Лизавета Синичкина Олейников Артур

III

– Колбасу порежь, – кричал Столов и просил переодеться в свежее белье. – Рубашку чистую дай.

И бедная Прасковья не знала, за что хвататься.

– Галку поднимай, – кричал Столов. И пусть схоронится, и чтобы не слышно!

С рубашкой для мужа и колбасой Прасковья бежала в комнату дочки. Столов – за женой и рубашкой.

С божьей помощью вроде бы собрались и пошли встречать сватов.

В халатах и тюбетейках выходцы из Таджикистана стояли молча, словно воды в рот набрали. Старик отец и трое сыновей: высокий, стройный Муста, худой, с желтым больным лицом Шавкат и самый младший, семнадцати лет, Зариф. Муста в отличие от братьев и отца был, как и вчера, в галстуке и костюме.

В качестве помощников с Таджиками были русские женщины в нарядных ярких платках и в длинных юбках. Румяная дородная Проскурина, как командир, впереди всех кружилась и махала батистовым надушенным платочком, все равно как красна девица. Деревенские в отличие от таджиков весело переглядывались и по-доброму посмеивались и подшучивали над всем вокруг и друг над другом, как бывает в русских деревнях на сватовстве.

– Это который зять? – тихо спрашивал Гаврила Прокопьевич у жены.

– Наверное, тот, что молодой.

– Да вроде ничего!

– Да они же все на одно лицо. Слава богу, хоть додумались баб взять, а то и по-русски, наверное, не понимают, – вздыхала Прасковья.

– Цыц. Тоже мне наука жениться!

Прасковья Игнатьевна улыбалась, показывая ряды белоснежных зубов знакомым бабам.

Проходили минуты, а старик Фирдавси продолжал стоять, как вкопанный, хоть с пушки стреляй.

– Да что это они! – заволновалась Прасковья Игнатьевна. – Не нравится им что ли. Почему не заходят?

– Стесняются, – засмеялась хитрая Проскурина. Сейчас, сейчас я их приведу.

– Давай удружи, соседушка, научи, – просила Прасковья.

Проскурина подскочила к Фирдавси, самому старому и главному.

– Пошли, что встал, пошли, – и схватила старика Фирдавси за рукав.

А он взял и с силой одернул руку, и если бы Проскурина не отскочила, то, наверное, и огрел бы наглую непочтительную бабу, так он на нее «зыркнул». Все, теперь уж не у себя дома и честь знай.

Прасковья ахнула.

Валька, шельма, засмеялась.

– Это он шутит так. Шутит, – закричала находчивая сводница, а сама шептала:

– Что стали? О, дурни, пошли, пошли. И пошлет же бог! Да чтобы вы все издохли! Деньги все равно не отдам, – и громко засмеялась. – Идут, идут сватья. Встречай, теща, Свекра!

Старик Фирдавси погладив бороду, пошел на двор.

– Ну, слава богу, – перекрестилась Прасковья Игнатьевна.

С улыбкой Проскурина подметала рыжей юбкой дорогу перед новоявленным свекром, а мысленно корила себя, что дура, взяла всего двести рублей.

«Хлопот будет с ними на тысячу», – думала Проскурина.

– А что же жених не идет? – шепотом спрашивала Прасковья у мужа.

– Да помолчи. Наверное, положено так. Отец смотреть невесту будет. Добро пожаловать, проходите, – взволнованно говорил Гаврила Прокопьевич.

Фирдавси зашел в небогатый дом колхозника Столова.

Дом был из трех комнат, одной большой, что была и за кухню и за зал, где принимали гостей, и двух совсем маленьких, какие были спальни Гаврилы с Прасковьей и Гали. Некрасивые, грубо выполненные проемы в стене, словно какие-то черные дыры открывали путь в комнаты, пугая духотой и полумраком. И что только радовало глаз, так это набеленная печь, украшавшая комнату, все одно, что начищенный сверкающий самовар украшает чаепитие.

Накрытый на скорую руку деревенский большой стол стоял у окна и бросался в глаза скорее не за кусками, а тем где на столе то или иное блюдо занимало место. Копченая колбаса, нарезанная по-деревенски, толстыми кружочками, покоилась на тарелке в самом центре стола как главное мясное блюдо. Отварная же красавица курица стояла скромно на уголке. Пахучая селедка в селедочнице – рядом с колбасой. Запечатанная бутылка водки все равно, что командующий в окружении подчиненных из десятка граненых стаканов, расставленных по всему столу, как в столовой, стояла с краю, как говорится, под рукой.

