Возвращение в Ахен Хаецкая Елена

Враги были здесь. Теперь он знал, что их несколько. Аэйт прижался к земле. Рыжие и зеленые пятна пробежали по его рукам; белые волосы, заплетенные в косы, разметались среди опавшей хвои и слегка потемнели, незаметные на ее золотисто— коричневом фоне. Он не знал, улавливали ли враги его дыхание, но сам чувствовал их теперь так хорошо, словно они доложили ему о себе и представились поименно. Четверо пробирались сквозь кусты справа, двое шли прямо на него, еще один должен миновать его справа…

Еще мгновение — и они показались на противоположной стороне поляны. Семеро, как он и предполагал. Аэйт видел их длинные овальные щиты с вырезом в форме полумесяца наверху. Все семеро коротко стригли свои светлые волосы, неровные пряди падали на их лбы и свисали над ушами. Они были такими же невысокими и бледнокожими, как морасты, но, в отличие от своих врагов, утратили способность сливаться с миром и слышать любые изменения, происходящие в нем. Алые полосы, рассекавшие их щиты, вызывающе горели среди свежей зелени.

Аэйт понимал, что у него нет выбора. Эти семеро не должны напасть на отряд Фратака неожиданно. Для того его и оставили, чтобы такого не произошло. Сейчас враги были идеальной мишенью. Он помедлил, взял лук и вытащил из колчанного отделения две стрелы с красным древком. Одну стрелу положил на траву, вторая сломалась у него в руке.

Аэйт стиснул зубы. Нужно подстрелить хотя бы двоих, пока они не опомнились и не сообразили, что к чему.

Трава оплетала врагов по пояс. Они шли медленно, пробираясь сквозь буйство зелени. Запах примятой травы стал невыносимо резким. Потом ветерок донес запах пота и дубленой кожи. Аэйт натянул лук.

Это был прочный красивый лук с костяными накладками. Аэйт не знал, кто его делал, но мастер, несомненно, был талантлив и умен; оружие, которое вышло из его рук, было добрым и никого еще не подводило в бою. Младший брат Мелы почти физически ощутил обиду старого лука, когда чужая воля вынудила его предать воина и разлететься на куски. Тетива, сорвавшись, больно хлестнула Аэйта по щеке. У него брызнули слезы.

Когда он пришел в себя, враги были уже совсем близко. Аэйт проклял свою левую руку и заложил ее за спину. Еще секунду назад ему было невыразимо страшно. Сейчас все прошло. Горячая волна пробежала по его телу, когда он выкрикнул:

— Хорс!

Зумпфы замерли. Аэйт выхватил из-за пояса нож и метнул его в одного из своих врагов. Послышался глухой удар железа о дерево

— воин успел закрыться щитом.

Бежать навстречу врагам не было смысла — пусть сами побегают. Аэйт прижался спиной к сосне, под которой только что лежал. Он надеялся, что они набросятся на него всей толпой и в толчее будут мешать друг другу.

Один из его врагов что-то быстро сказал остальным, выбросив на миг из-за щита руку в широком кожаном браслете, чтобы указать направление. Четверо двинулись в обход места предстоящей схватки, остальные бросились к Аэйту.

Он видел их очень отчетливо. Слишком отчетливо, как на рисунке. Они были совсем не страшными, хотя бы потому, что бежали как бы вовсе и не к нему. Три коренастых беловолосых воина топали по мягкой земле своими грубыми сапогами. Один из них поскользнулся на хвое и чуть было не упал.

Потом первый из бежавших сильно ударил Аэйта щитом. Он увернулся, и удар пришелся по левому плечу. Над вырезом деревянного щита очень близко показалось загорелое лицо, и бесцветные, почти белые глаза посмотрели на Аэйта с холодной, осознанной ненавистью.

«Хорс», — прошептал младший брат Мелы и почувствовал, как жаркое имя бога возвращает ему силы. Он вовремя повернулся и с силой ударился спиной о ствол сосны. Кожаная куртка Аэйта приклеилась к смоле и при резком движении треснула.

Нападавшие наседали на него молча. Воздух вокруг Аэйта был напоен ненавистью и сгустился от звона металла. Юноша чувствовал каждое движение, угрожавшее ему, и только это помогало ему устоять в течение первых двух минут боя.

