Империя. Роман об имперском Риме Сейлор Стивен

– Тут нет ни малейшего смысла, Тит.

– Так или иначе, тебе-то какое дело? Только не говори, что среди этих четырехсот рабов есть христиане!

Кезон сделал глубокий вдох:

– Да, у меня есть братья и сестры по вере в доме Педания.

– Ага! Тогда перестань изображать высоконравственное негодование. Ты просто не хочешь, чтобы товарищи по культу понесли справедливое наказание. Я прав? Но почему тебя заботит их земная судьба? Разве мир не грозит рухнуть в любую минуту?

– Это жестоко, Тит. Неужели тебя не трогают страдания сотен невинных? Ты думал хоть раз, каково это – умереть на кресте?

– Закон…

– Как ты можешь оправдывать такую жестокость и называть ее справедливостью только потому, что так, мол, поступали предки? Как допускают подобное зло твои боги? Неужели ты не испытываешь ни жалости, ни стыда? Неужели не ощущаешь порыва изменить ход вещей как сенатор, как друг императора?

– Так вот почему ты пришел, Кезон! Просить меня вмешаться в качестве сенатора, чтобы извратить правосудие?

– Ты ничего не можешь сделать?

Тит пожал плечами:

– Заседание сената состоится завтра. Наверняка придется обсудить, как поставить четыреста крестов, ведь это требует особого планирования.

– Значит, ты все-таки можешь внести предложение о снисходительности?

– Полагаю, что да, будь я к этому расположен. И если бы полагал, что остальные сенаторы не поднимут меня на смех и не выгонят из здания.

– Не может быть, чтобы все до единого ратовали за суровую кару. В ком-нибудь да найдется капля милосердия. Если не удастся убедить сенаторов, то, может статься, Нерона…

– Или твоего всемогущего бога – пусть спасет своих верующих. Что скажешь, Кезон? Разве он не всеведущ и не всесилен? Почему ты не молишь своего бога изменить закон? Он управился бы в мгновение ока.

– Не смейся над Господом, Тит.

– Тогда ступай и молись ему, Кезон, а меня оставь в покое.

Кезон затрясся от гнева:

– А ты не думал, что Педаний получил по заслугам? Дразнил раба обманными посулами, насиловал отрока у него на глазах…

– Остановись, брат! Если ты полагаешь возможным оправдать убийство гражданина рабом, немедленно покинь мой дом. Я не потерплю таких разговоров под своей крышей. И не позволю семье и рабам приобщиться к столь непристойным мыслям.

Ни слова не говоря и стиснув зубы, Кезон вышел из кабинета.

Тит долго просидел в тишине, смотря в пустоту.

В горле пересохло. Он собрался ударить в ладоши, а затем увидел, что раб Илларион уже стоит в дверях и наблюдает за хозяином с непроницаемым лицом.

Ночью Тит спал беспокойно и поднялся еще до петухов.

Он оставил Хризанту в постели и пошел в сад. Есть не хотелось, а для бань еще слишком рано. Он сел на каменную скамью. В предрассветной мгле все вокруг виделось смутно. Дом безмолвствовал. Крепко спали даже рабы, за исключением сторожа, который бодрствовал всю ночь, – возможно, впрочем, и он уснул. Какая ирония: доверяться тому, кого некому проверить! Сторож Педания проспал убийство хозяина.

Тит уже давно не сидел в одиночестве и тишине, чтобы никто не отвлекал и вокруг не было ни души, даже раба, безмолвно ждущего указаний.

Сенат соберется позднее утром, когда его члены примут ванны и облачатся в тоги – точнее, будут вымыты и одеты рабами. Тит решил посетить заседание. Он не исключал даже участия в дебатах – случай для него редкий.

Если он намерен выступить, то нужно, видимо, подготовиться и набросать речь. Первым побуждением было разбудить секретаря, надиктовать свои мысли и предоставить привести разрозненные идеи в некое подобие порядка; старый раб Антигон неплохо справлялся с подобными задачами. Затем Титу пришло в голову, что кое-какими идеями не следует делиться с челядью, раз уж предметом дискуссии является наказание четырехсот рабов Педания. Что за притча: сенатор скрывает свои мысли от раба!

Тит сам взял лампу и сообразил, как зажечь ее от горевшего всю ночь светильника. Поискав в кабинете, он нашел восковую табличку со стилом и, щурясь в тусклом свете, начал писать. Пальцы быстро свело судорогой: он давным-давно ничего не писал собственноручно. Он также не всегда был уверен в правописании – его незачем знать, если диктуешь грамотному рабу.

Тит осознал, что не так-то легко написать нечто достойное для сената без помощи толмача и правщика. Но дело оказалось и весьма увлекательным; он стирал и переделывал неуклюжие фразы; вставлял новые идеи, пришедшие ему в голову по ходу дела, перестраивал порядок доводов. За работой он не заметил, как рассвело и дом ожил. Рабы засновали по коридорам; кое-кто явно удивился при виде хозяина, поднявшегося в такую рань. Из кухни поплыл аромат манной каши.

Тит вдруг ощутил сильный голод и захотел сладкого. Он кликнул девушку и велел принести миску горячей каши с медом, финиками и кедровыми орехами.

– Сама знаешь, как я люблю, – сказал он.

После завтрака Тит призвал обычную свиту и отправился в бани. Он часто бывал в скромном заведении на склоне Авентина выше Большого цирка. Местечко было старое и тесноватое, там немного сквозило, но оно находилось в удобной близости к дому. Однако сегодня Тит решил пойти в термы Агриппы. Ему захотелось толики роскоши и зрелищ, а там подобного всегда хватало. К тому же в галереях найдется довольно места для работы, если захочется еще немного отполировать речь.

Термы находились на Марсовом поле, далековато от дома. Тит прикинул, не взять ли паланкин или носилки, но в итоге решил идти пешком. Он не хотел превратиться в неженку, которого везде носят рабы.

