Возвращение в Ахен Хаецкая Елена

Часть первая. ЗОЛОТОЙ ЛОСЬ

Саламандра тревожно шевельнулась на большом замшелом камне и снова замерла. Кто-то шел по лесу. Скоро он будет на поляне. Можно юркнуть под камень и там затаиться, но зачем? Маленький огненный дух ленив. Незачем прятаться, незачем удирать от глупого человека. Все равно пройдет мимо, не заметив ящерки, — серой на сером камне, неподвижной, маленькой.

Шаги приближались. Шумное, бестолковое существо — человек.

Тень накрыла саламандру. Ящерка не двигалась. Сейчас этот болван пройдет мимо, и можно будет снова наслаждаться теплыми лучами закатного солнышка…

Слишком поздно дух Огня почувствовал присутствие силы. Саламандра двинулась в надежде укрыться в узкой щели под камнем, но оказалась недостаточно проворной. Страшная сила хлестнула ящерку. Саламандра забилась на камне, заскребла лапками. Бесполезно. Человек коснулся ее пальцем и велел повиноваться. От него исходила власть. Он был всемогущ. Он был страшен и не знал пощады. Саламандра раскрыла рот и зашипела. Струйка пламени лизнула белый лишайник и угасла.

— Ага. Ты — дух Огня, — удовлетворенно произнес мучитель и убрал палец.

Ослабев от боли, ящерка слабо дернула хвостом. Человек взял ее двумя пальцами за бока и положил себе на ладонь. Лапки саламандры бессильно свесились, морда, вытянувшись, легла на запястье человека, рубиновые глазки помутнели.

— Я сделал тебе больно? — спросил человек.

Ящерка снова зашипела. Он осторожно погладил ее вдоль спины. Чтоб Огненная Старуха его проглотила, негодяя! Прикосновение было приятным.

— Я не причиню тебе зла, — продолжал человек. — Мне нужна саламандра. Ты будешь моя. Поддерживай по ночам огонь и сделай так, чтобы мне было тепло. Я стану кормить и охранять тебя.

Саламандра приоткрыла глаза. Тот, кто изловил ее, был, несомненно, чародеем. У огненного духа не хватало сил противиться ему. И не только маленькая саламандра — вряд ли кто— нибудь из обитателей долины Элизабет посмел бы перечить этой силе. Незнакомец был намного могущественнее всех, с кем прежде встречалась плененная ящерка.

На миг смутное подозрение растревожило ее: духам было открыто, что когда-нибудь на Элизабетинские болота вернется страшный Безымянный Маг. О нем говорили немало жуткого, невероятного, но ужаснее всего были его глаза: ярко-синие, холодные, как лед, и в то же время способные испепелить даже камень.

Саламандра дернула голову, заглядывая в склонившееся над ней лицо. Оно, возможно, и было похоже на то, которое расписывали духи, пугая обитателей холмов и болот, — и все-таки оно было совсем другим. Смуглое, оно было обрамлено темно— русыми вьющимися волосами, которые были чуть светлее кожи и в первый момент казались припорошенными пылью. Синие глаза вовсе не были пламенными и не леденили кровь. Они были большими, яркими, и ничего зловещего саламандра в них не заметила. Сейчас они разглядывали ящерку ласково, сочувственно и чуть-чуть насмешливо.

Рубиновые глазки на коричнево-серой мордочке моргнули. Чародей тихонько засмеялся и снова погладил ее по спине.

— Вот и договорились, — сказал он. — Полезай ко мне в карман.

Синяка открыл глаза.

Было утро. Солнце только что встало. Несмотря на то, что весна уже уступала место лету, ночи еще стояли довольно промозглые, и под утро спустился туман. Синяка пошевелился, поежился и обнаружил, что страшно замерз. Костерок, однако, послушно трепетал на краю поляны, хотя дрова давно уже прогорели. Синяка посмотрел на него, и ему показалось, что крохотный огонек излучает легкую укоризну. Пытался он согреть повелителя, пытался изо всех сил, но сил оказалось слишком мало, и вот они на исходе…

Синяка поспешно собрал хвороста и бросил его в огонь. На мгновение мелькнул хвостик ящерки, и тут же костер затрещал громко и весело. Синяке почудилось, что он слышит, как чавкает саламандра, утомившаяся за ночь и, несомненно, жутко голодная. Видимо, она действительно отдала все свои силы на то, чтобы поддерживать костер и не дать ему угаснуть. Слабоват оказался маленький огненный дух, подумал Синяка. А может, хитрая бестия распалила костер лишь под утро? Он посмотрел в огонь, но ящерки видно не было. Из костра доносились треск, хруст и жадное повизгиванье.