Но движений было слишком много, чтобы успевать следить за каждым. Аэйт пригнул голову, и меч зумпфа вонзился в ствол сосны. Машинально Аэйт вскинул левую руку и сжал клинок в ладони. В то же мгновение враг, не выпускавший рукояти, резко выдернул меч, оставив на пальцах Аэйта глубокий порез. Аэйт сжал кулак, словно желая удержать свою кровь в горсти. Зумпф еще раз взмахнул мечом — и клинок рассыпался в прах над его головой, осыпав его пылью. На секунду враг ошеломленно замер, опустив щит. Аэйт, не разбирая, ударил его мечом. Ненависть вокруг него стала такой тяжелой, что он начал задыхаться.

Совсем рядом оказались белые глаза с черными точками зрачков. Аэйт выбросил вперед раненую руку, и капли крови полетели прямо в эти глаза. Враг отшатнулся, однако использовать его замешательство Аэйт уже не успел. Правое плечо обожгло огнем, и он с удивлением увидел свой меч, падающий на землю. Затем сильный удар тяжелым щитом в грудь придавил его к сосне, так что кости у него хрустнули. Земля накренилась. Острая сосновая шишка стремительно приблизилась и впилась в щеку. Аэйт посмотрел на свою окровавленную ладонь с черным крестом, ему стало худо, и он закрыл глаза.

Удар сапога перевернул его на спину. Кто-то засмеялся совсем близко. Треснула ткань. Страшной болью сдавило плечо. Аэйт хрипло застонал и потерял сознание.

Мела возвращался к поляне почти бегом. Враги набросились на них с той стороны, где Фратак оставил Аэйта. Их было четверо. Если они сумели дойти досюда, значит, Аэйт либо спрятался от них, пропуская зумпфов мимо себя (это было почти исключено), либо погиб. Если младший брат оказался трусом, его позор падет на Мелу. Мела с удивлением поймал себя на мысли, что предпочел бы сносить позор, лишь бы братишка был жив. Но он знал, что такое вряд ли возможно.

Воины Фратака убили всех четверых и закопали их тут же. Тела своих погибших — Месы, Коя, Алкина и Афана — завернули в чистую рогожу и погрузили на носилки, чтобы потом сжечь останки посреди деревни. Фратак и Мела налегке пошли вперед, чтобы забрать тело Аэйта и заодно выяснить, что же случилось на поляне.

— Не понимаю, — сказал Фратак. — У него была отличная позиция. Я дал ему свой лук. Он мог перестрелять их, не сходя с места.

Мела отмолчался. Они уже подходили к сосне, возле которой оставили пост. По хвое были растоптаны темно-красные пятна. Тяжелые густые капли крови лежали на траве. К смоле на стволе дерева прилип длинный белый волос. В двух шагах от дерева, в луже крови, лежала рукоять меча, обмотанная темным от пота ремнем. Клинка не было видно, даже обломков.

Фратак бродил по полю битвы, разглядывая следы. Вдруг он остановился и уставился себе под ноги, словно не веря собственным глазам. Потом стремительно опустился на траву и схватил костяной обломок.

— Что это? — пробормотал он, шаря вокруг по траве. Еще один обломок попался ему под руку, потом еще. Ошеломленный, Фратак поднял с земли тетиву. — Что это, Мела? — сказал он, поднося обломки своего лука к лицу в трясущихся горстях. — Что это?

Мела побледнел так, что его серые глаза стали казаться почти черными на помертвевшем лице. Он отступил на шаг и прислонился к сосне. Прошло не меньше минуты, прежде чем он ответил:

— Это был твой лук.

— Ты хочешь сказать, — медленно проговорил Фратак, — что твой младший брат сломал мой лук?

Еле сдерживаясь, чтобы не закричать, Мела кивнул. Наконец он перевел дыхание и тяжело уронил:

— Так вот почему они до нас добрались.

Фратак удивил его. Бросив на землю бесполезные уже обломки, он подошел к Меле и уперся ладонью в ствол сосны над его головой.

— Мела, — сказал он, — они его не убили. Зумпфы никогда не хоронят наших убитых. Он жив, и они забрали его с собой.

Он подождал, пока краска вернется на белое лицо Мелы. Теперь старший брат перестал кусать губы, и слезы потекли по его щекам. Мела сердито обтер их рукавом.

— Почему ты так думаешь? — спросил он ровным голосом.

— Сейчас начало лета, им нужны работники. Они убьют его осенью, когда работы закончатся, чтобы зимой не кормить лишний рот.

Мела замолчал, обдумывая услышанное. Фратак снова принялся бродить вокруг, наклоняясь то над одним следом, то над другим. Наконец он поднял рукоять меча и покачал головой.