Минуя рынки, раскинувшиеся вдоль Тибра, и деловой район, окружающий Фламиниев цирк и Театр Помпея, Тит отметил великое множество людей, шедших в другую сторону, к Форуму, а также их серьезные лица. Атмосфера казалась тревожной. Заметили напряженность и телохранители. Тит увидел, как они сомкнули ряды и насторожились сверх обычного, поглядывая по сторонам.

Тит не понял, в чем дело, и в термах моментально про все забыл. Он не уставал дивиться грандиозной красоте этого места с высокими потолками, великолепными мраморными колоннами и галереями со знаменитой росписью и роскошными статуями. Наслаждение горячей, холодной и теплой ваннами, за которыми последовал глубокий массаж, оживило его после бессонной ночи. Какое-то время Тит, щурясь на отражение утреннего солнца в воде и ощущая его тепло кожей, наблюдал за пловцами в продолговатом бассейне. Он съел немного сушеных фиг и миндаля, запил чашей сильно разбавленного вина и отринул все заботы. Позабыл даже о речи и больше не работал над ней. Готовый наконец облачиться в тогу, он бросил взгляд на солнечные часы, что находились возле длинного бассейна, и понял: если не поторопиться, он опоздает к авгурству – сегодня была не его очередь проводить церемонию – и на открытие заседания.

Тит решил нанять паланкин и велел носильщикам пошевеливаться. Телохранители затрусили рядом, но другие рабы немного отстали; потом нагонят и будут ждать у сената на случай надобности. Поездка протекала так гладко, что Тит извлек восковую табличку и перечитал заметки. Ему подумалось, что паланкин не такое уж и баловство, если пользоваться им для работы.

Носильщики выбрали самый короткий путь между северной стороной Капитолийского холма и храмом Венеры, построенным Божественным Юлием. Тит не успел оглянуться, как уже приблизился к зданию сената с тыльной стороны. Он оторвался от записей, привлеченный странным гулом, который доносился с Форума и смахивал не то на рокот океана, не то на шум толпы в Большом цирке. Когда паланкин свернул за угол, Тит узрел нечто невиданное: вся площадь перед ступенями сената была заполнена людьми. Их насчитывались сотни, а то и тысячи. Повода вроде не было: день не праздничный, никакой публичной церемонии, требующей присутствия горожан, не ожидалось. Откуда такая толпа?

Паланкин замер у лестницы. Тит, подобрав тогу, поднялся на несколько ступенек и оглянулся, чтобы внимательнее оглядеть собравшихся. Толпа состояла преимущественно из неухоженных и одетых в серые туники простолюдинов – римской черни. Он всмотрелся в их лица. Никакого радостного ожидания. Часть народа, похоже, была пьяна – неизбежное свой ство больших собраний. Прочие сбились в мелкие группы и переговаривались или слушали ораторов. О чем идет речь? Почему люди так озлоблены и возбуждены?

Тит бросил несколько монет носильщикам, и те мгновенно исчезли.

– Ждите меня здесь, на этом самом месте, – приказал он телохранителям, испытывая непривычное и неприятное чувство. Обычно он разрешал охране бродить по Форуму, пока сам находился в сенате, – спускал с поводка, как собак. Однако сегодня предпочел увериться, что по выходе из здания найдет стражу точно там, где оставил.

На полпути по ступеням он наткнулся на своего коллегу-сенатора Гая Кассия Лонгина. Будучи при Клавдии губернатором Сирии, Кассий сколотил огромное состояние. Его ученые комментарии к праву сделали Лонгина ведущим сенатским экспертом во всех судейских вопросах. И все-таки Тит не забывал, что предок и тезка Кассия состоял в числе убийц Божественного Юлия. Кассий стал слаб глазами, он часто пребывал в дурном настроении, и сегодняшний день не являлся исключением. Тит, намного моложе по годам, обычно ограничивался приветственным кивком, но сейчас не удержался и спросил, не знает ли Кассий, почему собралась такая толпа.

Тот прищурился на чернь и нахмурился.

– Пришли просить за рабов, – ответил он.

– В самом деле? Больно много людей.

– Много? Благословение, что я почти их не вижу. Мне сказали, что они стекались все утро и продолжают прибывать. Наши предки наблюдали такую картину постоянно: сброд собирался на Форуме всякий раз, когда в сенате проходили дебаты. Случались и волнения. В республике – почти ежедневно, особенно ближе к концу. Представляешь, какой наступал хаос?

Тит уставился на толпу. Так вот она, древняя римская чернь!

– Они недовольны, но ведут себя сносно.

– Это пока! – Кассия передернуло. – Лично меня возмущает повод, по которому они собрались. Когда их предки проломили несколько патрицианских голов, отстаивая права плебса, или бунтовали, подстрекаемые братьями Гракхами заступиться за мелких землевладельцев, или даже сожгли сенат после убийства смутьяна Клодия, они, по крайней мере, боролись за соблюдение собственных гражданских интересов. Но сегодня бесстыдная свора вольноотпущенников и граждан явилась защитить рабов. Безобразие! Представь, что в ходе восстания Спартака такой же сброд приказал бы сенату: «Прекратите! Быть может, гладиатор в чем-то прав!»

– Нынешний случай несколько отличается, – осторожно заметил Тит.

– А я о чем говорю? Закон есть закон, а чернь вознамерилась наплевать на него – ради рабов! Нерону следует кликнуть преторианцев и сбросить наглецов в Тибр.

– Боюсь, не выйдет – их слишком много, – возразил Тит. Действительно, он никогда не видел такого скопления народа, кроме как в Большом цирке. Ему кажется или толпа стала беспокойнее? Он подобрал тогу и поспешил вверх по ступеням.

Поспел он как раз вовремя, чтобы присоединиться к остальным сенаторам в многолюдном портике, где получали ауспиции. Они оказались благоприятными, хотя, по мнению Тита, авгур чересчур вольно истолковал полет вороны. Затем сенаторы потекли внутрь, задерживаясь у алтаря Виктории, чтобы возжечь фимиам и прочесть молитвы, после чего заполнили ярусы, глядевшие один на другой через длинную залу. Явка была повальной. Тит подумал, что присутствует свыше двухсот сенаторов.

