но молитва, которая непрошено слетала с губ Пинарии, не имела никакого отношения ни к праведному патрицию Дорсону, ни к его благочестивой миссии. Что бы подумала богиня, услышав, как одна из ее девственниц столь отчаянно молит о возвращении раба? Оно и к лучшему, что богиня отсутствует и не может слышать молитву Пинарии, ведь иначе Веста сразу поняла бы, что творится в ее сердце.

Из мрачных раздумий Пинарию вывел крик одного из наблюдателей.

– Там! У подножия Капитолия! Я их вижу! Дорсона, раба и галлов, сотни галлов…

Эти слова вселили в Пинарию мгновенную вспышку надежды, но потом повергли в отчаяние. Она представила, как Дорсон и Пеннат бегут со всех ног, преследуемые и настигаемые дикарями. Вот их головы уже поднимают на копьях… Она подбежала к баррикаде, поднялась наверх и всмотрелась в основание крутого склона холма.

– Вон! – указал наблюдатель. Они на тропе, идут в нашу сторону.

Девушка посмотрела в указанном направлении и увидела вовсе не то, чего ожидала и боялась. Горделиво выпрямившись, неся в поднятых руках теперь уже пустые жертвенные сосуды, Дорсон и Пеннат поднимались по петлявшей тропе ровным, неспешным шагом. Огромная толпа галлов действительно следовала за ними с мечами и копьями, но они держались на расстоянии и ничего не делали, чтобы помешать их движению.

Начальник караула на баррикаде покачал головой:

– Эти галлы всегда были склонны к жестоким играм: подождут, пока Дорсон приблизится к самой стене, а потом убьют его на наших глазах. Надо обстрелять их, пока у Дорсона еще остается возможность убежать. Стрелки, за луки!

– Нет! – воскликнула Пинария. – Неужели вы не видите их лица? Все идет так, как предсказал Дорсон. Галлы благоговеют перед ним, держатся позади, не смея приблизиться. Видите, они перешептываются и толкают друг друга, чтобы лучше его разглядеть? Он наложил на них чары. Одна пущенная стрела, и эти чары будут разрушены. Опустите луки! Ничего не делайте и не поднимайте шума!

Люди на баррикаде опустили луки и умолкли.

Следуя по петляющей тропе, Дорсон с Пеннатом подходили все ближе и ближе. Галлы настойчиво следовали за ними. Сердце Пинарии отчаянно колотилось в груди. Ожидание было мучительным. Почему они так медленно идут? Мельком она увидела лицо делающего последний поворот Дорсона – безмятежное лицо человека, пребывающего в мире с самим собой и своей судьбой, готового жить или умереть, на усмотрение богов. Потом она увидела Пенната: их глаза встретились, и сердце ее встрепенулось в груди.

Он улыбнулся, а потом подмигнул ей.

Двое римлян дошли до баррикады. Товарищи протянули руки, чтобы принять у них сосуды и помочь им взобраться. Дорсон вскарабкался на вершину завала и глянул через плечо.

– Глупые галлы, – пробормотал он. – Лучники! У вас есть возможность прикончить нескольких из этих глупцов. Цельтесь и стреляйте сразу, пока они не успели убежать!

Стрелы со свистом взлетели в воздух, а вслед за ними послышались пронзительные крики и топот разбегавшихся в панике дикарей. Дорсон быстро отвел Пинарию от баррикады и пылко сказал:

– Твое благословение помогло мне, весталка. Я чувствовал, что ты, как за очагом, присматривала за нами на всем пути.

– Правда? Вы правда ощущали присутствие Весты?

Пинария перевела взгляд с Дорсона на Пенната.

– Веста не Веста, но что-то, должно быть, оберегало нас, – признался Пеннат. – Это было занятно. Галлов наше появление поразило. Они слетелись к нам со всех сторон, как мухи на навоз, но не то что напасть, даже приблизиться не решились. Ни один и не тявкнул!