— Никогда не думал, что твой конопатый обладает такой чудовищной силой. Смотри, как чисто обломано. Я вообще удивляюсь, что им удалось захватить его.

Мела взял рукоять и стиснул ее в пальцах. Он-то знал, почему разлетелся на куски добрый лук и как Аэйту удалось сломать вражеский меч. Может быть, разрыв-трава спасет братишку от плена после того, как подвела его в бою? Если только среди зумпфов нет людей, достаточно искушенных в магии, чтобы догадаться, что означает черный крест на ладони мальчишки— пленника…

— Поставьте его на ноги, — произнес чей-то низкий звучный голос.

Крепкие руки схватили Аэйта за подмышки и подняли. В глазах у него было черно, и он едва понимал, где находится. Невыносимо горело плечо. Правая рука онемела. Кто-то схватил его за длинные волосы, откидывая его голову назад, и прошипел прямо в ухо:

— Смотреть в глаза!..

Аэйт, шатаясь, прислонился к тому, кто стоял у него за спиной. Он ничего не мог разглядеть сквозь густую пелену, которая плавала у него перед глазами.

Послышался взрыв хохота. Смеялись сильные, здоровые и очень дружные между собой люди, и Аэйту стало завидно. Все голоса были мужские.

Затем тот же бас проговорил (и Аэйт понял, что обладатель звучного голоса улыбается) — весело и совсем не зло:

— Ты же не хочешь сказать, Каноб, что этот мальчик и есть тот отчаянный рубака, который нагнал на тебя страху?

Каноб стоял где-то совсем рядом — Аэйт чувствовал его глухую темную злобу. Он угрюмо ответил:

— Не смейся, Гатал. Мальчишка настоящий дьявол.

Аэйт шевельнулся в руках зумпфа, который тут же еще сильнее потянул его за волосы.

— Ну, все-таки не совсем дьявол, а? — примирительно сказал Гатал, все еще улыбаясь. — Вот он стоит, и взгляд у него мутный, как у молочного щенка. Довольно, отпусти его, — добавил он. — С души воротит от этих грязных волосатых морастов. Алаг, посмотри, что у него с рукой.

Аэйта отпустили, и он сел на землю. Его сильно тошнило. Голова нестерпимо кружилось, и хотелось только одного: лечь, прижаться щекой к земле.

— Зря смеешься, вождь, — настойчиво повторил Каноб, и снова на Аэйта плеснуло волной ненависти. — В этом парне чудовищная сила. Он схватил меч Азала рукой, сжал — и железо рассыпалось в прах.

Гатал опять захохотал. Как ни странно, но от вождя не исходило никакой враждебности. Вождь находился на своей земле, его воины отвоевали соляное озеро — не было смысла ненавидеть этого паренька, скорчившегося у ног Каноба. Ему было даже немного жаль глупого мораста.

Но вот приблизился еще кто-то и осторожно уложил Аэйта на спину. Аэйт подчинился, закрыл глаза. Очень мягкая рука провела по его лицу. Она была слишком широкой, чтобы быть рукой женщины, но ее прикосновение было нежным, как пух, и в то же время страшно тяжелым. Аэйт тихо застонал и мотнул головой по траве. Присутствие этого нового врага наполняло его тоской.

— Что это с ним? — спросил вождь. — Ты еще не вырезаешь у него сердце, а он уже ноет.

— Дьявол узнал дьявола, — мрачно произнес Каноб.

Алаг, сидевший на корточках возле Аэйта, повернулся к Гаталу, и на одежде колдуна что-то звякнуло.

— Каноб прав, — сказал колдун. — В этом мальчике есть сила, и она отзывается мне.

— Хватит болтать, — оборвал вождь. — Перевяжи его руку, приложи к ней какую-нибудь целебную дрянь, а потом пусть Эоган закует его в цепи, вот и все. И нечего мудрить.

Алаг покачал головой, и вождь нетерпеливо рявкнул:

— Перестаньте морочить мне голову вашими сказками. Он почти ребенок. Повязка на рану и хорошая, добрая цепь — вот и все, что требуется.