Синяка уселся на трухлявое бревно. Вокруг шумел лес. От реки Элизабет доносился запах цветущей черемухи. К востоку, милях в пятидесяти, лежал огромный город. Ахен. Бывший вольный Ахен. Синяке не хотелось думать о нем. По правде говоря, ему и возвращаться туда не хотелось, но здесь, видно, не Синяке решать.

А он устал. Он не знал, сколько лет прошло с того дня, как он расстался с Торфинном, — вероятно, много. Очень много. Все эти годы он жил один. Бродил по лесу, скитался, уходил далеко на север по берегу Реки. Добрался даже до Долины Духов, где его появление вызвало страшный переполох, после чего духи дружно снялись с места и удрали в соседнее измерение. Синяка был слишком могущественным чародеем, чтобы такие беззащитные существа, как Первозданные Духи, могли допустить его к себе.

И он мог сколько угодно уверять самого себя и всех вокруг, что был и останется чародеем добрым, — на самом деле он хорошо знал, что на таком уровне могущества различия между добром и злом стираются. Об этом много лет назад говорил ему Торфинн. Черный Торфинн, хозяин Кочующего Замка. Он очень много знал, этот высокий стройный старик с пронзительными черными глазами. Он прочитал множество книг. А Синяка так и не научился читать.

Они расстались где-то здесь, на этих болотах, у реки Элизабет. Это было лет сто назад, может быть, больше. Торфинн звал его с собой. Стоило Синяке прикрыть глаза — и он снова въяве видел его: старик высился в зияющей пропасти ворот своего замка, огромного черного конуса из холодного металла, выделяясь в темном провале ослепительно-белым плащом, под которым сверкала цепь из рубинов. Черные глаза старого мага горели на хищном лице, плеть свисала из руки, касаясь сапог.

Синяка ежился под его пристальным взглядом. Перед великолепием Торфинна он терялся, становился жалким. Он зябко передергивал плечами, шмыгал носом, переминался с ноги на ногу. И все же Торфинн не счел за унижение трижды повторить ему свое предложение.

— Ты будешь мне сыном, мальчик, — говорил ему тогда Торфинн. — В тебе столько силы, что даже я ощущаю трепет, когда думаю о ней. Я научу тебя читать старинные книги и понимать смысл их темных иносказаний. Я открою тебе тайны моих магических кристаллов. Ты увидишь сокрытое, услышишь несказанное. Вместе мы будем могущественнее, чем Ран на побережье и Колаксай на севере, страшнее Огненной Старухи и мудрее Змея Белых Гор. Подумай об этом.

— У меня уже был отец, Торфинн, — сказал Синяка. — Я из рода Белых Магов.

Тогда Торфинн сказал:

— Напрасно ты так держишься за свой род. Ты был рожден для того, чтобы спасти Ахен. Белая Магия связала тебя с этим городом, приковала его к тебе, как ядро к ноге каторжанина. Никогда ты не сможешь уйти от него далеко. Всегда он будет притягивать тебя. В моих силах разрубить эту цепь. Если ты уйдешь со мной в иные миры, ты будешь свободен. Пусть погибнет Ахен, какое тебе дело до него? Он сам предал свою свободу. Его звезда закатилась, его время вышло, он сам виновен в том, что с ним произошло. Ты же видел, как армия сдала Ахен без боя. Город с живой душой сражался бы до последнего солдата и возродился из пепла на удивление мирам. Ахенцы же ушли, они бросили свой город на милость Завоевателей. Зачем тебе эти мертвые развалины?

На это Синяка ответил:

— Даже обреченному дается последняя надежда.

Усталый он тогда был и оттого еще более упрямый.

И Торфинн в последний раз посмотрел на него с непонятной жалостью.

— Ты не знаешь, мальчик, что означает для тебя эта «последняя надежда». Будет слишком поздно, когда ты поймешь, что такое — «спасти Ахен». Будет слишком поздно. Такие, как ты, идут по своему пути до конца. Поэтому я и говорю тебе: выбери иную дорогу. Пойдем со мной. Оставь этот город умирать. Поверь, ты достоин лучшей участи.

Синяка покачал головой.

— Нет, Торфинн.

— Дурак, — своим низким, громовым, как гул водопада, произнес высокомерный Торфинн. — Нет ничего хуже одиночества. Кроме меня, никто в этих мирах тебе не ровня.