Когда все расселись, прибыл Нерон. Сопровождаемый Сенекой и свитой из писцов и секретарей, он прошел через всю залу и занял кресло на возвышении в дальнем конце. Как показалось Титу, у молодого императора изменилась даже походка, обычно уверенная и вразвалочку; может, вид собравшейся толпы обеспокоил его не меньше, чем сенаторов? Тит также отметил внешний вид императора. Нерон отпустил бороду – во всяком случае, бородку, чего не водилось за былыми правителями; она курчавилась только вдоль линии челюсти, тогда как щеки и подбородок были гладко выбриты. Получилась как бы золотая рамка для квадратного лица правителя.

Еще удивительнее выглядел императорский наряд. После смерти Агриппины Нерон одевался все более вычурно. Сегодня он облачился в обычный пурпур и золото, но только не в тогу, а в нечто вроде домашнего платья, какое подходит и мужчине и женщине; обувь же больше напоминала шлепанцы, чем подобающие сандалии.

Руки Нерона большей частью оставались обнажены. Тит обратил внимание на отсутствие золотого браслета со змеиной шкуркой, который Нерон издавна носил в знак почтения к матери. Когда Агриппины не стало, Нерон заявил, что больше не потерпит прикосновения к коже змеиного браслета и даже вид вещицы ему невыносим, – и швырнул его в море с террасы своей виллы в Байи. «Император лишился амулета, как и я», – подумал Тит, привычно сожалея об утрате фасинума предков. Сегодня удача не помешала бы.

С вступительными процедурами покончили быстро, чтобы скорее перейти к неотложному делу об убийстве Луция Педания Секунда и о наказании рабов. Писец вслух изложил обстоятельства произошедшего. Он читал совершенно бесстрастно, даже когда речь шла о непристойнейших деталях, зато сенаторы то и дело позволяли себе грубые насмешливые возгласы. Пасть от руки раба считалось не только возмутительным, но и позорным, а при таких обстоятельствах – в соперничестве из-за другого раба – и вовсе скандальным. Даже избегни Педаний смерти, его выставили бы на посмешище. Но он стал жертвой невообразимого злодеяния: умышленного акта насилия, осуществленного в его доме тем, кто тоже являлся его собственностью.

Затем были прочитаны соответствующие законы. Статуты полностью отвечали тому, что помнил и приводил накануне брату Тит. Если раб убьет хозяина, то все рабы в доме последнего подлежат допросу под пыткой и караются смертью, опять же – все без исключения. Четыреста рабов уже допросили. Теперь их содержали в доме Педания под стражей в ожидании решения сенатского суда. Тем временем за городом, на Аппие вой дороге, уже готовили кресты для немедленных казней.

Нерон, восседающий на возвышении, молчал и просто наблюдал за происходящим, как часто поступал в ходе обычных слушаний сената.

Сенаторов призвали поочередно вставать и выражать свое мнение: следует ли в данном случае всецело и преданно соблюсти закон без смягчения и поправок?

Многие, не дожидаясь приглашения, попросту выкрикивали реплики, и в зале воцарились шум и гам. Тит различил возгласы: «Убить их сей же час!» и «Закон есть закон!». Но прозвучали и многие возражения: «Слишком сурово!» – «Пощады!» – «Должны быть исключения!»

Нерон заткнул уши, будто какофония причиняла ему боль. Он подал знак Сенеке, тот шагнул вперед и призвал к порядку.

– Выступит ли кто-нибудь официально в поддержку отмены или смягчения наказания? – спросил он.

В зале загудели, и великое множество голов завертелось по сторонам, но никто не встал. Сенека уже открыл рот, готовый продолжить, когда Тит звучно откашлялся и поднялся.

Сенека удивленно взглянул на него:

– Ты желаешь говорить, сенатор Пинарий?

– Желаю.

Все взгляды обратились к Титу. Его бросило в жар. Голова закружилась. Ладони внезапно вспотели. Если не сосредоточиться, восковая табличка с речью выскользнет из рук…

Тут он осознал, что руки пусты. Табличка! Где же она? Тит огляделся и нигде не нашел записей. Были ли они при нем раньше, когда получали ауспиции? Он не помнил. Может, оставил в паланкине? Тит совершенно растерялся. Тем временем его сверлил взорами весь сенат. В зале повисла мертвая тишина.

Теперь придется либо сесть, не сказав ни слова и представ полным глупцом, либо выступить без записей. Сумеет ли он? Он пересматривал речь так внимательно, что наверняка запомнил если не изящные фразы, над которыми столько трудился, то хотя бы главные постулаты. Тит снова прочистил горло и сделал глубокий вдох.

– Цезарь, – начал он, кивнув Нерону, – и мои досто почтен ные коллеги-сенаторы! Нам всем известно о толпе, собравшейся у входа. Я должен признать, что по прибытии был застигнут ею врасплох. Полагаю, такое скопление народа стало неожиданностью для всех. Я никогда не видел ничего подобного – а вы?

– Нет, но я и стада жирафов не видел! – крикнул один из сенаторов. – Какое отношение толпа имеет к закону?

Реплику встретили гоготом и разрозненными призывами: «Слушайте, слушайте!»

– Дело в том, – продолжил сбитый с толку Тит, – что когда-то и у простолюдинов случались собрания, где они могли сказать свое слово насчет издания законов… – Он понял, что уходит далеко в сторону от плана выступления.

– Что за речи? – вопросил кто-то.

– Бунтарские! – откликнулся другой. – Подстрекательские!

Тит воздел руки, призывая собрание к тишине:

– Я говорю лишь о том, что люди чем-то взволнованы. Взволнованы и все вы, присутствующие здесь. Возможно, стоит хотя бы выслушать тех, кто просит о милосердии, чтобы уяснить их доводы.

Уже лучше, подумал он, чувствуя, что успокоил слушателей и полностью завладел их вниманием. Он отметил, что писец записывает его слова, без сомнения пользуясь знаменитой системой стенографии, которую изобрел секретарь Цицерона Тирон.