Алаг не ответил. Те же мягкие, странно тяжелые, свинцовые руки ощупывали Аэйта, словно исследовали камень, заросший мхом, отыскивая высеченные на нем руны. Наконец он тронул левую ладонь пленника. Юноша крепче сжал кулак. Пальцы Алага вдруг стали невероятно твердыми, хотя на ощупь они по-прежнему оставались гладкими, шелковистыми. Он легко разжал маленький кулак и увидел глубокую рану, покрытую запекшейся кровью. Несколько мгновений он вглядывался в эту ладонь, а потом крикнул:

— Каноб! Ты говоришь, он взялся голой рукой за меч, и клинок рассыпался в прах?

— Говорю, — мрачно согласился Каноб.

— Ясно, — пробормотал Алаг. — Боюсь, добрая хорошая цепь его не удержит. Иди сюда, Гатал.

Вождь начал сердиться.

— Ну, что еще необыкновенного ты нашел в этом гаденыше?

— Смотри. Видишь крест у него на ладони?

Аэйт судорожно дернул пальцами, пытаясь спрятать свою тайну. Но колдун держал его крепко.

Гатал недоумевал.

— Грязь или татуировка. Ну и что?

— Это разрыв-трава, — задумчиво произнес Алаг. — Мальчишка нашел ее и врезал себе в ладонь. — И добавил, обращаясь больше к самому себе: — А мне этого так и не удалось.

Гатал, как всякий истинный воин, столкнувшись с магией, растерялся. При других обстоятельствах это выглядело бы довольно забавно.

— И что же теперь делать? Отрубить ему руку? Зачем нам калека? Тогда уж сразу перережь ему горло.

С некоторым удивлением Аэйт понял, что ему все равно.

Колдун проговорил:

— Я знаю цепи, которые держат крепче железных. И разрыв— трава не поможет. Отдай его мне, Гатал. Я сделаю все, что нужно.

Саламандра, гревшаяся на солнышке возле своего хозяина, шевельнулась и подняла голову. Синяка, который развалился было в густой пыльной траве, сел и увидел Мелу. Молодой воин шел прямо к нему.

— Привет, Мела, — сказал Синяка. — Почему ты один?

Мела постоял над ним, потом сел рядом и неприязненно покосился на саламандру. Ящерка снова замерла, всем своим видом показывая, насколько ей безразличны чувства всяких там болотных жителей.

— Где Аэйт? — повторил Синяка.

Мела не ответил. В его поведении было что-то странное. Обычно Мела терпел чужака только ради Аэйта и не снисходил до задушевных разговоров с ним.

Мела долго молчал. Потом спросил спокойным, ровным голосом:

— Он еще жив?

Синяка подскочил от неожиданности.

— Кто?

Мела посмотрел на него устало.

— Не притворяйся, что не понимаешь.

— Мела, — осторожно сказал Синяка, — я не притворяюсь. Если тебе нужна моя помощь, скажи, что я должен сделать. Только объясни все как следует, чтобы я понял.

— Как тебе угодно, — сказал Мела. — Аэйт говорил мне, что ты не человек. Он чувствовал в тебе силу, пытался даже отыскать ее предел — и не смог. Стало быть, по его словам, она намного превышает силу Асантао, потому что пределы ее могущества мой брат давно уже нашел.

Синяка отвернулся, чтобы Мела не видел его лица. Но старшему брату Аэйта было, похоже, безразлично.

— Я не знаю, так ли это, и не хочу знать. Мне не интересны чужие тайны. Я воин. Но если ты и вправду что-то можешь, помоги мне. Я хочу знать, жив ли еще мой Аэйт или они уже убили его.

— Он в плену? — спросил Синяка, не веря своим ушам.

— Значит, он ошибся, и ты ничего не можешь, — сказал Мела, как бы подводя итог их краткому разговору. — Если бы ты видел, как Асантао, ты бы знал.

— Я просто не думал об этом, — объяснил Синяка. — А почему ты не пошел к Асантао?

Мела посмотрел ему прямо в глаза.

— Ты можешь узнать или нет?

Синяка сдался.

— Помолчи, — сказал он сердито. — Я позову его.

Меле показалось, что прошла вечность. Синяка искал Аэйта, пробиваясь сквозь горечь невыплаканных слез, затопивших деревню, — там готовились хоронить убитых. Синяка словно открыл в своей душе настежь все двери и впустил в себя все голоса, все чувства. Он услышал одиночество Фрат и вечный страх Фратака потерять ее, его хлестнула ярость вождя Фарзоя, его обожгла боль братьев Коя, и он вспомнил, что погибший был младшим из пятерых. Все это отвлекало, мешало сосредоточиться. Мир вокруг был насыщен чувствами, он шумел, стонал, он был переполнен любовью, страданием, страхом.