– Что же он и искать станет? – шепотом спрашивала Прасковья у мужа.

– Так позовем. Тоже придумала! Галя! Выйди, дочка, – позвал Гаврила Прокопьевич.

Галя робко, не поднимая глаз, вышла в лучшем, какое было у девушки платье, купленном в городе. Кримпленовое зеленое платье смотрелось на Гале, как старый пиджак на пугале в огороде. Оттопыривалось на бедрах, а большая грудь, казалось, вот-вот разорвет ткань и вырвется на свободу. Старик Фирдавси не смотрел на одежду; будь Галя в шелках, а внутри испорченной, старик ушел бы, посылая проклятья дому и, наоборот, в грязном мешке разглядел бы ценность, как бы ее не измазали сажей. Прямо какая-то детская неумелость себя держать, словно волна накрыла старика с головой, и он в каком-то восхищении смотрел на некрасивую, но чистую, нетронутую молоденькую девушку. Несмелую, мягкую, как глина, с которой можно было слепить все, что угодно: покорную жену, хорошего слугу, все, что только пожелает сердце. А эти плечи, руки.

Старый Фирдавси, имеющий свой взгляд на женскую красоту, одобрительно закивал головой.

– Харашийя, харашийя, – неправильно, с ошибками говорил Фирдавси, кивая головой. – Русский красовица, красовица!

Все обрадовались. Столов загордился.

– Вот тебе и корова, – шептал осчастливленный отец

Прасковья расплакалась.

– Иди, дочка, иди, – сказал Столов, и Галя обратно ушла в свою комнату.

Фирдавси одобрительно закивал головой

– О, черт лысый, – сквозь зубы цедила Проскурина.

И старик, проводив взглядом Галю, стал выходить.

– Да куда же он, куда?! – испугалась Прасковья.

– Не бойтесь. Понравилась, никуда теперь не денутся, – сказала Проскурина. Уже любят, любят – куда денутся.

– А как же договариваться?! – не успокаивалась мать.

– Договоримся, договоримся. О чем сними говорить. Они за все заплатят.

– Что значит, за все заплатят, – зажегся Столов. Мы хоть и не богатые, но и не нищие. Я ссуду возьму! Будет наша Галка не хуже других. Свиней зарежем.

– Гаврила, ты, что ли с дуба свалился, они свинину не едят, – рассмеялась Проскурина.

– Ну и черт с ними, я им барана куплю.

– Да господи, сиди ты, богач. Пусть платят, вон какую девку берут. Наливай лучше, думала уже слюной изойду, слава богу, ушел. Черт с бородой.

– Наливай, наливай, – захлопотала Прасковья. Бабы, подходите к столу, подходите.

Гаврила Прокопьевич стал разливать по стаканам водку.

Бабы с азартом, как дети, берут конфеты, взяли по кусочку копченой колбасы, а от остального вежливо отказывались.

– Ну что давайте, бабы, за счастье молодых, – сказала Проскурина высоко поднимая стакан.

– Слава богу, слава богу, пристроили, – крестилась Прасковья. А все же боюсь, бабы.

– Да нормальный мужик. Понравилась Галка.

– Правильно, Гаврила, дело говоришь. Дело, – сказала Проскурина. Если бы оно из-за страху бабы замуж не шли, и не было никого.

Все рассмеялись.

– Это верно, верно, – успокаивалась Прасковья. И ведь вроде бы близко они от нас. Я слышала про них.

– Да из Борисовки они.

– Ну, вот, мать, а ты все трясешься. Что от нашей Мечетки до их Борисовки. Один район. Пол часа на автобусе. Давайте, бабы, пейте, колбасу берите. Галя! Иди, дочка, покушай.

IV

До свадьбы Галя так и не увидела своего будущего мужа. Вся связь с новой родней осуществлялась через Проскурину.

Гаврила Прокопьевич ходил по Мечетки гоголем, гордо и высоко неся седую голову. Это был уже стареющий, болезненный мужчина, но, несмотря на свои болезни и беды, он еще проживет двадцать лет. Предстоящая свадьба разом преобразила Гаврилу. Как тот старый стол, обреченный пропасть в кладовой, может себя еще показать, накрой на него деликатесы, Гаврила ослеплял. Прежде не зная, куда девать себя от насмешек, он теперь ничего не боялся и ходил с ровной спиной, красиво расправив широкие плечи. Его Галя, как тот гадкий утенок, которого клевали все, кому не лень, вдруг в одночасье обрела ореол лебедя, и теперь только ленивые не говорили о предстоящей свадьбе. Гаврила Прокопьевич только что не летал.