Синяка пожал плечами. Он думал о тех, кто остался на Пузановой сопке. Они были его друзьями и, несомненно, ждали его. А он сумеет принести им немало добра…

Торфинн захохотал.

— Дурак! — крикнул он и скривил рот. — Ты думаешь, что сможешь прожить среди людишек, греясь у печки и творя со скуки мелкие чудеса?

— Уходи, Торфинн, — глухо сказал Синяка.

И он остался один посреди бескрайнего болота. Самоуверенный, гордый мальчишка. Хмуро улыбаясь, смотрел, как исчезает в темной пасти металлического конуса старый чародей, как тает замок Торфинна, как удаляется он, постепенно исчезая за горизонтом, растворяясь в тумане. У синякиных ног булькала и пузырилась трясина на том месте, где недавно высилась черная цитадель. И тяжелый голос Торфинна проговорил, словно маг все еще находился рядом:

— Запомни: нет разницы между Добром и Злом. Есть только Сила.

Синяка мотнул головой, отгоняя голос, но тот не желал уходить

— спокойный, знающий, сожалеющий.

— Что ж, иди к своим друзьям, Синяка. Посмотри им в глаза. В их смертные глаза. И тогда решай сам, сможешь ли ты жить под их взглядами.

Холод окатил Синяку с головы до ног. Он был все еще горд и хотел скрыть свой страх. И тогда голос Торфинна стал неожиданно нежным — таким нежным, что в нем послышались печаль и дрожь сострадания:

— Мой мальчик, мой бедный мальчик, они не потерпят рядом такого, как ты. Они гордые, они смелые, они смертные. Для них ты навсегда останешься черной тенью из запредельного мира. Они прогонят тебя, сынок…

В этот миг Синяка понял, что старый маг говорит ему правду. Он не знал, что его убедило — мудрость ли и житейская искушенность странствующего чародея или его добрый, ласковый голос. Никто никогда не разговаривал с ним так. Никто никогда не называл его сыном, никто не дорожил его счастьем, не страдал его болью, не хотел учить книгам. Один только Торфинн был ему близок и звал с собой. Своими руками Синяка оттолкнул от себя единственного друга, покровителя, учителя… Что он наделал?

Синяка запрокинул лицо к небу и хрипло закричал:

— Торфинн! Вернись, Торфинн!

В ответ донесся издевательский хохот.

— Дурак! — грохотал Торфинн. — Мальчишка! Сопляк! Ты посмел отказать мне! Ты сгрызешь себе руки по локоть, когда поймешь, на что ты обрек себя! О, давно я так не веселился! Гаденыш! Человеческий выкормыш! Иди, иди к своим дружкам! Иди к людям! Они скорее примут к себе Косматого Бьярни, чем тебя!

Слезы текли по смуглому лицу Синяки. Он стискивал кулаки и тяжко дышал. Его колотила крупная дрожь. Потом он вдруг разом устал и опустился на болотную кочку.

— Будь ты проклят, Торфинн, — шепотом сказал он и обтер мокрое лицо. Встал и побрел в сторону сопки. Теперь он знал, что Торфинн прав. Прав во всем.

Долго, долго шел Синяка до сопки. Болото хватало его за ноги, ветви сухих елей рвали на нем одежду. Грязный, оборванный, задыхающийся, он выбрался на сухое место только к рассвету.

Они стояли на склоне, точно ждали его. Потом Синяка сообразил: они заметили его издалека и вышли встречать. Синяка попытался было улыбнуться им, попросить все забыть, обещать, что облагодетельствует своей магией целый край… Но он уже увидел их лица и понял: они вышли не встречать его. Они хотели его прогнать.

Он остановился.

Проклятьем было знать, что будь он простым солдатом из роты Вальхейма, Анна-Стина сейчас не поджимала бы губ, и Ларс Разенна не хмурил бы бровей. Великий Магистр принял бы в своем доме и беглого раба, и солдата-дезертира, и мятежника, и бродягу. Кого угодно — только не его. И еще Синяка знал, что сейчас Ларс отстранит от себя Анну-Стину, шагнет вперед и скажет: «Убирайся».

Ему, великому магу, способному уничтожить весь Орден мановением руки.

Синяка трудно, хрипло дышал. Они не желали терпеть рядом с собой всемогущество. Они не нуждались в покровителе. Они могли баловаться с ясновидением и гаданиями, но великих магов им не нужно — ни злых, ни добрых.