Дорсон и Пеннат обменялись взглядами и порывисто обнялись, смеясь как двое мальчишек после удачной проказы. Пинарии очень хотелось присоединиться к их объятиям, особенно хотелось прижаться к Пеннату и чтобы он прижал ее к себе. Убедить себя в том, что он жив и дышит, почувствовать тепло его тела, коснуться его покрытой волосами груди, где между крепкими мускулами висел черный амулет… Подобные мысли смущали и пугали, она даже покраснела, но отделаться от них не могла.

Могло ли быть так, как сказал Дорсон? Могло ли и вправду случиться, чтобы Веста взяла под защиту обоих мужчин, несмотря на нечистые мысли Пинарии? Или Пеннат уцелел именно потому, что богини здесь не было, и она явится, чтобы наказать и оступившуюся весталку, и предмет ее желания?

Либо Веста знала о страсти Пинарии к рабу и одобряла это (мысль совершенно безумная!), либо Веста покинула Рим, может быть навсегда, и больше (сущее безумие!) не имеет власти над посвященной ей девственницей. И в том и в другом случае у нее нет больше причины сдерживать свои чувства. Понимание этого ошеломило ее. Почва ушла у нее из-под ног, и небеса разверзлись.

Она посмотрела на Пенната. Он посмотрел на нее. Их глаза говорили на тайном языке чувств, и девушка поняла, что он чувствует то же самое. В этот момент Пинария осознала, что пропала, и разразилась слезами. Люди, собравшиеся приветствовать Дорсона, решили, что это слезы радости и облегчения, и почтительно склонили головы при виде святой девственницы, столь глубоко тронутой очевидным свидетельством благоволения богов к народу Рима.

Возможностей уединиться у скучившихся на вершине защитников Капитолия было немного, но для оказавшейся среди них весталки даже здесь сумели создать особые условия. В то время как остальные спали все вместе в залах храмов и общественных зданий, а то и на улицах, Пинарии предоставили маленькую комнату при храме Юпитера.

Вход в комнату Пинарии находился позади храма, не на виду, но дверь не запиралась. Интересно, что именно Пеннат и предложил Дорсону установить с внутренней стороны двери запор, чтобы никто, даже случайно, не мог войти к весталке незваным. Поскольку Пеннат умел прилаживать такие замки, ему это и поручили.

– Какой ты умелый парень! – заметил Дорсон после того, как замок был установлен.

Однажды ночью в дверь Пинарии постучали.

Час был поздний, но она не спала и, встав с постели, сразу подошла к двери. Не спрашивая, кто там, девушка открыла дверь и увидела плечи и голову юного раба в свете луны. Первой ее мыслью было, что он, наверное, сошел с ума, если пришел к ней такой ясной ночью, когда все залито светом луны и каждое движение бросается в глаза. Что, если его заметили?

В следующий миг он вошел внутрь, закрыв за собой дверь, а спустя еще миг уже обнимал ее и прижимал к себе. Пинария первая припала к его губам. До сего раза она никогда не целовалась с мужчиной, и ей казалось, что в поцелуе слились не только их губы, но и дыхание, и сердцебиение.

Весталки не привыкли обнажаться даже среди себе подобных, но он стремился к ее наготе, и она позволила ему раздеть себя, а потом помогла ему снять тунику: ей не хотелось, чтобы оставалось хоть малейшее подозрение в том, что сейчас что-то делается против ее воли, а не по ее горячему желанию.

Разумеется, даже в своей невинности девушка кое-что знала об акте плотского соития, но и представить себе не могла, что за ощущения сопровождают проникновение твердой мужской плоти в ее тело. Правда, поначалу она почувствовала боль, но эта боль была ничем по сравнению с последовавшим за ней восхитительным наслаждением, высшего пика которого они, слившись в гармонии, достигли одновременно. Волна божественного экстаза прокатилась по всему ее телу.

Дело было сделано, и пути назад не было.

