Александр Маккуин. Кровь под кожей Уилсон Эндрю

Глава 5

Секс составляет большую часть того, что я делаю.

Ли Маккуин

В зале погас свет; под панегирик наркомании I Wanna Get High группы Cypress Hill на подиум неверной походкой вышла тоненькая девушка в серебристых брюках с шокирующе заниженной линией талии и в безупречно скроенном сюртуке. Было 20 октября 1993 года; действие происходило в центре «Блуберд гараж» на лондонской Кингз-Роуд. По ходу показа коллекции, которая называлась Nihilism («Нигилизм»), воплощение «героинового шика» становилось все мрачнее и тревожнее. Одна из моделей приветствовала зрителей, выставив средний палец. Другая девушка, в длинном белом хлопчатобумажном платье без рукавов, запачканном красной краской, выглядела недавней жертвой насилия. Затем зрители увидели бледную молодую особу в мини-платье из пищевой пленки, заляпанной, на первый взгляд, грязью и кровью. Она напоминала Кэрри, героиню Стивена Кинга, которая очутилась в доме высокой моды.

«Дебютом Александра Маккуина стало шоу ужасов, – писала Мэрион Хьюм из Independent. Газета отвела «Нигилизму» целую полосу. Рецензию на шоу молодого дизайнера назвали «Театр жестокости Маккуина». – Между взрывами жесткой музыки хаус наступала странная тишина, было слышно, как жужжат моторы и щелкают затворы камер. Почти все фотографы, многим из которых довелось освещать не только модные показы, но и боевые действия, перестали снимать». Хьюм признавалась в том, что образный ряд вызвал у нее и у многих ее коллег тошноту. Она привыкла к обнаженной плоти, которой на показе тоже хватало, но на сей раз все увидели и нечто другое. «…модели, которые выглядят так, словно только что побывали в тяжелой автокатастрофе, в прозрачных трусиках из пищевой пленки, с окровавленными, гноящимися послеоперационными рубцами на грудях, просвечивающих сквозь муслиновые футболки, – это уже не модный показ».[323]

Вполне понятно, что никто из журналистов, пишущих о моде, понятия не имел об истинных истоках образного ряда. Они не знали, что зять Ли, тот самый, что надругался над ним в детстве, часто избивал его сестру Джанет на глазах мальчика. Многие критики объявили коллекцию безвкусной и женоненавистнической. Обозреватель отраслевого журнала Draper’s Record даже нашел коллекцию «унылой». «Если не считать одного яркого костюма в духе семидесятых из двухцветной набивной ткани с ромбовидным узором и рубашек с высоким воротом в мужскую клетку, остальное не стоило часа ожидания».[324]

Однако Хьюм заметила, что, несмотря на «извращенное представление о женщинах», Маккуин в своей коллекции попытался выразить новые современные веяния. Его костюмы рассказывали об «избитых женщинах, о насилии, о повседневном жалком существовании, которое компенсируется необузданной, насыщенной наркотиками ночной жизнью, походами в клубы, куда принято являться полураздетыми. В таком ракурсе его вещи, возможно, точнее отражают действительность, чем шикарные вечерние платья от Валентино». Она признавала, что Маккуин, как Рей Кавакубо и Вивьен Вествуд, способен сказать что-то новое. Когда Кавакубо впервые показала в Европе свою женскую коллекцию под маркой Comme des Garons («Как мальчики»), многие зрители выходили из зала, не дождавшись окончания. И когда Вествуд украсила легинсы цвета сырого мяса изображениями пенисов, сама Хьюм призналась, что испытала ужас и отвращение. Однако Хьюм подчеркивала, что важно позволять молодым дизайнерам экспериментировать. «Все новое как раз и должно шокировать, – резюмирует она. – И если что-то вызывает у нас, модных критиков, неодобрительные восклицания… или мы считаем это безвкусным, значит, так тому и быть».[325]

В то время лондонская Неделя моды еще считалась бедной родственницей своих роскошных кузин в Париже и Милане. Как подчеркнул Эдвард Эннинфул во введении к статье в октябрьском номере журнала i-D, посвященной шести новым талантам – в их числе были названы Маккуин, Николас Найтли, Джон Роша, Эйб Хэмилтон, Флайт Остелл и Copperwheat Blundell, – в то время как британской креативностью восхищаются во всем мире, на родине молодые дизайнеры находятся в невыгодном положении в силу своей неопытности в бизнесе и не всегда идеально отточенных навыков. «Мы как никто другой любим похвастать инновационными зрелыми талантами, но лишь разводим руками, когда их сманивают европейские дома высокой моды…» – писал он. Однако молодые кутюрье доказали, что способны создавать одежду, которую хочется носить; кроме того, их отличала деловая хватка. Такое сочетание «предвещало возрождение оклеветанной британской индустрии моды».[326] В интервью Аврил Мэр, которая написала о нем небольшую статью, сопровождавшую репортаж Эннинфула, сказано, что, хотя он «совершенно не шикует», он стремится «вплести традиционные техники ручной работы, свойственные высокой моде, в довольно простые вещи». В основе его творчества лежал известный эротизм – «Секс составляет большую часть того, что я делаю», – говорил Маккуин. По словам Аврил Мэр, дизайнер показался ей больше похожим «на футбольного фаната-хулигана, чем на творца нежной и безупречной одежды, призванной льстить женской фигуре».[327]

При создании тканей Ли обратился за помощью к Флиту Бигвуду, преподававшему в магистратуре колледжа Святого Мартина дизайн текстиля. Флит вспоминает, как через два дня после показа выпускной коллекции Ли появился в колледже в дубленом жилете, плиссированной юбке и джинсах; он злобно пояснил, что хочет делать свою коллекцию. «Достало меня все, – говорил он. – Всем на меня плевать, кроме этой чокнутой богачки [Изабеллы Блоу. – Э. У.]». «Мне понравилась его злость, – вспоминает Флит. – Его вдохновляло желание всех послать, и модную индустрию, и журналистов, и покупателей. Он был разочарован, ему казалось, что никто не отдает ему должное, не понимает, что он может предложить». Бигвуд в то время жил в Стритеме, всего в полумиле от Тутинга, и часто заходил к Ли домой, где наблюдал, как Маккуин «прожигает, рвет» материю или по-другому «издевается» над ней. «Все было так наивно, – вспоминает Флит. – Он рисовал эскизы, кроил и разрабатывал собственные принты. Ему недоставало общей подготовки, потому что он был закройщиком, но это не мешало ему получать удовольствие от всех этапов производственного процесса». Когда Флит увидел коллекцию «Нигилизм», он, по его словам, не пришел от нее в восторг. «Я родился в 1962 году, и, конечно, увлечение панком не обошло меня стороной, но Ли был для панка слишком молод. Меня это слегка покоробило; показалось, что он просто хочет шокировать публику, а ведь мы-то видели и не такое! Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он оказал на стиль такое же большое влияние, как панк, и оно оказалось таким же долговечным».[328]

Марин Хоппер, заведующая разделом моды в американском издании ELLE и дочь актера Денниса Хоппера, пришла от «Нигилизма» в восторг. Весной того же года Ли и Марин познакомились, и он рассказал, как работал на Савил-Роу, где царапал тайные «послания» на подкладке пиджаков. «Я подумала, что это так по-панковски», – сказала Марин, которая позже писала о его творчестве на страницах своего журнала. Позже Маккуин рассказал Изабелле и Детмару Блоу, что спал с Марин в парижском отеле «Кост». «Я была бы первой, кто признал это, будь это правдой, – заметила Марин. – Он всегда держался игриво, но мы никогда с ним не спали. Мы говорили о сексуальной ориентации, он рассказывал, как влюблялся в разных парней. Он был абсолютным, стопроцентным гомосексуалистом. Может быть, он думал, что сама мысль о том, как мы переспали, шокирует его знакомых – они поразятся новизне, точнее, старине».[329] В день показа в зрительном зале была и Бобби Хиллсон. Наблюдая за тем, как модели ходят по обшарпанному залу «Блуберд», оформленному в стиле ар-деко, – дело было еще до того, как центр превратили в модный ресторан, – бывшая наставница Маккуина испытала глубокое чувство удовлетворения. Она поняла, что ее риск оказался оправданным. «У меня мурашки побежали по коже», – сказала она о показе, сравнив его с замечательным театральным спектаклем.[330]

В коллекции «Нигилизм» Маккуин впервые выпустил на подиум моделей в ставших знаменитыми брюках-«бамстерах», или «попках». Талия у них была так занижена, что, по словам одного критика, «винелась ложбинка между ягодицами».[331] По мнению историка моды Джудит Уотт, что своим происхождением бамстеры, после которых не одно поколение мужчин и женщин носило джинсы или брюки с заниженной талией, обязаны книге Хуана де Алсеги 1589 года «Книга шаблонов портного», которую читал Маккуин (перевод с испанского на английский был сделан в 1978 году). В XVI веке мужчины носили бриджи с заниженной талией, которые сидели на бедрах или ниже. «Добавив современную технику кроя, он открыл целую область эротического интереса, он создал нечто новое», – написала она.[332]

По Маккуину, в основе всего лежал подчеркнутый эротизм. Введя в обиход бамстеры, Маккуин познакомил представителей обоих полов с достоинствами S-образного изгиба, который художник У. Хогарт называл «линией красоты» и по которому тосковал герой одноименного романа Алана Холлингхёрста 2004 года. «Я хотел удлинить фигуру, а не просто выставить напоказ зад, – говорил Маккуин о своих бамстерах в 1996 году. – Для меня это – не столько ягодицы, сколько нижняя часть спины – самая эротическая часть тела, как мужского, так и женского».[333]

Для Сеты Ниланд, его новой подруги, работавшей стилистом в таких журналах, как The Face, бамстеры стали естественным продолжением революционных решений французских кутюрье, например женского смокинга Ива Сен-Лорана. «Ли называл бамстеры «строительными штанами», – вспоминает Сета, которая помогала Маккуину в организации показа коллекции «Нигилизм». – Он обращал внимание на рабочих-строителей с оттопыренными задами; возможно, это казалось ему красивым. Но одевать в такое женщин? Модели боялись выходить в бамстерах на подиум; мне пришлось их уговаривать. У меня ничего не получалось, но потом одна девушка все-таки рискнула, и все пришли в восторг».

Ли нравились рассказы Сеты о ее мрачном прошлом. Так, она рассказала ему, что ее сестру убили. В свою очередь, ее привлекало к Маккуину его положение «аутсайдера». «Я тоже казалась себе аутсайдером, не того цвета, хотя, наверное, к тому времени у меня уже появился правильный акцент», – признается она. Они познакомились после того, как Ли окончил колледж Святого Мартина; они часто заходили в кондитерскую Maison Bertaux и несколько часов сидели за столиком, растягивая чашку кофе или чая с пирожным. За угощение обычно платила Сета, которая, как и Ли, была тогда «никакой в смысле денег». «Он все твердил, что хочет сделать коллекцию, и я спросила: «Как мы это осилим?» Я ведь бывала на модных показах и знала, во сколько они обходятся. А он ответил: «Давай попробуем». Для начала мне предстояло уговорить знакомых дать нам кое-что бесплатно. Я пошла в «Блуберд гараж» и наврала, что мы показываем внеплановую коллекцию. Попросила знакомых ребят, осветителей из Гластонбери, поставить свет для показа. Стулья позаимствовали из соседних учреждений; уговорили прийти знакомых журналистов, нам бесплатно напечатали приглашения. Я задействовала все свои связи, чтобы нам помогли бесплатно пригласить моделей. Несколько хороших девушек достались нам даром».

В процессе подготовки над ними постоянно нависала угроза, что все развалится из-за недостатка средств. Ли по-прежнему сидел на пособии по безработице, а Сета, которая жила в муниципальной квартире в Кенсингтоне, получала за свою работу стилистом в глянцевых журналах совсем немного. В день показа Ли и Сета вдруг сообразили, что им не на что купить моделям нижнее белье. Сете на глаза попался рулон пищевой пленки; она отрывала куски пленки и обматывала ими моделей. «Нужда рождает гениальность и креативность», – сказала она, смеясь.[334] Однако не обошлось без эксцессов. «Никому ничего не заплатили, и в конце показа модели просто швыряли костюмы в мешки», – вспоминает Крис Берд.[335]

Помимо прочего, Сете пришлось заниматься и музыкальным сопровождением. В числе выбранных ею треков был сингл группы Radiohead 1992 года Creep («Дурак»), посвященный «саморазрушающей ярости безответной любви».[336] За кулисами, когда показ закончился, Ли повернулся к Сете и сказал, что ненавидит ее за то, что она выбрала эту песню. «Он был ужасно зол и не понимал, почему я выбрала именно ту песню, – вспоминает Сета. – А мне хотелось, чтобы зрители говорили: «Да, возможно, он выглядит как дурак, но посмотрите, что он умеет!»… Модной индустрии он казался странным, невоспитанным, пока его вещи не начали говорить за себя; тогда его критикам пришлось признать свое поражение. Песня применительно к его коллекции звучала иронически, потому что он не был дураком. Теперь, оглядываясь назад, можно признать, что все делалось наспех, не вылизано, но в том-то и заключалась красота Ли. Крой был изумительным, ткани – инновационными. И во всем проглядывало зверское изящество, по-моему, это выражение прекрасно описывает суть Ли».[337]

На коллекции «Нигилизм» Маккуин впервые продемонстрировал еще один свой фирменный знак: логотип, образованный строчной буквой с внутри прописной Q. Его придумала Элис Смит, а эскиз нарисовал ее тогдашний бойфренд, художник-график. «Ли, конечно, ничего нам не заплатил, – говорит Элис. – Но я его прощаю. Его первые коллекции не были похожи ни на что виденное раньше. Конечно, зрители на показах испытывали шок, тем они и ценны, но замысел и исполнение были замечательными. Мы с Крессидой буквально плакали, потому что очень волновались за него. Мы не знали, справится ли он, так что потом все больше поражались. Он показывал одну коллекцию за другой, и каждая оказывалась обширнее и лучше предыдущей. Но нам всегда казалось, что все может в любую минуту рухнуть».[338]

Ближе к концу 1993 года Саймон Англесс сказал Ли, что переезжает к своему бойфренду. Это означало, что Маккуину придется искать жилье в другом месте. Денег на то, чтобы снять отдельную квартиру, у него по-прежнему не хватало. Сестра Ли Джеки, которая тогда работала в Будапеште, предложила Ли временно пожить в ее квартире на Чедуэлл-Хит, а братья Тони и Майкл обещали помочь с переездом. Как-то в субботу Майкл пригнал в Тутинг грузовик через весь Лондон, но застал брата еще в постели. «Ничего не уложено, ничего не сделано, – вспоминает Майкл. – Я сказал: «А ну давай вставай, мы в такую даль приехали, собирайся!» Вот такой он был».[339]

Ли очень обрадовался предложению сестры, но жизнь в пригородном Эссексе казалась скучной после бурных похождений в Южном Лондоне. Сета Ниланд вспоминает, как приехала с Маккуином в Эссекс на метро со станции «Ливерпуль-стрит» – они обычно перескакивали через ограждения, чтобы не платить за билеты, – и ее изумила пустота в квартире. По мнению Сеты, квартира напоминала чистый холст. Возможно, такая обстановка оказывалась стимулирующей для творчества. «С самого начала он много ссылался на произведения искусства. Он многому меня научил, – говорит она. – Он не был «нормальным» представителем мира моды, он не прогрессировал от среднего к высшему уровню и так далее, к докторской степени, но именно поэтому он действовал еще энергичнее. Однажды я встретила его в обществе Изабеллы Блоу. Не думаю, что он стеснялся классовых различий; по-моему, они его, наоборот, увлекали».[340]

Весь 1993 год Изабелла пыталась убедить Стивена Мейзела сделать фотографии к статье для британского издания Vogue. Мейзелу, который с 1988 года работал в итальянской редакции Vogue под руководством Франки Соццани, не очень хотелось уступать. «В моей работе присутствует совершенно нездоровая впечатлительность, – сказал он, – но в ней, помимо серьезной красоты, находится место и чувству юмора… и сарказму, и стремлению послать всех куда подальше».[341] Тогда он очень высоко ценился; он только что закончил совместный проект с Мадонной, работу над ее книгой «Секс» 1992 года. В «Нью-йоркере» его назвали самым высокооплачиваемым модным фотографом в мире. «Его считают одной из суперзвезд в сфере фотографии моды», – говорила в то время Анна Винтур.[342] После того как Мейзел наконец согласился – черно-белые фотографии появились в 1993 году в декабрьском номере британского Vogue под заголовком «Англосаксонские тенденции», – по слухам, он выставил счет на 80 тысяч фунтов, и это стала самая дорогая фотосъемка в истории журнала. К фотосессии, которую в народе называли «Лондонские красотки», требовалось найти самых красивых британских девушек с «голубой кровью», вспоминает Плам Сайкс. В те годы Сайкс работала помощницей Изабеллы. Она позировала для Мейзела вместе со Стеллой Теннант, Беллой Фрейд, леди Луизой Кэмпбелл и Онор Фрейзер. Блоу пригласила Маккуина в штаб-квартиру Vogue, чтобы обсудить, какие его костюмы можно представить на фотосессии. «Но некоторые сотрудники редакции совершенно не ценили его, – вспоминает Плам. – В то время все еще очень интересовались парижскими модными домами Christian Lacroix и Chanel, а Лондон ни во что не ставили. Некоторые сотрудники Vogue считали Александра, как я его называла, обыкновенным неряхой. Помню, он пришел в редакцию с разодранным кружевным платьем – кажется, в конце концов его надела Стелла Теннант – и действительно представлял собой очень странную фигуру. В редакции работали люди, причислявшие себя к верхушке среднего класса, а он казался таким вульгарным. На нем была старая фланелевая рубашка в клетку, джинсы сползали с зада так, что виднелась ложбинка между ягодицами, а еще у него из кармана торчала цепочка для часов. От него всегда плохо пахло, он потел и был неопрятен. Помню, меня он слегка пугал. Я была довольно чопорной девицей, которая училась в Оксфорде, и его костюмы меня не привлекали. Иззи говорила: «Этот парень такой талантливый, он суперзвезда, посмотри на его крой!» Но я к тому времени проработала в Vogue всего год и не понимала, что такое замечательный крой. Теперь я, конечно, понимаю, что он создал силуэт, не похожий на все, что было до него».

В конце 1993 года Плам Сайкс попросила Маккуина сшить ей платье в стиле панк из черных кружев и шифона к рождественской вечеринке в редакции Vogue. Она дала ему 20 фунтов на материю и еще 50 фунтов за работу. «Он сшил платье, принес его в редакцию, в женском туалете порезал его ножницами, разрезал сзади и сказал: «Ну вот, теперь готово». Жил он очень скудно, ведь официально считался безработным, и у него не было банковского счета. Я быстро поняла, что он очень сообразителен, умен и остроумен – как Ловкий Плут у Диккенса. Помню, я еще подумала: «Этот парень гораздо умнее меня и моих [оксфордских. – Э. У.] друзей».[343]

Ли и Изабелла, которая тоже согласилась позировать, убедили Плам выйти на подиум на показе следующей коллекции, Bheansidhe (Banshee, «Банши»), который состоялся в лондонском «Кафе де Пари» 26 февраля 1994 года. За два дня до показа Маккуин дал интервью Кэтрин Семьюэл, заведующей отделом мод газеты Daily Telegraph, в котором впервые публично признался в своем гомосексуализме. Прочитав интервью, его мать очень огорчилась. «Зачем тебе нужно афишировать свою личную жизнь?» – спросила она. «Но это не моя личная жизнь, – ответил он. – Я просто такой, и все».[344] Кроме того, он сказал Семьюэлу, что, хотя перед последним показом он ставил цель «задать Лондону жару», он хотел, чтобы вещи из его новой коллекции покупали. «Моя цель – объединить Савил-Роу с одеждой массового производства».[345] Приглашением на показ служила черно-белая фотография работы Рэнкина. На снимке изображалась старая обнаженная женщина, закинувшая руки за голову, а вдохновение для коллекции «пришло из ирландского фольклора о банши, которые выли, когда тонул корабль», – сказал Маккуин. – Ее героини – женщины, стоящие у штурвала, сильные женщины».[346]

Когда Ребекка Лоуторп, теперь помощник редактора в британской версии журнала ELLE, в тот день пришла за кулисы – она тоже участвовала в показе как модель, – она понятия не имела, что Маккуин потребует от нее облачиться в тесное подобие корсета из проволочной сетки и гипса. Она говорит, что ей пришлось нелегко: она не могла наклоняться и, когда хотела отдохнуть, приходилось ложиться на пол, а другие модели поили ее кока-колой через соломинку. Обстановка за кулисами, по ее словам, была «наэлектризованной», а сам показ запомнился своим бунтарским духом. Ребекка назвала его «мощным плевком в лицо индустрии моды». Раньше Ребекке уже приходилось исполнять роль модели для Маккуина и других студентов Центрального колледжа Святого Мартина. «Ему хватило опрометчивости выставить на подиум брюки, которые назывались «бамстеры», или «попки», и заставить моделей ходить с оголенными задами. Получилась своего рода мини-революция. То был чистейшей воды панк».[347] Кинорежиссер Джон Мейбери, который родился в 1958 году, жил в эпоху панка; он считает, что Ли воплотил дух анархического движения. «Ли был панком от природы, это было присуще его натуре, – говорит он. – Панк – совсем не то, что позже выродилось в волну бранящихся и плюющихся хамов. Движение начали студенты-искусствоведы и фанаты Боуи. Агрессия больше была связана с визуальным рядом, она бросала вызов сложившемуся положению дел, что и выразил в своем творчестве Ли».[348]