Но больше всех мешал Синяке сам Мела. Внешне молчаливый, замкнутый, неизменно сдержанный, на самом деле он почти непрерывно кричал, то проклиная богов, то призывая брата, то умоляя врагов не трогать его. Синяке показалось, что он уловил голос Аэйта где-то далеко на болотах, но Мела не давал ему убедиться в этом. Синяка собрал силу в комок и швырнул ее в сидящего рядом беловолосого воина. «Молчи!» — приказал он резко.

На миг Мела чуть не потерял сознание. Чья-то властная рука точно сжала его мозг. А потом на него навалилась невероятная усталость, и он перестал что-либо ощущать. Он не думал, что такое возможно.

И в наступившей тишине Синяка сразу почувствовал Аэйта. Когда барьер, воздвигнутый болью Мелы, рухнул, чародей не успел вовремя ослабить давление. Синякина воля налетела на юношу так стремительно, что он, далеко на болотах, вскрикнул от этого неожиданного натиска. Синяка поспешно отступил и приблизился к Аэйту снова, но очень осторожно, чтобы не подавить его.

Он ощутил одиночество пленника и его тоску. Потом, к удивлению Синяки, навстречу ему понеслась радость. Потребовалось несколько секунд, чтобы чародей понял, что радость эта была вызвана его вторжением в мир чувств Аэйта. Мальчишка уловил его присутствие и отправил ответный сигнал.

Синяка растерялся. Такого он никак не ожидал. И тут Мела пришел в себя и ударил его такой тревогой, что связь мгновенно оборвалась.

Вернувшись из мира эмоций в зримый и осязаемый мир, Синяка удивился тишине и покою, царившему здесь. Гудели шмели, ныли оводы, от влажной земли поднимался сонный пар. Разомлевшая саламандра наслаждалась теплом. Мела, спокойный и собранный, играл ножом, втыкая его в одну и ту же ямку.

Синяка вздохнул.

— Он жив.

Мела поднял глаза.

— Спасибо, — произнес он и поднялся, чтобы уйти.

Синяка остановил его.

— Мела, ты знал, что твой брат наделен Силой?

— Да, — сказал Мела.

— Поэтому ты и не хотел, чтобы его искала Асантао?

Мела кивнул.

— Я не знаю, что ты почувствовал, когда нашел его, но лучше, чтобы это был ты, а не она.

— Почему?

— Ты чужой, — ответил Мела. — Ты уйдешь.

— Но почему Аэйт не может стать преемником Асантао? Он принес бы вашему племени много пользы.

— Я думаю, ты кое-чего не знаешь, Синяка. Асантао — она никогда не лжет, никогда не думает о себе. Она чиста, как пламя березовой лучины.

— Я глубоко уважаю Асантао, — отозвался Синяка. — Твои слова для меня не новость, Мела.

— Таким должен быть варахнунт, — продолжал Мела, словно не расслышав. — Лживый, трусливый, самонадеянный человек не смеет брать на себя право быть глазами племени и его силой.

— Лживый? — переспросил Синяка, не веря своим ушам. — Самонадеянный? Ты о своем брате?

— Да, — спокойно сказал Мела.

— Но ведь Аэйт…

— Он неплохой мальчик, — согласился Мела. — Но и одной капли зла хватит, чтобы затопить целый народ.

Закутанная до самых глаз в черное покрывало, с горящим факелом в руке, Асантао стояла на холме перед огромной кучей хвороста, сложенного для погребального костра. Оказавшись среди людей, объединенных общим чувством потери, Синяка все яснее понимал, что никогда не сможет войти в жизнь этого племени. Пузан, казалось, был мудрее в житейских вопросах, чем его всемогущий хозяин, поскольку предусмотрительно уклонился от участия в церемонии. Синяке вспомнился сожалеющий взгляд, которым проводил великан, когда он направлялся к костру, и на ум ему пришли слова Асантао: «Он тебя любит».

Мела стоял по правую руку от вождя — бледный, сосредоточенный. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

Никто не проронил ни слезинки, когда четверых погибших уложили на костер и стали обкладывать связками сухой травы. По углам кострища воткнули четыре стрелы и привязали к ним яркие ленты.