Одиночество наваливалось на Синяку. Слезы дрожали у него в глазах. Ларс Разенна не видел этого. Он снял со своих плеч руки женщины, мягко отодвинул ее от себя. Синяка хотел заговорить с ним, но у него перехватило дыхание. Разенна шагнул вперед. Синяка не стал дожидаться, пока Разенна заговорит. Его изгоняли.

Он повернулся и, спотыкаясь, побежал прочь, вниз, под гору. Они смотрели ему вслед. Синяка бежал, а они молча смотрели на него. И ни один из них не двинулся с места.

Внезапно костерок погас. Синяка вздрогнул от холода и сердито посмотрел на черные угли. Саламандра с раздувшимся животом и блаженным выражением на хитрой узкой морде, спала посреди головешек — сытая, безмятежная, невинно-наглая. Синяке захотелось поддать ей сапогом под брюхо, но он удержался. Не пристало так открыто выказывать низкие чувства, а тем паче — зависть, подумал он. Он был голоден.

Закрыв глаза, Синяка потянулся. Спешить было некуда и незачем. Здесь его никто не ждал. И раньше случалось так, что он появлялся в окрестностях Ахена, иногда бродил по грязным улицам, торчал в порту, несколько раз привлекался местными властями за бродяжничество, а во время последней войны отводил от города пушечные ядра, так что врагам не удалось смести его с лица земли. Иногда он тешил себя мыслью о том, что однажды уже спас Ахен, не дав его разрушить. Но в глубине души Синяка хорошо знал, что это не так.

Он снова открыл глаза. На огромном валуне среди сосен сидел, уныло опустив тяжелые плечи, великан. Не такой уж страшный, довольно-таки усохший великанишка. Его серые волосы, забранные на макушке в пучок, свисали бунчуком. Он был обут в подобие сапог, крест-накрест перетянутых на икрах ремнями. Имелись также набедренная повязка и очень короткая стеганая куртка синего цвета, из которой в районе подмышек клочками торчала вата. Куртка была вопиюще мала: она прикрывала могучее, заплывшее жиром тело великана лишь чуть ниже лопаток.

Что-то невыразимо знакомое виделось в этой своеобразной фигуре. Синяка еле слышно вздохнул.

— Пузан! — сказал он.

Голос прозвучал отрывисто и громко, как чужой.

Великан встал и медленно затопал к Синяке. Когда он появился на поляне и солнце ярко осветило его уродливую физиономию, сомнений уже не оставалось. Трудно было, увидев хоть раз, забыть этот широкий нос, оттопыренные губы, пересеченные шрамом (там, где когда-то было вдето кольцо), эти маленькие, угодливо моргающие глазки. Встретившись с Синякой взглядом, великан замер и боязливо затоптался на месте.

— Иди, иди сюда, — повторил Синяка. — Ведь ты Пузан, а?

— Пузан я, — преданно пробасило чудовище. Слезы радости выступили на его глазах. Великан шумно шмыгнул носом и покраснел, отчего шрам на губе проступил еще отчетливее.

— А вы признали меня, господин Синяка, — сказал он. — Хоть и не сразу, а все ж признали. А я так вас всю мою жизнь помню. Доброту вашу и остальное. Кабы не вы, гнить бы мне на цепи в подвале у лиходея, душегуба и кровопивца…

Синяка хорошо помнил, как Торфинн подарил ему великана. Чудовище действительно томилось у него в замке на цепи, ошалевшее от голода и побоев и превратившееся за долгие годы неволи в существо плаксивое и отчасти подлое. Синяке не было никакого дела до страданий великана. Получив его в подарок, он тут же отпустил несчастное чудовище на свободу — больше из брезгливости, чем из каких-либо иных соображений. А великан, видимо, решил, что его пожалели.

— Сколько же мы не виделись с вами, господин Синяка, — соловьем разливался великан. — Лет, поди, уж сто тому. И где вы только бродили, горемычный? Я ведь и приказ-то ваш в точности выполнил. Помните? Убиенного вами пирата Бьярни отнес на болото, как было велено, и там его, значит, безжалостно бросил без всякого снисхождения. И погребения ему не творил. Возвращаюсь, значит, назад, на сопку, а вас нету. И никто не может сказать, куда вы подевались. Не бывает же так, чтоб такой великий чародей — и сгинул без следа! Верно? Это я им так говорю. А они говорят, что не имеют понятия. Убежал-с… Это они так говорят. А я вам предан и без вас никуда, господин Синяка. И ждать могу хоть сто лет. А они меня с собой звали, только я не поддался. Чего я там не видел? Я вас, господин Синяка, ждал. И дождался, — слезливо заключил великан.