Изабелла Блоу пригласила на показ Майкла Робертса, Джозефа Эттеджви, Маноло Бланика и Сьюзи Менкес, но Маккуина громкие имена совсем не пугали. Наоборот, он держался подчеркнуто провокационно. В интервью, данному Марку О’Флаэрти из The Pink Paper, он назвал видного журналиста и историка моды Колина Макдауэлла, автора книги «Афера дизайнера», «настоящим п…ром», а затем напал на верхушку модного истеблишмента. «Я всегда пытаюсь ударить идеями людям в лицо, – сказал Ли. – Если у меня в первом ряду будет сидеть кто-нибудь вроде Сьюзи Менкес в долбаном костюме Кристиана Лакруа, я попрошу какую-нибудь модель плюнуть в нее. Понимаете, о чем я? Такие люди способны прославить тебя или сломать, а любят тебя всего миг. Возможно, сейчас мое имя у всех на устах, но они способны убить».[349] Эдриен Кларк, тогда журналист Fashion Weekly, присудил коллекции 9 баллов из 10 за креативность и только 7 из 10 за коммерческую ценность. «Одна из лучших коллекций в городе; с ее помощью Лондон снова обретет почву под ногами и станет креативной столицей Европы», – написал он.[350] Эттеджви, уважаемый дизайнер и владелец нескольких магазинов в Лондоне, считал, что Маккуин представляет «новую энергию британского дизайна», и назвал его новым Джоном Гальяно или Вивьен Вествуд. Бланику очень нравилась его отделка. «Вот современная одежда от-кутюр: такой отделки не найти в вещах массового спроса, – сказал он. – Если у него и есть проблема, то это обилие идей».[351]

Маккуин говорил журналистам, что к созданию коллекции его подтолкнул фильм Луиса Бунюэля 1967 года «Дневная красавица» с Катрин Денев в главной роли домохозяйки, которая днем, пока ее муж-врач на службе, работает проституткой. Как он сказал О’Флаэрти, «я взял темы из фильма Бунюэля и сделал нечто неземное, с длинными платьями, для тех, кто живет уединенно и сдержанно, но вдруг понимает, что какая-то часть их жизни закрыта. В этом много сексуальности».[352]

Плам Сайкс считала, что Маккуин черпал вдохновение и в творчестве Эдварда Мунка, норвежского художника, чьи картины Маккуин видел в номере Vogue за ноябрь 1992 года. Возможно также, что Ли побывал на выставке Мунка «Фриз жизни», которая проходила в Национальной галерее с ноября 1992 по февраль 1993 года. «Александр велел гримеру наложить нам на лица коричневый тон, и мы выглядели так, словно недоедали года три – три с половиной, – вспоминает Плам. – Я не могла понять, что он делает, почему намеренно уродует нас и зачем мне быть похожей на скелет или персонаж картины «Крик». На головах у женщин – в том числе и одной модели на последних месяцах беременности – серебром по трафарету было выведено «McQueen». «Он делал все. Он не сидел на месте. Он надевал на девушек платья, продумывал макияж, прически. Помню его за кулисами, он заливисто хохотал, как настоящий кокни».[353]

Своеобразное чувство юмора Ли – вот что с самого начала привлекло к нему дизайнера Эндрю Гроувза. Они познакомились летом 1994 года в «Комптонс», гей-баре на Олд-Комптон-стрит. «Помню, как он истерически хохотал над какой-то своей шуткой», – говорит Эндрю, который был на год моложе Ли. Их познакомил общий друг Дэвид Каппо, студент факультета моды. Он на время бросил учебу и работал в магазине париков в Сохо, но Луиза Уилсон убедила его вернуться в колледж. После одной бурной ночи, когда все изрядно перебрали, группа друзей курила по кругу косяк. Бармен заметил, чем они занимаются, и пригрозил, что вышвырнет их из клуба. Ли спросил Эндрю, хочет ли тот пойти к нему на Чедуэлл-Хит. «Помню, он жил страшно далеко, надо было ехать на поезде, а в том возрасте все кажется забавным приключением, – говорит Эндрю. – Работы не было, так что на следующий день не нужно было рано вставать. Я подумал: «Была не была, поеду, а там видно будет». Их роман продолжался, выражаясь терминами из мира моды, «четыре сезона», до 1996 года, когда пара распалась. «Он был потрясающий, – говорит Эндрю. – Роман с Ли стал для меня первым опытом серьезных отношений, хотя я понятия не имел, что нормально, а что – нет. Наши отношения напоминали взлеты и падения Элизабет Тейлор и Ричарда Бартона; мне казалось, что бесконечные выяснения отношений, драки и ссоры – естественная составляющая любой совместной жизни».

В их жизни было место и радости, и нежности. Они ездили отдыхать в Южный Уэльс, где надевали гидрокостюмы и занимались серфингом. Эндрю и Ли часто навещали Джойс Маккуин на Биггерстафф-Роуд. Однажды в разговоре Эндрю, не подумав, назвал что-то «дерьмом». Ли возмутился: «Блин, не выражайся при моей матери, так ее и растак». Эндрю расхохотался и попытался объяснить ему всю иронию ситуации, но Ли не видел в произошедшем ничего смешного.

Эндрю, который творил под псевдонимом Джимми Джамбл, хотел, чтобы Ли научил его всему, что знал сам. Маккуин, который в то время договорился о продаже шифоновых платьев в «Пелликано» на Саус-Молтон-стрит – «клиентками были женщины, которые одевались в Miyake и любили закрытые руки и плечи», – вспоминает Эндрю. Ли поручал ему подшивать подолы шифоновых платьев. «При всей театральности он создавал очень красивые вещи, которые многие с удовольствием носили, – говорит Гроувз. – Он не ограничивался шокирующими показами».

Однажды, вскоре после знакомства с Ли, Эндрю вернулся в квартиру, которую снимал еще с пятью соседями, и понял, что его ограбили. Кроме того, оказалось, что сосед сверху – наркодилер, у которого имелся запас в 200 таблеток экстази. После происшествия он решил поискать себе другое жилье. В то же время Изабелла предложила Маккуину переехать в цокольный этаж дома 67 по Элизабет-стрит, который принадлежал матери Детмара. Бесплатное жилье в Белгрейвии? Возможно, такое предложение покажется многим необычайно щедрым, но дом пустовал не без причины. Дома 69 и 71, которыми занималось управление «Гроувнор Истейт», начали разрушаться и нуждались в капитальном ремонте. Стена дома 67 треснула, и супругов Блоу предупредили, что жить там небезопасно. Несмотря на плохие условия – не было горячей воды, голые половицы были покрыты слоем грязи и пыли, а из мебели там имелся только грязный матрас, – Ли и Эндрю очень радовались, что поселятся вместе в центре Лондона. «В прихожей стоял целый штабель шляпных картонок со шляпами Филипа Трейси, сделанными для Versace, и мы все их примеряли, – вспоминает Эндрю. – Нас ужасно смешило, что шляпы, которые побывали на миланском подиуме, запихнули в картонные коробки и сослали в одно из самых грязных мест на свете».[354]

Вскоре после знакомства с Эндрю Ли выбрил голову налысо и кардинально изменил внешность. Саймон Англесс, привыкший видеть его почти каждый день, вспоминает, что в то время Ли как будто исчезал из его жизни, и он не видел его недели по три. Однажды Саймон спускался на эскалаторе на станции метро «Тотнем-Корт-Роуд», когда мимо него, толкаясь, прошли два скинхеда; он не сразу узнал в одном из них своего друга Ли, а в другом – его нового бойфренда Джимми Джамбла.

Парочка вела бурную жизнь. Управляющий Ad Hoc Эрик Роуз вспоминает, как они вместе пошли на вечеринку в верхнем этаже одного паба в Ислингтон-Грин. Они выпили по нескольку бесплатных коктейлей, а потом Ли и Эндрю «начали толкаться и пихаться». Роуз огляделся по сторонам, обратил внимание на ошеломленные лица других гостей и вдруг сообразил, что они вломились на чью-то чужую вечеринку. «Я так хохотал, что чуть не описался, – говорит Эрик. – Они смотрели на нас с таким видом, как будто спрашивали: «Откуда взялись эти гиены?»[355]

Как-то в «Комптонс» Эрик познакомил Ли с Дэем Рисом, который изучал керамику в колледже Святого Мартина и Королевском колледже искусств. Рис, художник и директор курса в Лондонском колледже моды, вспоминает, как они собирались небольшой компанией в задней комнате «Комптонс» на пятачке, который они назвали «ступенью Святого Мартина»; посторонние не отваживались приближаться к ним. «Мы были странной, довольно агрессивной группировкой, – сказал он. – Когда я познакомился с Ли, у меня сложилось впечатление, что он сохранил прочную связь со своим классом, своим прошлым. Между нами было много общего. Мы оба творили, оба вышли из рабочих семей. Мы не стремились выделиться, сделать что-то напоказ, мы просто что-то делали». Когда Дэй приезжал в Королевский колледж, он приглашал своего друга по четвергам в «Арт Бар». «Если мы сидели на мели, то просто пили на халяву, – вспоминает он. – Часто прибегали к такой уловке: ждали, пока в баре не набьется побольше народу, а затем, около половины одиннадцатого, врубали пожарную тревогу. Все выбегали на улицу, а мы спокойно наливали себе все, что хотели, и прятали в туалете до возвращения».[356]

Кроме того, Эрик познакомил Ли с Николасом Таунсендом, которого друзья называли Трикси. Тогда он работал в Ad Hoc. Вначале Трикси решил, что Ли застенчив и невинен. Хотя их разница в возрасте составляла всего два года – Таунсенд родился в 1967 году, – Трикси решил, что Ли гораздо моложе. «В нем было что-то детское, – вспоминает он. – Душа у него была молодая, не изломанная и не наполненная горечью». Трикси вспоминает один случай, когда они с Ли сидели в студии Эндрю Гроувза и знали, что туда должна зайти Изабелла. «Откуда-то мы раздобыли муслиновый мешок для перевозки трупов; мы в шутку прорезали в нем две дыры для рук. Изабелла вошла и воскликнула: «Какая прелесть! Мне нравится, ужасно нравится». Когда она вышла, мы расхохотались. Они с Ли были как брат с сестрой, оба были одинаково сумасшедшими».

Ли заходил в квартиру Трикси в Ковент-Гарден. Под саундтрек Майкла Наймана к фильму «Пианино» он слушал рассказы нового друга о том, как в восьмидесятые тот ходил в «Табу» и клуб «Психушка». «Я тогда называл восьмидесятые «безумными», и он находил это смешным, – вспоминает Трикси. – Помню, как рассказывал ему, что я встретил Оззи Кларка, который сказал: «Ты напоминаешь мне Бьянку Джаггер в Монте-Карло в семьдесят шестом», – и с Ли чуть истерика не приключилась». Ли относился к Трикси как к «мамочке» или «старшей сестре», к гею, к которому он мог обратиться за советом. «Его интересовало, как мы жили в разгар эпидемии СПИДа… Он задавал массу вопросов о безопасном сексе и о разных ситуациях, например спрашивал, когда удобно говорить партнеру о презервативе». Хотя о себе Ли рассказывал мало, он с интересом слушал о том, как Трикси рос в детском доме и как, приехав в Лондон, он стал проституткой. Кроме того, Ли нравилось, как Трикси одевался, как смешивал в своем гардеробе предметы мужской и женской одежды. Некоторые его вещи подвергались особенно пристальному осмотру, например копия костюма от Тьерри Мюглера. «Ему нравился покрой Мюглера, но никогда не нравилась Вивьен Вествуд, которую он считал по-настоящему вульгарной», – вспоминает Трикси.[357] Он любил носить сшитые Маккуином вещи; по словам Эрика, Трикси «стал своего рода музой Маккуина».[358] На день его рождения Ли сшил ему пару бамстеров. В день примерки Трикси пришлось раздеться до трусов-стрингов и встать на стул. Когда он появлялся в этих брюках, то привлекал к себе всеобщее внимание. «Даже геи считали их шокирующими, – говорит Трикси. – Одни хихикали, другие злились. «Что, не можешь себе позволить совсем их снять?» – кричали мне геи. Не знаю, что такого особенного было в его брюках; ведь в них не весь зад был напоказ. Наверное, все дело в том, что у кого-то хватило смелости их надеть. В его вещах я чувствовал себя довольно мужественным. Бамстеры зрительно удлиняли фигуру, приходилось держаться очень прямо».[359]

Через Эрика Роуза и Трикси Маккуин познакомился с актрисой и режиссером Паулитой Седжвик, потомком «самых аристократических американских семей» и двоюродной сестрой Эди Седжвик, актрисы и музы Энди Уорхола. Паулита, в черных джинсах от Вивьен Вествуд, обычно приглашала к себе самых разных гостей – в число ее друзей входили «трансвеститы, мастера тату и целая россыпь бывших «мальчиков по найму» – в свою квартиру на Уайтхолл-Корт, на Набережной.[360] В Ли ее привлекала грубая, простецкая внешность и «подлинный» жизненный опыт. Она даже сняла его в двух своих короткометражках, On the Loose («В разгул») и Fit to Be («В самый раз»). «Она искала кого-то на роль хулигана, бандита из Ист-Энда, и в нем она нашла то, что ей было нужно», – вспоминает друг Паулиты Фрэнк Франка.[361] «Один фильм снимался на улице Уайтхолл, а второй – в студийном складе на задах Тотнем-Корт-Роуд, – говорит Трикси, также принимавший участие в съемках. – По сценарию, Ли должен был насиловать одного моего друга, который исполнял роль модели».[362] Позже Паулита расскажет друзьям, что разочаровалась в Маккуине после того, как тот похудел и сделал зубы. Фрэнк заметил: «Ей казалось, что раньше он был гораздо интереснее».[363]

Трикси часто развлекался в ночных клубах с Ли и Эндрю Гроувзом. Однажды, готовясь к походу в клуб на Лестер-сквер, друзья решили, что явятся туда голышом и обмотавшись клейкой лентой. Ли и Эндрю разделись догола. Они быстро соорудили «ящик» для Ли и платье для Эндрю. «Помню, как на обратном пути Ли содрал пленку с Джимми [Эндрю Гроувза. – Э. У.], и тот шел голышом по улице, – говорит Трикси. – Когда мы вернулись, Ли пришлось отдирать пленку со своей груди, что было очень больно, но Джимми досталось еще хуже, потому что у него было больше волос».[364]

Парочка особенно любила ночной клуб «Бьютифул бэнд» в районе Кингс-Кросс. Им нравился сюрреалистический интерьер, созданный художником Доналдом Эркартом, трансвеститом по имени Шила Текила и DJ Харви. «Нам все надоело; хотелось уйти от рутины, которая способствовала застою в клубной жизни, – вспоминает Эркарт. – Мы задумали такой клуб, который в корне менялся каждый раз, как вы туда приходили. Мы собрали идеи для разных тематических вечеринок, и дело пошло».

Доналд впервые увидел работу Ли на показе в «Кафе де Пари», который он посетил со своей подругой Фионой Картледж, владелицей бутика Sign of the Times, и Шилой Текилой. «Ничего подобного на подиуме я раньше не видел, – вспоминает он. – Все было довольно мрачно и не сексуально в общепринятом смысле слова. Некоторые номера показались мне старомодными, но «ледяные» модели меня буквально заворожили – настоящая голография, такого еще не было. После показа мы пошли за кулисы. Ли очень устал; он закатил глаза, а Изабелла Блоу раздавала интервью и фотографировалась; она была похожа на боксера-профессионала».

Доналд, родившийся в Шотландии в 1963 году, переехал в Лондон в 1984-м и стал другом и компаньоном художника-акциониста Ли Боуэри. «В начале девяностых я повсюду появлялся в женской одежде, днем и ночью – в Tasty Tim’s Beyond, Powder Room at Heaven, Tudor Lodge Рона Сторма, «Кинки Герлинки», «Пушке». Конечно, когда я говорю «в женской одежде», я не имею в виду традиционный наряд с монистами и перьями; на мне всегда было нечто более утонченное». Доналд вспоминает, что Ли и Эндрю Гроувз любили участвовать в пантомиме в костюме коровы. Однажды в 1994 году Эркарт устроил костюмированное шоу под названием «Рисуйте вместе с Нэнси». Они придумали несколько шуточных инсталляций и «перформанс», созданный под впечатлением от выставки художника Ива Кляйна. Сам Доналд и Шила Текила выходили в купальных костюмах и покрывали друг друга краской. Ли и Эндрю – в костюме коровы – изображали молчаливый протест против творчества художника Дэмьена Херста. «Конечно, все начали поскальзываться на скользкой краске, падать и хохотать. Но мне стало не до смеха, когда на нас повалилась корова и я никак не мог встать, – говорит Доналд. – Я лежал под их мертвецки пьяными телами, извиваясь и пытаясь выползти, но они не шевелились. Мне даже пришло в голову, что они нарочно пытаются меня задушить». Может быть, Доналду пришло в голову подставить спину двум друзьям, когда он пригласил их на передачу в прямом эфире в баре Freedom на Уордор-стрит, открытом Роланом Муре, теперь знаменитым дизайнером одежды. Эркарт регулярно ставил короткие пьесы и скетчи – «по мотивам пародийного шоу шестидесятых годов «Вокруг Горна», только более смелым и резким» – на радиостанции для геев Freedom FM. Одной из самых популярных стала сценка «Вечеринка у Памелы», «в которой кто-то звонит в агентство и просит прислать на званую вечеринку трансвеститов и «кого-нибудь понаряднее». Героиня скетча, Памела, отличалась острым языком; она регулярно проходилась по звездам лондонского андеграунда. В число ее жертв входили Ли Боуэри, Никола Бейтмен, исполнительница Принцесса Джулия (Джулия Фодор), «Трансформер» и Мэтью Гламорре. В ту ночь в сентябре 1994 года, разглядев в зале Ли и Джимми, Памела решила выбрать их в качестве мишени для насмешек:

«Памела: Кто тут у нас еще? Ага… наверное, вам понравятся те двое. Они всегда пьяны в стельку, зубы у них как надгробные плиты, от них плохо пахнет, у них кариес, и они с чего-то взяли, что одеты как уличные торговцы из Ист-Энда, но на самом деле они похожи на парочку грязных шлюх, которые вышли из Хэмпстед-Хит. Если вам повезет, ваши гости что-нибудь у них подцепят».[365]

Сценка отражала определенный стиль поведения, принятый в лондонском гей-сообществе. «Такими были веяния времени, – говорит художник БиллиБой*. – Ли бывал по-настоящему остроумным, а иногда жестоким. Когда он только взбирался вверх по лестнице пьянства, он был замечательный. Рассуждал о чувствах и об искусстве, и я им восхищался. К сожалению, эта фаза была преходящей».

По словам БиллиБоя*, внутри Маккуина прятались не меньше трех разных личностей. «В трезвом состоянии он был неуверенным и несчастным… В легком подпитии становился блестящим гением, но потом спиртное и наркотики превращали его в пьяного придурка. Он доходил до состояния психоза, и тогда я переставал его понимать. Он становился буйным, ненормальным, чрезмерно возбужденным и сексуально озабоченным, что было очень неприятно. И еще он вечно твердил о самоубийстве. Бывало, он говорил по-настоящему страшные вещи; иногда я за него беспокоился. Самоубийство для меня – не пустой звук из-за того, что случилось в моей семье, но, когда Ли напивался, он без конца твердил, как покончит с собой, хотя и знал, как сильно такие разговоры меня задевают».[366] Дизайнер Мигель Адровер часто наблюдал за своим другом, когда тот находился в идеалистическом настроении. Он вспоминает Ли одновременно как застенчивого и не уверенного в себе и «самого забавного человека, которого я встречал на нашей долбаной планете». Маккуин бывал то «замечательным шутником», то «по-настоящему мрачным типом», который в конце концов больше «не получал удовольствия от своей темной стороны». Они познакомились в Лондоне в 1993 году через Ли Копперуита. Мигель, родившийся на Майорке и живший в Нью-Йорке, сразу признал в Ли родственную душу. Подобно Маккуину, он вырос в бедной семье – до четырнадцати лет у него не было телевизора, – «и между нами сразу протянулась ниточка, мы оба вышли из той же среды, и нам обоим очень нужно было сразиться с миром».[367]

Адровер рассказал Маккуину о Нью-Йорке, и весной 1994 года у Ли появилась возможность впервые посетить Манхэттен. После успеха коллекций «Нигилизм» и «Банши» с Ли связался Дерек Андерсон, тогда агент Мартина Маргиелы, и пригласил его в Америку. Он устроил показ в одной мансарде в центре города. Коллекции показались Ингрид Сиши, тогда сотруднице журнала «Нью-йоркер», «скопищем тел, мужских и женских, которые стремительно надевают и снимают ужасно сложные конструкции, выставляющие напоказ поразительно много плоти».[368] В своей статье Сиши коснулась влияния СПИДа на культуру – «не секрет, что из-за траура [по умершим друзьям. – Э. У.] и боязни секса многим казалось, что они должны вырваться. Некоторые дизайнеры, очевидно, ощущали то же самое». Она мечтала о том времени, когда «широкий спектр желаний, живущих в людях, наконец прорвется наружу», но сомневалась, обладает ли мода возможностью и властью выразить такие желания.[369] Образы, рождавшиеся в голове Маккуина в течение следующих пятнадцати лет, были направлены именно на это.

В Нью-Йорке Маккуин получил несколько положительных рецензий; его вещи начали хорошо продаваться. Но сам город не произвел на него особого впечатления. Он никогда не мечтал жить там, как он признался Саманте Мюррей Гринвей из журнала Dazed & Confused, которая взяла у него интервью для сентябрьского номера 1994 года. «Город совершенно придурочный, – сказал он. – Денежная система, классовая система, все очень откровенно: власть благодаря богатству. Есть бездомные и богачи, а в промежутке никого. За деньги можно купить все. За деньги можно купить положение».