Подняв факел над низко опущенной головой, колдунья в черных одеждах начала медленно обходить костер. Волосы ее, густо припорошенные пеплом и оттого ставшие седыми, в беспорядке падали ей на плечи. Когда она обернулась к толпе, Синяка неожиданно понял, что она полностью слилась с Черной Тиргатао, о которой как-то рассказывала ему. В это было почти невозможно поверить. Но она не просто надела на себя темные одежды и изменила цвет своих волос. И не для того, чтобы выразить свою печаль, обвела углем круги вокруг глаз. Какой бы ни была богиня смерти, бродящая по полям сражений с огненным рогом в руке, сейчас она неведомым образом вселилась в тело чародейки, и это наложило отпечаток мрачного торжества на мягкие, немного грустные черты Асантао.

Синяка не мог даже предположить, каким образом это произошло. Сам он не нуждался в том, чтобы увеличивать свою силу, допуская в себя дух божества или демона, и потому не задумывался о подобных вещах.

Перед притихшей толпой с факелом в руке стояла Черная Тиргатао — озаренная пламенем, с разметавшимися по плащу седыми космами, с огромными провалами черных глаз. Она вскинула руки, и люди отозвались ей тихим гулом. Тиргатао испытующе оглядела толпу, словно отыскивая хотя бы одного непокорного. Но все глаза были сухими, все губы сжатыми, и каждый склонял перед ней голову. Сейчас нельзя было сердить Смерть. Она должна забрать к себе погибших.

Вспыхнула и яростно кивнула Смерти Фрат. Тень девушки, рогатая от стрел, торчащих в узле ее волос, метнулась по земле при этом движении. А потом глаза Смерти остановились на Синяке.

Асантао не могла заглянуть в душу незнакомца слишком глубоко. У нее не хватало на это сил; добрая и сострадательная, она сумела лишь понять, что он одинок и очень устал. Но Черная Тиргатао была куда более могущественной, чем знахарка из дикого болотного племени. И сейчас она столкнулась с тем, чего не встречала никогда: перед ней был некто, неподвластный ее силе. И хотя это длилось всего одно мгновение, Тиргатао дрогнула.

Резкий порыв ветра пронесся между ними, словно высшие силы хотели положить преграду между этими двумя, наделенными могуществом. Бездонные черные глаза Смерти смотрели прямо на Синяку, и он сжался и склонился с деланым смирением. И тогда Смерть отвернулась, утратив к нему интерес.

Теперь она стояла лицом к костру, направляя на него свой факел. Пламя побежало по веточкам, лизнуло кору и вспыхнуло, охватывая тела погибших.

Синяка все еще дрожал. Почему Смерть испугалась его? Неужели он никогда не умрет? Смерть что-то увидела. Хотел бы он знать, что. И что увидела Асантао, когда в первую их встречу сказала: «Скоро его не станет?»

Огонь ревел, взлетая в темное ночное небо. С воздетыми руками в багровом свете стояла Смерть. Фарзой в ослепительном белом плаще шагнул к ней навстречу. Справа от вождя шел Мела, слева — Фрат, оба с обнаженными мечами в руках. Вождь остановился перед богиней.

— Я забираю твоих погибших, вождь, — сказала Смерть своим глухим низким голосом.

— Мой народ в долгу перед тобой, Черная Тиргатао.

— Я хочу знать имя того, кто так почтителен.

— Велика твоя мудрость, Смерть, — ответил вождь, — но велика и осмотрительность смертных. Я был вождем тех, кого вручаю тебе. Их имена отныне принадлежат тебе: Меса, Кой, Алким и Афан.

— Хорошо. — Тиргатао протянула руку. — Плати, вождь. Что ты дашь мне за их покой? Ждать ли мне человеческой крови, пролитой в погребальный костер, как было в старину?

— Нет, — ответил Фарзой, — я дам тебе не кровь — золото.

Молодой воин выступил из толпы, подошел к Фарзою с берестяной коробкой в руках. Вождь взял ее, раскрыл — и замер. Метнув взгляд в его сторону, вздрогнула Фрат. Мела же не шелохнулся.

Молчание нарушила Тиргатао.

— Ты даришь мне простой камень?

Впервые за все это время Смерть заговорила угрожающим тоном.

Фарзой швырнул коробку себе под ноги.

— Прости мою забывчивость, Черная Тиргатао с огненным рогом, — сказал он, снимая с шеи витую гривну. Руки его подрагивали. — Я не хотел прогневать тебя. Золото, предназначенное тебе в дар, было у меня на шее.

Тиргатао приняла подношение и громко рассмеялась.