— Кто тебя с собой звал? — спросил Синяка.

— А этруски, — объяснил великан. — Они же съехали с сопки-то. В Этрурию подались, я так полагаю. Все, все съехали, и люди, и боги, и даже демон, мелкий пакостник. Хорошо там, говорят, в Этрурии-то… Только далеко это, поди, да и давно.

— Зачем же ты остался?

Великан не ответил.

— Дурак ты, Пузан, — сказал Синяка.

— Я так давно вас ищу, господин Синяка, — жалобно басил великан, растянув мокрый рот. — Ну так давно! Страшно же одному…

Ему страшно, подумал Синяка. И повторил:

— С этрусками уходить надо было…

— А чего… — пробубнил великан и свесил голову. — Гоните от себя? Не нужен, да?

Синяка еще немного подумал, покусал губы. Даже великана Ларс Разенна принял к себе. Вот такого — глупого, безобразного. Подхалима и труса. А Синяку прогнал. Интересно, Пузан знает об этом?

— Иди сюда, — сказал, наконец, Синяка.

Великан неуклюже приблизился.

— Господин Синяка, — торжественно провозгласил он, — ежели вам чего надо, то приказывайте, а я буду стараться…

— Сядь, — велел Синяка.

Великан осторожно примостился с ним рядом. И тогда Синяка прижался головой к толстым, угловатым великаньим коленям и громко, в голос, зарыдал.

Подумав, великан бережно накрыл его своей большой лапой и тяжко, в два приема, вздохнул.

— Дела, — многозначительно уронил он, глядя в пространство поверх растрепанных темных синякиных волос. Худые плечи Синяки содрогались. Он что-то невнятно бормотал, а слезы текли и текли из глаз.

Некоторое время Пузан стойко терпел неудобства, а потом гулко пробасил:

— Это… Поплакали, господин Синяка, и хватит. Все равно вы лучше всех, а что кое-кто тут у нас гордый, так это по молодости.

Синяка замолчал, перевел дыхание и, оторвавшись от колен великана, вытер ладонями лицо. Он увидел прямо перед собой маленькие серые глазки с красноватой сеточкой. И эти глазки смотрели на него с пониманием и безграничной любовью.

Ноги путников утопали в мягком мохе болота. Саламандра, недовольная сыростью, взгромоздилась Синяке на плечо, лениво свесила хвост и уткнула сухую мордочку ему в шею. Маленькие острые коготки проткнули синякину рубаху и царапались. Он не обращал на это внимания.

Великан тяжеловесно ступал рядом, время от времени проваливаясь в трясину по колено. Сапоги его безнадежно промокли.

— Ты бы разулся, — сказал Синяка. — Ноги натрешь.

Великан только застенчиво улыбнулся.

Глядя на его нелепую фигуру, Синяка вдруг ощутил, как отдаляется, отпускает его Ахен.

Внезапно великан охнул и споткнулся. Синяка чуть не налетел на него. Великан резко оттолкнул его от себя, так что Синяка упал на сырую кочку, лицом в куст голубики. Саламандра, оказавшись в луже, издала пронзительный звук и, негодуя, быстро забралась Синяке на голову, путаясь когтями в его волосах.

— Пузан, ты что, очу… — начал Синяка и замолчал, когда увидел, что из могучего великаньего плеча торчит тонкая стрела с иссиня-черным оперением.

Вторая стрела вонзилась в кочку, за которой лежал Синяка. Он ясно видел спиральный узор, нанесенный на древко.

Пузан погрозил неведомо кому огромным кулаком.

— Вы можете их испепелить, господин Синяка? — деловито спросил он, пытаясь в то же время рассмотреть стрелу у себя в плече. Он трогал оперение и корчил при этом страшные гримасы.

Синяка встал во весь рост, осторожно вытащил из волос бьющую хвостом саламандру и посадил ее себе на плечо. Он мог испепелить целую армию. Об этом лучше даже не думать.

Еще одна стрела просвистела возле синякиного уха.

— Пузан, отойди-ка в сторону, — сказал Синяка.

— Убьют вас, убьют… — с обреченным видом забубнил великан, однако подчинился.

Из зарослей на край болота бесшумно выступили две темные фигуры. Они вышли одновременно, как по команде. Синяка улыбнулся.