Он мечтал взять отпуск и съездить в Испанию – «в какое-нибудь уединенное место, где нет часов», – потому что ему показалось, что он начал терять власть над своей жизнью. Он не мог думать ни о чем, кроме подготовки к показу новой коллекции, The Birds («Птицы»), назначенному на 9 октября 1994 года. «Это меня доканывает, – признавался он. – Доходит до того, что я занимаюсь своим делом не потому, что получаю от этого удовольствие, но потому, что этого от меня ждут. У меня возникло чувство, что я могу совсем потерять хватку, но именно поэтому я держусь за Джима [Эндрю Гроувза. – Э. У.]. Надеюсь, он меня вытащит».[370]

Маккуин привлек Эндрю к помощи в работе над новой коллекцией – «после того, как узнал, что я умею шить», – сказал Гроувз. Он всегда с огромным интересом следил за тем, как Ли шьет одежду. Однажды Эндрю рассказал Ли о том, как несколько лет назад он познакомился с одним американцем, дав объявление в журнале для геев. На свидании американец завернул его в пищевую пленку. Через несколько дней после рассказа Эндрю они с Ли шли по Элизабет-стрит, когда Маккуин вдруг увидел рулон прозрачной пленки. «Давай сделаем из нее платье!» – предложил Ли.[371] Тогда же Маккуин понял: если он хочет продвигать свое имя и найти спонсоров для своих проектов – он только что подписал контракт о распространении своих вещей с Эо Боччи, одним из первых спонсоров Анн Демельмейстер и Жана Поля Готье, – ему нужно привлечь в помощь других профессионалов в области стиля.

Однажды в том же году Ли вошел в магазин в Сохо, где торговали бусами и бисером, и встретил там стилиста Кэти Ингланд. Впервые он увидел ее в 1991 году, когда с друзьями по колледжу Святого Мартина ездил в Париж на модные показы. «Она стояла в своем скромном пальто, купленном в магазине подержанных вещей, очень суровая, прямо воплощение времени, – сказал он. – Мне показалось, что она потрясающе выглядит. Правда, мне не хватило смелости подойти к ней. Она показалась мне чересчур элитарной». Во время второй встречи через несколько секунд беседы с ней он понял, что почти не знает таких естественных людей, как она. «Вы Кэти Ингланд?» – спросил он. «Да», – ответила она. «Поработаете над моей следующей коллекцией?» – «Да», – ответила она, слегка смутившись; наверное, больше всего ее поразило то, что она согласилась поработать на него даром.[372] «Сначала родители решили, что я сошла с ума, потому что работаю без денег», – признавалась она позже.[373]

Кэти Ингланд, которую позже будут называть «третейской судьей» Маккуина[374] и «самой модной женщиной в Великобритании»,[375] вначале считала себя в каком-то смысле аутсайдером в мире моды. Она родилась в Уоррингтоне, в Чешире, в 1966 году. Ее отец служил управляющим в банке, а мать работала в частной клинике. С десяти лет она заинтересовалась модной одеждой. Она любила наряжаться в платья сестер; вспоминает, как девочкой вырывала страницы из журнала Vogue. «Меня привлекали власть и уверенность, которую она [одежда. – Э. У.] дает, – признавалась Кэти. – Меня поистине завораживала возможность ощущать себя каждый раз совершенно по-другому в зависимости от того, что на мне надето».[376] В 1988 году, после окончания магистратуры по курсу «модный дизайн» в Манчестерском политехническом университете, она приехала в Лондон и начала работать в журнале ELLE, куда ее взяли стажером без жалованья. «Я приехала в Лондон, я интересовалась журналами, но ничего не понимала в мире моды, – говорит она. – Я даже не знала о колледже Святого Мартина и о том, как трудно куда-то попасть».[377] Из ELLE Ингланд перешла в журнал You, женское приложение к газете Mail on Sunday, где она четыре года проработала заместителем редактора раздела моды. Выражаясь модными терминами, Ингланд попала в самое сердце британского мейнстрима; журнал You был необычайно популярен, однако находился далеко не на переднем крае. Впрочем, Ингланд считала, что и у такого положения есть свои преимущества. «Для меня это было очень хорошо, потому что меня довольно официально ввели в курс дела, – говорит она. – По-моему, это очень полезно. Кроме того, из-за того, что журнал выходил раз в неделю, я, что называется, нырнула в омут с головой».[378] После You Ингланд начала работать в газете «Ивнинг стандард», где рискнула разрабатывать свой, более экспериментальный, стиль. Журналист Ник Фоукс, который в то время редактировал раздел этой лондонской вечерней газеты, вспоминает, что «фотографии, которые она обычно делала, были отдаленно фетишистскими и, по-моему, немного зловещими. Сама Ингланд, правда, никогда не «задирала нос», что свойственно для так называемых жриц моды».[379]

Призвав на помощь свое острое чутье, Маккуин начал подбирать команду для коллекции «Птицы». С некоторыми из тех, кого он тогда выбрал, он продолжал сотрудничать всю свою жизнь. Флит Бигвуд, Саймон Англесс и Эндрю (Джимми) помогали с подбором тканей; Саймону Костину он поручил изготовить декорации и достать «украшения» (в том числе ошейники из гагата и эмали и петушиные перья); Вэл Гарленд, которая в то время только приехала из Австралии, занималась гримом; Алистер Мэкки, недавний выпускник колледжа Святого Мартина, помогал Кэти Ингланд со стилем; а Сэм Гейнсбери, тогда студентку факультета моды Бирмингемского политехнического университета, привлекли в качестве внештатной помощницы агента по кастингу.

«В подготовке показа, за несколько недель до него, все было весело, забавно, интересно, но за две недели до [события. – Э. У.] стало по-другому: «Все очень серьезно, я должен успеть, я не могу говорить», – вспоминает Трикси. – В то время многие дизайнеры худели с помощью слабительных и рвотных. По-моему, так же поступал и Ли, потому что он сбросил вес очень быстро. Наверное, он и спиды тоже принимал. Эндрю наверняка тоже сидел на колесах, потому что за неделю до показа работал по двадцать четыре часа в сутки. Когда я их видел, то говорил: «Милый, ты замечательно выглядишь, ты так похудел», – но они злились, потому что спали всего по часу в день».[380]

6 октября Ли узнал, что не стал «лучшим молодым дизайнером года» по версии Lloyds Bank British Fashion Awards, что не улучшило его настроения. Маккуин уже давал интервью, в которых обрушился на отборочный комитет, поэтому неудача едва ли стала для него сюрпризом. «Лондон показал мне фигу с маслом, – сказал он. – Если бы мне предложили звание «лучшего молодого дизайнера года», со мной бы припадок случился, – а они ни хрена мне не дали».[381]

Вдохновленный творчеством нидерландского художника-графика М. К. Эшера, особенно его изображениями птиц, которые перетекают в геометрические узоры, Ли поделился своими идеями с Саймоном Англессом, которому поручил разработать принты для новой коллекции. Англесс, тогда работавший в студии дизайна ткани в колледже Святого Мартина, брал материю на складе колледжа. Однако при подготовке показа многое Маккуин держал в секрете. Например, Эндрю Гроувз ничего не знал о его намерении пригласить в качестве модели известного дизайнера корсетов, обладателя «осиной талии», который выступал под псевдонимом «Мистер Перл». «Он любил удивлять, – вспоминает Эндрю. – И не просто шокировать, а ниспровергать ожидания. В Ли это было – он бы сказал, что дело не в одежде, а в постановке, в театральности, в драматургии».[382] Мистер Перл познакомился с Маккуином в клубе «Бьютифул Бенд» в Кингс-Кросс и нашел его «забавным». «Он уговорил меня выступить моделью на его следующем показе за 100 фунтов, которые я в результате так и не получил, – вспоминает корсетных дел мастер. – Показ был сумбурным и сильно задержался, все мерзли, а мне происходящее наскучило. Сейчас вспоминаю, что я с удовольствием познакомился с ним – он воодушевлял многих, и его вклад в красоту составляет часть его легенды, но он платил за все своей жизнью. По-моему, он не был счастливым человеком».[383]

Постепенно Маккуину все лучше удавалось накалять атмосферу в преддверии своих показов. Он научился ловко манипулировать СМИ. Иногда он получал удовольствие, рассказывая журналистам выдумки собственного сочинения. Однажды, вспоминает Эндрю Гроувз, он рассказал одному репортеру, как поступил в труппу бродячего цирка, но попал в неприятности из-за того, что побрил бородатую женщину; со свежевыбритым лицом она не могла работать три месяца. «Он отлично делал себе рекламу, – говорит Элис Смит. – Как-то распустил слух, что на его показ придут Майкл Джексон и Карл Лагерфельд. В то время мы ему верили, но многое оказалось выдумкой».[384] В результате возбуждение, окружавшее «Птиц», достигло такого уровня, что, когда его друзья приехали к месту показа, к заброшенному складу в районе Кингс-Кросс, очередь желающих выстроилась на весь квартал. К счастью, Доналд Эркарт жил совсем недалеко; они с Шилой Текилой зашли к нему домой, выпили и отправились назад, надев коровий костюм для пантомимы. «Нам все равно пришлось ждать начала показа целую вечность, но мы хотя бы не мерзли в толстой шкуре», – вспоминает он.[385] Джойс Маккуин горделиво сидела в первом ряду; отец Ли, Рон, смотрел показ из-за кулис, так как он опоздал. Маккуин говорил, что черпал вдохновение из фильма Хичкока «Птицы» 1963 года, – где на героиню, которую играла Типпи Хедрен, нападают стаи разных птиц, – но на подиуме его модели не походили на пассивных жертв. Они расхаживали по грязному полу, на котором белой краской была нанесена дорожная разметка, как властные амазонки. На одних надели белые контактные линзы, из-за чего они казались существами из другого мира, на других были такие тесные юбки, что они с трудом переставляли ноги. Ткани были украшены принтами с птицами и следами автомобильных шин, что символизировало свободу, а также животных, сбитых автомобилями. Эффект принта в виде отпечатков протекторов достигался с помощью технически несложного приема: перед выходом на подиум по платьям, уже надетым на моделей, прокатывали шину, вымазанную черной краской. «Он велел нам всем завить волосы, он называл это «ангельскими волосами», – вспоминает Плам Сайкс, которая также участвовала в показе. – В то время мне казалось, что это эксцентрично, а не красиво. Но он пытался создать новый жанр, новый имидж».[386]

Хэмиш Боулз, который в 1993 году брал у Маккуина интервью для американского Vogue и узнал, что журнал Маккуину «до лампочки»,[387] назвал коллекцию «откровением».[388] Позже Боулз написал: «Положа руку на сердце, это было поразительно. Как будто ударила молния и ты понял: появился дизайнер, обладающий явным даром предвидения, страстью и талантом, который способен бросить вызов сложившемуся положению вещей. Даже тогда казалось, что мода уже никогда не будет прежней, и удлиненный силуэт Маккуина и его необузданное воображение станут определяющими в новом десятилетии».[389]

Эми Спиндлер из New York Times написала, что «жакеты в коллекции были просто-напросто идеальными». Правда, влиятельный критик моды сделала одно ограничение: хотя Маккуин, возможно, «самый известный дизайнер» в Лондоне, о котором все говорят, его юбки, сковывающие движение, и брюки-бамстеры она считала совершенно непригодными к носке.[390] Маккуин очень не любил, когда на него пытались повлиять модные критики. «Я не хочу, чтобы пресса, да и кто бы то ни было, делали из меня того, кем я не являюсь, – говорил он. – Кто-то сказал, что Джон Гальяно шьет одежду только для прессы, но они сами так хотели, а теперь клюют его за это. Не представляю, чтобы со мной произошло то же самое. Я в ответе за все, что делаю. Я получаю массу рецензий именно потому, что мои коллекции отличаются от остальных. Но я хочу, чтобы в моих вещах ходили люди, а не кучка редакторов модных журналов». В идеале, говорил Маккуин, он хотел бы создавать всего по одному красивому жакету в неделю, но рынок требует, чтобы он создавал их пять. «Мне все больше кажется, что когда-нибудь я стану отшельником», – сказал он.[391]

Стилист Сета Ниланд задавалась вопросом, почему ее друг пользуется все большим успехом. По мере того как Маккуин поднимался все выше – ходили слухи, что жакет из коллекции «Птицы», который демонстрировал Мистер Перл, купила Мадонна, – ей казалось, что новые члены его команды все больше отодвигают ее в сторону. «Мне пришлось выдержать настоящий бой за право остаться с ним, и я, наверное, сражалась не в полную силу, – сказала она. – Но Ли необходимо было стоять на возвышении, так сказать, на платформе с оркестром. Рядом с ним оказывалось все больше народу, и я невольно задавалась вопросом: «Где же Ли?»[392]

Глава 6

Мне нужны инфаркты. Мне нужны машины скорой помощи.

Ли Маккуин

В четверг 24 ноября 1994 года Ли сидел рядом с Саймоном Англессом на первом этаже бара Freedom перед началом представления. Сказать, что в прокуренном зале царила атмосфера ожидания, значило ничего не сказать. В зале находились Люсьен Фрейд, Марк Алмонд, Энтони Прайс, Бьорк, Джейн и Луиза Уилсон, Серит Уин Эванс и участники групп Blur и Suede. Кроме того, присутствовали бесчисленные представители звукозаписывающих компаний, журналисты и фанаты. Постепенно раскрылись венецианские жалюзи, которые отгораживали сцену, и в темноту полились лучи света. Маккуину не терпелось увидеть шоу Ли Боуэри, по сравнению с которым его показы выглядели скромными и безвкусными. «В наш пресыщенный век, когда ничто уже никого не шокирует, Ли [Боуэри. – Э. У.] по-прежнему удавалось шокировать в интеллигентном смысле – в первоначальном смысле слова», – говорит Джон Ричардсон, историк искусства и биограф Пикассо.[393]

Тем вечером Ли Боуэри, который вышел на сцену со своей группой Minty, не обманул ожидания публики. Исполнив песню о Comme des Garons, Боуэри, одетый в огромное платье в желтую и черную полоску, начал кормить «младенца», которого изображала его жена, Никола Бейтмен; она была привязана к нему ремнями. «Потом ремни сняли, а Ли продолжал раздеваться, пока не остался без всего, – вспоминает Никола. – Я должна была попросить: «Покорми меня», – и Ли срыгивал мне в рот. Я должна была еще раз сказать «По корми меня», – и тогда Ли помочился в чашку, из которой я пила».[394] За происходящим сбоку сцены наблюдал фотограф А. М. Хансон; он снимал не только происходящее на сцене, но и публику в зале. Хансон познакомился с Ли в 1993 году в «Комптонс». «Я не знал, что в тот вечер туда пришел Ли, – было темно, – и только на следующий день, когда мне прислали отпечатки, я увидел, что он сидит в первом ряду и таращится на сцену разинув рот, – вспоминает Хансон. – Позже он говорил, что представления Боуэри нравились ему своей непредсказуемостью».[395] «Ли Боуэри оказал на него огромное влияние», – считает Рева, друг Ли по колледжу. По словам Стивена Брогана, который, как и Стелла Стейн, входил, наряду с Ли Боуэри, в группу Raw Sewage, – Маккуин «боготворил» Боуэри. У них имелся общий друг, Уэйн, и, по словам Стивена, «Маккуин все время выспрашивал его о Боуэри и был одержим его затеями».[396] Маккуин позаимствовал многие элементы стиля Боуэри и внедрил их в свое творчество: бамстеры, макияж к коллекции осень/ весна 2009 года Horn of Plenty («Рог изобилия»), а также туфли-«броненосцы» на двадцатипятисантиметровых каблуках, которые прославила Леди Гага. Боуэри работал с рядом друзей и помощников Маккуина, в том числе с Доналдом Эркартом и Мистером Перлом, который превращался в «живой турнюр, сгибаясь пополам под тканью на заднице Боуэри».[397]

Боуэри и Мистер Перл – которые, как и Ли, любили преображать человеческое тело с помощью одежды – обожали изучать произведения высокой моды. Они, например, отпарывали подкладку от пиджака, чтобы посмотреть, как все сшито. Маккуин тоже любил этот процесс. Хотя для Ли и Боуэри мода была своего рода катарсисом – то, что они вытворяли на подиуме или в ночных клубах, отражало их скрытые страхи и желания, – они делали это по-разному. Маккуин проецировал свои чувства и фантазии на девушек, которые ходили по подиуму, в то время как «холстом» для Боуэри служило его собственное тело.

Ли Боуэри, родившийся в Австралии в 1961 году, приехал в Лондон в 1980 году и запустил процесс, который один обозреватель назвал «полной театрализацией себя при использовании ночного клуба как сцены».[398] Хотя он время от времени шил одежду для друзей – у него одевались БиллиБой*, Бой Джордж, Холли Джонсон из группы Frankie Goes to Hollywood и Алан Пеллей (в образе дивы-транссексуалки Ланы Пеллей), – он понимал, что никогда не сумеет соединить свой вкус с массовыми запросами. «Мода – прежде всего бизнес. Вам нужно нравиться слишком многим», – говорил он.[399] Как он писал в своем дневнике в 1981 году, «по-моему, мода… НИКУДА НЕ ГОДИТСЯ. Важнее всего личность, характер, и не должно быть никаких правил для поведения и внешности. Я стараюсь наиболее полно раскрыться с помощью индивидуальности и выразительности… Вещи, которые нравятся мне, прямо противоположны тем, которые соответствуют массовому вкусу, а тот стиль, который нравится мне, нравится меньшинству».[400] Один из «образов» Боуэри, заслуживший самую дурную репутацию, назван им «Пакистанец из космоса». Впервые он появился в этом образе в 1983 году. По роли он разрисовывал лицо красными, зелеными или синими тенями, а поверх наносил золотые письмена. Он обвешивал себя дешевыми азиатскими побрякушками, купленными на Брик-Лейн. «Еще один сложный грим соответствовал вычурному костюму: он надевал чулки с оборками поверху, передники и широкие блузы, расшитые карманами, со сложными воротниками и пышными рукавами, – вспоминает его друг Сью Тилли. – Покрой отличался необычностью, во многих костюмах были асимметричные рукава, затейливые накидки и оборки… Когда Ли был в ударе, он надевал эти вещи без кружевных трусиков и демонстрировал голый зад».[401] С голым задом он появлялся неоднократно – на подиумах в Японии, куда поехал по приглашению продюсера Сюзанны Барч; в телевизионном шоу «Труба» в 1984 году; и когда хореограф Майкл Кларк поручил ему создать ряд костюмов, которые он назвал «сюрреализм от-кутюр». «На танцовщицах были кепки с приделанными сзади шиньонами, они были в серебристых туфлях на платформе, прозрачных фартуках, ярких шортах, гольфах и тянущихся вязаных колготах с голым задом», – писал Хилтон Алс в «Нью-йоркере». «Это было по меньшей мере за восемь лет до того, как английский модельер Александр Маккуин вывел на подиум брюки-бамстеры».[402]

В ноябре 1994 года новации Боуэри показались многим слишком смелыми. Так, Люсьен Фрейд, который приглашал Ли Боуэри позировать для некоторых своих картин, решил, что на представлении слишком шумно, и ушел, не дожидаясь окончания. На следующий день владельцы клуба Freedom получили предупреждение: еще одно такое действо – и Совет Вестминстера отзовет у них лицензию. Представление оказалось последним шоу Боуэри – 31 декабря 1994 года он умер от осложнений, вызванных СПИДом. Свое состояние он скрывал от большинства друзей. «После смерти Ли Боуэри словно провели жирную черту, – сказал Доналд Эркарт. – Настало время отказаться от язвительной суровости и плоских шуток и ответить жизни новой серьезностью».[403]

Однако Маккуин не спешил взрослеть. «Мои показы – про секс, наркотики и рок-н-ролл, – говорил он. – Они вызывают возбуждение и мурашки… Мне нужны инфаркты. Мне нужны машины скорой помощи».[404] Ли по-прежнему любил «клубиться» с Николасом Таунсендом (Трикси) и слушать его специфические остроумные рассказы. «Почему ты всегда мажешь губы помадой?» – спрашивал Ли. «Потому что она красиво смотрится на члене», – отвечал Трикси. Еще одна острота Трикси, которая неизменно смешила Маккуина: «Каблуки всегда лучше выглядят на плечах, чем на улице». Ли любил заходить к Трикси, когда тот работал в клубе под названием «Бургер», где он одевался в стиле официантки пятидесятых.