– Гаврила! – останавливали Столова знакомые мужики. – Неужто не брешут?! Засватали Галку?

– Что она хуже ваших? Пришло время, и засватали, – отвечал Столов как само собой, как будто ничего особенного.

– И свадьба скоро?

– Скоро!

– Да брешешь!

– Да что мне с этого!

– Так ты это, смотри, не посрамись перед татарами, – смеялись мужики. Сало им не давай!

– Да что, я не знаю?!

– Да не скажи! – улыбались мужики. Вон Валька трепалась, ты свиней резать собрался. Попридержал бы.

Столов ругался, мужики смеялись.

– Не татары они, – говорил Столов.

– А кто ж?

– Да то ли таджики, то ли…

– То ли узбеки, – смеялись мужики.

– Да ну вас! Вот посмотрим, когда вы выдавать станете, – и Гаврила расправлял «крылья» и бил козырем теперь уж мелкую карту язвивших прежде над ним мужиков. – И то еще неизвестно! Будет ли оно вообще на что смотреть!

Мужики прикусывали языки, а Столов гордый отправлялся домой, но когда приходил, не находил себе места. Волновался, переживал, чтобы все не хуже, чем у других свадьба была. Ссуду не стал брать, но снял все деньги, что были на сберегательной книжке. Все, что за долгие годы накопил рядовой колхозник, поместилось в кармане – сорок новеньких банкнот по двадцать пять рублей, ровно тысяча. На книжке осталось всего лишь несколько рублей, чтобы только не закрывать счет.

И в тот же день, как сговорившись, Проскурина принесла деньги от семьи жениха.

– Вот! – громко, торжественно сказала Проскурина и хлопнула пачкой красных десяток об стол, и следом еще высыпала кучку купюр по сто рублей.

– Сколько ж здесь?! – крестив руки на груди, спрашивала Прасковья, перепуганная большими деньгами.

– Две тысячи!

– Сколько?!

– Нечего, мало еще. Вон, какую девку берут!

Столов молча достал из кармана деньги, снятые с книжки и положил к остальным до кучи.

– О! Гаврила, ты, что же это, с книжки все деньги снял? – спросила Проскурина.

– Да, снял!

Прасковья Игнатьевна смотрела на мужа с гордостью и с тревогой одновременно.

– Прибереги! Не хватит, еще стребую.

– Мы не нищие!

– Да, ну и не богатые!

– Мне дочь один раз выдавать!

– Ладно, сам смотри, – махнула рукой Проскурина. А если по совести, не облезли бы! Старший сын у них, оказывается, хирург в Зернограде. Он их и перевез сюда, шайку дармоедов. А хирург, говорят, неплохой, у нас в Ростове учился. Сам в Зернограде живет, а им, стало быть, дом в Гуляй Борисовке купил. Без хозяйства отец, старый черт, не может. Баранов ему подавай! Нигде, кроме старшего Ми… Как его там, а Муста! Так вот, кроме Мусты никто не работает. Тунеядцы! Куда власти смотрят?! Статью за тунеядство никто не отменял.

– Чья бы корова мычала, а твоя молчала, – загорелся Столов. Сама тоже вон в коровник носа не кажешь. Загордилась, а сама кто?! Доярка! Нашла сыну председателя ростовскую студентку и в дамки. Знаем, как твой Мишка на элеваторе вкалывает под крылом председателя.

Проскурина не понимающе заулыбалась

– Что это он, Прасковья, как с цепи сорвался!

– Да остынь, Гаврила, – испугалась Прасковья.

– Да спокойный я! Пусть лучше скажет, сколько за нашу Галку получила?

– Да что ты, сосед, – засмеялась Проскурина, прикидываясь. Ерунду говоришь!

– И в самом деле, Гаврила! Она нам по-соседски. А если что кто и дал. Так это в благодарность. Дают же мужикам на водку, а она вон какое дело сделала. Грех не отблагодарить.

Столов махнул рукой и еще раз посмотрел на деньги, и какая-то обида и злость взяла отца, что только тысяча у него против их двух. И вроде бы всю жизнь работает, вкалывает с утра до ночи, а все только тысячу и собрал.