– С учетом обстоятельств зверского преступления, – продолжил Тит, – никто не усомнится в невиновности подавляющего большинства рабов Педания. Случившееся выглядит как преступление страсти, а не медленно вызревавший заговор с участием других рабов. Если прислужник не находился в спальне или не мог хотя бы подслушать происходящее, то как ему удалось бы предотвратить злодейство? Также непреложный факт, что при такой численности рабов – четыреста человек или больше – среди них обязательно найдутся старые и немощные, юные и хрупкие, а также женщины, в том числе и беременные. Должны ли все они умереть, невзирая на невиновность? А если раб слеп? Если он глух или нем…

– А если сразу слеп, глух и нем? – крикнул кто-то.

– Тогда его точно следует убить, поскольку толку от него никакого! – подал голос другой сенатор, вызвав взрыв смеха.

– Если только он не такой же красавчик, как отрок, которого пользовал Педаний, – добавил третий. Это было уж чересчур. На похабника зашикали и наградили его злыми взглядами.

– Сенаторы! – воззвал Тит, пытаясь вернуть внимание публики. – Я задался вопросом: почему нынешнее разбирательство вызвало такой беспрецедентный отклик со стороны множества простых граждан? Мне кажется, я понимаю некоторые причины. Во-первых, подобного преступления давно не случалось – как и перспективы столь массового истребления; по крайней мере, в Риме. Если схожие прецеденты и имели место, то где-нибудь в глубинке, на фермах или загородных виллах, и тамошних рабов никто не знал вне их поселений. Но здешние рабы-домочадцы не таковы. Они находятся в одном с нами городе: живут в нем, трудятся и свободно по нему ходят. Их знают не только прислужники из других домов, но и лавочники, ремесленники и прочие граждане, имеющие с ними дело. Среди них есть мальчики на побегушках и посыльные, портнихи и цирюльники, повара и уборщики; попадаются счетоводы и писцы, глубоко образованные и ценные рабы, заслуживающие известного уважения. Есть новорожденные, только вступившие в мир. Есть те, кто находится в расцвете сил и представляет немалую ценность. Есть беременные, готовые породить жизнь новую. Будущие жертвы – не безликая масса, а человеческие существа, знакомые соседям и родне, а потому не следует удивляться, что в городе поговаривают о чрезмерной суровости закона. При столь неприкрытом протесте, который очевиден даже в сенате, нельзя ли сделать исключение?

«Ну что же, – подумал Тит, – в конце концов, не так и трудно». Он был весьма доволен собой. В тайных фантазиях он представлял, что после заключительного пункта зал взорвется аплодисментами и даже противники восхитятся его отвагой. Вместо того он уловил отдельные выкрики «Слушайте! Слушайте!» и несколько бессвязных одобрительных возгласов, а конец речи и вовсе встретили тишиной, почти такой же глубокой, какой предварилось ее начало.

Встал Гай Кассий Лонгин.

– Цезарь и достопочтенные коллеги-сенаторы, – заговорил он. – Я часто слышал здесь требования переделать, выхолостить или даже полностью отвергнуть законы и обычаи наших предков. В каждом отдельном случае изменения предлагались лишь к худшему. И да: законы, составленные пращурами, неизменно перевешивали те новшества, что выдвигались им на смену. Но я часто держал рот на замке и соглашался с мнением большинства, не желая прослыть унылым буквоедом, который вечно ссылается на древние прецеденты. Если угодно, я придерживал пыл на случай, когда мой голос действительно понадобится для предотвращения чудовищной государственной ошибки. И вот время пришло!

Экс-консул умышленно убит в собственном доме одним из рабов. Ни один другой раб не озаботился предотвратить преступление, хотя закон недвусмысленно вменяет это в обязанность челяди. Вы вольны голосовать за помилование. Но если городскому префекту небезопасно находиться в собственном доме, кто из нас может спать спокойно? У кого наберется достаточно прислужников для защиты, коль скоро Педания не спасли четыреста? Кто способен положиться на помощь раба, если тот бездействует даже под страхом смерти?

Я молча выслушал отчет о «фактах», которые вменяют в вину Педанию разнообразные непристойные действия. Покойнику не выступить в свою защиту, и вот я спрашиваю вас: кем и как установлены пресловутые «факты»? О них, конечно же, стало известно от двух рабов, присутствовавших при злодеянии, – самого убийцы и его молодого любовника. Не приходится сомневаться, что их показания получены, как предписывает закон, под пыткой, но я считаю возможным отвергнуть их россказни как совершенный вымысел, призванный очернить имя жертвы и вызвать сострадание к себе. Иначе далее мы услышим, будто убийство оправданно и Педаний получил по заслугам! Сенаторы, вам пустили пыль в глаза, и не опытный адвокат, а рабы. Стыдитесь!

Мы слышали и другой аргумент: мол, остальные рабы не могли знать о грозящей хозяину опасности. Я ни капли в такое не верю. Неужели вы всерьез думаете, что раб задумал убить господина и не обмолвился ни единым злым словом с кем-нибудь из домочадцев? Даже если одержимый ревностью любовник умолчал о своем намерении, как ему удалось незаметно, не возбудив подозрений, взять нож? Как он проник в хозяйскую спальню, причем с лампой, обойдя сторожа и никого не встретив?

Тут вы скажете: даже если некоторые прислужники подозревали об угрозе хозяину, большинство наверняка ничего не знало. Возможно. Но я утверждаю, что каждый раб в доме Педания, независимо от степени соучастия, непоправимо замаран преступлением. Виновен даже тот, кто народился на свет в то самое утро, а потому и он подлежит уничтожению, как бешеная собака. Представьте раба, выросшего со знанием, что его первого хозяина жестоко убил такой же раб и никто из ему подобных не понес наказания. Уяснит ли такой раб свое место под солнцем и надобность беспрекословно почитать господина? Нужен ли вам дома подобный слуга, растущий с памятью об умерщвленном хозяине и неизбежно передающий это знание другим? Я думаю, что нет!