«Мы любили ходить в клубы «Попстарз», «Скала» и «Пепельница фантазий» Шона Макласки, – вспоминает Трикси. – Джимми и Ли обожали танцевать. Мы пили пиво с сидром и закидывались спидами. Одно из моих любимых воспоминаний – танец с Ли и Джимми под Common People группы Pulp в клубе «Попстарз». Мы поглощали сидр пинтами и безудержно хохотаи. Тогда мы по-настоящему радовались жизни. Именно таким я предпочитаю его вспоминать, ведь тогда в нем еще сохранялась невинность. Мы походили на маленькую семью и заботились друг о друге. И пусть у каждого из нас было всего по десять гиней, мы непременно возвращались домой и радовались, что с нами ничего не случилось. На следующий день мы скидывались на завтрак».[405]

Ли и Эндрю часто заходили к общей знакомой Фионе Картледж в принадлежащий ей бутик Sign of the Times в Ковент-Гарден. Первую торговую точку владелица сети бутиков открыла на рынке в Кенсингтоне в 1989 году; она продавала одежду для рейва. Потом она переселилась в Hyper Hyper, а в декабре 1994 года, после того как цены на аренду снизились из-за спада, Фиона смогла открыть магазин рядом с Нил-стрит. У нее продавались вещи молодых дизайнеров, в том числе Джимми Джамбла (Эндрю Гроувза), и ее магазин стал чем-то вроде мекки для стилистов и таких поклонников моды, как БиллиБой*, который стал ее близким другом. Когда Изабелла Блоу готовила для журнала Vogue репортаж «Англосаксонские тенденции», многие костюмы она позаимствовала в Sign of the Times. «Именно Изабелла отвела меня на показ Ли в «Блуберд гараж», – вспоминает Фиона. – Но близко знакомы мы не были до того, как переехали в Ковент-Гарден. Тогда я заметила, что он кажется утонченнее других дизайнеров, возможно, потому, что работал в Италии. Он точно знал, чего хочет». Фиона устраивала клубные вечера, а прибыль вкладывала в развитие магазина. Но в ноябре 1996 года она вынуждена была закрыть магазин из-за недостатка финансирования. «Когда магазин закрылся, меня многие бросили, но Маккуин никогда не забывал меня и продолжал приглашать на все свои лондонские показы. Он следил за тем, чтобы мне выделяли хорошее место. Я этого не забуду».[406]

В канун нового 1994 года Ли и Эндрю пошли на вечеринку, устроенную Sign of the Times в клубе «Хановер Гранд» в центре Лондона. Темой вечеринки была «Вестсайдская история»; среди гостей были Лайем Галлахер и Трикки; выступали Марк Мур, Харви и Джон Плизд Уиммин. В тот вечер художник Джереми Деллер сделал фотографию танцующей пары; Ли обнимал Эндрю сзади. Еще на одном снимке, сделанном два месяца спустя, представлена совершенно другая картина. В День святого Валентина 1995 года Ли и Эндрю пошли на «розовую вечеринку» в клуб «Линк Леже», в помещении бывшего склада в Бетнал-Грин. На сцене выступал Дэвид Кабаре, портной-самоучка, который на глазах у публики превращался в культовые произведения искусства, например в «Мэрилин» Уорхола или «Зеленую леди» Третчикова. На снимке, сделанном в ту ночь еще одним художником, А. М. Хансоном, пара ухмыляется в камеру, глаза у них совершенно пьяные, лица исцарапаны, и Ли тычет пальцем вверх. «Ли сказал, что они только что подрались, – вспоминает Хансон. – Я фотографировал гостей, одетых в розовые костюмы, накрашенных, а потом в коридоре наткнулся на Ли и Джимми. Мне показалось, что Ли настроен воинственно, но, судя по нежности Джимми, они уже успели помириться».[407]

Трикси вспоминает, как весной 1995 года они с Ли и парой знакомых посетили вновь открытый ресторан в Ковент-Гарден. «Как только мы вошли, сразу поняли, что обстановка нам не совсем подходит… Ли захотел бургер, и стало ясно, что есть мидии ему совсем не хочется. Мы заказали жареную картошку, под конец стали кидаться едой, и нас попросили удалиться. Ли в шутку спросил: «А вы знаете, кто я?» – а они такие: «Нет, не знаем».[408]

Возможно, это удивило Маккуина, учитывая противоречивые отклики на его коллекцию Highland Rape («Изнасилованная Шотландия»), показ которой состоялся в марте 1995 года. Модели выходили на подиум в тартане и кружевных платьях, разодранных спереди и обнажающих грудь. В газетах его обвинили в женоненавистничестве, отношении к насилию как к форме развлечения и в том, что на юбках висели нитки от гигиенических тампонов (на самом деле «нитки от тампонов» были красивыми цепочками для часов, сделанными Шоном Лином). «Помню, как критики просто из себя выходили во время показа», – вспоминает Детмар Блоу.[409] «Мне показалось, что он зашел слишком далеко; по-моему, многие подумали так же», – говорит Анна Харви из журнала Vogue.[410] Особенно безжалостными оказались критики из Independent. Рецензия называлась «Новое платье короля»: «…жертвы изнасилования, спотыкаясь, бредут по подиуму в платьях, разодранных на груди, – это чья-то нездоровая шутка, как и вязаные платья, которые, после небольшого ремонта, могли бы продаваться в магазине «Маркс и Спенсер». Маккуин любит шокировать. Признаться в том, что его коллекция не понравилась, – значит признаться в ханжестве. Мы отдаем ему должное. Он способный портной и великий шоумен, но почему модели должны изображать жертв изнасилования? Показ стал оскорблением и для женщин, и для его таланта».[411]

Отзывы взбесили Маккуина, который вышел в конце показа в черных контактных линзах. Как могут критики не замечать, чего он пытался достичь? Изнасилование в названии коллекции относилось не к насилию по отношению к современным женщинам, сказал он, а к изнасилованию Шотландии англичанами. При создании коллекции он черпал вдохновение в таких исторических событиях, как якобитское восстание и депортация шотландских горцев, а также в том, как Шотландия изображается его современниками-модельерами. «Коллекция направлена против ложной истории Вивьен Вествуд, – сказал он Колину Макдауэллу. – Она делает тартан милым и романтичным и создает впечатление, что все так и было. Так вот, в Шотландии восемнадцатого века не было красавиц, которые плавной походкой бредут по болотам, закутанные в неподатливый шифон. Моя коллекция направлена против такого рода романтизации. Нужно было совсем немного мозгов, чтобы вырвать костюмы из контекста и посмотреть, как они скроены. Я не могу возместить кому-то недостаток мозгов, но жаль, что многие не приложили совсем никаких усилий».[412] Позже Вествуд ядовито ответит на нападки Маккуина. «Его польза лишь в одном – на шкале таланта он находится на нуле», – заявила она.[413]

Наверное, Вествуд ревновала к тому бешеному вниманию, какое получал Маккуин. Перед «Изнасилованной Шотландией», которая была показана 13 марта 1995 года в шатре Британского совета моды при Музее естественной истории, о коллекции уже говорили словами, какими обычно отзываются о крутых рок-концертах или спектаклях, билеты на которые раскупаются задолго до премьеры. Ажиотаж вокруг показа был таким, что несколько студентов попытались проползти в шатер, чтобы обеспечить себе места. Другим, возможно, студентам колледжа Святого Мартина, удалось пройти мимо охраны, помахав отксерокопированными приглашениями. На билетах изображались укрупненные швы, сделанные на куске кожи. За кулисами перед началом показа Джойс Маккуин готовила бутерброды для моделей и команды. Она изумленно смотрела, как ее сын нападает на платья с ножницами в руках. «Там были красивые синие кружевные платья, а он кромсал их ножницами, и я закричала: «Нет, не порти их!» – вспоминает она.[414] Джон Бодди, двадцатилетний студент, который пришел к Маккуину на четырехмесячную стажировку от колледжа Святого Мартина, вспоминает, как дизайнер велел ему взять канцелярский нож и банку краски и обрызгать красивые законченные платья. «В нем бурлила энергия, вроде той, что двигала Джексоном Поллоком, – вспоминает Джон, который работал костюмером на коллекции «Птицы». – В его творениях чувствовался дух анархии и хаоса. Мне нравилась его странность, в нем было что-то очень волшебное. Иногда он казался мне совсем мальчишкой, а иногда говорил такие гадости… Его смех напоминал кудахтанье – иногда казалось, что в комнате собрался целый выводок старых ведьм».[415]

За клетчатую материю для коллекции «Изнасилованная Шотландия» заплатил Детмар Блоу. Он дал взаймы Ли 300 фунтов на покупку ткани, но так и не получил долг. Остальную материю купили на рынке Бервик-стрит в Сохо. «Кружева нам поставлял Берри, бывший боксер и наш друг. Кроме того, материя у него стоила по фунту за метр, – вспоминает Эндрю Гроувз. – Так что в конце концов Ли сделал платье за гинею. Самое смешное, что то же самое платье снимал Ричард Аведон; оно улетело [в Нью-Йорк. – Э. У.] на «конкорде». Платье занимало отдельное место, для него купили отдельный билет… А оно стоило гинею. Ли очень радовался тому, что может взять кусок дерьма и превратить его в конфетку».[416]

Коллекцию «Изнасилованная Шотландия» Маккуин готовил в новой студии в Клеркенуэлле, которую снял после того, как мать Детмара попросила Ли и Эндрю съехать из ее дома на Элизабет-стрит, чтобы в нем можно было начать ремонт. Отношения между двумя дизайнерами стремительно ухудшались; хотя Ли и Эндрю вместе внесли залог за квартиру, которую сняли в Хакни, они так и не переехали туда, потому что «поскандалили». Вскоре после этого Ли переехал в квартиру Эндрю на Грин-Лейнс, где прожил несколько месяцев. «Это было ужасно, нужно было включать электричество специальным ключом, ванна находилась в неотапливаемой пристройке, у нас совершенно не было денег, что очень угнетало, – вспоминает Эндрю. – Не было стульев, из мебели – только матрас на полу. Поскольку отопление было нам не по карману, жить приходилось в одной комнате. Теперь, оглядываясь назад, я не могу представить для нас худшего жилья. Конечно, оно только усугубляло депрессию».[417] Временами Ли становился необщительным, замыкался в себе. «Он многое хранил в тайне, – говорит Эндрю. – В его жизни происходило много такого, чем он не делился. Например, я никогда не знал, откуда у него деньги на показы коллекций. Помню, неожиданно, под вечер, он сказал: «Мне надо идти в гребаный дворец на встречу с принцессой Дианой». – «Что?!» – воскликнул я, и он ответил: «Ну да». На встречу с Дианой он пошел в грязной рубашке, вывернув ее наизнанку».[418]

Хотя Эндрю Гроувз уверяет, что никогда не видел, как Ли принимал наркотики, вскоре ему стало очевидно, что Маккуин увлекся ими. Они все чаще дрались; драки делались все ожесточеннее. «Однажды Ли явился после драки, в которой ему выбили зуб, – вспоминает Трикси. – Когда он был с Эндрю, они обычно часто дрались. Помню, как он появлялся с исцарапанным лицом».[419] Крис Берд вспоминает: «Отношения у Ли и Эндрю были бурными. Они колотили друг друга, ломали двери».[420] Кроме того, Ли стал завсегдатаем более «жестких» лондонских гей-клубов, таких как Trade и FF. «Я получил определенный опыт, но повторять его мне не хочется, – признался он в 1996 году. – Тогда я переживал поистине ужасный период… Он закончился полным нервным истощением».[421]

Маккуин часто пропадал всю ночь и возвращался домой, на Грин-Лейнс, лишь на рассвете. Однажды он вернулся домой и заметил клочок бумаги с нацарапанными на нем цифрами «362436». Он решил, что Эндрю ему изменяет. Гроувз вспоминает: «Он прямо взбесился, все допытывался: «Чей это телефон, мать твою?» – и я ответил: «Это измерения манекена – 36 на 24 на 36». Он безумно ревновал. Вечно ждал, что его обманут, предадут. Он всегда подозревал, что его окружают подонки, которые хотят либо опустить его, либо поиметь».[422]

В июле 1995 года, после того как Джон Гальяно стал креативным дизайнером модного дома Givenchy со штаб-квартирой в Париже, Маккуин пригласил Джона Маккитерика выпить в один ист-эндский бар. Ли не мог поверить, что Гальяно – который после окончания колледжа Святого Мартина наладил выпуск одежды под собственной маркой также с центром в Париже – согласился работать на французскую транснациональную компанию LVMH.

«Зачем он пошел в такое унылое место?» – недоумевал Маккуин. «Ему нужны деньги, чтобы поддержать свой бизнес», – ответил Джон. «Но зачем ему уезжать из Лондона, где так здорово? Зачем вообще творить для других?»

Джон пытался объяснить экономические причины такого решения, но Ли все равно не понимал, что двигало Гальяно. «Тогда Гальяно был единственным дизайнером, которого он признавал, – вспоминает Маккитерик. – Он не считал, что непременно должен обойти Джона; Гальяно во многом был для него мерилом. Мода менялась; тогда крупные модные дома возвращались в мир стиля, и началось все с Гальяно».[423]

С тех самых пор, когда он учился в колледже Святого Мартина, Маккуин считал себя соперником Гальяно. Его однокурсница Адель Клаф вспоминает, как они пошли на распродажу остатков коллекции Гальяно, и Ли назвал все, что они увидели, «кучей мусора».[424] «Я никогда не слышала, чтобы он хвалил Гальяно, – говорит Элис Смит. – Правда, он и Диора ни разу не похвалил. У него были своеобразные представления о моде и стиле, и только ими он руководствовался».[425]

В 1995 году Маккуин высказал некоторые свои идеи в ходе дискуссии «На чаше весов: коммерция против креативности», устроенной лондонским Институтом современного искусства; его включили в группу экспертов вместе с дизайнерами Полом Смитом и Хелен Стори, стилистом Джуди Блейм и директором по дизайну фирмы «Маркс и Спенсер» Брайаном Годболдом. Маккуин пришел в джинсах и простой синей рубашке; он сразу дал понять, что ему не нравится положение, какое модная индустрия занимает в Великобритании. Он сказал Салли Брамптон, которая председательствовала на дискуссии, что в Великобритании его вещи покупает всего один бутик по сравнению с пятнадцатью магазинами в Японии. И в области производства он также вынужден искать предприятия за границей. «Найти производителя на родине немыслимо, – сказал он. – Они просто не желают знать о моих коллекциях». Кроме того, он обвинил студентов факультетов моды в недостатке технических способностей. «Легко быть фантастическим дизайнером на бумаге, но поручите студенту сшить, раскроить или перенести выкройку с бумаги на ткань – по-моему, три четверти из них не понимают, что делают».[426]

В начале лета 1995 года Маккуин съехал из квартиры Эндрю Гроувза на Грин-Лейнс и переселился в цокольный этаж дома 51 на Хокстон-сквер. В то время район еще не начали облагораживать; там не было модных баров и ресторанов, а купить еду, как пишет Грегор Мур в своей книге «Счастливое искусство», «можно было в единственном месте: в открытом круглые сутки гараже, где предлагали очень узкий ассортимент сладостей, газированных напитков и чипсов, а также иногда яйца по-шотландски».[427] Маккуин называл свой квартал «заброшенным и диким», но его преимуществом считал то, что «у вас было много места за ваши деньги».[428]

В дополнение к низкой квартирной плате Маккуина влекли в Хокстон жившие там молодые художники, ниспровергатели устоев, так называемые «молодые британские художники». В июле 1993 года Джошуа Компстон, который возглавлял студию Factual Nonsense, располагавшуюся в доме 44а по Шарлотт-Роуд, организовал на пересечении Ривингстон-стрит и Шарлотт-Роуд уличную вечеринку под названием «Праздник хуже чем смерть». Художник Гэри Хьюм, живший и работавший на Хокстон-сквер, оделся мексиканским бандитом и продавал стопки текилы; Трейси Эмин гадала желающим по руке; Гиллиан Уэринг оделась школьницей и разгуливала в обществе персоны, известной как «Женщина с удлиненными руками»; а Дэмьен Херст и Ангус Фэрхерст переоделись клоунами и поставили киоск, где за фунт торговали рисунками, которые вынимались из барабана. Они подписывали рисунки с обратной стороны. «За дополнительную плату в 50 пенсов художник показывал разрисованный пятнами зад. Это новшество придумал Ли Боуэри, который в тот день работал у них гримером», – пишет Мур.[429]

Ли переехал на Хокстон-сквер с одним черным мешком для мусора, в котором уместились его пожитки. В квартире не было ничего, кроме импровизированного душа и небольшого матраса на полу; туалет находился в коридоре, общий для всех жильцов. В день переезда он столкнулся в дверях с Майрой Чей Гайд, парикмахером и мужским стилистом из Америки, которая жила в мансарде. Она пригласила его к себе на чашку чая, и уже через пять минут Ли предложил ей поработать над его следующей коллекцией. По словам Майры, они тут же почувствовали взаимное притяжение. «Я полюбила его, – говорит она. – Можно было сразу сказать, что в нем есть нечто особенное. Он был очень, очень забавным; он меня часто смешил, и энергия била в нем ключом. Все причастные к моде слышали об «Изнасилованной Шотландии», об этом блестящем молодом человеке, который сделал поразительное шоу. С первой встречи я очень привязалась к нему и полюбила его как брата». Ли начал заходить к Майре на ужин, а потом, через месяц, переехал в мансарду, которую она делила со своим бойфрендом Ричардом. «У меня сохранился снимок того времени; на нем видно, как бедно мы жили. Старые стулья обиты дешевой материей, книжный шкаф сделан из досок, стоящих на кирпичах, а наши две «спальни» разделены занавеской, – говорит Майра. – Чтобы выжить, я подрабатывала стрижкой, потому что в мире моды денег не зарабатывала. В конце дня Ли собирал волосы с пола и вкладывал их в плексигласовые кармашки, которые прикреплял к своим костюмам». Ли нравилось, когда Майра его стригла, но он не мог долго сидеть на одном месте. Однажды он попросил ее выстричь у него на голове узор в виде линии кардиограммы на мониторе, которая постепенно становится ровной, – символ, который появится в его коллекциях. Этот образ будет преследовать его до самой смерти.[430]

В воскресенье 3 сентября 1995 года, после ночи, проведенной вне дома, Ли явился к Эндрю, который жил на севере Лондона. «Он вошел со словами: «Мне больно», – но я ответил: «Уходи, у тебя ломка», – вспоминает Эндрю. – Он уверял, что ему на самом деле больно, но я игнорировал его часа три, а потом все-таки вызвал скорую помощь. Оказалось, что у него лопнул аппендикс, и его срочно доставили в больницу Уиттингтон в Ислингтоне».[431] Выйдя из больницы, Ли сразу же вернулся к работе. Майра вспоминает, как поздно ночью, поужинав у нее, Маккуин возвращался в свою квартиру и начинал кроить жакет. «На следующее утро я спускалась, а вещь оказывалась законченной», – вспоминает она. С самого начала Ли дарил Майре свои вещи, в том числе зеленый шерстяной жакет в стиле милитари, расшитый золотыми галунами, и бамстеры с пятнами на ткани, как будто от мочи; обе вещи были из коллекции «Изнасилованная Шотландия». «Чтобы добиться такого эффекта, он использовал отбеливатель, – вспоминает Майра. – Пятна символизировали страх: девушки так напуганы, что обмочились. Меня называли «девушкой-попкой», потому что именно я всегда носила брюки-«попки», или бамстеры. Днем мне не хотелось выставлять зад напоказ, но по вечерам это сходило. Ли кроил брюки так, что создавалось впечатление, будто у тебя самая красивая задница на свете. Портной он был от Бога. В его одежде я чувствовала себя могущественной, сильной, красивой и очень сексуальной».[432]

Чуть раньше Майра познакомила Ли с саундтреком к артхаусному фильму про вампиров «Голод» Тони Скотта, который вышел на экраны в 1983 году. В фильме снимались Дэвид Боуи, Катрин Денев и Сьюзан Сарандон. Маккуину понравилась вся музыка, и песня Bauhaus «Bela Lugosi’s Dead», ставшая вехой в появлении готической субкультуры, и «Дуэт цветов» из оперы Делиба «Лакме». Посмотрев фильм, он назвал свою следующую коллекцию The Hunger («Голод»). Майра помнит, как цокольный этаж, который превратился в студию Маккуина, начал заполняться народом: там работали креативный директор Кэти Ингланд, Сэм Гейнсбери, которую Ли назначил продюсером показа, Трино Веркаде, игравшая роль координатора, и многочисленные ассистенты, в том числе Рути Данан и Себастьян Понс. Себастьян, уроженец Майорки, выпускник колледжа Святого Мартина, познакомился с Маккуином через Саймона Англесса и Ли Копперуита, вспоминает свой первый день в студии на Хокстон-сквер. «Я спустился в ужасный, грязный подвал, там никого не было, кроме него и меня… Он только что купил стол в «Икее», стол был еще в коробке, и нам первым делом нужно было его собрать. После обеда мы занимались принтом с колючей проволокой. Он рассказал, что обожает шипы. «Они очень похожи на меня, они представляют меня такого, как я есть, – объяснил он. – Потом поделился со мной, что хочет нарушить некоторые правила и сделать кое-что поистине шокирующее. Он собрал вокруг себя команду, чтобы они помогли ему достичь задуманного».[433]

В качестве моделей для показа, который проходил 23 октября в шатре возле Музея естественной истории, Маккуин привлек Тайзер Бейли и ее тогдашнего спутника Джимми Перси из группы Sham 69, ходившего полураздетым Голди, который устраивал вечера драм-н-басс в клубе Blue Note на северной стороне Хокстон-сквер, и журналиста Аликс Шарки. В число экспонатов для показа, помимо костюмов, пошитых на фабрике MA Commerciale в Милане, входили гипсовые болванки. Зрителям показали мужские рубашки с отпечатками окровавленных ладоней, изрезанные брюки и платья и прозрачный бронежилет, внутри которого извивались черви. Модели приветствовали публику знаком V (Victory, победа) и салютовали Ли. Тот вышел на сцену в конце показа, щеголяя недавно выбеленной прядью волос, спустил зеленые армейские брюки и показал зрителям зад. Позже он говорил: «Я показал зад прессе, потому что мне казалось, что ко мне относятся несправедливо… я был один, меня никто не поддерживал, и я не мог работать по указке Британского совета моды, поэтому, чтобы заполнить бреши, я начал делать глупости».[434]

Он убежал за кулисы, боясь, что его желание шокировать зашло слишком далеко. «Я твердил себе: с таким же успехом можно написать собственный некролог, – вспоминал он. – За кулисы никто не пришел, если не считать владельцев нескольких фрик-магазинов со всего мира».[435] Сьюзи Менкес вспоминает, как пошла за кулисы и увидела, что Маккуин «плачет навзрыд». Она обняла его и стала уверять, что у него по-прежнему есть будущее в моде. «Ли был ужасно огорчен, – говорит Сьюзи. – В то время он всегда очень тревожился; он в самом деле вкладывал в работу сердце и душу. Помню, первый раз, когда я пошла к нему, он признался, что не ложился всю ночь, потому что работал над плечом и никак не мог добиться нужного результата. Он страшно ругался и вспоминал плечи Сен-Лорана. Он вкладывал в это столько страсти!»[436]