— Ты угодил мне, вождь маленького народа! — прокричала она своим хриплым голосом. — Ты угодил мне!

— А теперь уходи, — сказал вождь, резко меняя тон. — Уходи от нас, Тиргатао!

Толпа загудела. В темноте застучали о щиты рукояти мечей и кинжалов, голоса росли, сливаясь в один оглушительный крик:

— Уходи от нас, Смерть! Уходи!

Фрат и Мела шагнули вперед, направляя на Смерть свои мечи. Выронив факел, Тиргатао отступила. Ее черный силуэт резко выделялся на фоне пылающего костра. Умершие уже исчезли в огне.

— Уходи от нас, Тиргатао!

Два меча скрестились перед лицом Смерти, преграждая ей путь к живым. Она качнулась, сделала еще несколько шагов назад и внезапно скрылась в бушующем пламени погребального костра.

Громкий ликующий вопль пронесся над деревней. Фрат и Мела опустили мечи.

Синяка поднес ладони к горлу. Он подумал, что Асантао, одержимая духом Смерти, сгорела, и клял себя за то, что не остановил ее.

Но никто вокруг, казалось, не сожалел о гибели колдуньи. Несколько человек обступили вождя. Фарзой, уже забыв о погибших и Смерти, сидел на земле, рассматривая берестяную коробку и камень, положенный в нее вместо золотых украшений — ритуального подарка для Черной Тиргатао. Он не хотел верить своим глазам. Кто-то украл из коробки золото еще до начала погребального обряда, а чтобы пропажа не была обнаружена сразу, положил вместо золота камень. Воровство само по себе было в деревне вещью невозможной, но здесь вор еще и опозорил вождя в глазах Смерти.

Фарзой взял в руки камень. Все это было немыслимо, невероятно…

— Слушайте! — сказал он, обращаясь к своему маленькому народу, и люди деревни затихли, глядя на вождя.

Мела, стоявший справа от него, видел, как побагровел уродливый шрам на лице Фарзоя. Фрат, стиснув зубы, неподвижно смотрела на толпу. Позор жег ее так, словно она сама была виновна в преступлении, и ее злое лицо казалось вдохновенным при свете костра.

— Я не поверил бы в это, — говорил вождь, — если бы не увидел своими глазами. Вы знаете, что Смерти нужно платить, иначе она спалит дотла наши души и зальет пепелище слезами, превращая сердца наши в слякоть, и тогда мы будем уже не способны ни жить, ни любить, ни мстить. Ей нужно платить кровью. Так поступали наши предки, пока не узнали, что превыше крови Черная Тиргатао любит жаркое золото. Сегодня я подарил ей, сняв с себя, знаки власти, потому что тот дар, что был приготовлен для нашей гостьи, исчез, и вместо него в коробке лежал камень.

Толпа зловеще молчала. Фарзой медленно обвел глазами своих людей, и взгляд его был таким же тяжелым и испытующим, как у самой Тиргатао.

— Кем бы ни был этот вор, он умрет, — негромко сказал Фарзой.

Стало совсем тихо. Синяка увидел, что Фрат улыбнулась.

— Он умрет, — повторил Фарзой, — и за него Тиргатао не получит ничего. Пусть делает с его душой, что захочет.

Он резко повернулся и пошел прочь от костра, оставив камень и берестяную коробку лежать на земле.

Разговоры возобновились. Несколько женщин уже готовили мясо для пиршества, молодые воины устанавливали длинные столы. Решение было принято, а что оно принесет — покажет утро.

Синяка возвращался к дому на рассвете, прихватив несколько кусков мяса для Пузана. Он знал, что великан будет долго переживать из-за упущенной возможности обожраться. Ну что ж, подумал Синяка, если дрыхнуть целыми днями, то можно, в конце концов, проспать что-нибудь стоящее.

Но великан не спал. Растерянной тенью он громоздился на пороге дома Асантао, бережно держа в своих лапах женщину. Сперва Синяке показалось, что она мертва. Он бросился к великану и споткнулся на ступеньке о саламандру — ящерка, изрядно разжиревшая, развалилась перед крыльцом и вкушала прелести отдыха. Когда Синяка налетел на нее, она зашипела и, лениво волоча хвост, отползла в сторону.