Некоторые из вас действуют так, словно мы впервые сталкиваемся с подобным преступлением и должны прийти к некоему неслыханному ранее решению. И даже если в прошлом бывало нечто похожее, нынешний случай будто бы уникален и требует особого осмысления. Вздор! Здесь нет ничего нового, никакой беспрецедентной ситуации, которая заслуживает обсуждения и улаживания. Наши предки наблюдали точно такие же ситуации и разбирались в них наилучшими возможными способами, которые завещали нам в качестве прецедентов. Неужели вы настолько неблагодарны, что отвергнете дары пращуров? Неужели так чванливы, что сочтете себя мудрее?

Наши предки не доверяли рабам, пусть даже те рождались в тех же имениях и даже домах, что и хозяева. Знакомство длиною в жизнь не ослабляло их подозрительности к челяди и не склоняло обращаться с нею более снисходительно. Нынешняя ситуация намного опаснее. Дома благородных людей заполнены рабами со всего света. Они говорят на всех мыслимых языках – кто знает, о чем они судачат у нас за спиной? Они исповедуют религии всех сортов – или вообще никаких. Промеж себя они сбиваются во всевозможные клики и без нашего ведома даже присоединяются к чужеземным тайным культам. Сейчас мы вынуждены как никогда бдительно взирать на домочадцев. Единственный способ окоротить разношерстный сброд – устрашение и строгое соблюдение закона.

Вы говорите: погибнут невинные. Но закон давно признал, что страдание индивидуумов оправдывается общим благом. Когда римский легион терпит поражение и каждого десятого забивают насмерть в наказание за позор, вместе с трусами могут погибнуть и храбрецы, но именно подобными суровыми мерами предки создали армии, покорившие мир. Те же предки вооружили нас законом, который мы обсуждаем сегодня. Подумайте хорошенько, прежде чем отнестись к нему легкомысленно. Отбросьте закон – и неизвестно, какие ужасные последствия нас ждут. Соблюдите закон – и вашим детям будет спокойнее спать.

Об овации мечтал Тит, но удостоился ее Кассий. Сквозь гром аплодисментов и одобрительных воплей Тит расслышал, как сосед-сенатор заметил другому:

– Вот почему Кассий – лучший законовед среди живущих!

– Величайший знаток права со времен Цицерона, – поддакнул тот.

Призвали выступить оппонентов. Никто не вышел.

Сенат голосовал распределением в зале. Сторонникам соблюдения закона без уступок предстояло сесть справа от императора, поборникам исключения – слева.

Тит, уже находившийся слева от Нерона, остался на месте. Сенаторы, чей разговор он подслушал, дружно встали и пересекли зал, как поступил и Кассий, плохое зрение которого вынудило его искать помощи; многочисленные поклонники бросились к нему, и каждый хотел быть первым. Собрание пришло в движение; отдельные группы сенаторов задерживались посреди зала, споря и определяясь окончательно.

Тит, как обычно, позабавился при виде тех, кто не решался до самого конца, томился в центре зала и тревожно поглядывал по сторонам, выясняя, за кем перевес. Всегда одни и те же, не имеющие собственного мнения и неизменно голосующие с большинством, едва удастся понять, кто его образует.

Когда все наконец расселись, считать не понадобилось. Хотя значительное число сенаторов – намного больше, чем ожидал после воодушевляющей речи Кассия Тит, – проголосовало за снисхождение, на стороне закона оказалось явное большинство. Всех без исключения рабов Педания приговорили к смерти через распятие. Приготовления уже завершились, и казнь надлежало провести сегодня же.

Нерон остался вне спора. Он обладал прерогативой говорить, когда пожелает, но ничего не сказал, хотя слушал внимательно. Однако, когда сессия официально завершилась и сенаторы начали вставать с мест, к возвышению подбежал гонец, который что-то шепнул Нерону на ухо, и тот сразу поднялся.

Сенека ударил посохом в пол. Все взгляды обратились к императору.

– Сенаторы! – произнес Нерон. – Мне доложили, что собравшаяся снаружи толпа увеличилась и многие в ней размахивают факелами и дубинками. Похоже, их уведомили о вашем решении и они недовольны.

– Но объявления не делали, – возразил сенатор рядом с Титом. – Кто им сказал?

– Наверное, кто-то из императорских рабов, – предположил другой. – Они постоянно сновали туда-сюда.

С Форума доносились крики, хотя двери в сенат были закрыты. Когда бронзовые створки медленно тронулись с места на массивных петлях, приглушенный ропот перерос в рев.

Тит последовал за другими сенаторами на крыльцо. Зрелище потрясло его.

Толпа невероятно разрослась. Форум превратился в море озлобленных вопящих лиц. Люди стояли подле статуй, на постаментах, на ступенях и в портиках всех зданий в округе. Толпа захватила даже почтенную ораторскую платформу, Рост ру; люди размахивали факелами, оседлав знаменитые носы кораблей, простирающиеся над сборищем.

При виде выходящих сенаторов толпа рванулась вперед и наполовину одолела ступени, прежде чем преторианские гвардейцы Нерона сформировали защитный кордон. Люди орали, потрясали кулаками, грозили дубинками. Те, что стояли дальше, осмелились бросать в преторианцев камни, и гвардейцы прикрылись щитами. Поднялся оглушительный грохот.

Тит тревожно всмотрелся в толпу и с облегчением увидел, что личные телохранители находятся точно там, где он их оставил. Но пробираться к ним было рано: Тит не испытывал ни малейшего желания рассекать сборище озлобленной черни. Печальный день – в самом сердце Рима сенаторская тога превратила его в мишень!

– Безумие, – прошептал Тит.

– К таким действиям подстрекают речи вроде твоей, – отозвался подоспевший сенатор Кассий.

– Абсурд, – возразил Тит. – Бунтовщиков и в зале-то не было, они не слышали моих слов.

– Они и голосования не видели, однако быстро узнали итог. Рабы не дремлют. А сочувствие некоторых сенаторов и бездумная готовность защищать низших перед законом лишь побуждают чернь думать, будто она добьется своего беспорядками.