Отзывы в прессе оказались совсем не благоприятными. Иен Р. Уэбб из The Times написал: очень жаль, что Маккуин позволил своей «позе рассерженного молодого человека» доминировать в показе, так как очевидно, что дизайнер обладает некоторыми «уникальными навыками кроя и свежим взглядом… Если бы только смотреть его коллекции не было так больно…»[437] Колин Макдауэлл из Sunday Times писал об общем кризисе британской моды. По его мнению, Лондону недоставало «общего ядра»; большинство костюмов, представленных на Неделе моды, слишком непритязательные, явно рассчитанные на коммерческий успех. Кроме того, дизайнеры повторяются. Он критиковал и Вивьен Вествуд, и Джона Гальяно, который только что в третий раз получил титул лучшего дизайнера года, за производство большого количества вещей, которые «частично взяты из «Унесенных ветром», а частично из замка Балморал XIX века». И, хотя Макдауэлл поздравил Маккуина с оригинальным взглядом на моду, его коллекцию в целом он счел незрелой и детской. «Достоинства Маккуина сродни достоинствам Ман Рэя и Магритта; он остроумен и способен взять настоящее и запустить его в будущее до того, как все поймут, что он задумал… В этом его сила. Откровенно говоря, большинство его вещей последнего сезона можно назвать плохо продуманным хаосом. Многие его идеи нуждаются в тщательной доработке, если они когда-нибудь вообще воплотятся в жизнь. И это совершенно не важно, потому что он… понимает, что новая женственность больше связана с умением показать средний палец, чем с умением семенить по подиуму в туфлях-лодочках на манер дебютанток 1950-х годов».[438]

Хотя позже Ли говорил, что «Голод» ознаменовал «конец старого, бесшабашного Маккуина», конечно, его слова были далеки от истины.[439] По словам друзей, он казался таким же невменяемым, как всегда. При подготовке к показу Ли попросил Саймона Англесса помочь ему с принтами. Маккуин добавил: он не может себе позволить много ему заплатить, только 500 фунтов, но Саймон решил, что поможет, так как работа с Маккуином хорошо скажется на его будущей карьере. «Некоторые принты показались мне по-настоящему грязными, – сказал он. – Кажется, один узор, вошедший в коллекцию «Голод», был связан с фистингом». После показа Ли признался другу, что денег у него нет и платить нечем, зато он подарил ему сертификат в модный магазин Browns на 1000 фунтов. «Сначала я отказывался, потому что в том магазине мне ничего не нравилось, но он меня убедил, – говорит Англесс. – В то время я работал в колледже Святого Мартина, и мы вместе пешком дошли до бутика. Я выбрал какую-то вещь Хельмута Ланга, но, когда подошел к кассе, все двери вдруг закрылись и завыла сирена. Ли уже ушел. Оказалось, что подарочный сертификат был украден, а Ли заполнил его и подписал. Я все им объяснил, и они спросили, кто дал мне сертификат. Я признался, что Маккуин. «Ну как же, Александр Маккуин! – воскликнула управляющая. – Мы его не носим, но любим». – «Ну а я так его ненавижу, особенно сейчас», – ответил я. Я пошел обратно в колледж и, когда переходил Олд-Комптон-стрит, увидел, как Маккуин заворачивает в переулок, сгибаясь пополам от хохота. Когда я пересказал ему наш разговор в магазине, он очень разозлился на меня. «Как ты мог? – спросил он. – У меня есть имя. У меня репутация, а ты хочешь меня погубить!» – «Знаешь, – ответил я, – у меня есть работа, и мне надо жить. Пошел ты!» Потом, конечно, мы оба посмеялись».[440]

Такое поведение не было чем-то необычным. Вскоре после того, как Ли окончил колледж Святого Мартина, он попытался украсть два манекена; только орлиная зоркость Луизы Уилсон помешала ему сделать это. Лиз Фаррелли вспоминает, как летом 1995 года писала книгу «Носите меня: взаимодействие моды и графики». По работе ей часто приходилось бывать на студии Сильвии Гаспардо Моро и Ангуса Хайленда на Уордор-стрит, где иногда работал и Ли. Лиз заказала несколько футболок с графическими принтами и, в ожидании фотосъемки, оставила их на выходные в студии. Вернувшись в понедельник, она увидела, что все костюмы исчезли. «Мы не могли понять, что случилось, неужели в студию вломились воры? – вспоминала она. – Мы были в ужасе, сроки поджимали, мы уже пригласили фотографа, а снимать оказалось нечего. В какой-то момент, возможно на следующий день, появился Ли, который все выходные где-то пропадал. Я заглянула к нему и увидела на полу раскрытую сумку, в которой лежали наши футболки, мятые и «со следами клубной жизни». Оказалось, что он их просто «позаимствовал». Я пришла в ярость, но вмешалась Сильвия и как-то помирила нас. То ли она велела ему выстирать футболки, то ли сделала это сама. Ему захотелось загладить вину – а может, и это тоже предложила Сильвия. Короче говоря, он предложил мне выбрать из коробки с его костюмами любую вещь». Лиз не была большой поклонницей бамстеров, но ей понравился черный кружевной сюртук, в котором, по ее словам, смешались «грубость и утонченность». К сожалению, сюртук оказался ей мал, и она не взяла его, «о чем потом очень жалела».[441]

В ноябре 1995 года Маккуин совместно с коллегами-дизайнерами Джо Кейсли-Хейфордом, Джоном Роша и историком моды Джудит Уотт вылетел в Южную Африку, где должен был судить международный конкурс Smirnoff International Fashion Awards. В первую же ночь в Сан-Сити у Ли украли бумажник. Сначала он очень разозлился, а потом успокоился и сказал Джо: наверное, бумажник взял человек, которому деньги нужны больше, чем ему. На последние несколько монет Маккуин пошел к игровым автоматам и тут же выиграл 2500 фунтов. Из Сан-Сити группа переехала в Кейптаун, где им предстояло сидеть в жюри конкурса. Линда Бьорг Арнадоттир из Исландии вспоминает, как представила свою работу, платье из прозрачной кожи, созданное по мотивам парки, которую инуиты делают из тюленьих желудков. Увидев ее платье, Маккуин сразу оживился. «Из чего это сделано, черт побери?» – спросил он. Мой рассказ произвел на него огромное впечатление; он говорил не умолкая, – вспоминает Линда. – Мне он показался похожим на скейтбордера, и я вначале не обратила на него особого внимания. Он казался очень милым и приземленным, но не слишком утонченным». Когда Линду назвали победительницей, на пресс-конференции некоторые журналисты расхохотались. «Говорили, что мои вещи невозможно носить, и они не имеют отношения к настоящей моде, – вспоминает Линда. – Я очень стеснялась, и он сам отвечал за меня на некоторые вопросы и защищал мою работу. Он уверял, что подобные конкурсы нужны для того, чтобы выявлять новые таланты, пусть даже их вещи еще не готовы для рынка».[442]

Маккуин всегда поддерживал тех, кто, по его мнению, был беззащитен. Джанет, его сестра, вспоминает семейный вечер в конце 1970-х годов, когда Ли, тогда еще мальчик, заметил, что ее свекровь от первого брака – мать того человека, который надругался над ним, – стоит одна в углу. «Она была очень маленькая, робкая, и он специально подошел к ней, чтобы убедиться, что с ней все в порядке… Вот вам Ли как на ладони. Сердце у него было очень мягкое; его всегда тянуло к неудачникам».[443] В 1995 году Маккуин нанес визит в Баттерсийский собачий приют и вернулся домой со светло-рыжим метисом, которого он назвал Минтером в честь боксера Алана Минтера. Кроме того, кличка служит производным от староанглийского mynet, то есть «монета» или «деньги». Для самого Ли вопрос об отношении к деньгам был болезненным. В начале 1996 года, когда он еще не был богат, Эдвард Эннинфул, тогда работавший в журнале i-D, спросил его в интервью о секрете его успеха. «Вы просто хотите увидеть мой остаток счета! – сказал Маккуин. – Если измерять успех в фунтах, я чертовски неуспешен. Я в самом деле плохой бизнесмен». Эннинфул, который потом подружится с Маккуином, продолжал задавать ему личные вопросы. Что он взял бы с собой на необитаемый остров? «Наверное, швейную машинку, – ответил Ли. – А еще банку пива, вибратор и запас кока-колы». Что думают о нем другие дизайнеры? «Что я выжатый ломтик лимона». Что, по его мнению, отличает его от других дизайнеров? «По-моему, когда они пошлют свои образцы на Юпитер, то найдут меня там». Как он себе представляет хорошую ночь вне дома? «С человеком по имени Чарли». Когда он испытывал самое большое в жизни смущение? «Когда родился». И наконец, является ли он жертвой моды? «Нет, жертвой модной индустрии», – ответил Маккуин.[444]

Сразу после интервью удача повернулась к нему лицом: у него появился спонсор. Он подписал контракт с Gibo, итальянской дочерней компанией Onward Kashiyama of Japan, которая также поддерживала Пола Смита и Хельмута Ланга. Маккуин, привыкший устраивать показы буквально за гроши, получил бюджет в 30 тысяч фунтов. Перемены стали заметны сразу. Приглашения на показ своей новой коллекции Dante («Данте») Маккуин изготовил на дорогой глянцевой бумаге; сверху изобразили двух ангелов, а внутри напечатали черно-белую фотографию разинутой собачьей пасти. Кроме того, он получил возможность шить из более дорогих тканей. «Мы взяли чистый белый тонкий кашемир и украсили его черным узором «турецкий огурец» для простого платья, – говорил он Поле Рид из Sunday Times. – Черное кружевное платье выполнено на шифоновой подкладке телесного цвета, поэтому выглядит одновременно невесомым и роскошным. Кроме того, обратите внимание на приталенный шелковый жакет цвета лаванды; рукава выкроены по спирали и прорезаны у локтей. Почти вся работа выполнена вручную, из-за чего некоторые вещи в коллекции дороги, но они оригинальны. По-моему, теперь их захотят купить; они уже не выглядят так, словно их место – в магазине подержанных вещей».[445]

Вместо того чтобы устраивать показ в функциональном, но довольно безликом шатре на лондонской Неделе моды, Маккуину удалось договориться о дефиле в церкви Святого Креста в Спиталфилдз. Идея коллекции выросла из разговора Ли с Крисом Бердом, которого он часто дразнил, называя «книжным червем». «Ты вечно читаешь, мать твою, грызешь свои заумные книжки», – говорил Ли. Я отвечал: «Тебе стоит назвать свою коллекцию «Данте», которого он никогда не читал», – вспоминает Крис. Позже, когда Крис в шутку напомнил ему о том, что подарил ему идею, Маккуин «даже оторопел».[446] Саймон Костин дал Ли каталог творчества Джоэла Питера Уиткина, американского фотографа, который прославился изучением гермафродитов, трупов, гномов, транссексуалов и людей с физическими уродствами. Маккуина заворожило мастерство Уиткина. В детстве у него на глазах, рядом с его домом случилась авария, и он видел, как девушке отрезало голову. Уиткину удалось передать красоту своих немыслимых объектов, и Маккуин решил отразить его творчество в своей коллекции. Ему хотелось скопировать автопортрет Уиткина 1984 года, на котором он снялся в черной маске с небольшим распятием, начинавшимся между бровями и заканчивавшимся над верхней губой. Маккуин послал факс в студию Уиткина; он вкратце описывал, как намерен использовать его образ, но, по словам Криса Берда, фотограф ответил отказом. «Кажется, Ли за это нагрубил ему и послал куда подальше, а портрет использовал все равно».[447] В интервью с Women’s Wear Daily Маккуин заявил, что решил устроить показ в церкви Святого Креста на Коммершел-стрит, потому что большинство его родственников были крещены там и похоронены на кладбище в XIX веке; на самом деле большинство его предков, по крайней мере с отцовской стороны, погребены в менее живописном месте, на кладбище Святого Патрика в Лейтонстоуне. Однако его влекло к церкви работы Хоксмура из-за ее близости к пабу «Десять колоколов», связанному с двумя жертвами Джека-потрошителя. Кроме того, по слухам, архитектор интересовался оккультизмом. Маккуин уверял Майру Чей Гайд, что Хоксмур был членом тайного общества, и «если посмотреть на Лондон с воздуха, все построенные им церкви образуют в плане пентаграмму». До начала показа атмосфера была напряженной. «Мы все были очень напуганы; все время происходило что-то странное, например, распятие падало на землю, – вспоминает Майра, которая занималась мужскими прическами и стилем.[448]

1 марта 1996 года, когда толпа любителей моды проталкивалась в церковь, какой-то религиозный фанатик раздавал листовки, озаглавленные «Проповедь против излишеств в Адежде [так! – Э. У.]».[449] Зрители заняли места, слушая шепот о том, как под полом церкви хоронили жертв «черной смерти» и как их призраки до сих пор бродят в катакомбах. Атональная музыка эхом отражалась от стен здания; витражное окно с изображением Иисуса Христа как будто засияло ярче за миг перед тем, как все погрузилось во мрак. Свет снова ненадолго включили, а затем зал еще раз погрузился во тьму, что породило изумленные ахи и охи. Потом из арки, убранной розами, вышла модель в черной маске, похожей на маску Уиткина; на ней было прекрасно скроенное черное платье с двумя симметричными V-образными разрезами, обнажавшими груди. Мужчины-модели изображали американских гангстеров; по сюжету, их влекло к могущественным женщинам, семенившим по крестообразному подиуму, однако они явно их боялись. Более того, многие модели выглядели так, словно превратились в неопределенный третий пол или гибридов животных и людей. Одни выходили с рогами оленей или единорогов, другие – в масках, похожих на реквизит из фильма «Чужой». На одной модели было нечто напоминавшее терновый венец; другая, с шипами, торчащими вокруг ее бледного лица, казалась персонажем фильма «Восставший из ада». Костюм, вызвавший бурные аплодисменты, представлял собой черное кружевное платье с увеличенным капюшоном-мантильей, поддержанным рогами, которые увеличивали рост модели примерно до восьми футов. Идея была ясна: с такими женщинами шутки плохи. «Мне нравится, когда мужчины держатся на расстоянии от женщин, – сказал Маккуин. – Мне нравится, когда мужчины ошеломлены их видом».[450]

Органную музыку и церковный хор сопровождала запись стрекота вертолетных винтов и пулеметных очередей. На футболках напечатали принты с лицами жертв насилия. «Темой показа служит религия, ставшая поводом к войне, – пояснил Маккуин. – Мода никак не соотносится с жизнью, но о мире забывать нельзя».[451] В подтверждение его слов некоторые костюмы были украшены снимками, сделанными военным фотографом Доном Маккаллином. «Когда агент Маккаллина увидел футболки, он потребовал немедленно их уничтожить, пригрозив подать на нас в суд, – вспоминает Саймон Англесс, помогавший Маккуину изготовить принты. – Ли свалил все на меня, как будто во всем на сто процентов был виноват я. Мы перехитрили их – уничтожили все, кроме одной футболки, которая осталась у меня».[452] И все же, если отвлечься от непривычной стилистики, историки моды отдали должное ряду великолепных вещей, сшитых из серой шерсти, золотой парчи, шелковой тафты цвета лаванды и прозрачного шифона. Они сочли, что эти вещи вполне можно носить, – признак того, что Маккуин наконец повзрослел. «В прошлом непристойность фантазий мистера Маккуина ограничивала привлекательность его изобретательных композиций, – писала Эми Спиндлер в New York Times. – Его последняя коллекция понравится всем».[453] Сьюзи Менкес считала, что Маккуин «ухватил моду за хвост». Ее обзор в International Gerald Tribune назывался «Смерть и поэтика»; в заголовке она подчеркнула и склонность Маккуина к готике и мрачности, и красоту, в которую перевоплощалась его страсть. Дизайнер даже посадил в первый ряд скелет. Менкес писала, что притягательность смерти для Маккуина отражала настроения других его современников, например Дэмьена Херста – его инсталляция 1990 года «Тысяча лет» состояла из ряда стеклянных витрин, в которых помещались личинки, мухи и гниющая коровья голова, – и голоса за кадром из фильма «На игле», который говорит: «Выбирайте жизнь – но с какой стати это делать мне?» Когда Менкес спросила Маккуина о теме коллекции, он ответил: «Она связана не столько со смертью, сколько с осознанием того, что смерть есть». Менкес заключила свою рецензию словами: «Он [Маккуин. – Э. У.] доказал, что он не просто отличный закройщик с богатой фантазией, но один из тех редких дизайнеров, которые ухватили дух времени».[454]

В конце показа на подиум вышел смущенный Маккуин в просторной клетчатой рубашке; на голове у него были выбриты параллельные линии. Под шквал аплодисментов он поцеловал двух самых главных женщин в своей жизни: сначала мать Джойс, сидевшую в первом ряду, а затем восторженную Изабеллу Блоу в черных перьях, которой он посвятил коллекцию. После того как Ли ушел за кулисы, все – модели, друзья, стилисты и фотографы – в один голос заверили его, что шоу имело колоссальный успех.

Однако никто, кроме группки особо доверенных друзей, не знал, что его отношения с Эндрю Гроувзом подошли к критической точке. В день показа Эндрю отбеливал джинсы в ванне; у него не было времени их постирать. «Значит, ноги у моделей тоже отбелятся», – сказал он. Ли, как всегда перед показом, пребывал в дурном настроении. «Он обвинил меня в том, что я нарочно неправильно завязал корсет, что я все порчу… После показа он пошел в паб, а меня не пригласил. И это был конец».[455]

К удивлению Маккуина, через неделю после показа его пригласили на Даунинг-стрит, на прием по случаю Лондонской недели моды, где он познакомился с премьер-министром Джоном Мейджором. На Ли прием не произвел особого впечатления. На снимке Маккуин, одетый в пальто из коллекции «Данте», с козлиной бородкой, выбритой головой и с большой золотой серьгой в ухе, выглядит как человек явно не в своей тарелке. Фотограф запечатлел его рядом с Джоном и Нормой Мейджорами и коллегой-дизайнером Джоном Роша. «Я совершенно не разбираюсь в вашей сфере», – сказал ему премьер-министр. Маккуин, который находился в задиристом настроении, ответил: «Конечно, мы ведь всего лишь третья по величине отрасль промышленности в стране». Мейджор спросил, как идут дела. Маккуин ответил, что ему не о чем беспокоиться, так как его спонсоры итальянцы и поэтому ему не нужно иметь дел с Лондоном. После такого ответа Мейджор отвернулся от него.[456] Позже Маккуин отозвался о Мейджоре не слишком лестно: «Полный идиот. Глуп как пробка. По-моему, страной должен управлять человек, у которого есть яйца. Даже моя мать справилась бы лучше. Уж она бы содержала страну в полном порядке!»[457]

Своими впечатлениями о Даунинг-стрит Маккуин делился с Колином Макдауэллом, который брал у него интервью для Sunday Times. Хотя историк моды и журналист раньше сомневался в Маккуине, после интервью он назвал его «самым многообещающим дизайнером современности». Макдауэлл поделился своими соображениями о том, как Маккуин может спасти британскую моду. «Его желание снести все барьеры в области вкуса, возможно, дадут тот импульс, в котором нуждается мода на подходе к третьему тысячелетию, – писал он. – Правда, не нужно забывать о том, что мир моды довольно консервативен. Может случиться так, что он зайдет в тупик и станет еще одной недолговечной яркой звездой, которую уничтожила система». Маккуин честно говорил о своей неудовлетворенности. Какой смысл в простом воспроизводстве классических, сделанных со вкусом моделей? «Если кому-то нужно скучное пальто, пусть идут в DKNY», – говорил он. Он считал, что его задача – попытаться изменить отношение людей к одежде. «Я не очень напористый, – говорил он, – но действительно хочу изменить установки. Если по ходу дела приходится кого-то шокировать, – что ж, так тому и быть». После показа Маккуин, по его словам, получил факс от церкви Христа, в котором его упрекали в излишней извращенности шоу. Маккуин не скрывал своих амбиций; в интервью Макдауэллу он признался, что когда-нибудь хочет последовать за Джоном Гальяно в Париж и стать креативным дизайнером в доме Yves Saint Laurent. При этом он уверял, что скорее отдаст все, чем пойдет на компромисс. «Не знаю, можно ли выжить в мире моды, не убив кого-нибудь».[458]

Из Лондона Ли полетел в Нью-Йорк, где собирался устроить еще один, более «агрессивный» показ коллекции «Данте» в синагоге на Норфолк-стрит, в Нижнем Ист-Сайде. Нью-Йоркская неделя моды находилась в состоянии застоя – по язвительному замечанию одного журналиста, она напоминала «телемарафон на День труда»,[459] – поэтому шоу Маккуина добавило сезону необходимую дозу адреналина. («Сейчас приходится выбирать наименее отстойное из всего», – как заметил тот же обозреватель.[460]) Маккуин решил, что одежда его марки достаточно хорошо продается в Милане и Париже, поэтому он может себе позволить более креативное представление, не настолько связанное с коммерческой составляющей. «Мой показ рассчитан на продвижение моей фирмы и, может быть, на то, чтобы кого-то отпугнуть – хотя и не настолько, чтобы напуганные отменили свои заказы, – говорил он. – У Нью-Йорка есть свой, очень дерзкий, образ, но вот одеваются здесь так консервативно! По-моему, неплохо немного расшевелить Нью-Йорк».[461] Прибыв на Манхэттен, Маккуин и сам испытал прилив адреналина. Двое мужчин-моделей, натуралы, предложили переспать с ним, если он поможет им в карьере. Несмотря на свою репутацию, Маккуин послал их подальше, так как их предложение показалось ему «отвратительным».[462]

Ажиотаж вокруг показа был велик. Несмотря на метель, коллекцию собралась посмотреть вся нью-йоркская модная элита, в том числе Анна Винтур и Андре Леон Телли из Vogue. Кейт Мосс вышла на подиум в бамстерах, а Хелена Кристенсен – в черном кружевном платье и жакете в стиле милитари. Дэвид Боуи попросил Ли сделать костюмы для его следующего турне. В июле на фестивале в Финиксе рок-звезда выступал в жилете работы Маккуина в виде британского флага. Через год Маккуин сделал такое же пальто для обложки студийного альбома Боуи Earthling. Элитные американские магазины, такие как Neiman Marcus и Bergdorf Goodman, приняли заказы на несколько тысяч долларов. В то же время в Великобритании влиятельная Джоан Берстейн, владелица модного бутика Browns, объявила, что впервые приобрела коллекцию Маккуина.