Это были воины в зеленых плащах с опущенными на глаза капюшонами — чтобы комарье и мошка не забивались в волосы. На ногах у них были удобные сапоги из мягкой кожи, а под плащами — плотные кожаные куртки на завязках. Ростом они были на полголовы ниже обыкновенного человека, а по сравнению с высоким Синякой и вовсе казались маленькими.

Один из них откинул капюшон, и открылось молодое лицо, очень бледное, со смелыми широко расставленными светло-серыми глазами. Белые волосы, заплетенные у висков в две косы, были схвачены на лбу простым кожаным ремешком.

Меч-акинак висел в ножнах на поясе справа, чехол, в котором болотный человек носил лук, — слева. В колчанном отделении с наружной стороны чехла Синяка разглядел иссиня-черное оперение стрел.

Воин шагнул вперед, настороженно глядя на Синяку.

За спиной у чародея отчетливо застонал великан.

— Болотные люди… Наскочили-таки! Ясная Ран, за что нам такая напасть? Испепелили бы их, господин Синяка, и дело с концом!

— Нет, — сказал Синяка.

— Да почему же? — в отчаянии взвыл великан. — Вам это раз плюнуть… Вы же не знаете их, а я знаю. Слыхали-с и неоднократно. Они пьют кровь, воруют детей, прячутся от света — боятся, значит, тепла. Сырость им подавай, пакость всякую, труху там, плесень… — Он злобно зыркнул на болотного воина в плаще. — Вон, бледные какие… Настоящая погань.

Беловолосый воин остановился в десяти шагах от путников.

— Я Мела, — сказал он. — Это мой брат Аэйт. Мы свободные морасты. Что вы делаете в наших землях?

— Мое имя Синяка, — отозвался чародей. — Со мной Пузан, великан, мой друг и спутник. Мы не хотели причинить вам вреда.

— Кто вы такие? — хмуро спросил Мела.

— Мы бродяги, — ответил Синяка.

Аэйт подошел ближе. Он тоже откинул капюшон и, щурясь, недоверчиво уставился в смуглое синеглазое лицо незнакомца.

Аэйт был еще почти мальчишкой. Веснушки густо усыпали его нос, щеки, лоб, были видны на руках. Он был вооружен только коротким мечом.

Повинуясь приказу Мелы, путники развели руки в стороны, показывая, что у них нет оружия. Мела покачал головой.

— Должно быть, вы пришли из далеких краев, — сказал он наконец. — Но как же вы ходите безоружные?

Синяка пристально посмотрел ему в глаза.

— За долгие годы на нас впервые напали без предупреждения.

Однако беловолосого воина это не смутило.

— Времена трудные,мало ли кого принесет, — ответил Мела. — У великого Хорса только один глаз, и ему не уследить за каждым, кто будет хлопать ушами.

Аэйт, стоявший на полшага позади брата, кивнул.

— Вы правильно поступаете, — сказал Синяка. — Но мы пришли в эти края с открытой душой.

Пузан злобно пробубнил:

— Разговаривать еще с ними… Это же полулюди. Говорят, они вырастают из болотного семени, а кровь у них зеленая. Размазать их и всего делов.

Братья выслушали оскорбление, не моргнув глазом, зато Синяка рассвирепел.

— Молчать, — прошипел он.

Что-то, видно, мелькнуло в синих глазах, потому что Пузан придушенно вскрикнул и повалился перед ним в болотный мох. «Я всемогущий, — напомнил себе Синяка, — мне нельзя злиться».

— Встань, дурак, — негромко сказал он. — Вставай, не бойся. Я не сержусь.

Оба воина с интересом наблюдали за ними. К счастью, они поняли только одно: Синяка запретил великану отзываться об их народе пренебрежительно. Аэйт что-то прошептал на ухо Меле. Мела сказал:

— Вы пришли на нашу землю. Мы должны убить вас или привести в селение. Выбирайте.

Синяка задумался. Братья спокойно ждали, что он скажет. В том, что они могут застрелить Пузана и основательно навредить ему, Синяке, чародей не сомневался. Два невысоких болотных воина казались, несмотря на свою молодость, людьми, привыкшими к войне. Однако всей их опытности не хватит, чтобы остаться в живых, вздумай Безымянный Маг пустить в ход свою чудовищную силу.

— Я голоден и устал, — сказал Синяка. — Если я пойду в селение, какой будет моя судьба?

— Асантао решит, — сказал Мела.

— Кто это — Асантао?

— Она видит, — был ответ.