– Что же делать? – спросил Тит.

– Поскольку сброд напрочь лишен самодисциплины, его можно разогнать только силой.

Нерон, очевидно, считал иначе. Пока сенаторы топтались на месте, не видя возможности отбыть, императорский глашатай протиснулся сквозь их ряды и остановился на верхней ступеньке. Он принялся дуть в рог, и в итоге толпа притихла достаточно, чтобы услышать его слова.

В глашатаи брали самых горластых. Нынешний поднаторел в выступлениях, и его слова эхом отлетали от стен.

– Граждане, Цезарь издал указ! Слушайте внимательно!

Средь общей тишины раздались крики:

– Нерон! Нерон явит милосердие! Цезарь спасет нас от неправедного сената!

Возможно ли такое? Нерон имел власть над сенатом во многих случаях, но воспользуется ли нынешним? Говорили, что в древности, когда Римом правили цари, монарх часто становился на сторону простонародья и выступал против богатой знати. Цари боялись ее не меньше простолюдинов, а потому заключали с последними естественный союз. Воспользуется ли Нерон возможностью объединиться с народом через голову сената и стать героем черни? Способен ли даже Нерон попрать закон и нажить себе многих врагов в сенате?

Глашатай заговорил вновь, и надежды толпы рухнули.

– Сенат обсудил волнующее вас дело. Сенат вынес решение. Закон будет соблюден. Приговор приведут в исполнение. Цезарь порицает ваше недостойное и опасное поведение. Сборище объявлено незаконным. Вам приказано немедленно разойтись!

Толпа негодующе взвыла. Снова полетели камни. Некоторые упали рядом с глашатаем, и он быстро ретировался.

По толпе загуляли новые факелы. Такое количество огня внушало тревогу. О чем думают простолюдины, угрожая пламенем? Открытый огонь – неподвластная человеку стихия; он может проникнуть куда угодно и все уничтожить, если его не обуздать. На закате республики рассвирепевшая толпа спалила дотла сам сенат. Божественный Август отстроил его заново в большем великолепии. Неужели опять сожгут?

Рассматривая толпу, Тит вдруг заметил знакомое лицо. Волоски на шее встали дыбом. Кезон! Брат влился в ряды черни. И не простым участником, а в некотором роде зачинщиком! Кезон размахивал факелом перед самыми преторианцами, охраняющими ступени сената; другой рукой он махал окружающим и воодушевлял их криками.

Тит встряхнул головой. Как прежде, он питал призрачную надежду снискать овацию от коллег-сенаторов за отличную речь, рассчитывал он и сообщить о своем поступке Кезону, чтобы брат понял: Тит, в конце концов, не бесчувственный чурбан и проявил немалую отвагу, особенно учитывая его положение в обществе. Какая наступила бы перемена, получи он одобрение, а то и похвалу от брата! Но вот он, Кезон, – все портит, как обычно, не только участвуя в сборище, но и вопя громче всех и выставляя себя напоказ. Тит съежился: вдруг кто-нибудь из сенаторов заметит Кезона, присмотрится хорошенько и по сходству опознает Пинария, несмотря на всклокоченную бороду и дикое лицо? Тита ждет несмываемый позор, если сенаторы увидят брата в числе вожаков толпы.

Кезон вдруг перехватил его взгляд. Реакция была точно такой, как у Тита. Он побледнел от потрясения и ужаса, затем исполнился отвращения и гнева. Близнецы долго смотрели друг на друга, точно в кривое зеркало. Потом синхронно отвернулись, разом почувствовав, что больше не выдержат.

Вскоре на Форуме загремели шаги. Не сумев урезонить толпу указом, Нерон вызвал из загородного гарнизона дополнительный отряд преторианцев. Когда шеренги суровых солдат сошлись и обнажили мечи, многие в толпе запаниковали и бросились наутек. Другие отступали неохотно, швыряя камни по мере отхода. Некоторые дерзнули встретить преторианцев лицом к лицу, потрясая дубинками и факелами.

Тит поискал глазами Кезона, но тот растворился в волнующейся толпе.

В помощь гвардейцам Нерон призвал и вигилов – отряд опытных пожарных, впервые набранный Августом. Вигилы также выполняли обязанности ночных сторожей и иногда ловили беглых рабов. Они носили кожаные шлемы вместо солдатских и были вооружены не мечами, а пожарными кирками, но вышколенность делала их более чем пригодными для противодействия лавочникам и работягам.

Проломили несколько черепов, пролили немного крови, но вскоре толпа рассеялась. Пока вигилы гасили разбросанные по Форуму факелы, преторианцы перестроились и устремились к дому Педания, где под стражей содержались рабы.

Не прошло и часа, как приговоренных вывезли за город к месту казни; преторианцы выстроились вдоль всего маршрута, дабы исключить любое вмешательство. Обычно распятия происходили публично – чем больше толпа, тем лучше для назидания, но теперь, едва рабы очутились за стенами, преторианцы закрыли Аппиевы ворота и отвели все движение с Аппиевой дороги.

Казни состоялись без зрителей. Работа кипела весь день и захватила ночь.

На следующее утро Аппиевы ворота и дорога вновь открылись, хотя преторианцы продолжали патрулировать местность. Для путников с юга первым впечатлением от городских окрестностей стала жуткая демонстрация римского правосудия, устроенная вдоль дороги. Из города ровным потоком текли граждане, желающие узреть судьбу четырехсот рабов Педания. Кто-то таращился, онемев. Кто-то злобствовал. Некоторые плакали.

Распятые тела много дней выставлялись на всеобщее обозрение. Большинство сенаторов нашли время взглянуть на дело своих рук, включая Гая Кассия Лонгина, который проклинал убывающее зрение, не позволившее рассмотреть римское правосудие во всем его блеске.

Тит Пинарий не пошел смотреть на распятых. Он постарался забыть все, что случилось в сенате в тот ужасный день.

64 год от Р. Х.

Теплым утром месяца Божественного Юлия, перед рассветом, Тит Пинарий проснулся в своем доме на Авентинском холме от запаха дыма.