В апреле 1996 года Маккуин полетел во Флоренцию на съемку, организованную американской редакцией ELLE. Приятельница Ли, Марин Хоппер, фешен-редактор, убедила своего отца, актера Денниса Хоппера, сфотографировать последнюю коллекцию Маккуина. Однако возникло одно препятствие: актер только что женился в пятый раз и проводил со своей женой Викторией медовый месяц. По словам Ли, Виктория «ужасно злилась. Мы жили в том же отеле, что и они, и молодоженам хотелось побыть наедине». Ли выступал на съемке в роли художественного руководителя; почти сразу после того, как актер начал снимать, они заспорили. «Мы с Деннисом… оба вспылили, потому что я даю людям один шанс и, если ничего не получается, больше не хочу иметь с ними дела, – вспоминал Ли. – Я что-то сказал, а он возмутился: «Мать твою, кто здесь снимает, ты или я?» Тогда я ответил: «Успокойся, продолжай…» – и после этого больше с ним не разговаривал». Правда, в последнюю ночь во Флоренции Хоппер пригласил Ли на ужин, а затем позвал в Лос-Анджелес. «Я не сомневался, что после такого медового месяца они больше не захотят меня видеть», – вспоминал Ли.[463] Однако, по словам Марин, Деннис Хоппер относился к Маккуину с огромным уважением. «Отец считал его запредельно талантливым, гениальным», – сказала она.[464]

Из Италии Маккуин полетел в Японию, где его одежда пользовалась большим спросом. Один нью-йоркский журналист спросил, когда стоит ждать появления духов под маркой McQueen. Наверное, это лишь вопрос времени? «Конечно, – ответил Маккуин, который никогда не лез за словом в карман, – я и название придумал: «Дерьмовый дух».[465]

Глава 7

Там ваши мечты о жизни в моде становятся явью.

Ли Маккуин об одежде от-кутюр

13 июля 1996 года, благоуханным субботним вечером, Ли был на вечеринке, которую устраивал Ли Копперуит в своей лондонской квартире на Чешир-стрит, рядом с Брик-Лейн. Он пребывал в хорошем настроении и, выпив несколько бокалов, постепенно начал расслабляться. Среди гостей он заметил высокого темноволосого молодого красавца в синей куртке-«бомбере» марки Copperwheat Blundell, узких, в обтяжку, сине-черных полосатых брюках той же фирмы и кроссовках Fila. Красавец поглядывал на него всякий раз, как оказывался в поле его зрения. Маккуин в зеленых армейских штанах и рубашке Burberry наблюдал, как незнакомец пил бокал за бокалом. Потом он, спотыкаясь, побежал в ванную, где его вырвало. Ли, беспокоясь о его состоянии, вышел за ним в сад, где того вырвало еще раз; он придерживал его голову и гладил по спине. «Лучше из себя, чем в себя», – приговаривал он. Молодого человека звали Меррей Артур; когда ему полегчало, он поблагодарил Ли за доброту. Они разговорились, и сразу стало ясно, что их влечет друг к другу. «Я подумал, что не встречал никого лучше», – вспоминает Меррей, которому тогда было двадцать шесть лет. Он работал в бутике Donna Karan на Бонд-стрит. Пара ушла с вечеринки вместе. Они поехали в квартиру Ли на Хокстон-сквер. На следующий день Маккуин увидел, что на Меррее дешевые пластмассовые часы, и тут же отдал ему свои, от Пола Смита. «Говенные у тебя часы, – сказал он, протягивая Меррею свои, – так что давай лучше встретимся еще раз – тогда ты мне их и вернешь». Они договорились о следующем свидании и в четверг 18 июля встретились в баре Freedom в Сохо, где выпили с Роланом Муре. Меррей стеснялся и чувствовал себя так скованно, что почти все время молчал. Потом они пошли в любимый китайский ресторан Ли на Шафтсбери-авеню. «Ли знал, что я совсем недавно в Лондоне – я вырос в деревушке в окрестностях Абердина, – и сказал, что поймет, если я не захочу продолжать отношения, если я просто хотел развлечься, – вспоминает Меррей. – Я ответил, что хотел бы продолжать отношения, и он мне по-настоящему нравится. На следующий день у меня был выходной; помню, как вернулся в ужасную крошечную квартирку в Кемберуэлле, которую я снимал с напарником; я позвонил другу и сказал, что, кажется, влюбился, встретил человека, с которым хочу прожить до конца жизни, что он мне нравится, нравится его невероятно заразительный смех. Мне нравилось быть рядом с ним; он часто смешил меня. Глаза у него были изумительного цвета, такие красивые, и они меняли цвет – такое часто бывает с голубоглазыми – иногда они казались блеклыми, а иногда синими».

Ли отправился в краткосрочную поездку в Италию, где шили его вещи – он обычно ездил туда дважды в месяц, – а когда вернулся в Лондон, снова встретился с Мерреем и пригласил его на прогулку в Хэмпстед-Хит. В парке они вырезали свои имена на коре дерева. Через три недели после первой встречи Ли предложил новому бойфренду переехать к нему. Меррею нужно было каждое утро уходить на работу. Возвращаясь, он часто заставал Ли в студии, где тот усердно трудился. «Помню, однажды среди ночи он поделился со мной радостью: ему только что удалось выкроить рукав из одного куска ткани, а я такой: «Ну и что?»

Ли страстно увлекся Мерреем и через несколько дней подарил ему серебряный кулон с выгравированной на нем фамилией «Маккуин», который всегда носил на шее. Меррей обожал собаку Ли, Минтера, и обучил его подавать лапу, «умирать», а также выполнять команды «Сидеть» и «Лежать». «Мы очень веселились, и у меня по-настоящему счастливые воспоминания о том времени», – говорит он.[466] Когда Меррей получил повышение и стал старшим продавцом, Ли написал ему открытку: он любит его и рад за него. Вскоре Меррею пришлось на несколько дней уехать в Абердин, и Ли написал ему еще одну открытку: «Я часто думаю о тебе, особенно когда ложусь в постель, и когда встаю, а тебя нет».[467] Вскоре после их первой встречи Меррей рассказал Ли о своей эпилепсии, которой страдал с двадцати лет. Если у него случался припадок – а иногда они происходили по 2–3 раза в день, – Ли удерживал его, гладил по голове и следил за тем, чтобы бойфренд не прикусил язык. «Я рядом и вывожу его из этого состояния, – говорил он. – На такое не способен больше ни один гей, не сомневаюсь».[468] Через Изабеллу Маккуин познакомил Меррея с доктором Чарлзом Левинсоном, мужем сестры Детмара Селины Блоу, который устроил его на прием к лучшему эпилептологу Великобритании. «Ли всегда страшно волновался за меня, – вспоминает Меррей. – Он делал все, что в его силах, и очень сочувствовал моему положению».[469]

Однажды в субботу после бурной ночи Ли сказал Меррею, что записался в тату-салон на Сент-Джон-стрит в Клеркенуэлле. Маккуин любил татуировки – первую, с причудливым изображением карпа кои, он сделал на груди вскоре после того, как переехал на Хокстон-сквер. Майра Чей Гайд вспоминает, как ходила с ним в тату-салон и сидела рядом. «Он так крепко стиснул мою руку, что на моей ладони остались отметины от его ногтей… Потом рука сильно распухла».[470] В тот день в 1996 году Маккуин собирался набить себе пион, а рядом – имя Меррея. Ли спросил бойфренда, сделает ли тот тоже татуировку на плече – его имя. Татуировки «для него и для нее», точнее, в данном случае, «для него и для него», в то время были на пике популярности. Две самые модные знаменитости того времени, Пэтси Кенсит и Лиам Галлахер, объявили миру о своей любви также с помощью татуировок. Меррей согласился; у него на правом предплечье черной тушью вытатуировали «Маккуин». Но, когда сам Ли уже сел в кресло, он вдруг передумал и сказал бойфренду, что процесс слишком болезнен, а у него слишком болит голова с похмелья и он не вынесет боли. Позже Меррей пошел на вечеринку, где встретил знакомых из Шотландии; когда они увидели тату, то предупредили, что когда-нибудь он об этом пожалеет.[471]

Меррей и Ли часто проводили выходные в поместье «Хиллз», загородном доме Изабеллы и Детмара. «Он бывает у нас по четыре – шесть раз в год и сразу же захватывает власть в доме, – говорила Изабелла. – Как только он приезжает, «Хиллз» превращается в его студию и игровую площадку одновременно, он расслабляется и чувствует себя вполне как дома».[472] Изабелла и Ли брали уроки соколиной охоты. «По-моему, когда он там, он попадает в другой мир, особенно если возится с птицами», – говорила его мать.[473] Изабелла уверяла, что соколиная охота – «самое волнующее» из всего, что друзья делали вместе. Она наняла двух местных механиков, которые «увлеченно обучали диких птиц», особенно пустынных канюков.[474] «Маккуин обладал природным чутьем, и скоро птицы у него взлетали и приземлялись на руку, – вспоминает Детмар. – Ему нравилась большая кожаная перчатка, которую нужно было надевать, чтобы защититься от их когтей».[475] Меррей не увлекся соколиной охотой – по его словам, он боялся даже голубей, – но ему нравилось стоять поодаль и наблюдать за тем, как Ли обращается с птицами.

Посещение поместья «Хиллз», по словам Меррея, всегда проходило «восхитительно». Паре отводили комнату с большой кроватью под балдахином; они опускали его и чувствовали себя вполне уютно в созданном ими отгороженном мирке, напоминающем материнскую утробу. Они спали сколько хотели, а по утрам спускались на кухню и заваривали себе чай. Им нравилось выгуливать Минтера на окрестных лугах и сидеть у камина. Однажды к воскресному обеду в «Хиллз» приехала принцесса Майкл Кентская, жившая недалеко, в поместье Nether Lypiatt Manor. «Она была очень мила, – вспоминает Меррей. – Обед проходил весело; мы рассказывали непристойные анекдоты, как вдруг в столовой ужасно завоняло. Я поднял скатерть и увидел огромную кучу собачьего дерьма – Минтер только что наделал ее под столом. Я повернулся к Изабелле, рассказал, что случилось, и она попросила меня сходить за экономкой. Я накрыл кучу салфеткой и встал из-за стола. Когда я вернулся, принцесса Майкл Кентская хохотала до упаду. «Не волнуйтесь, – сказала она, – мой муж [принц Майкл Кентский. – Э. У.] – президент Баттерсийского собачьего приюта. У нас собачье дерьмо по всему дому, вы бы ни за что не поверили, какой у нас беспорядок».[476]

В конце лета 1996 года Маккуин готовил к показу следующую коллекцию, которую решил назвать Bellmer La Poupe («Кукла Беллмера»). Название появилось после знакомства Ли с творчеством Ханса Беллмера, немецкого художника, который, по словам Маккуина, «расчленял кукол и воссоздавал их».[477] В 1933 году Беллмер начал работать над эротизированным образом деформированной куклы, противопоставляя свое творчество культу красивого тела, навязываемого нацистской партией. Некоторые его будоражащие воображение образы, например снимок 1936 года «Кукла», сюрреалистическая фотография обезглавленного женского торса без рук и ног, напоминают работы Джоэла Питера Уиткина. Оба художника нравились Ли своим интересом к теме смерти и своим нетривиальным отношением к красоте с общепринятой точки зрения. Как он напишет за несколько дней до своей смерти: «Красота может приходить из… самых необычных, иногда даже самых отвратительных мест».[478] В процессе подготовки очередной коллекции Ли обратился за помощью к другу, ювелиру Шону Лину. Маккуин попросил его сделать наручники, которые надевались бы на руки и ноги моделей, чтобы они ходили как куклы Беллмера. Друзья часто встречались, выпивали вместе, и Ли иногда рисовал наброски того, что ему было нужно, на подставках для пива.

Еще одного своего друга, Даи Риса, Маккуин попросил изготовить маски для лица и головы. Рис вспоминает, как принес их в студию на Хокстон-сквер. Там он впервые увидел Изабеллу. Ли знал, что Даи в свое время изучал керамику, и, когда его друг пришел в студию и объявил о желании кое-что ему показать, Маккуин решил, что тот имеет в виду керамические изделия. Он очень удивился, когда Даи достал три клетки для головы, сделанные из птичьих перьев. «У подножия лестницы стояло огромное зеркало; Ли и Иззи громко хохотали, примеряя их, – вспоминает Даи. – Ли еще говорил: «Представляю, как разозлится Филип [Трейси. – Э. У.]», – ведь он знал, что мы с Филипом не ладим. Потом он попросил меня изготовить еще пять таких же головных уборов определенных цветов». Во второй приезд Даи Ли попросил его сделать несколько кожаных ошейников-намордников. Рис сказал, что он никогда не работал с кожей, но Ли уверил его, что все получится. Через две недели Даи вернулся с десятью кожаными намордниками, украшенными крупными птичьими перьями, и Ли «пришел от них в восторг».[479]

Незадолго до того Ли видел инсталляцию Ричарда Уилсона «20.50» в галерее Саатчи: Уилсон поставил в комнате бассейн и заполнил его отстойным маслом. Маккуину захотелось каким-то образом воссоздать подобный эффект на подиуме. «Как это можно сделать?» – часто спрашивал он у Саймона Костина. Как только определились с местом показа – Королевский садоводческий зал Виктория, – Саймон отправился туда осматриваться. «Я взял с собой пластиковую пленку – один рукав и несколько кусков два на два; я скрепил их и налил внутрь воды, – вспоминает Саймон. – Мы прыгали рядом с ними, чтоб проверить, насколько прочна пленка и как выглядит рябь». Затем он изготовил рамку высотой в два фута и длиной в 150 футов и выложил ее изнутри черной пленкой. Конструкция вышла огромной, «почти на весь зал, но нужно было, чтобы уместились еще и зрители; нам хотелось, чтобы бока подиума были похожи на черное зеркало». Казалось, все получится идеально, но затем спонсор показа, компания Tanqueray gin, потребовала, чтобы на видном месте поместили их логотип. «Я подумал, почему бы не изготовить для них черный логотип, так мы и сделали… Он получился такой черный, что его не было видно».[480] В подготовке к показу Маккуину помогали Сара Херд (ныне Сара Бертон), студентка колледжа Святого Мартина, которую с Ли познакомил один из ее наставников, Саймон Англесс. Сара, родившаяся в 1974 году в Престбери, в окрестностях Манчестера, начала рисовать платья еще в детстве. «Помню, я с юных лет покупала журнал Vogue… Я вырывала оттуда страницы и наклеивала на стены своей комнаты. Первые фотографии Кальвина Кляйна, фотографии Аведона… Учитель рисования считал, что мне следует поступить в колледж Святого Мартина». На третьем году обучения Англесс устроил ей годичную стажировку у Маккуина, и свои впечатления о нем она назвала «самыми вдохновляющими». «Я почти сразу поняла: самое главное – раскрой… Я как будто прошла крещение огнем. В колледже учили неплохо, но за год у Маккуина я научилась понимать весь процесс в целом».[481] Ли кроил, а Сара помогала создавать костюмы. Она вспоминает, как Маккуин учил ее выкраивать S-образный изгиб и вшивать молнию. «Помню, он брал с пола кусок фланели, рисовал на нем мелом выкройку, резал, садился к швейной машине и – «фр-р-р» – на глазок шил превосходные брюки… От такого просто мурашки шли по коже».[482]

Осень 1996 года стала для Маккуина в высшей степени плодотворным временем. 12 сентября в Барбикане открылась интерактивная выставка Jam: Style + Music + Media, призванная отразить срез городской культуры девяностых годов. Целый зал на выставке был посвящен Маккуину, что стало началом процесса, в ходе которого творчество дизайнера было принято и узаконено возвышенным музейным миром. Кураторы выставки спросили Ли, как бы он описал свое творчество. «Эклектика, граничащая с криминалом», – ответил он. А каково его отношение к жизни? «Криминал, граничащий с эклектикой».

Лиз Фаррелли, одна из организаторов выставки, призывала смотреть на моду как на вид искусства. «Забудьте обвинения в элитарности и бесполезности, которые предъявлялись передовой британской моде, – писала она в Design Week. – Когда наступает решающий момент, у нас появляются дизайнеры и имиджмейкеры, чьи взгляды вдохновляют. Они добиваются коммерческого успеха, а их энергия не уступает их креативности». Она упомянула Маккуина, Хуссейна Чалаяна, Дэвида Симса и Юргена Теллера и написала, что «платья, висящие на стене, выглядят так же правдоподобно, как и на моделях, а фотографии, освобожденные от журнальных разворотов, выглядят вдвойне правдоподобно. В моде новизна вытеснена новациями и самовыражением, и это я называю искусством».[483] Когда критики спрашивали Маккуина, считает ли он моду искусством, он отшучивался. По его словам, он создавал одежду только для того, чтобы ее носили. Но в ходе следующих двух десятилетий различные музеи – Стокгольмский музей современного искусства (Fashination, 2004–2005), нью-йоркский Метрополитен-музей («Дикая красота», 2011), Музей Виктории и Альберта («Дикая красота», 2015) представляли его вещи, показывая их не столько утилитарными предметами одежды, но изысканными, чрезвычайно привлекательными произведениями искусства.

Одновременно с выставкой в Барбикане Маккуина попросили внести свой вклад в флорентийскую городскую выставку-биеннале Il Tempo e la Moda («Время и мода/взгляд на моду»). Выставка, проходившая под кураторством Джермано Челанта, Ингрид Сиши и Пандоры Табатабаи Асбаги, была посвящена связи искусства и моды. Ряд современных кутюрье попросили поработать с художниками и создать произведения специально для биеннале. Карл Лагерфельд работал с Тони Крэггом, Джанни Версаче с Роем Лихтенштейном, Аззедин Алайя – с Джулианом Шнабелем, Хельмут Ланг с Дженни Хольцер; Миучча Прада с Дэмьеном Херстом; Джил Сандер с Марло Мерцем, Рей Кавакубо – с Оливером Херрингом. Когда кураторы связались с Маккуином, он выразил желание поработать с фотографом Ником Найтом, чьи поразительные снимки он видел в журналах i-D и The Face.

Впервые они встретились на рождественском приеме, устроенном журналом Vogue. Ник назвал ту их встречу «довольно романтичной». Они оба были застенчивы, но сразу стало понятно, что каждый уважает, даже боготворит творчество другого. Позже Маккуин послал Найту факс со словами: «Счастливого Рождества, Александр Маккуин». Ли снова связался с ним летом 1996 года, и они встретились, чтобы обсудить идеи. Ник придумал серию снимков, основаных на рекламе секса в порножурналах. Его замысел понравился Маккуину. По словам Найта, через все творчество Маккуина красной нитью проходит тема скрытой, тайной красоты. «Он как будто захвачен мыслями о том, что внутри, он думает о скрытой красоте, которая проявляется после того, как уничтожают красоту поверхностную, – сказал Найт в интервью Шарлотте Коттон для проекта Британской библиотеки «Устная история фотографии». – Он не забывает о своих корнях, помнит, что вышел из рабочей семьи, но он творит для элиты. Красота возникает из сложности подобно тому, как цветок лотоса расцветает в стоячей воде».[484] Одним из образов, который они создали для биеннале, открывшейся 20 сентября, стал портрет взрывающейся головы Маккуина. Образ появился под влиянием фильма Кроненберга «Сканеры». Надпись под снимком, появившимся в ноябрьском номере журнала The Face за 1996 год, гласила: «Александр Маккуин. Жертва модной индустрии, 1996».[485] В том же номере напечатали интервью, которое Маккуин дал Эшли Хит. В ответ на вопрос о том, как он представляет самый лучший конец, дизайнер ответил: «Когда Ник Найт взрывает мою голову на этих новых снимках… То есть на самом деле я не такой». – Неужели? – «Ну, когда я перебираю с чарли [кокаином. – Э. У.], мне кажется, будто у меня взрывается голова, но нет, на самом деле я не такой».[486] Маккуин и Найт еще несколько раз работали вместе. «У нас довольно странные отношения, – признался Найт Шарлотте Коттон в конце 1990-х годов, – и я не знаю, как все закончится».[487]

27 сентября 1996 года в Королевском садоводческом зале прошел показ, ставший сам по себе явлением искусства. На глазах у зрителей первая модель спустилась по лестнице и прошла по зеркальной черной поверхности; впечатление, что девушка идет по воде, было настолько сильным, что публика в зале ахала от изумления. Моделей, в числе которых были Кейт Мосс, Джоди Кидд и Стелла Теннант, обули в туфли из оргстекла на массивном каблуке, и «казалось, буквально, что они идут по воде».[488] Вода играла для Маккуина и его помощников очень важную роль. Коллекцию «Кукла» Маккуин посвятил Дэвиду Мейсону, близкому другу Кэти Ингланд, который покончил жизнь самоубийством, набив рюкзак кирпичами и прыгнув в Темзу. Тема быстротечности жизни проявилась в конце показа, когда модель, пошатываясь, спустилась по «водяному» подиуму с прозрачной клеткой на голове и на верхней половине туловища; внутри клетки порхали дюжины мотыльков (этот образ еще будет эксплуатироваться Маккуином в коллекции Voss в сентябре 2000 года).

Однако самые неоднозначные отклики вызвало решение Маккуина вывести на подиум чернокожую модель Дебру Шоу в украшениях, изготовленных Шоном Лином. Они напоминали кандалы. Зрители пришли в исступление, а позже Маккуина обвинили в том, что он готов эксплуатировать даже рабство, лишь бы его вещи лучше продавались. Последнее он пылко отрицал. «Образ чернокожей Дебры Шоу не имел никакого отношения к рабству, – уверял он. – Мне важно было показать ее воссозданное тело, как у куклы-марионетки».[489]

Огромная фотография худого, как скелет, африканского ребенка на заднике также вызвала волну критики со стороны благотворительной организации «Христианская помощь». Глава организации Джон Джексон сказал: «В своей основе это просто глупость. Если его вещи должны вызывать шок, он достиг своей цели. По-моему, безвкусно делать голод темой модного показа».[490] Впрочем, большинство отзывов были восторженными. По мнению Иена Р. Уэбба из The Times, коллекция Маккуина стала кульминацией Лондонской недели моды. «Изысканные, расшитые бисером платья «века джаза» с бахромой выглядели особенно утонченными, как и прозрачные платья в обтяжку, вышитые вишневым цветом и кружащими китайскими драконами, – писал он. – Так же выглядели и его дурно сшитые брючные костюмы из розовой парчи с белыми матовыми блестками. Правда, Маккуин не сумел преодолеть своей склонности к анархии и потому разрезал их застежками-молниями или полил яркими полосами краски».[491] Тамсин Бланчард из Independent назвала «Куклу» «самой совершенной на сегодняшний день коллекцией Маккуина».