Все лето и всю осень город оставался во власти галлов. Более прохладная погода принесла защитникам Капитолия некоторое облегчение, зато гораздо хуже стало с припасами. Ежедневный паек пришлось снизить до ломтя хлеба и чашки вина.

Внизу дикари продолжали жечь и разрушать здания, отравляя воздух дымом. После нескольких неудачных попыток штурма они сняли с Капитолия осаду, но холм оставался в окружении и под постоянным наблюдением.

Осенней ночью, когда воздух был прохладным, но едким от дыма, Пинария и Пеннат лежали обнаженные на ее постели, и луна сквозь высокое окошко освещала их потные тела. Была полночь, но любовники и не думали тратить на глупый сон время, в которое можно было наслаждаться друг другом.

В любви Пеннат оказался неутомимым, это радовало Пинарию, но отнюдь не удивляло. Что удивило ее, так это сила собственного желания, которое было таким же большим, как у него, если не больше. С той же истовостью, с какой прежде лелеяла священный огонь в очаге Весты, теперь она пестовала свой внутренний огонь, столь же священный, ибо он увлекал ее в неземные выси и дарил блаженство, доступное лишь богам. Пинария боготворила все его тело, и особенно тот орган, который переносил ее в обитель наслаждения. Она восхищалась этим органом, столь мощным и столь уязвимым, что его, казалось, просто необходимо было укрывать, погружая в ее влагалище. Разумеется, подобные мысли отдавали богохульством, только вот богов поблизости не наблюдалось. Весталка уже не была девственницей, раб превратился в господина. Мир перевернулся вверх тормашками, но почему-то никогда раньше Пинария не жила такой полной, такой насыщенной жизнью.

«Все спокойно!» – донесся сквозь маленькое окошко оклик ближайшего часового. Его повторили на всех сторожевых пунктах, по всей оборонительной линии. Священных гусей Юноны, дабы спасти их от галлов, перенесли из нового храма богини на Авентине и держали в загончике рядом с храмом Юпитера.

– Скоро нам придется их съесть, – сказал Пеннат.

– Гусей? Они посвящены Юноне! – удивилась Пинария.

– Но какой прок от гусей богине, если все ее почитатели перемрут с голоду?

– Никто не осмелится коснуться их!

– Однако я заметил, что им уменьшили выдачу зерна. Гуси страшно тощают. Скоро на них не останется мяса, которое можно было бы есть. Лучше съесть их сейчас, пока они еще могут нас немного насытить.

– Люди скорее съедят собак!

– Но от собак есть хоть какой-то прок. Они несут караул по ночам вместе с часовыми. Мой старый господин больше всего любил гусиную печенку. Он говорил, что она особенно вкусная.

– Пеннат, что за ужасные вещи ты говоришь!

Он придвинулся поближе.

– Вроде тех, что я шепчу тебе на ухо, когда вхожу в тебя?

Она вздрогнула и схватила его фаллос, уже набухший и затвердевший. Они кончили совсем недавно, но он уже был готов снова. Юноша накрыл ладонью ее грудь, поцеловал сосок, и по всему ее телу пробежала дрожь наслаждения.

Она вздохнула.

– Задолго до того, как кому-нибудь придет в голову съесть священных гусей, придет Камилл.

Это имя было на устах у всех, потому что означало надежду. Всего несколько дней назад бесстрашный солдат Понтий Коминий сумел пробраться сквозь становище и сторожевые посты галлов, подняться на Капитолий и попасть к его защитникам. Напихав за пазуху туники кусочков коры пробкового дерева, он переплыл Тибр, а потом, ночью, прокрался по улицам и взобрался на Капитолий на таком крутом скалистом участке, что галлы оставили его без наблюдения. Римский часовой, заметивший его приближение, был поражен видом человека, карабкавшегося, как паук, по отвесной скале, но еще более поразился, когда этот человек окликнул его на латыни. Понтий Коминий принес известие о том, что римские силы постепенно перегруппировываются под началом изгнанного Камилла, который попросил, чтобы горстка сенаторов, оказавшихся запертыми на вершине Капитолия, официально облекла его полномочиями диктатора. Сенаторы отослали Понтия Коминия обратно к Камиллу с заверением в их полной поддержке и обещанием молиться за его победу. Удалось ли отважному гонцу выбраться из захваченного города, никто не знал, но уже одно его появление окрылило защитников Капитолия надеждой. Камилл стоял во главе войск и мог прибыть в любой день. Уж кто-кто, а Камилл, победивший Вейи, сумеет спасти их и прогнать галлов из Рима.