– Илларион! – позвал он.

Хризанта пошевелилась рядом:

– Что случилось?

– Ничего особенного, дорогая. Спи дальше.

Молодой Илларион появился в дверях. Бывший привратник стал одним из любимых рабов Тита, и тот звал его по имени, вместо того чтобы просто хлопнуть в ладоши и кликнуть ближайшего раба.

За три последних года – после дела Педания – Тит взял в обычай присматриваться к прислужникам, различать их, обращать внимание на личные качества каждого и даже запоминать имена. Убийство Педания подвигло римских рабовладельцев внимательнее относиться к людскому имуществу, а Тит сознательно решил обращаться с рабами аккуратнее. Он внушил себе, что дело не в старческой мягкости (ему, в конце концов, всего сорок шесть), а в простом благоразумии. Разве ухоженный конь или пес не ответит на доброту хозяина лучшим и более долгим служением? Почему бы и людям не вести себя так же?

Иллариона Тит особо выделял среди рабов. Юноша был не только воспитан, хорош собой и всегда ухожен, но и смышлен, отлично угадывая нужды хозяина. Тит взял в обычай звать Иллариона по всякому поводу, и сейчас, когда в ноздри ударил запах дыма, имя раба мгновенно слетело с его губ.

– Да, хозяин? – тихо спросил Илларион, стараясь не разбудить госпожу.

– Ты чуешь? – прошептал Тит.

– Да, хозяин. Дым. Но не в доме. Я проснулся вместе кое с кем из наших, и мы все проверили. Даже не где-то рядом. Я послал двух мальчиков осмотреть окрестности, и они не видели никакого пожара.

– Отрадно слышать. Молодец, Илларион. Ты очень ответственно отнесся к делу.

– Благодарю, хозяин.

– Но дымом все-таки отчетливо пахнет. И по-моему, все сильнее.

– Думаю, ты прав, хозяин.

– На крыше был?

– Еще нет, хозяин. – Илларион отвел глаза. Похоже, юноша боялся высоты. Да и ладно, идеальных слуг не бывает.

– Принеси в сад лестницу. – Тит встал с постели и со стоном потянулся. – Я слазаю сам.

Хризанта, не открывая глаз, пробормотала:

– Вели кому-нибудь из мальчиков-рабов.

– Не стоит, дорогая. Если там есть на что посмотреть, я хочу взглянуть сам. Но я уверен, что ничего не увижу. Спи.

Тит не испугался подняться по лестнице даже в предрассветной мгле, но опасался расшатанных или сломанных черепиц. Он крайне осторожно двинулся по крыше, ощущая лицом сухой ветер. Тот задувал с востока и нес с собой запах гари. Солнечный свет, чуть озаривший далекие восточные холмы, сделал видным облачко дыма, которое поднималось с дальнего конца Большого цирка, из лощины между Палатином и Авентином. В небесной вышине клубы растрепал ветер, но ниже дым был черен и густ, и Титу показалось, что он различает языки пламени и кружащийся пепел.

Что же горит? В той части цирка находился торговый пассаж с широким выбором тканей, куда порой наведывалась Хризанта. Горящие шерсть и лен как раз и порождают такой густой дым, поднимающийся со столь небольшого участка. Установив источник пламени, Тит успокоился. Пожар далеко, и вигилы, несомненно, уже спешат к нему.

Какую мудрость и прозорливость проявил Божественный Август, когда учредил эту службу! Прежде в городе действовали лишь частные пожарные команды, состоявшие из рабов, которых хозяева сдавали внаем для тушения огня. Система работала плохо: рабы не хотели рисковать жизнью и не каждый погорелец мог внести непомерную плату владельцам команд. Август обложил работорговлю налогом, чтобы организовать отряд государственных вигилов; поручив их подготовку военным, он соблазнил опасной деятельностью рабов, предложив им свободу и гражданство после шести лет службы.

Осторожно спустившись с крыши, Тит решил перейти к дневным заботам. Он пошлет рабов следить за пожаром, но если не возникнет неожиданностей, постарается попросту игнорировать едкий запах. Быстро перекусит, потом примет ванну в местных банях – впрочем, нет, они слишком близко к пожару, мысль не самая удачная. Он наймет паланкин и отправится в термы Агриппы: воздух на Марсовом поле наверняка почище. Титу предстояло продиктовать много писем для деловых партнеров в Александрии, а делами лучше заниматься после расслабляющей горячей ванны. Нужно и подготовиться к скорому дню, когда наденет тогу юный Луций. Не ужели сыну уже почти семнадцать?

Но запах дыма оказался силен даже в термах Агриппы, и все судачили о пожаре. Тит, лично рассмотревший источник огня, наслушался такой ерунды, что отмахнулся от всего сказанного. Однако по дороге домой он заметил, что дым теперь так и валит. Черная туча затянула четверть неба.

Илларион встретил его тревожными новостями. Пожар не только не усмирен, но и распространился на Большой цирк, поглотив всю его восточную часть. Огонь устремился вверх по Палатину и угрожал императорской резиденции.

Тит знал, что Нерона нет в Риме, он находился на своей вилле в Антии. По крайней мере, император в безопасности.

Тит застал Хризанту в спальне. Он хотел предложить ей собрать самые ценные украшения, но она сообразила и без него. Тогда он приказал Иллариону изъять из кладовой специальный сундук и принести его в вестибул. Тит и сам не собирался сидеть сложа руки: вынимая из ниш восковые маски предков, он заворачивал их в холстину и бережно укладывал в сундук.

Пришел Луций:

– Тебе помочь, отец?

– Конечно, сынок, – ответил Тит, обрадованный вниманием юноши к предкам.

Луций взял маску своего тезки. Переводя взгляд с нее на лицо сына, Тит с улыбкой отметил разительное сходство между внуком и дедом.

– Мы уходим из дома? – спросил юноша.