– Ну, вас, – сказал Столов и пошел к Гале в комнату, еле сдерживаясь оттого, что так больно кольнуло в самое сердце.

– Не обижайся, Валя, он теперь, словно на иголках, – извинялась Прасковья за мужа.

– Да что ты, господи. Дело ясное, ничего, ничего. Ты давай лучше ручку с бумагой, посчитаем, прикинем. Думаю, что можно будет всю родню позвать, даже тех, кто мало дарит. Денег хватит. Платье лучше на прокат у кого-нибудь взять. Да вот хоть у меня. От Людки осталось, вон, висит без дела. Она у меня, сама знаешь, та еще бочка – вся в отца. Да, господи, я его вам по-соседски за пол цены уступлю. Договоримся. Ты его подошьешь, и как новое будет. И туфли у меня есть недорого, за пол цены. Вот и договорились, – и Проскурина стала собирать деньги со стола. А где гулять-то собираетесь?!

Душевная Прасковья испугалась.

– Вот-вот, не поместитесь, если все придут.

– Не поместимся.

– Ничего, ничего, что мы, не соседи! У нас сядете, сама знаешь, все поместимся. Не переживай, денег я с тебя не возьму, что я, совсем уже. Пусть родня жениха платит. Братец хирург. На вот пока семьсот рублей на стол, а остальные пусть у меня побудут. За платье и туфли я возьму, не переживай. Все, что будет нужно, ты не стесняйся. Я у них еще спрошу.

Проскурина отсчитала семьсот рублей десятками и отдала Прасковье, а остальные деньги с концами спрятала в глубокий карман халата.

– Давай, пиши родню, все посчитать надо. Галка, ты подруг то хоть звать собираешься?

– Да позову кого-нибудь, – ответила Галя из комнаты.

– А дружкой кто будет?

– Иру сестру возьму!

– Правильно.

– Да отстаньте от девки, занимайтесь своим делом, – крикнул Столов.

– Да бог с вами! Секрет у вас какой, что ли? – засмеялась Проскурина, и легонько толкнула Прасковью в бок. Что это Гаврила?

– Да все надышаться на дочку не может.

– Понимаю, понимаю и мы не без сердца. Шутка ли, дочь замуж выдавать?!

– Да не говори, Валя, намучаемся еще, пока она свадьба то.

– Вот что, дочка, – разговаривал Гаврила Прокопьевич с Галей в комнате наедине. – Ты не думай, без подарка не останешься!

– Да что вы, папа! Все хорошо.

– Только вот, – и отец замялся.

– Я понимаю.

– Моя ты родная, – Столов тепло поцеловал дочь. Ну, ты не думай, не думай. Мы вам с матерью после, холодильник подарим. Как скажем на свадьбе, так и будет. А через два-три месяца справим вам холодильник. Ты не думай, – и Столов от стыда и обиды прятал глаза. И вот еще, – отец достал из кармана аванс – сорок рублей. На вот, спрячь.

– Да зачем, папа, вам нужнее, – испугалась Галя и не брала деньги.

– Возьми, говорю. На первое время. Неизвестно, что там да как! А у тебя какая-ни какая, а будет копейка. Купишь себе, чего-нибудь сладкого.

– Галка, иди сюда. Палец мерить будем, – позвала Проскурина.

– Зовут, – тихо сказала Галя и с тревогой смотрела на отца.

– Иди, иди. Я деньги тебе под подушку положу. Спрячешь.

– Хорошо. Спасибо папа, – Галя поцеловала отца и вышла из комнаты.

Белой ниточкой с катушки Гале мерили палец. Мать откусывала зубами нитку и не скрывала слез.

Проскурина весело смеялась, женив с добрую сотню молодых людей в округе. Браки, заключившиеся с ее легкой руки, надо признать, редко разбивались, все, за малым исключением, жили хорошо и дружно. Может поэтому многие родители, женившие и выдававшие замуж своих детей, закрывали глаза на Валькину нечестность. «Ну, скурвила сотню, другую, ну не доложила колбасы, припрятала конфет. Да лишь бы только жили, – говорили родители женихов и невест и сами порой как будто были и рады. Оно, смотри, все худое и украла с этой сотней и колбасой. Расплачиваются так с ней, значит молодые за счастье, – говорили старики. За все в жизни надо платить. Вон в церкви свечка тоже денег стоит. Так что?! Может та копейка поможет кому. Не вся, конечно, дойдет, но спаси она хоть кого-нибудь, тоже дело. Огромное дело!»