Пеннат откатился от нее на спину. Его фаллос в ее руке обмяк.

– А что потом? Ты снова станешь весталкой, а я рабом?

Тело Пинарии покрылось холодным потом. Она выпустила из рук фаллос и натянула на грудь покрывало. Будущее, о котором говорил Пеннат, возвращение к тому, как все было до прихода галлов, конечно, не воодушевляло, но ей оно рисовалось куда хуже. Пинария слишком хорошо знала, что делают с весталкой, которую сочли виновной в нарушении обета, и как поступают с любовником весталки.

– Кто может сказать, что принесет будущее? – прошептала она. – Кто знал, что Камилл будет изгнан или что Бренн с галлами нагрянет и переменит все? Кто знал, что ты станешь моим возлюбленным? Кто мог бы даже представить себе такое? Кто знал, что я…

Неожиданно она осеклась, и юноша нахмурился.

– Продолжай, Пинария. Что ты хотела сказать?

Она тяжело вздохнула:

– Может быть, я ошибаюсь. Может быть, все дело в волнении, в постоянной тревоге – отсюда и задержка. Говорят, такое с женщинами порой случается – из-за нервов или из-за недоедания.

– Пинария, о чем ты говоришь?

– Полная луна пришла, ушла и пришла снова, а у меня так и не было кровотечения. Я не очень разбираюсь в таких вещах, но даже мне известно, что означает для женщины задержка месячных.

Он поднялся на локтях и уставился на нее. Тени скрывали его лицо.

– У тебя будет ребенок?

– Я не знаю точно. Может быть, есть другое объяснение…

Юноша придвинулся ближе. В свете луны было видно, как он потрясен.

– Но это замечательно! Страшно и замечательно одновременно!

Пинария задрожала и обхватила себя руками.

– Рано или поздно это станет заметно. Что мне тогда делать?

– Может быть, никто не заметит.

– Не заметит? Я буду раздуваться, в то время как все здесь тощают!

– Ты можешь носить более свободные платья. Можешь сказать, что тебе нужно уединение. Я буду ухаживать за тобой и не подпущу к тебе никого другого. И может быть, скоро придет Камилл и освободит нас, тогда мы сможем покинуть Капитолий…

– И куда пойдем? В Доме весталок мигом поймут, в каком я положении.

– Найдем укрытие или убежим, например, в Галлию и будем жить среди безбожных дикарей! Я не знаю, что мы будем делать, Пинария, но что-нибудь придумаем. Ты же сама говорила – никто не знает, что принесет будущее.

Он скользнул под покрывало, лег рядом с ней, нашел рукой ее руку и крепко сжал. Вместе они смотрели в темноту комнаты.

– Я знаю, ты боишься, – сказал Пеннат. – Боишься того, что другие сделают с нами, если узнают. Но… не только этого!

– Что ты имеешь в виду?

– Ты несчастна, потому что… потому что носишь ребенка раба?

– Пеннат! Я вообще никогда не предполагала носить ничьего ребенка и вообще не знаю, что чувствую по этому поводу. К тому же я вовсе не говорила, что расстроена…

– Должен сказать… во мне есть что-то, чего ты не знаешь. Может быть, это изменит твое отношение.

Она повернулась к нему, коснулась его щеки и заглянула в глаза, в которых отражался бледный свет луны.