– Не думаю, что до этого дойдет. Но приготовиться никогда не помешает. – Тит не покривил душой. Он не беспокоился всерьез, по крайней мере пока, но исподволь уже прикидывал, сколько потребуется времени, чтобы добраться до загородного дома на дальнем берегу Тибра. Обычно путешествие занимало полдня, но сегодня дороги могут быть забиты другими беженцами.

– Ну вот, упаковали последнего предка, – произнес он. – Теперь, пожалуй, схожу и взгляну на пожар сам.

– Можно с тобой, отец? – спросил Луций.

Тит заколебался. Сперва он хотел отказать, но Луций, в конце концов, почти мужчина. В иных семьях его ровесники уже надели бы тоги. Тит не смог приказать парню остаться с матерью дома.

– Конечно, сынок. Пойдем вместе и посмотрим, что там творится.

Отец и сын вышли, взяв с собой всего пару телохранителей. Воздух загустел от дыма, который ел им глаза и вызывал у Тита кашель. На улицах оказалось полно людей. Некоторые шли по обычным делам, беседуя и даже смеясь, как ни в чем не бывало. Гораздо больше народу стремилось уйти подальше от пожара, на Тибр, и выглядели они встревоженными. Простолюдины толкали тачки, нагруженные жалким скарбом. Рабы, изнемогая от тяжести, тащили носилки и паланкины, которые обычно применялись для перевозки пассажиров, но сейчас были нагружены сундуками и ценной утварью. В числе самых странных картин они наблюдали позолоченные носилки, влекомые изысканно одетой командой рабов-нубийцев: пассажиром являлась бронзовая статуя полулежащей Афродиты. Юный Луций от души рассмеялся при виде диковинного зрелища.

Перед Великим алтарем стояли на коленях молящиеся. Огромная толпа собралась и перед храмом Фортуны, где утомленные жрецы пытались успокоить стенающих на ступенях женщин.

Тит и Луций миновали тележку, нагруженную десятками кожаных футляров. Без сомнения, в капсах находились драгоценные свитки, принадлежавшие какому-то заядлому библиофилу. А ведь Тит даже не подумал, что станется с его маленькой библиотекой. Хватит ли ему капс, чтобы перенести ее в безопасное место? Некоторые свитки весьма старые и ценные – взять ту же историю Ливия, подаренную Клавдием отцу Тита.

Большой цирк был открыт, а потому они вошли внутрь и поднялись на верхний ярус дальней западной стороны. Так поступили и многие другие. Казалось, что публика смотрит пьесу, поставленную самим Вулканом. Дальняя сторона цирка превратилась в огненный котел, и пламя уже достигло разделительного спина на середине трека. Слева над цирком пламя объяло значительную часть склона Палатинского холма, включая небольшой флигель императорского комплекса. Огонь уже поглотил самый дальний склон Авентина. Ошеломленный Тит осознал, что пожар пожрал те самые местные бани, которые он подумывал посетить утром. Он вспомнил человечка, который неизменно приветствовал гостей у входа, и египетского мальчика-раба, который делал массаж и самым возмутительным образом заигрывал с посетителями. Отрезаны ли они огнем? Что стало бы с Титом, приди он туда с утра? Был бы он еще жив?

Горячий ветер гулял по Большому цирку, выедая глаза и наполняя рот привкусом пепла. Тит провел рукой по лицу и обнаружил, что пальцы почернели от сажи.

Он увидел достаточно и собрался уйти, но Луций указал на далекий отряд вигилов, занятый работой на Авентине. Собравшаяся в цирке небольшая группа зрителей наблюдала за ними, перегнувшись через верхний парапет.

– Пойдем посмотрим, отец!

– Нам пора домой. Мать будет беспокоиться…

– Но люди же смотрят, значит опасности никакой. Пожалуйста!

Правду сказать, Титу и самому хотелось взглянуть на вигилов за работой. Отец с сыном проследовали вдоль верхнего парапета до толпы, откуда уже не было пути дальше. Да и ладно: Тит уже подобрался так близко к огню, что в любом случае остановился бы. Перегнувшись через парапет, они отчетливо различили находившихся внизу вигилов.

Те как раз заметили пламя на крыше трехэтажного здания через улицу от цирка. Вигилы использовали все свои орудия, стремясь потушить пожар, прежде чем он распространится на весь дом. Как можно ближе подкатили передвижной насос с резервуаром воды. Двое навели огромный металлический штуцер; четверо принялись качать воду, которая мощной струей ударила в крышу. Другие вигилы, призвав на помощь горожан, сформировали цепь для передачи ведер, чтобы пополнять резервуар водой из ближайшего фонтана.

Вдали еще один отряд вигилов пытался снести здание, уже охваченное огнем. Баллиста из тех, что состояли на вооружении в легионах, – по сути, огромный арбалет с зубчатым колесом для натягивания тетивы – выстрелила тремя железными крюками, притороченными к цепям. Нацеленные с удивительной точностью, они один за другим влетели в окно и прочно уцепились за раму. Когда засело пять крюков, вигилы разбились на команды, схватились за цепи и дружно дернули. Прогоревшая стена подалась и обрушилась, взметнув сноп искр. Вигилы бросили цепи, схватили пики и топоры и устремились крошить обломки.

– Такие действия очень опасны! – заметил Луций. – Но посмотри-ка на холм, отец. Они ведь сами устраивают пожар!

Повинуясь лающим командам префекта, несколько вигилов взяли головни, разожгли их от курящихся углей разрушенного здания и подпалили длинный узкий одноэтажный дом на периферии пожара.

– По-моему, метод называется противопожарным разрывом, – ответил Тит. – Смотри: если они быстро уничтожат здание, то образовавшийся пустырь не даст огню распространиться дальше – по крайней мере, в том направлении.

Луций кивнул, завороженный и огнем, и борьбой с ним.

– А могу я стать вигилом?

Тит рассмеялся, быстро огляделся и порадовался, что никто в толпе не услышал. По традиции и закону Луций был почти мужчина, но еще не избавился от ребяческих представлений о мире.

– Вигилами, Луций, бывают только рабы и вольно отпущен ники. Такая работа не для рожденных свободными даже из низшего слоя общества.