Проскурина забрала с собой ниточку. По уговору и обычаю обручальные кольца покупать родне жениха.

V

Кроме Мусты в семье Бабоевых по-русски разговаривать не умели, но все понимали.

«Хорошая, красавица, русская»: что раздалось в доме Столовых, пожалуй, было и все, что мог говорить по-русски семидесятипятилетний старик Фирдавси. Ну, еще слова три-четыре. Родился он в горном кишлаке, таком диком и отдаленном, что даже об великой отечественной войне знал как современные школьники, только из военной кинохроники и из художественных фильмов.

Женился Фирдавси только в сорок лет, никак не мог собрать деньги на свадьбу, чтобы по обычаю позвать всех до единого жителя кишлака, и поэтому дети пошли поздно. Наверное, так было угодно судьбе для спасенья Владимира Петровича Рощина, первого учителя в диких горах Таджикистана. К удивлению несчастного Владимира Петровича, русского учителя с Дона, заброшенного к черту на рога, маленький Муста все схватывал на лету и не дал сойти ему с ума какой-то неуемной тягой к знаниям. Бедный учитель видел в черноглазом Мусте единственное спасение. Как только может какой-нибудь несчастный, чей корабль потерпел кораблекрушение, после мучительных страшных часов борьбы броситься к забелевшему на горизонте берегу, так и учитель со всем багажом своих знаний бросился навстречу одаренному мальчику, видя в нем спасительный кров и пищу для своего задыхающегося от тоски сердца.

«Учись, не ленись, не ленись. Господи, да ты даже еще не понимаешь своего счастья, – говорил Рощин. – Ты сможешь увидеть мир, сможешь все, что только пожелает твое сердце. Бог подарил тебе шанс и мне тоже. Да что бы я без тебя делал?! Я сошел бы с ума»

Муста был, пожалуй, единственным учеником во всей школе. В самом кишлаке детей было полно, но в школу они ходили неохотно, и чаще валялись кучей в пыли, или галдевшей шумной стаей носились по кишлаку. Только Муста был каждый день на уроках. Словно магнитом маленького Мусту тянуло к учебникам, к школьной доске, к картам и глобусу. И когда пятилетнее заключение Владимира Петровича подошло к концу, он в благодарность за свое спасение и во славу матери всех наук просвещения выхлопотал для Мусты место в интернате, чтобы тот смог продолжить учиться.

– Если бы не отпустили, я тебя выкрал бы. Ей богу, выкрал, – говорил счастливый учитель

Неграмотный, стареющий Фирдавси с благоговением слушал, как Муста читал ему Коран. Ничего не понимал, но, верующий в своего бога, до смерти испугался, когда Рощин сказал:

– Аллах все видит, и если научил маленького Мусту читать священную книгу, значит, уготовил ему особую судьбу, а вы, тем, что не отпускаете сына, не даете Мусте исполнить волю Аллаха.

Сработало, старик Фирдавси отпустил сына.

Оставляя Мусту в интернате, Владимир Петрович еле сдерживал слезы. Двенадцатилетний Муста смотрел на Рощина, как на второго отца.

– Ты только учись, не ленись, и тогда весь мир со всей своей красотой откроется твоим глазам и сердцу. Учись, Муста, заклинаю, только учись. Вот здесь мой полный адрес, и Рощин дал мальчику аккуратно сложенный листок бумаги. – Пиши мне, мой друг. Приезжай, приезжай.

И спустя каких-то пять лет Муста с поношенным чемоданом в руках стоял на пороге Рощина в Ростове-на-Дону на «Красноармейской».

Рощин заплакал, когда Муста протянул своему учителю золотую медаль за школу, и сказал:

– Владимир Петрович, это вам!

– Весь мир у твоих ног! Кем же ты хочешь быть? – спросил Рощин у Мусты за накрытым столом.

– Я хочу быть врачом, – ответил Муста. – Я буду хирургом.

Сдавать экзамены в мединститут было и не обязательно. Мусту зачислили заранее, только увидев его на пороге ростовского мединститута, не зная ни про его знания, ни про золотую медаль.