– Я знаю, что ты очень храбрый, Пеннат. И очень забавный. И порой ты говоришь совершенно невероятные, недопустимые, немыслимые вещи! Я знаю, что ты не похож ни на кого из тех, кого я встречала, и что я люблю тебя. Я знаю, что и ты любишь меня. Наша любовь – это ни с чем не сравнимая ценность. Порой мне кажется, будто это дар богини, хотя понимаю, что такое невозможно. Я никогда не пожалею, что ты подарил мне ребенка, Пеннат, только хотела бы…

– Я тоже хотел бы, чтобы все было по-другому. Чтобы ты не была весталкой. Чтобы я не родился рабом. Если бы не горькая судьба, я мог бы быть человеком столь же знатного происхождения, что и ты. В моих жилах течет кровь патрициев.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Этот талисман, который я ношу… Он представляет собой нечто большее, чем кажется. Так же, как и я!

Он поднял изображение Фасцина. Черный амулет тускло отсвечивал в лунном свете.

– Он не из свинца, Пинария. Он только покрыт свинцом, чтобы никому не захотелось его отобрать. А если поскрести его, то под слоем свинца появится золото. Этот золотой амулет достался мне по наследству. Он очень древний – старше самого Рима, старше всех нынешних богов и богинь. Фасцин был здесь первым, даже до Юпитера.

Она покачала головой:

– Опять святотатствуешь, Пеннат? Это не смешно.

– Это не святотатство и не шутка. Это правда, Пинария. Перед смертью мать рассказала мне, от кого я происхожу и кем в действительности являюсь. Я, как и она, родился рабом, это правда. Но ее отец был сыном Тита Потиция, римлянина самой древней патрицианской крови, и Ицилии, сестры Луция Ицилия, плебея, ставшего народным трибуном. Тит Потиций и Ицилия в браке не состояли, и их незаконнорожденный сын, из-за злобы и ненависти дяди, был обращен в рабство. Но, даже будучи рабом, он носил на шее фамильный талисман Потициев, а Тит Потиций по секрету рассказал ему историю его рождения. Этот раб передал талисман своей дочери – моей матери. Она родилась рабыней в доме Ицилиев, но позднее была продана моему господину, в доме которого родился я. Перед смертью она передала талисман мне. Это образ Фасцина, самого древнего божества, почитавшегося смертными в Риме. Фасцин был известен еще до Геркулеса, Юпитера и задолго до тех богов, почитанию которых мы научились у греков.

– Ты никогда мне этого не рассказывал, – промолвила Пинария после долгого молчания.

– Это моя величайшая тайна.

– Ты насмехаешься над богами?

– Я верю в Фасцина!

– Ты высмеиваешь свободнорожденного и смеешься над тщеславием патрициев.

– Я сам патриций по крови, если уж не по рождению! Тит Потиций был моим прадедом. Неужели ты не понимаешь, Пинария, что ребенок, которого ты носишь, – это не отродье раба, не ведающего предков, достойных памяти. Дитя в твоем чреве наследует кровь самых первых жителей Рима, причем как по линии матери, так и по линии отца. Что бы ни говорили остальные и как бы ни называл меня закон, тебе не нужно стыдиться этого ребенка. Ты можешь гордиться им, даже если тебе придется хранить свою гордость в тайне!

– Пеннат! Я нисколько не стыжусь ни того, чем мы занимаемся, ни того, что произошло в результате. Может быть, в этом даже нет греха. Если Веста действительно ушла вместе со своим огнем и все боги покинули свои храмы, то, возможно, сейчас на Капитолии, а может быть, и во всем Риме твой Фасцин является, как когда-то в древности, единственным богом, и мы с тобой лишь угождаем ему. Кто может что-то утверждать с уверенностью в мире, где все может измениться в мгновение ока. Нет, Пеннат, я не стыжусь. Но мне страшно и за тебя, и за себя, и за нашего ребенка. – Она покачала головой. – Я вообще не хотела тебе все это говорить, сама не знаю, что на меня накатило. Хотела оставить это при себе, а то…