Шаманка или знахарка, решил Синяка. Только бы эта Асантао не разглядела в бродяге из далеких земель того самого Безымянного Мага, которого здесь все так боятся… И ненавидят, добавил он, желая быть честным хотя бы с самим собой.

— Я хочу пойти в селение, — сказал Синяка. — Давно уже я не встречал никого, с кем бы так хотел разделить свою жизнь.

Они помолчали. Потом Аэйт сказал:

— Он говорит правду.

Мела кивнул младшему брату, видимо, привыкнув доверять его проницательности. Затем спросил:

— Ты пойдешь с нами один?

— Как же я брошу его? — отозвался Синяка, покосившись на великана. — К тому же, вы его ранили.

Судя по кривой улыбке Мелы, тот был непрочь пристрелить Пузана и на том покончить с ним. Однако он сказал, по возможности равнодушно:

— Пока он с тобой, ты отвечаешь за все, что он скажет и сделает.

— Хорошо, — ответил Синяка и склонился к великану. — Идем.

Селение болотных людей открылось перед ними неожиданно, так хорошо было оно спрятано в ложбине между двумя холмами. Два десятка домов, кузница, костры, возле которых работали женщины, — вот и все, что успел заметить Синяка, когда его и двух его провожатых остановили. Воины в зеленых плащах выступили из укрытия так быстро и бесшумно, что Синяка так и не понял, где они прятались.

Пузан втянул голову в плечи. Он обломал древко стрелы, попавшей ему в плечо, но наконечника из раны не вытащил — малодушничал. Не нравились ему эти болотные люди. Больно они скрытные, загадочные. Обитатели холмов о них ничего толком не знают, а слухи ходят самые мезопакостные. Он злобно сверкал своими маленькими глазками на Мелу, пока тот спокойно разговаривал с часовым.

Проходя по поселку мимо костров, Синяка заметил, что почти все женщины вооружены. У одних на поясе висели короткие мечи, у других за плечами были луки, а в волосы, закрученные в узел на затылке, воткнуты короткие стрелы.

Немного поодаль от костров находилась небольшая печь, возле которой работала молодая женщина, выпекавшая хлебы.

Увидев пламя, саламандра нетерпеливо заерзала у Синяки на плече.

— Тихо, — прошептал он, и ящерка замерла, тихонько зашипев от неудовольствия.

Синяке совершенно не хотелось, чтобы эти люди начали от него шарахаться, увидев, что он подчинил себе огненного духа.

Женщина выпрямилась. Ей было лет тридцать. Она была очень красива — невысокая, широкая в кости, с теплыми карими глазами и жесткими белыми волосами, заплетенными в две толстых косы. Широкая кожаная лента удерживала на лбу вьющиеся пряди. На темной коже головной повязки Синяка увидел золотые пластинки, сделанные по форме древних заклинательных знаков солнца, повторенных трижды: у висков заходящее и восходящее, на лбу — полуденное. На ней была простая холщовая рубаха с кожаным поясом. Женщина была босой, на колене у нее краснел ожог, на лбу под повязкой блестел пот, одна щека испачкана сажей.

Карие глаза остановились на старшем из братьев. Мела выступил вперед и склонил перед ней голову.

— Ты видишь, Асантао, — сказал он вместо приветствия. — Вот чужие. Мы встретили их у наших границ на болоте. Великан с моей стрелой в плече — тень. Смотри на второго, он отвечает.

Асантао перевела взгляд на Синяку. Он ощутил тепло, которое, казалось, проникало в самые отдаленные глубины его души, согревая и успокаивая. Ясновидящая, несомненно, обладала силой, и эта сила была доброй. Такой небольшой силе позволено быть доброй. Скрыть от нее себя будет довольно просто, подумал Синяка, она ни о чем не догадается.

Асантао заговорила с Мелой, и Синяка невольно вздрогнул:

— Он что-то пытается утаить от меня, Мела, — негромко сказала женщина. — Он одинок, несчастлив и скоро его не станет.

Синяка еще никогда не встречался с предсказаниями о своей смерти. Он вообще не думал, что такое возможно. И тем более удивительно было ему слышать это от простой знахарки из полудикого болотного племени.

— Как я умру? — прямо спросил ее Синяка.

Карие глаза затуманились.

— Я не могу увидеть твою смерть, — медленно ответила Асантао. — Я просто вижу мир без тебя.

Из всего сказанного Пузан уразумел только одно: господину Синяке грозит жестокая и неминуемая гибель. Великан отчаянно взревел, бросился на колени и стал колотить себя в широкую грудь кулаком.