Весь народ союзной республики, все до одного таджика словно стояли за плечами Мусты. Да не знай он ни одной русской буквы, всю приемную комиссию уволили бы на следующий день, не зачисли они его тогда в институт. Но Муста сам на «отлично» сдал все экзамены. И гордый и счастливый Рощин ходил с высоко поднятой головой со своим так и оставшимся по-настоящему единственным учеником, который своими стремлениями все к новым и новым знаниям отблагодарил учителя за его бесценный труд.

После института Муста, распределившись в молодой растущий город Зерноград, быстро пошел в гору и, крепко встав на ноги, поехал в отпуск в родной кишлак. С подарками, с деньгами на свадьбу среднего брата, ставшего совсем другим, новым человеком. В костюме, спустя долгих двадцать лет, его не узнавали бывшие друзья и знакомые, когда-то игравшие с ним на узких кулачках кишлака, и думали, что приехал новый учитель. Чисто выбритый, говоривший больше и лучше на русском, чем на родном языке, Муста с тяжелыми ощущениями шел по родному кишлаку. Как будто ничего в его отсутствие и не изменилось, изменился только он. Весь мир вокруг бурлил прогрессом, и Муста был его частичкой. А этот забытый Богом кишлак, где он сейчас оказался, совсем другая планета необразованных несчастных людей, умирающих незаметно для всего остального мира. И Мусте так было обидно и больно, что хотелось кричать.

Кроме среднего брата и матери Муста застал всех здоровыми и такими же нищими и темными, как тогда, когда он их оставил. Познакомился с двумя девочками, своими сестрами, и младшим братом, родившимися уже после его отъезда в интернат, а потом и в Россию. Маленькие девочки – невинные создания должны были, как все вокруг, погрязнуть в невежестве. Был ли у них здесь шанс, как когда-то у него? Муста сомневался.

Специалист-практик Муста, только посмотрев на желтого худого брата, с болью для себя поймал себя на мысли, что у того, скорее всего, рак.

– Шавкат скоро умрет, сказал Муста отцу. И мама тоже умрет.

Болезненная, высохшая от постоянных беременностей женщина, родившая двенадцать детей, из которых выжили только пять, от тяжелой жизни все время болела и подолгу могла не выходить на улицу.

«А ведь ей только сорок семь лет», – думал Муста, и ему было больно и горько смотреть на мать, давшую ему жизнь пятнадцатилетней девочкой.

– Поедем, папа, посмотрите мир. Вы все здесь так умрете. Поедем, – просил Муста и читал старику отцу Коран про то, где было, что мир огромный, и Аллах сотворил его для всех.

Старик ничего не понимал, но согласился, больно хорошо, торжественно и любовно лились священные слова из уст сына. И теперь, когда Муста приезжал к семье в Гуляй Борисовку, он каждый раз читал отцу Коран. Но прежде чем навсегда покинуть родину, Муста должен был жениться. Он был старший сын и по законам, пока он не женится, не мог жениться никто из его братьев.

А Муста втайне от семьи уже женился на русской еще до того, как приехал в отпуск на родину. И тогда, когда переехал в кишлак, всеми силами, как только мог, отгораживался от брака. И соврал отцу, что он бесплодный и надо жениться больному Шавкату, пока тот не умер, чтобы брат успел продолжить род. Костюм, образованность и, главное, наличие достаточного количества денег для празднования богатой свадьбы помогли, как можно скорей определиться с датой, благоприятной для бракосочетания.

Старик отец был доволен. Не только весь кишлак, но еще дальние родственники, о которых Муста никогда не слышал, приехали на свадьбу. И Муста незаметно для себя вернулся в далекое детство, когда все люди бежали по дороге, когда били барабаны, и трубные песни не смолкали до утра. Варенье из вишен, сливы, инжира и моркови лилось рекой. Горы лепешек, лагман, угро, самбуса, хвороста на столах. Плов, десятки зажаренных баранов, жареная рубленая козлятина таких кусков и размеров, что не влезла бы в рот и великану. С какой-то грустью и гордостью Муста смотрел на свой народ – тучу нищих, неграмотных людей, всю жизнь не доедающих, копивших на свадьбу, и в один день, что накопили за долгие годы, не дрогнув, спускающих на счастье молодых. А потом сначала начинающих копить, чтобы когда-то через много лет закатить в беднейшем Таджикистане такой пир, такую свадьбу, которую порой себе не позволяют самые богатые короли.