Она прикусила язык и умолкла. Зачем рассказывать Пеннату, куда приводили ее мысли всякий раз, когда она думала о росшем в ее чреве ребенке? Существовали способы освободить чрево женщины от нежеланного младенца, правда Пинария имела о них смутное представление. Она, конечно, слышала и о напитках, которые содержат опасные яды, и о том, что выкидыш можно стимулировать, введя между ног веточку ивы. Но все это были лишь слухи да толки. Настоящих познаний в этой области у нее не было, а обратиться за помощью или хотя бы за советом было не к кому. Вряд ли среди осажденных на Капитолии кто-то составлял подобные зелья, и здесь не росло ни одной ивы. А теперь, когда она поделилась своей тайной с Пеннатом, а он поделился с ней своей, уверяя, что этим ребенком можно гордиться…

Девушка покачала головой. Отчасти она еще оставалась весталкой, и голос весталки вещал в ее сознании: «Что это за мир, где раб может гордиться своим отпрыском! Что это за мир, где весталка может всерьез думать, будто ее беременность угодна богу!»

Неожиданно в тишине и неподвижности ночи громко загоготал один из священных гусей Юноны. Неожиданный шум разрушил возникшую было напряженность. Пеннат рассмеялся, и Пинария невольно улыбнулась.

Гусь гоготал снова и снова.

– Если этот надоедливый гусь не уймется, то, скорее всего, будет ощипан, будь он хоть сто раз посвящен Юноне, – пробормотал Пеннат, потянувшись губами к ее губам.

Они поцеловались. Он подвинулся, чтобы обнять ее, но потом отстранился. Гогот растревоженного гуся подхватило все стадо, и поднялся изрядный шум.

– Хорошо, что мы не собираемся спать.

– Это часовой виноват, он их разбудил, возвестив, что все спокойно, – предположила Пинария.

– Но это было давно. С той поры гуси могли заснуть снова.

Пеннат призадумался.

– Вообще-то, с той поры мог заснуть и сам часовой…

Гуси гоготали не унимаясь.

– Оставайся здесь, – прошептал Пеннат. – Запри за мной дверь. Эти гуси наверняка переполошили и других. Может быть, сегодня мне уже не удастся вернуться незамеченным. Поцелуй меня, Пинария!

Пеннат высвободился из ее объятий, прихватил меч (Дорсон дал ему оружие, хоть он и был рабом) и выскользнул за дверь. Выждав момент, он услышал, как Пинария опустила запор, и поспешил к сторожевому посту за гусиным загоном.

В том месте склон Капитолия представлял собой самый настоящий скалистый обрыв, подъем по которому считался невозможным. Однако Понтию Коминию удалось вскарабкаться по этой отвесной скале, а что мог сделать один человек, возможно и для других. В лунную ночь отряд галлов, нащупывая в камне в качестве опор те же неровности, взобрался на вершину Капитолия.

Это казалось невозможным, тем более что варварам приходилось лезть у всех на виду по голой стене. Подними часовой вовремя тревогу, им было бы ни за что не добраться до вершины, если бы не…

Гуси продолжали гоготать.

Пеннат увидел часового, стоявшего на своем посту у края утеса, а потом в слабом свете луны разглядел в этом человеке не римлянина, а галла! На глазах у Пенната еще двое варваров перебрались через уступ и выпрямились.

Кровь застыла в его жилах. Юноша крепче сжал рукоять меча, хотя весь его опыт обращения с оружием ограничивался упражнениями с Дорсоном. От волнения Пеннат сжал Фасцина и сделал то, чего не делал никогда, – пробормотал молитву о даровании ему мужества и сил.

– Прочь с дороги, раб!

Воин в доспехах оттолкнул его в сторону, пробегая мимо. Пеннат узнал Марка Манлия, друга Дорсона и бывшего консула. Седеющий ветеран неудержимо устремился к галлам и, издав громкий крик, ударил первого же из них мечом. Варвар отшатнулся назад и с пронзительным воплем полетел с утеса, забрав с собой еще двоих.