— Изверги! — вопил он, брызгая слюной. — Я же говорил вам, господин Синяка, кто они такие! Болотная нечисть! Погань торфяная! Не трогайте его! Если вам так хочется крови, пейте мою!

— Пузан, — очень тихим голосом проговорил Синяка.

— Я говорил вам, господин Синяка, я предупреждал, — завывал великан, стуча себя в грудь, как в гулкий барабан. — Их надо было унич…

— Замолчи, ты, — сказал Синяка и отвернулся.

Асантао с легкой усмешкой смотрела на обоих. Мела и Аэйт одинаково покраснели от обиды, но не двинулись с места.

— Простите его, — сказал им Синяка. — Ему больно, вот он и не соображает, что говорит.

Оба воина взглянули на колдунью, и когда она кивнула, одновременно повернулись и легко зашагали прочь.

Выпрямившись во весь рост, Асантао поискала кого-то глазами среди женщин и, наконец, подозвала одну из них — крепкую девушку лет двадцати с красными стрелами в белых волосах. У нее были густые черные брови, и это придавало ее лицу злое выражение.

— Присмотри за печкой, Фрат, — сказала ей Асантао.

Полуоткрыв рот, Фрат уставилась на чужеземцев. Черные брови поползли вверх, под челку. Она вытаращила свои голубые глаза и невольно коснулась рукой стрелы в тугом узле волос. Синяка улыбнулся ей, глядя на нее сверху вниз. Девушка вздрогнула и с недовольным видом отвернулась к печке.

Асантао сделала Синяке знак следовать за собой и, не оборачиваясь, пошла прочь. Для своего роста она ходила довольно быстро.

— Идем, — сказал Синяка великану, и Пузан, охая, заковылял за колдуньей. Синяка шел сзади, время от времени подталкивая его кулаком в спину.

Дом Асантао стоял особняком, у выхода из ложбины. Он был поменьше остальных, и у входа висела связка амулетов — маленькие железные ножницы от злых духов, клык волка, игрушечный топорик

— знак молнии, костяной гребешок и две ложки. Перед домом, выложенное камешками, чернело небольшое кострище.

Наклонив голову, женщина вошла в дом и почти тотчас же вышла, держа в руках плетеную корзинку с крышкой. Пузан сопел и бросал на нее недоверчивые взгляды. Синяка сел на траву, скрестив ноги, и с интересом уставился на колдунью.

Ее сосредоточенное лицо как будто стало старше. Она нагнулась и пальцем начертила на золе знак огня, положила на него кусок бересты с заклинаниями и полено, на котором ножом были вырезаны неизвестные полуграмотному Синяке символы.

Затем Асантао протянула руку в сторону чародея, едва не коснувшись его плеча, и ящерка, словно ей приказали, перебралась по этой руке к Асантао.

Синяка тихо присвистнул. Оказывается, колдунья сразу заприметила саламандру, но не стала ничего говорить при братьях

— чтобы не пугать их, должно быть. Интересно, что еще она заметила? С ней нужно держаться очень осторожно, решил он.

Лежа на раскрытой ладони Асантао, саламандра от нетерпения дергала хвостом. Женщина внимательно рассмотрела ее, еле заметно усмехнулась и опустила ящерку на бересту. Мгновенно вспыхнуло и затрещало пламя.

Пузан начал, ерзая, подбираться поближе к Синяке, который не обращал на великана никакого внимания, покуда тот не ткнулся ему в бок.

Синяка покосился на перетрусившее чудовище, но ничего не сказал. Великан мелко дышал ртом, не сводя испуганных глаз с колдуньи. Асантао подошла к нему с ножом в руке.

— Говорил я вам, — тоскливо проныл великан.

Он был уверен, что Асантао хочет вскрыть ему вены и что Синяка его предал, отдав на растерзание кровожадным людям болот. Удивление, едва ли не разочарование, проступившее на уродливой физиономии, было почти смешным, когда колдунья принялась осторожно распарывать рукав его куртки.

Придя в себя, великан злобно сказал:

— У, пакость… Лишь бы попортить одежду… Беда, какие вы вредные, морасты…

Асантао, казалось, не слышала. Она вынула из корзинки тонкие золотые щипчики и раздвинула ими края раны, чтобы вытащить стрелу. Великан тоненько взвыл, сморщился, и из его зажмуренных глаз потекли мутные слезы.

— Сделай так, чтобы он не дергался, — спокойно сказала Асантао, обращаясь к Синяке.