Брата женили, и с новым членом семьи четырнадцатилетней Юсуман приехали в Россию. И когда умерла мать, идея женить младшего брата Мусте понравилась больше, чем может понравиться воздух задыхающемуся под водой человеку. Прожив год в России, старик отец так еще и не узнал, что его старший сын женат и живет в городе с русской женой. Постоянная ложь тяготила Мусту. Ехать на родину за невестой для младшего брата он отказался, говорил, что это теперь невозможно и надо взять русскую.

Так было больше шансов на разрешение его тайны. Делать было нечего, и старик отец на счастье Мусты согласился, но только с тем, что выбирать невесту для младшего сына будет сам. И теперь, когда все завязалось, Муста не жалел денег и ездил с отцом к Проскуриной, о которой ему рассказал кто-то с работы. А Проскурина, прознав, что Муста хирург, принимала их теперь не в кухне, а в самом доме. И когда они приехали в третий, последний раз до свадьбы, накрыла стол и заглядывала Мусте в рот, на все соглашалась и обещала, что все будет по лучшему разряду, не хуже чем у них там в кишлаке.

– Да вы не волнуйтесь, что мы, не понимаем, – говорила Проскурина. Зажарим вам барана, поставим вам на стол домашнего вина, рыбы пожарим.

На слово «рыба» старик Фердавси хмурился.

– Что, рыбу не надо?! – удивлялась Проскурина. Хорошо, черт с вами! Ой, извините. Вы кушайте, кушайте. Вот, попробуйте конфеты «Птичье молоко», и Проскурина подвигала гостям небольшую прямоугольную низенькую открытую коробочку с дефицитными конфетами.

Муста, чтобы не обидеть хозяйку брал по одной конфете для себя и отца. Старик недоверчиво смотрел на угощенье, но по примеру сына клал в рот лакомство.

Конфеты Фирдавси понравились, и он одобрительно закачал головой.

Проскурина расплылась в улыбке.

«Губа не дура. По семь рублей за малюсенькую коробочку, – думала Проскурина, улыбаясь старику.

В лакированной светлой стенке под бук блестел громоздкий тяжелый хрусталь – признак достатка и благополучия советской семьи. На стенах висели яркие полушерстяные ковры. Неподъемная, гудящая, как самолет, стиральная машина «Сибирь» стояла, чуть ли не посередине большого зала. Как реликвию в музее со стиральной машины сдували пыль и берегли, так и продолжая стирать вручную. Все «сокровища» были на виду, чтобы каждый, кто пришел в дом, знал, с кем имеет дело. Проскурина любила хвастаться людям с достатком, которые могли оценить ее дорогие вещи и «богатства». Перед бедноватыми Гаврилой с Прасковьей и другими небогатыми в деревне знакомыми Проскурина никогда не хвасталась. «Что ей, Прасковье, стиральная машина за пятьсот рублей, что она понимает, – говорила Проскурина. Ей же она как козе баян до одного места! А вот человек с достатком, такой и оценит и одобрит. Прогресс!»

И перед приходом хирурга Проскурина все расставила на видное место, натерла хрусталь, почистила ковры. Подготовилась. И когда Муста, окинув дом Проскуриной и про себя оценив деловую хватку Валентины и ее мещанские анекдотические приемы, весело улыбался коврам, хрусталю, стиральной машине, Проскурина думала, что хирург одобряет, и была счастлива и решила не припрятывать больше обычного приготовленного на торжество. Свадьба пристала быть веселой!

– Берите еще, предлагала Проскурина.

– Спасибо большое. Мы вот зачем собственно приехали.

– Да, слушаю вас. По меню?

– Нет. Пожалуйста, за это особо не волнуйтесь, все несите гостям на стол. Свадьба должна быть веселой, стол богатым. На нас не смотрите. Нас всего с женихом будет четыре человека.

– Как на сватовстве.

– Да.

– Понимаю. Женщинам не положено.

– Да почему же! Дело в том, что девочки еще маленькие, а жена среднего брата беременна, на последнем месяце. Мы хотели немного пораньше уехать. Нет, не подумайте, гости пусть гуляют и пьют за здоровье молодых.

– Да ради бога. Положено так?

– Да почему же? Просто отец еще хотел в тесном кругу отпраздновать свадьбу.

– Понимаю, понимаю. А как же второй день. Будет?

– Конечно, разумеется, празднуйте все как положено.

– А жених с невестой?

– Да почему же?! Я поговорю с отцом. Только, пожалуйста, если можно конкурсы на свадьбе…

– Не одобряете?