Весь лондонский модный мир словно получил второе дыхание благодаря творческому гению Хуссейна Чалаяна, Антонио Берарди, «Клементс Рибейро» «и прежде всего Александра Маккуина», чьи вещи оказались и комфортными, и желанными. «Все его парчовые брюки, грязно-розовые прилегающие комбинезоны и все вечерние платья, скроенные по косой, совершенны до последнего стежка, – писала она. – Изящное, простое сетчатое платье, расшитое драконами, блестящий, острый цвета морской волны брючный костюм, скроенное по косой платье с поездом, выезжающим в темную рябь воды… Такая коллекция ни у кого не оставила сомнения в том, что дизайнер может возглавить дом высокой моды и вдохнуть в него новую жизнь».

В зрительном зале находились два представителя LVMH, французского многонационального конгломерата по производству предметов роскоши, владеющего модными домами Dior и Givenchy. Необычайный дар Маккуина «не мог не произвести на них впечатления».[492]

Все лето 1996 года ходили слухи о возможных переменах в доме Givenchy. В июле Джанфранко Ферре объявил, что уходит из дома Dior. Его уход открыл целый ряд соблазнительных возможностей. Сначала решили, что место главного модельера займет Вивьен Вествуд, и она вынуждена была отрицать слухи. В прессе упоминались и другие имена – Марк Джейкобс, Мартин Маргиела, Жан Поль Готье и Кристиан Лакруа. Когда Маккуина спросили, займет ли он этот пост, если ему предложат, он ответил: «Для меня в Париже существует только один дом – Yves Saint Laurent.[493] Джойс Маккуин назвала возможность для сына возглавить парижский дом моды «волшебной сказкой», в то время как сам Ли говорил о высокой моде: «Там ваши мечты о жизни в моде становятся явью».[494] В интервью газете «Фигаро» глава LVMH Бернар Арно рассказал, что он ищет: «Мне нужна современная креативность в духе самого Кристиана Диора».[495]

В конце лета Бернар Арно предложил пост главного модельера Джону Гальяно, что, в свою очередь, означало освободившуюся вакансию в почтенном модном доме, основанном в 1952 году графом Юбером Таффеном де Живанши. Живанши, который прославился тем, что одевал Одри Хепберн, был известен элегантностью и утонченным кроем своих вещей. По мнению автора «Справочника Макдауэлла о моде XX века», которым зачитывался Маккуин, Живанши – «дизайнер на все времена, который, без трюков и вульгарности, создает одежду в великих традициях высокой моды».[496] Пойдет ли Маккуин к Живанши? Когда в конце сентября к дизайнеру обратилась с этим вопросом Констанс Уайт из «Нью-Йорк таймс», он ответил: «Я ничего не могу сказать».[497] Он лишь предложил ей подождать 14 октября. Представители LVMH связались с Маккуином в сентябре, но, как вспоминает Сара Бертон, «Ли боялся, что ему предложат разрабатывать дизайн сумок для Виттона».[498] Предложение стать художественным директором в доме Givenchy до такой степени выбило его из колеи, что ему пришлось пойти в туалет. «Я слышал, после того, как они ему позвонили, он положил трубку, его прослабило, а потом он вернулся к телефону», – говорит Эндрю Гроувз.[499] «Первым делом он позвонил мне из туалета, – вспоминает Меррей. – Он сказал: «Мне предложили работу в Париже. Если я соглашусь, ты поедешь со мной?» – «Да, конечно, почему бы нет?» – ответил я».[500]

Маккуин испытывал двойственные чувства относительно работы и, что для него необычно, спрашивал мнение друзей и знакомых. Элис Смит уговаривала его отказаться от предложения; она считала, что он не справится с парижским аристократическим высокомерием. Изабелла Блоу, которая надеялась, что Ли возьмет ее к себе консультантом, советовала принять предложение.

В конце концов Ли согласился, и из LVMH ему прислали черновой договор. В начале октября Детмар Блоу позвонил своему бухгалтеру Джону Бэнксу, так как знал, что тот говорит по-французски, и попросил его просмотреть бумаги. Ли и Джон договорились по телефону, что бухгалтер приедет из Глостершира, где он жил, в студию на Хокстон-сквер. Однако 8 октября, когда Джон приехал в Шордич, ему сказали, что Ли уже спит. Потом Маккуин все же вышел к нему и сказал: хотя на следующий день должен лететь в Париж, чтобы подписать контракт, он решил отказаться от места.

И тут в студии зазвонил телефон – с ним связался один из представителей дома Givenchy. Ли не знал, что делать. Маккуин передал трубку Джону, который сказал представителю Givenchy, что перезвонит ему через полчаса. Затем они с Маккуином начали обсуждать ситуацию. По словам Маккуина, его не устраивали деньги – предложенная сумма казалась ему слишком маленькой. «Кажется, они обещали что-то около 300 тысяч фунтов в год, – вспоминает Джон. – Ли хотел больше. Я спросил: «Сколько – 400 тысяч фунтов?» Нет, еще больше. 500 тысяч? Нет, пятьсот – это слишком много. Поэтому мы остановились на сумме, примерно равной 450 тысячам фунтов. Кроме того, Ли сказал, что в Givenchy его просят подписать трехлетний контракт, он же хочет сократить этот срок до двух лет. Поэтому я позвонил в Париж и сказал: «Вот чего хочет Ли. Если вы не пойдете на его условия, завтра он никуда не полетит». Собеседник вынужден был отойти и посоветоваться с месье Арно; примерно через полчаса он перезвонил и сказал, что они согласны. А еще он спросил, уполномочен ли я говорить от имени Ли. Я передал вопрос Ли, и он ответил утвердительно. Я повесил трубку и сказал, что все решено. И тут-то Ли меня огорошил: пожелал, чтобы назавтра я летел с ним».

Джону пришлось съездить домой в Глостершир за паспортом; он вернулся в Лондон на поезде на следующее утро. В Суиндоне он купил выпуск The Times и, едва развернув газету, прочел: «Французская мода поручает дизайн британцам», а ниже – рассказ о том, как Маккуину предложили работу в Givenchy. «Не знаю, осознавали ли они, насколько неправильно истолковали происходящее; очевидно, статью отдали в набор до того, как я переговорил с Ли», – вспоминал Джон.

9 октября Ли встретился с Джоном на вокзале Ватерлоо, у платформы «Евростар». Они должны были утренним поездом отправиться в Париж. В путешествии их сопровождала Изабелла Блоу, которая ехала вторым классом. Она прибыла на вокзал с шестью или семью шляпными коробками и парой чемоданов. Пока Ли и Джон разбирались в условиях контракта, Изабелла бродила по вагонам и искала знакомых, которые тоже ехали в Париж: шла Неделя моды, и она надеялась, что в поезде окажутся другие дизайнеры или модели, с которыми можно поговорить по пути. Минут через двадцать Изабелла вернулась с молодой моделью; они разделись до нижнего белья и поменялись одеждой. Им казалось, что они ведут себя очень остроумно, но Маккуину их выходка совсем не понравилась. «Она меня достает», – негромко пожаловался он Джону.

Дом Givenchy прислал за ними машину на Северный вокзал. Но поскольку багаж Изабеллы, состоявший из шляпных картонок и чемоданов, не помещался в багажник, пришлось заказать для вещей такси.

«Мы приехали в Givenchy и пообедали с финансовым директором, – вспоминает Джон. – Помню, Ли вел себя довольно тихо; говорила почти одна Изабелла. Потом она ушла, так как остановилась на квартире. Ли отправился к мсье Арно, а я пошел в юридический отдел. Вдруг позвонила Изабелла; она сообщила, что вышла на лестницу, нечаянно захлопнула дверь и теперь не может попасть в квартиру. Givenchy пришлось искать для нее слесаря. Мы просматривали документы вместе с Ли и юристами, когда в комнату ворвалась Изабелла в причудливой шляпке, из проволоки и бус». Наконец, уже под вечер, Маккуин подписал контракт, и Джон поспешил на обратный поезд, а Изабелла и Ли отпраздновали новое назначение икрой, которую обильно запивали водкой и шампанским.[501] С тех пор в Париже Маккуину больше не нужно было ездить на метро или ловить такси; в Givenchy ему выделили «мерседес» с шофером.

Маккуин остался в Париже смотреть показы. В ту ночь, подписав контракт, Ли, одетый в костюм и кроссовки, вместе с Изабеллой пошел в «Мулен Руж», где встретился с Рифатом Эзбеком и Анн Демельмейстер, чьи простые платья джерси были представлены вереницей андрогинных моделей. 10 октября Ли сидел в первом ряду на показе Кристиана Лакруа, «мастера французской эксцентричной одежды», который, по слухам, ранее, летом, отказался работать в Givenchy. Находясь в Париже, Маккуин дал интервью Хилари Александр из Daily Telegraph, которая назвала его «растрепанным, небритым неряхой в странном наряде, который показался мне пижамой, но оказался рубашкой Comme des Garons и «боснийскими» армейскими штанами». Ли говорил о своем восхищении председателем LVMH. «Арно человек необычайного дара предвидения… Он видел все мои показы в записи и знает, к чему я стремлюсь, лучше большинства журналистов. А еще он на 120 процентов за креативность. Иначе меня бы здесь не было». Маккуин понимал, что его нагрузка резко возрастет – ему предстояло производить четыре коллекции в год для дома Givenchy (две коллекции одежды от-кутюр и две – одежды для массового спроса) плюс делать два показа в год для коллекций одежды, которую он выпускал под собственной маркой. По его словам, он отнюдь не был «потрясен». Он достиг определенного уровня зрелости и понимает, что подходит для той или иной целевой группы. «Конечно, я не собираюсь показывать бамстеры на авеню Георга V [где находилось ателье Givenchy. – Э. У.]. Возможно, я и сумасшедший по общему мнению, но голова у меня на месте – и прикручена накрепко».[502]

Прежде чем Джон Бэнкс, который следующие четыре года проработал бухгалтером Маккуина, уехал из Глостершира в Париж, Детмар Блоу посоветовал ему добиться для Изабеллы «своей доли» от сделки.[503] В самом деле, 1 ноября в The Times объявили, что Изабелла получила работу у своего друга: она занималась подготовкой рекламных кампаний для Givenchy.[504]

«Изабелла действительно просила дать ей какую-то роль в ходе переговоров с Givenchy, но речь шла вовсе не о том, чтобы она тоже работала на Givenchy. Она хотела работать на Ли», – уверяет Джон.[505] Когда Джон Бэнкс осторожно спросил Маккуина, в чем заключается роль Изабеллы, тот, по словам Бэнкса, ответил: «Нас с Иззи объединяют не деньги».[506]

Изабелла давно продумала, какого рода работу она могла бы выполнять у Givenchy – служить музой Маккуину. Кроме того, она хотела открыть салон, «как в восемнадцатом веке», или похожий на «Фабрику» Уорхола.[507] По словам Детмара, Изабелла «страшно расстроилась», узнав, что Маккуин не включил ее в свои планы. По мнению Детмара, его решение граничило с предательством. «Все советовали Иззи не принимать случившееся близко к сердцу, – вспоминает Детмар. – Но она была безутешна, и ничто не могло убедить ее в обратном. А хуже всего то, что Иззи не хотела с ним расставаться, потому что уже не могла без Маккуина. Ей не хотелось лишаться его вещей».[508]

В одном интервью Изабелла, выпив несколько бокалов шампанского, объявила: в будущем она потребует платы за свою роль музы. «Когда Александр использует в своих коллекциях мои идеи – а он их использует, – платят не мне, а ему», – сказала она.[509] «С ее стороны имела место некоторая неприязнь, застарелая вражда», – сказал режиссер Джон Мейбери, который дружил и с Ли, и с Изабеллой. По существу, Маккуин был «довольно прагматичным… лучше не впутывать человека слабого и непредсказуемого в такое положение, которое способно его раздавить».[510]

Дафни Гиннесс, светская львица, дружившая и с Ли, и с Изабеллой, уверена: хотя Изабеллу ужасно ранил отказ Givenchy выделить ей хоть какую-то роль, она склонна была обвинять во всем не Маккуина, а французов. «Она уверяла, что он ни при чем. Она больше обиделась на систему. У нее было прочное положение – как у Аманды Харлек при Джоне Гальяно, но им не хватило фантазии взять ее на работу. Я знаю от него, что он старался укрепить свое положение. Помимо того он еще, по-моему, пытался приучить Изабеллу к ответственности».[511] Кроме того, Маккуину очень нужно было, чтобы его окружали люди, которые не играли у него на нервах. Он хотел опираться на надежных помощников, не склонных к капризам.

Новость о назначении Маккуина арт-директором дома Givenchy была встречена британской прессой с изумлением. Он не только был довольно молод и неопытен – в двадцать семь лет он создал всего восемь коллекций, – но, в противовес рафинированному и изысканному дому Givenchy, он был «самопровозглашенным молокососом из Ист-Энда». Автор статьи в Guardian, озаглавленной «Бык в модной лавке», писал, что Маккуин «скорее головорез из Ист-Энда, чем кутюрье». Журналист Сюзанна Френкел взяла интервью у его бывшей наставницы Луизы Уилсон, которая назвала Маккуина «творческим гением» и особо подчеркнула его выдающиеся навыки закройщика. Однако другие представители индустрии моды выразили «сомнения, беспокоясь, что Маккуин и Гальяно» просто «пешки в изощренном рекламном трюке».[512]

Проведя несколько дней в Париже, Маккуин поездом вернулся в Лондон. 21 октября он пошел на открытие нового магазина Valentino на Слоун-стрит; на фотографии, сделанной Давидом Джонсом, можно увидеть необычайно счастливого Ли, который стоит рядом с Мерреем Артуром. После открытия пара вернулась в «Супернова Хайтс», дом Лиама Галлахера на Стилз-Роуд, в районе Белсайз-Парк. «Ну и ночка была», – вспоминал Меррей.[513] На следующий вечер они посетили церемонию British Fashion Awards в Ройял-Алберт-Холле, где Маккуина впервые назвали лучшим британским дизайнером года. «Я никогда не думал, насколько важно получить признание от коллег, но, когда это наконец происходит, это оправдывает все», – сказал Ли, получив награду.[514]

Некоторые дизайнеры с изумлением узнали новость; они считали, что Маккуина сильно переоценивают. Сэр Харди Эмис, побывавший на церемонии награждения – «большей безвкусицы в жизни не видел», – сказал, что недавние назначения его напугали. «В Christian Dior взяли Джона Гальяно, а в Givenchy – того, второго гопника… Они попали в ловушку, в которую заманил их Париж. Парижу нужна шумиха, нужна реклама, чтобы продавать больше духов. Не знаю никого, кто носил бы их вещи, – правда, я больше не танцую в ночных клубах».[515] Один анонимный студент или преподаватель из колледжа Святого Мартина выразил свое мнение в приписке к газетной вырезке, которая сохранилась в библиотеке колледжа. «Судя по тому, что я помню о нем, невозможно представить, что он так далеко зашел! Он казался по-настоящему тронутым, – написал аноним рядом с интервью с Маккуином в Independent on Sunday. – По-моему, это все надувательство!»[516]

Ли едва ли представлял себе, как контракт с Givenchy изменит его жизнь. «Мне казалось, что я до того психовал, потому что не мог себя прокормить, а потом на меня все свалилось разом», – говорил он о неожиданно свалившемся на него богатстве.[517] Отец когда-то советовал Ли: если тот хочет торговать одеждой, пусть устроится в палатку на рынке. По слухам, когда его взяли в Givenchy, Ли явился к отцу и сказал: «Вот как надо торговать одеждой».[518] На первые деньги, полученные в Givenchy, Ли наконец отдал долг тетке Рене, которая шесть лет назад оплатила его учебу в колледже Святого Мартина.

Вернувшись в Лондон, Маккуин начал собирать тех, кого хотел взять с собой в Париж. В его команду входили Кэти Ингланд, Трино Веркаде, Саймон Костин, Сэм Гейнсбери, Сара Бертон, Шон Лин, осветитель Саймон Шодуа, Себастьян Понс и ассистент Кэтрин Брикхилл. «Я выбрал их потому, что каждый из них по-своему уникален. Они – лучшие в своих областях, – сказал он. – Наша работа похожа на суфле: если ингредиенты некачественные, выйдет дрянь; но если все как надо, суфле замечательно поднимется».[519] Кроме того, Маккуин предусмотрел место для своего бойфренда, Меррея. «Через несколько дней он предложил: «Переходи работать ко мне», – вспоминает Меррей. – В четверг я вышел на работу и предупредил, что в субботу ухожу. Так как в колледже я изучал бизнес, Ли считал, что я могу вести бухучет. Кроме того, я помогал с пиаром и делал все, что придется».[520] Когда Маккуин и его сотрудники прибыли в Париж, один французский журналист назвал их «подкидышами», что в то время их немного обидело. «Но, по здравом размышлении, мы такими и были, – сказала Кэтрин Брикхилл, – мы разгуливали в отбеленных джинсах и топах на молнии, что воспринималось как глубокое презрение к модному дому».[521]

После того как Ли съехал от родителей, он успел пожить в нескольких сквотах и студиях. Кроме того, он снимал квартиры или жил у друзей; он часто переезжал с места на место, потому что владельцы затевали ремонт, продавали квартиры или хотели жить там сами. Разбогатев, он мечтал о собственном доме, где чувствовал бы себя в безопасности. В самом начале поисков дома на севере Лондона с ним связались представители газеты Independent on Sunday. Его попросили дать интервью для регулярной колонки «Идеальные дома». Интервью появилось в начале ноября 1996 года. Маккуин заявил, что его идеальное жилище должно находиться в уединенном месте, например в Испании, на склоне холма, с видом на море. «Меня влечет к морю, потому что моя планета – Нептун, а я – Рыбы по знаку зодиака», – сказал он. Из необходимых удобств он назвал хотя бы один диско-бар по соседству, предпочтительно для геев, и супермаркет, где продают белковую пасту «Мармайт», печеную фасоль и белужью икру. Дом его мечты должен походить на часовню Ле Корбюзье в Роншане. «Кроме того, в моем доме должна быть стеклянная крыша, чтобы я, лежа в постели, задирал голову и видел звезды. Очень приятно смотреть на звезды с любимым человеком». В доме должно быть пять спален; стены в нем из трехдюймовой стали, так что «даже в случае атомной войны он не взлетит на воздух». В доме должно быть три санузла; в одном он разместил утопленную ванну. «Мне представляется обстановка готической темницы; такая ванна также служит сауной и комнатой для сексуальных игр… Для поддержания атмосферы я бы поместил туда несколько ремней и ошейников и запустил крыс. Звукоизоляция станет большим плюсом». Для гостиной он придумал стеклянный стол и стулья, подвешенные к потолку, «парящие над полом, чтобы ноги не касались земли». Кроме того, в своих мечтах он представлял в полу гостиной пруд с рыбками в форме восьмерки. Через него должны быть перекинуты мостики. Кухню Маккуин хотел из нержавеющей стали и гранита; он сообщил, что любит готовить, но терпеть не может мыть посуду, поэтому ему нужна либо встроенная посудомоечная машина, либо он наймет «цыганскую семью», которая этим займется. В идеале он не хотел бы иметь соседей; дом его мечты окружает огромный парк на 200 квадратных миль. Он не станет стричь газон и подравнивать деревья. Над дверью он бы повесил девиз: «Входите на свой страх и риск».[522]

Майра, его соседка по квартире, очень расстроилась, узнав, что он съезжает с Хокстон-сквер, но помогала ему в поиске дома. Друзья посмотрели всего два, прежде чем Ли понравился трехэтажный дом в георгианском стиле, последний в ряду ленточной застройки. Дом находился в Ислингтоне, по адресу Коулмен-Филдз, 9. «Я сказала: «Ли, ты посмотрел всего два дома». Мне не очень понравился тот, который он выбрал. Но он сказал: «Нет, я его покупаю».[523] Маккуин оформил покупку 17 декабря 1996 года; он заплатил за дом 260 тысяч фунтов и еще много тысяч истратил на ремонт. Хотя его мечта о прудике с рыбками в гостиной не воплотилась в жизнь, он заказал аквариум, который должны были встроить в стену столовой.