Синяка коснулся ладонью лица женщины. Она тихо дышала, бессильно прижавшись щекой к широкой великаньей груди. Черные круги, нарисованные углем, резко выделялись на ее бледной коже, светлые волосы, осыпанные золой, оставляли серые пятна на черном плаще. Но это была Асантао — все еще не расставшаяся со зловещим ритуальным обликом, однако уже свободная от вселявшейся в нее богини. Ни волоска не обгорело на ее голове, ни лоскутка одежды не тронуло пламя. Она прошла сквозь костер, оставив там Смерть, и вышла в ночь маленькой колдуньей маленького болотного народа.

— Где ты нашел ее, Пузан? — шепотом спросил Синяка.

— Да вот… господин Синяка, они ведь без чувств, — многозначительно сказал Пузан.

— Вижу, — нетерпеливо оборвал его чародей.

Великан жалостливо дернул носом.

— Господин Синяка, я это… если вы в немилостивом расположении, то не осмелюсь… но вот они без чувств и совершенно непонятно… Они шли к себе домой, а их шатало, точно они набрались, как эта винная бочка, Торфинн, чтобы ему и на том свете… И дрожали они изрядно.

— Кто «они»?

— Госпожа Асантао. Они потом упали, я их поймал, конечно, и вот теперь не знаю, чего делать. Они спят, я их держу.

Великан шумно вздохнул, отвернув лицо от спящей Асантао, чтобы не потревожить ее.

— А там пируют, — добавил он дрогнувшим голосом.

— Иди пируй, — сказал ему Синяка. — Давай мне ее и иди.

Великан засуетился. Синяка снял с себя плащ, сел на пороге и принял Асантао из рук великана. Она сильно вздрогнула во сне.

— Вот, под голову, значит, подложить, — бормотал великан. — И холодно тут… Вы уж закутайте ее, как следует… И сами тоже…

Он потоптался немного и побрел прочь от крыльца на запах съестного.

Синяка отер краем плаща уголь с усталого лица колдуньи, пригладил ее волосы. Потом тихонько свистнул саламандре.

Огненный дух приподнял голову как бы в недоумении. Свист повторился. Саламандра пришла к выводу, что господин Синяка просто насвистывает ради своего удовольствия, и с облегчением снова растянулась на ступеньках.

— Слушай ты, ленивая тварь…

Теперь господин Синяка заговорил. Но не саламандру же, в самом деле, он называет «ленивой тварью»? Ящерка не шелохнулась.

Синяка осторожно вытянул ногу и потыкал в нее носком. Проклятье, это же надо иметь такие длинные ноги. И зачем людям такие длинные ноги? Некоторое время саламандра размышляла над этим. Но тут Синяка дал ей основательного пинка, так что она подскочила.

— Мне нужен огонь, живо, — резко сказал он. — И нечего делать вид, что сил у тебя не хватает.

С подчеркнутой обидой саламандра свернулась в кольцо и раздраженно запылала.

Постепенно согреваясь, Асантао начала дышать спокойнее. Синяка уже подумывал о том, чтобы отнести ее в дом и уложить в постель, как из рассветных сумерек бесшумно выступил Мела. Он хмуро посмотрел на костер, горевший без дров, и сел рядом с чародеем.

— Хочешь мяса? — спросил Синяка.

Мела взял остывший кусок, подержал возле огня и рассеянно принялся жевать. Казалось, он раздумывал над чем-то.

Асантао пошевелилась во сне и еле слышно вздохнула. Мела засунул в рот остатки мяса, обтер руки о штаны. Вдвоем с Синякой они отнесли Асантао в дом, уложили ее на ворох звериных шкур, служивших постелью. Синяка впервые был в доме колдуньи и с интересом осматривался по сторонам.

Центром всего сооружения был большой деревянный столб, на котором висели связки сушеных трав, костяные ножи с плоскими рукоятками, на которые углем были нанесены знаки, дощечки с резьбой, изображавшей Хозяина, Огненную Старуху, ясную Ран в окружении ее дочерей-волн. Все это было испещрено магическими знаками, из которых Синяка знал только знак Солнца. На полках среди кухонной посуды стояли глиняные бутылки с запечатанными горлышками, а над ними на крюке висела большая гадательная чаша. В доме пахло пылью и горьковатыми травами.

Мела поправил постель и укрыл колдунью лоскутным одеялом, которое снял со скамьи у окна, потом, встав на колени и коснувшись лицом пола, поклонился спящей и вышел. Синяка последовал за ним.

Был уже рассвет, и по-утреннему холодной казалась трава, влажная от тумана. Воспользовавшись отсутствием хозяина, саламандра погасила костерок и теперь мирно спала, свернувшись кольцом.