Но другие галлы уже переваливали толпой через край. Манлий ударил щитом одного, вонзил меч в другого. Пеннат издал крик и поспешил ему на помощь.

Несколько раз его меч с оглушительным лязгом сталкивался с металлом, потом с противным звуком рассекал живую плоть. Отдача от каждого удара была такой, что у него немела рука. До сих пор Пеннату не случалось пускать кровь, не говоря уж о том, чтобы убивать. Сейчас под его ногами по камням растекалась черная, поблескивающая в лунном свете человеческая кровь.

Он услышал крик, повернулся и увидел Дорсона. Воин полоснул мечом по не прикрытой доспехами шее галла с такой силой, что чуть не обезглавил его. Ударил фонтан крови. На лице Дорсона была написана внушающая ужас ярость: галлы уничтожили его город, изгнали его богов, разрушили его мир, но теперь ему представилась возможность свести счеты хотя бы с несколькими из них.

В отличие от Дорсона, Пеннату галлы, по сути, ничего плохого не сделали. Наоборот, вторжение принесло ему неожиданную свободу, дружбу, которой он никогда не знал раньше, и любовь, которую он никогда не смел вообразить. Он боялся галлов, но ничего подобного священной ненависти Дорсона к ним не испытывал. Однако стоило ему подумать о том, что могло бы случиться, захвати они Капитолий, что стало бы с его несравненной, божественной Пинарией, как все изменилось.

Галл с надрубленной Дорсоном шеей каким-то чудом еще оставался в живых и даже, шатаясь, удерживался на ногах. Удар Пенната завершил начатое Дорсоном: голова варвара полетела в пропасть, через край которой продолжали перебираться все новые и новые враги.

Гуси безумно гоготали, люди кричали и вопили. Неожиданно оказалось, что у обрыва толпится множество галлов и почти столько же римлян – на шум сбежались все защитники цитадели. То, что началось как стычка, неожиданно переросло в настоящее сражение: повсюду звенели клинки и лилась кровь. Развернувшееся под лунным светом сражение казалось Пеннату невероятно ожесточенным и вместе с тем совершенно нереальным, как странный сон. Но этот сон был не более странным и не более опасным, чем явь, в которой раб стал тайным возлюбленным падшей весталки.

Нападение галлов было успешно отбито. Поскольку Марк Манлий первым устремился на защиту римлян, он был объявлен героем и награжден дополнительным пайком хлеба и вина. Полный рацион зерна был восстановлен и для священных гусей, поскольку именно их гогот предупредил защитников об опасности.

Что касается дежуривших в ту ночь часовых, то вначале командиры решили, что они должны быть преданы смерти за пренебрежение долгом вместе со сторожевыми собаками, так как ни одна из них в ту ночь не залаяла. Лучшими караульными оказались гуси!

Дорсон выступил против массового наказания, указав на то, что римляне не могут позволить себе терять так много людей, тем более что и простые солдаты шумно возражали против такой экзекуции. В итоге решено было наказать лишь одного часового, несшего стражу на том самом участке, где произошло нападение. Караульный отрицал, что он заснул. Он сказал, что в тишине ночи услышал голоса, мужской и женский. Разговор привлек внимание и обеспокоил его. Он отошел от своего поста к храму Юпитера, пытаясь выяснить, откуда доносятся голоса. Никто этой отговорке не поверил, сочувствия она не вызвала, и нарушителя дисциплины сбросили с обрыва. Вместе с ним, в качестве символического наказания не поднявших тревоги сторожевых собак, сбросили и одного пса.

Римляне усилили бдительность, как, впрочем, и галлы, которые твердо решили не пропустить больше на Капитолий ни одного посланца из внешнего мира.

Всю зиму город оставался в руках захватчиков. Благодаря дождям осажденные на холме римляне имели в достатке питьевую воду, но еда становилась более скудной.

– Вот если бы задождило рыбой, – мечтательно промолвил Пеннат, наблюдая за ливнем из-под навеса перед храмом Юпитера.