Конец 1996 и начало 1997 года стали для Маккуина сложным периодом. Он подписал контракт с Givenchy в середине октября, и у него оставалось всего одиннадцать недель для подготовки к первому показу коллекции от-кутюр, который был намечен на январь. Маккуин и его команда постоянно перемещались из Лондона в Париж, где они обитали в четырехкомнатной квартире возле площади Вогезов. «Во-первых, квартира была пустовата; ее только что покрасили и отремонтировали, – вспоминает Кэтрин Брикхилл. – Помню, он все предлагал купить большую банку красной краски и расплескать ее по всей квартире».[524] На деньги, полученные от Givenchy, Ли смог также запустить свою линию одежды. Перемены начались с переезда на новое место, в студию на Ривингтон-стрит, за углом от Хокстон-сквер. Один обозреватель назвал ее «лагерем под девизом «Герои сериала «Молодежь» встречаются с противниками дорожного строительства»… Вместо занавески на одном окне приколота рваная тряпка. Посреди комнаты стоит заляпанный краской манекен, увешанный старыми газетами. На стене висит стенд, к которому приколоты фотографии моделей в диапазоне от Ясмин Ле Бон до каких-то молодых женщин, по сравнению с которыми Карен Элсон кажется красоткой с коробки шоколадных конфет».[525] Сара Бертон, которая ради работы у Маккуина отказалась от места у Кальвина Кляйна, вспоминает: перед тем как Ли приступил к работе в Givenchy, у них был всего один стол для раскроя ткани, который раньше принадлежал BodyMap и Flyte Ostell, «а стулья были низкими, и приходилось тянуться… Когда Ли попал в Givenchy, мы получили стулья, которые доставали до стола. И он очень радовался. Он понял, что теперь, с деньгами, он сможет делать то, чего никогда не делал раньше».[526]

Ли не собирался учить французский язык, но надеялся, что сумеет общаться с «маленькими помощниками» в ателье при помощи мимики и жестов. «Помню, я был с ним в примерочной, и он попросил парня ушить плечо, «un petit pois», «на горошинку», – говорит Саймон Англесс.[527] Ли показал ему первые вещи для коллекции от-кутюр, но Саймону они показались никуда не годными, и он попросил его начать все сначала. «Нельзя ожидать, что Александр Маккуин займет пост – и сразу же создаст шедевр на уровне заранее нарезанного хлеба», – ответил Ли.[528]

Методы работы Маккуина ошеломили старых сотрудников Givenchy. «Наш дом владеет замечательной технологией, но она строго классическая, – говорил Ришар Лагард, старший закройщик в Givenchy. – Мы не привыкли к потрясениям, нам пришлось полностью изменить стиль работы».[529]

В декабре Ли и Меррей решили отдохнуть от подготовки к показу и съездили в Нью-Йорк на гала-представление Института костюма при Метрополитен-музее, посвященное 50-летию основания дома Dior. В тот вечер за ужином они беседовали с принцессой Дианой, на которой было платье из темно-синего шелка от Dior, созданное Джоном Гальяно, которое, как сказал Меррей, было «похоже на ночнушку». До отлета, в аэропорту Хитроу, Ли и Меррей решили заказать устрицы. Маккуин съел одну и тут же объявил, что они несвежие, но Меррей прикончил все и запил их двумя бокалами шампанского. За ужином в Метрополитен-музее Меррею стало нехорошо; когда они приехали в отель, вновь открытый «Сохо Гранд», ему пришлось запереться в ванной. На следующий вечер Маккуина пригласили на ужин Дэвид Боуи и его жена Иман; поскольку его бойфренд плохо себя чувствовал и не смог пойти, Ли взял с собой свою ассистентку Трино Веркаде. «На следующий день Дэвид позвонил в отель и пригласил меня к себе; я приехал к нему домой и увидел, что он заворачивает рождественские подарки, – вспоминает Меррей. – Он сделал мне две чашки черного кофе и показал произведение искусства, шар, который катался по полу».[530] Боуи рассказал, что «вещи Маккуина произвели на него такое впечатление, что он выхватил чековую книжку, собираясь купить их все».[531] На Манхэттене Меррей и Ли встретились с Шоном Лином; на фотографиях, сделанных в то время, можно увидеть трех друзей в пальто; они стоят у катка на Рокфеллер-Плаза и улыбаются в объектив.

Вернувшись в Париж, Маккуин продолжил работать над коллекцией от-кутюр. Мотивами для коллекции послужили и белый с золотом логотип Givenchy, и миф о Ясоне и аргонавтах, которые отправились за золотым руном. За две недели до показа французский фотограф Анн Денё начала снимать процесс за кулисами, документируя Маккуина за работой. Их сотрудничество продолжалось в течение следующих тринадцати лет. Денё и раньше работала в Givenchy, снимая то, что происходит за кулисами у Гальяно, – ей, по ее словам, нравились «рисовка, безумие и необузданный романтизм Гальяно», и она боялась, что «не поймет Ли». Как оказалось, она ошибалась. До того как они познакомились, ей передали папку с фотографиями коллекции «Кукла» и его биографию. Прочитав ее, она закрыла папку и «произнесла два слова, которые будут всплывать снова и снова: «Сила и хрупкость. Две крайности; будет нелегко».[532]

При первой встрече Анн поняла, что Ли, как и она, очень застенчив. «Когда встречаются два стеснительных человека, они почти не разговаривают, – сказала она. – Они смотрят на свою обувь».[533] Денё вспоминает, как 18 января 1997 года, поздно ночью накануне показа модель Ева Херцигова пришла на последнюю примерку. Стоило Ли посмотреть на нее в костюме, как он сразу понял: что-то не так. «Он ходил вокруг нее, как зверь в клетке, опускался на колени, вставал, отходил на два шага назад, вперед, снова назад… Ненадолго застыл, а потом крикнул: «Ножницы!» – и начал резать. Отлетел один рукав, потом второй».[534] После примерки дизайнер и фотограф выкурили одну сигарету на двоих, и Маккуин спросил, что она думает о коллекции. Анн ответила: одни вещи ей нравятся, а другие нет. Ли заметил: «Да, ты права, это дерьмо, я провалился». Анн пыталась его успокоить – все хорошо, не стоит так себя принижать. Ей просто казалось, что часть коллекции не закончена. «Все уже готово, – ответил Ли. – Слишком поздно».[535] Ли вернулся в квартиру, которую Эрик Ланюи, тогдашний руководитель пресс-службы Givenchy, назвал «типичной квартирой молодого английского рокера: повсюду банки из-под пива, миски с чипсами, пепельницы, полные окурков сигарет и косяков»,[536] – где он и его небольшая команда позволили себе выпить, и не немного. «Мы веселились: нацепили туфли [с показа. – Э. У.] и расхаживали в них по дому, – вспоминал Меррей. – На следующий день у всех болела голова с похмелья».[537]

19 января 1997 года, в день показа первой коллекции Маккуина для Givenchy, атмосфера за кулисами в Школе изящных искусств, где когда-то учился сам Юбер де Живанши, накалилась до предела. Наоми Кэмпбелл нужно было приделать пару бараньих рогов, которые выкрасили в золотой цвет; рога доставили из поместья «Хиллз», и они были особенно «ветвистыми».[538] Другой модели тоже пришлось несладко: ей в нос вставили большое бычье кольцо, тоже выкрашенное в золотой цвет. Модель Джоди Кидд вспоминает: «Нас всех неимоверно затянули в корсеты, и клянусь, мне казалось, что у меня вот-вот случится инфаркт, так я нервничала. Я вообще не могла дышать, а он [Ли. – Э. У.] пыхтел как паровоз». Кэтрин Брикхилл вспоминает, каким тесным казалось пространство; модели, стилисты, парикмахеры и гримеры «носились как сумасшедшие». По ее словам, Маккуин «подошел к Еве Херциговой, разрезал кружева на ее корсете и сказал: «Ах ты сука, мать твою» – и буквально поволок ее на сцену, так как объявили ее выход. Она была в слезах. По-моему, до тех пор с ней никто так не обращался».[539]

На показе, который начался с часовой задержкой, главная роль была отведена Маркусу Шенкенбергу, тогда самому высокооплачиваемому мужчине-модели в мире, который играл Икара. Майра полила его из баллончика золотой пылью; на нем не было ничего, кроме огромных крыльев и набедренной повязки. Шенкенберг наблюдал за происходящим с каменного балкона на карнизе. В первом ряду сидели редактор американского Vogue Анна Винтур, Хэмиш Боулз, дизайнер Аззедин Алайя, немецкий фотограф Петер Линдберг, Изабелла Блоу в черной шляпке в виде спутниковой тарелки и Джойс Маккуин в клетчатом костюме от Evans. Отзывы оказались неоднозначными. Изабелла Блоу аплодировала каждому новому костюму – Джоди Кидд, одетой в белое атласное пальто с громадным шлейфом поверх золотого трико; модели, похожей на Марию Каллас (намек на Каллас в роли Медеи из фильма Пазолини) в белом платье и с прической, которую один обозреватель назвал «черным мыльным пузырем»; и бесчисленным моделям с оголенными и позолоченными сосками. Но многие зрители были далеко не в восторге от того, что они увидели на подиуме. «Модные дамы… казалось, пришли в замешательство от простого избытка молодой жизненной силы, которая проходила перед ними в скандальных одеяниях, – писал Хилтон Алс из «Нью-йоркера». – Очевидно, современность обходила их стороной». Один французский журналист, пишущий о моде, шептал: «О-ля-ля! Если он продолжит в том же духе, он их потеряет», – а другой ответил: «Катастрофа. Точка».[540]

Маккуин получил положительные отклики от Хилари Александр из Daily Telegraph, Сюзанны Френкел из Guardian и Мими Спенсер из «Ивнинг стандард», но другие оказались не такими добрыми. «Нельзя приехать в Париж, конкурировать с Valentino и Chanel… и ожидать, что в двадцать семь лет превзойдешь их, – писала Лиз Тилбериз, главный редактор американского издания Harper’s Bazaar. – Показать такое в Лондоне нормально и приемлемо, но все выглядело слишком вторично, и покрой был совсем не таким, как следует».[541] Колин Макдауэлл из Sunday Times разругал коллекцию, назвав ее «скучной» и «безнадежно немодной». Более того, он написал: «…все происходящее больше напоминало кастинг для «Восхождения на гору Олимп». Не хватало только Кеннета Уильямса, чтобы дополнить картину лагеря с золотыми нагрудниками, бараньими головами и бесконечным белым цветом. По всем параметрам это было не лучшее шоу Маккуина». Его совет Маккуину был прост: «Избавьтесь от ваших стилистов и декораторов – они портят вам всю игру – и воздержитесь от искушения прикрыться своей молодостью. Иву Сен-Лорану был всего двадцать один год, когда он возглавил дом Dior».[542] Французская пресса накинулась на Маккуина еще безжалостнее. Журнал Le Nouvel Observateur напал на него за его внешний вид: «…несвежая рубашка расстегнута на шее; ему бы очень пошла банка пива в руке. И стрижка – как у фаната футбольного клуба «Ливерпуль»… По сравнению с ним публика, которая приходит на концерт AC/DC, кажется образцом высокой моды».[543]

Маккуин понимал, что мог бы выступить и лучше. Вместо праздничной вечеринки Ли выпил чашку чая с матерью и вернулся на квартиру с Мерреем. «У меня был всего месяц на пошив и отделку, – сказал он позже. – В Париже нас многие ругали, из-за чего я в чем-то больше обиделся, потому что не мог на них повлиять. Но ведь там я работаю не на себя, поэтому я не могу встать в боевую стойку и сказать: «Мне плевать на то, что вы думаете, поэтому мы сделали вот так, я так вижу, это была коллекция Маккуина». Все повторяют как попугаи: «Это не от-кутюр, а полная дрянь». Но и домам высокой моды важно находить новых клиентов, что трудно сделать, когда пресса твердит, что Анна Басс это не наденет». Он имел в виду светскую львицу и филантропа с Манхэттена, которая регулярно тратила сотни тысяч долларов на вещи от-кутюр. «Разумеется, я бы все равно ни за что не стал одевать Анну Басс». По его словам, его новыми идеальными клиентками были женщины вроде Кортни Лав и Мадонны.[544]

Утром после показа Маккуин дал целый ряд интервью. Некоторые вопросы показались ему оскорбительными. Один французский журналист спросил, какой, по его мнению, будет мода в 2000 году. «Какая чушь! – воскликнул он. – Полное дерьмо. Понимаете, я шью одежду. Я не предсказатель», – ответил он. Другой интервьюер спросил: поскольку известно, что он любит затягивать моделей в корсеты, что он думает о стягивании мужских гениталий. Услышав это, Ли расхохотался. В тот день у него было назначено четыре встречи, одна из них с принцессой из Саудовской Аравии, которая просила сшить ей свадебное платье. «Я побаиваюсь, потому что могу быть только собой, а высокая мода – не для среднего человека с улицы. Она для тех, кто способен заплатить за платье 20 тысяч фунтов». Он понимал, что ограничение – один из секретов успеха. «Структура и искусность – вот что такое высокая мода, – говорил он. – Я не хочу покрывать вышивкой все, что вижу, или возиться с горами тюля. В наше время такое неуместно. Высокую моду необходимо перенести в двадцать первый век».[545]

Первый неудачный показ для Givenchy причинил ему боль и доставил немало неприятных переживаний, но он старался держаться и думал о будущем. «По-моему, мода не способна лечить рак, СПИД, да и любую болезнь, кстати, – сказал он. – В конце концов, это всего лишь одежда».[546]

Глава 8

Знаете, всех нас без труда можно сбросить со счетов.

Ли Маккуин

1 декабря 1996 года замок Хедингем в Эссексе стал местом проведения необычайной фотосессии. В здании инсценировали пожар; на фоне языков пламени, которые как будто лизали стены каменной крепости XII века, Ли Маккуин и Изабелла Блоу позировали для американского фотографа Дэвида Лашапеля. Получившиеся снимки до сих пор потрясают воображение: Ли, в черном корсете, пышной юбке цвета охры и длинных красных кожаных перчатках, держит в руке пылающий факел, раскрыв рот в крике. Изабелла, в красивом платье ципао бледно-розового цвета с воротником-трубой и в красной ромбовидной шляпе от Филипа Трейси, стоит на одной ноге, ухватившись за юбку Маккуина. На заднем плане встал на дыбы боевой конь, рядом с которым лежит мертвый или раненый рыцарь в доспехах. Справа на лужайке виден человеческий череп, который намекает на зверства, совершенные в прошлом, и служит предзнаменованием для трагедий будущего.

Снимок был заказан журналом Vanity Fair для специального репортажа на двадцати пяти страницах «Лондон снова зажигает». Журнал, поместивший на обложке изображение Лиама Галлахера и Пэтси Кенсит, лежащих на флаге Великобритании, исследовал явление, получившее название «Крутая Британия» – крепкий коктейль из явного культурного подъема и домыслов массмедиа. «Как в середине шестидесятых, британская столица снова стала новатором в области культуры; она изобилует новыми молодыми кумирами в искусстве, поп-музыке, моде, еде и кино», – утверждалось в репортаже. В дополнение к Маккуину и Блоу, в журнале поместили фотографии и интервью Дэмьена Херста, Джоди Кидд, Теренса Конрана, Spice Girls, реставратора Оливера Пейтона, главу Creation Records Алана Макги, Ноэла и Лиама Галлахеров из группы Oasis, редактора журнала Loaded Джеймса Брауна, Деймона Олбарна из группы Blur, Ника Хорнби и Тони Блэра (под чьим руководством Лейбористская партия вскоре, в 1997 году, победит на выборах). «Надежда на то, что принесут перемены, перевешивает страх перемен», – сказал Блэр, который выбрал для кампании песню группы D Ream Things Can Only Get Better («Все будет только лучше»).[547]

Репортаж в Vanity Fair стал ответом на статью Страйкера Макгайра из «Ньюсуик», появившуюся в начале ноября 1996 года. В первой же фразе автор статьи провозглашал Лондон «самым крутым городом на планете» и прославлял недавний триумф «две недели назад, когда крупные парижские модные дома, Givenchy и Dior, решили назначить своими главными кутюрье дерзких молодых дизайнеров из Лондона».[548]

Впервые Макгайр посетил Великобританию в начале восьмидесятых; в 1996 году, когда он приехал снова, разница оказалась ощутимой. «Скучный город с великой историей, плохим отоплением и никудышной едой» изменился до неузнаваемости. Банковский сектор процветал, «Квадратная Миля… так и бурлила энергией», и деньги рекой текли из Лондона в Нью-Йорк; искусство находилось на подъеме, и «некоторые лондонские арт-дилеры и коллекционеры, например, Джей Джоплин и Чарлз Саатчи, популярнее художников, чьи работы они покупают»; архитектура переживала нечто вроде золотого века (неделей раньше «Ньюсуик» поделился планами строительства «гигантского чертова колеса на Темзе», которое теперь называется «Оком Лондона»); компания «Евростар», открывшая сообщение в 1994 году, «привела Европу в самое сердце Лондона; такие клубы, как Ministry of Sound, привлекали молодежь из Европы и из-за ее пределов».[549]

Съемку для Vanity Fair организовала Изабелла Блоу, ставшая внештатным консультантом номера. Хотя владельцы замка Хедингем, супруги Линдзи, нехотя сдавали замок под кино – или фотосъемку, Изабелла и Детмар воспользовались своим знакомством с ними. «По словам Иззи, Ли тогда сказал: «Кто самый дорогой фотограф? Дэвид Лашапель? Вот он-то и будет нас снимать», – вспоминает Детмар. – Иззи его предложение понравилось, рассмешило ее. Это был классический фарс, остроумный, задиристый и достойный. Фотосессию назвали «Поджог дома», что очень подходило по характеру к ним обоим».[550] Изабеллу наверняка привлекало сходство замка Хедингем и средневекового замка во владениях ее предков в Доддингтон-Парке, где она играла в детстве. «Иззи любила забираться на полуразрушенную, заросшую бурьяном башню. Они с сестрами разыгрывали средневековые легенды. Сестры участвовали в ее играх добровольно или принудительно, – писал Детмар. – Башня сформировала средневековую эстетику Иззи».[551] Съемка для нее стала как будто продолжением детских игр, и она пришла в восторг, сообразив, что можно привлечь к съемке Маккуина и нарядить его средневековым трансвеститом. Правда, «Джойс, мать Ли, огорчилась, увидев, что Ли позировал в платье», – добавляет Детмар.[552]

Кроме того, Изабелла упросила Ли дать интервью Дэвиду Кемпу из Vanity Fair. «Маккуин в то время пользовался повышенным вниманием прессы; он держался высокомерно и не любил давать интервью, – вспоминает Кемп. – Так что я не мог упустить представившуюся возможность».

Интервью началось неудачно. Простуженный Кемп, не подумав, начал беседу так: «Судя по всему, вы из небогатой семьи, поэтому я хотел бы узнать…» – но тут Маккуин его перебил: «Что значит: судя по всему?! Какой снобизм!» Дизайнер вскочил с места и закричал, что не желает говорить с каким-то писакой, который, очевидно, совершенно не разбирается в моде. «Слушайте, я знаю, что я не Эми Спиндлер [модный критик из New York Times. – Э. У.]», – ответил Кемп, после чего Маккуин немного оттаял. «Я люблю Эми Спиндлер… Давайте я покажу вам кое-что из того, что показывал ей». Маккуин признался, что и он тоже слегка простужен, «что хотя бы отчасти объясняет его раздражительность», – ответил Кемп, и интервью возобновилось.

Кемп описал Маккуина «парнем, постриженным под бокс, с внушительным животом под свитером и маленькими глазками-пуговками на фоне толстых щек, что делает его, несмотря на грубость, очень милым».[553] Дизайнер рассказал журналисту, что на него влияет все, что его окружает, даже такие зрелища, которые большинство сочло бы противопоказанными для моды. Например, недавно он увидел бродягу с пальто, подвязанным веревкой; под влиянием этого образа он нарисовал силуэт бродяги и придумал пальто с монгольским воротником и манжетами. Разумеется, пальто подвязывалось не веревкой, а поясом. «Я вовсе не издевался над ним, – сказал Ли. – Да и кто бы издевался? Мое пальто стоит 1200 фунтов, его пальто не стоит ничего».[554] В ходе интервью, которое проходило в студии Ли, «неприметном, покрытом граффити здании», Кемп рассказал Маккуину о речи, произнесенной Джоном Мейджором 11 ноября 1996 года на приеме у лорд-мэра.[555] Ближе к концу речи премьер-министр сослался на статью в «Ньюсуик» как на доказательство того, что страна, особенно Лондон, переживает творческий подъем, и добавил: «Наша страна взяла власть на парижских подиумах». Тем самым он явно намекал на новые назначения Гальяно и Маккуина. «Так и сказал? – воскликнул Маккуин. – Вот дубина! Я не его сторонник! Он меня не купил, паршивец! Пошел он! Мать их, это так типично для правительства! Они ничего не делают, чтобы помочь тебе, когда ты барахтаешься, но, когда ты добиваешься успеха, тут же пытаются примазаться! Пошли они все!»[556]

Рождество 1996 года Ли и Меррей Артур провели на Хокстон-сквер, так как в доме в Коулмен-Филдз еще шел ремонт. На Рождество в здании было пусто, но, когда Ли начал готовить, он услышал странные звуки. «Потом дверь холодильника с шумом захлопнулась, – вспоминает Меррей. – Ли подумал, что я вышел из душа и закрыл ее, но я еще находился в душе. Позже мы услышали шаги над головой, и он велел мне посмотреть, что там такое. Мне пришлось выйти черным ходом и подняться по металлической лестнице, но там была кромешная тьма, и я ничего не увидел. Я спустился и сказал, что наверху нет света. Он очень испугался, и мы пошли к священнику на Хокстон-сквер и попросили его изгнать дьявола из квартиры».[557] Кроме того, Ли звонил Майре, которая была у своего бойфренда, и умолял ее вернуться домой. «Все прекрасно знали, что в доме обитают привидения, – сказала она. – Друзья не хотели приходить ко мне; по-моему, Ли действительно что-то слышал. Кто-то что-то видел, например, черную фигуру человека без лица, почти как бумажный силуэт человека. Фигура появлялась в коридоре у туалета. Кроме того, как мы ни старались, нам никак не удавалось согреть помещение. Я потратила целое состояние, но ничто не способно было удержать в доме тепло. Мне говорили, что раньше в здании находился цех по отделке мебели. Рабочие из дома напротив признались: как-то они работали в нашем доме, вышли, а вернувшись, увидели, что все их инструменты, которые они разложили для работы, перепутаны».[558]

В феврале 1997 года Ли и Меррей переехали в новый дом. Пара отправилась за мебелью в SCP, современный магазин в Хокстоне. Они купили дорогие кожаные кресла и диван Мэтью Хилтона, который Меррей тут же заляпал кисло-сладким соусом из китайского ресторана. Кроме того, в антикварном магазине они купили красивую французскую резную деревянную кровать XVII века. «Одну комнату Ли отвел исключительно для своих костюмов», – вспоминает Майра.[559]