Ульфила Хаецкая Елена

Алавив вскочил, уронив на пол толстого грека, меч из ножен выдернул. И Фритигерн уже на ногах, в глазах радостное ожидание.

И сказал ему Лупицин, ворочая немеющим языком:

– Фритигерн, дукс мой! Не пугай меня. Ты же пьян, как свинья.

Фритигерн действительно был пьян. И радостен, и яростен. Ему смеяться хотелось.

А Лупицин слабо заплакал, как обманутое дитя.

В триклиний четверо легионеров ворвались, к готским вождям бросились. Фритигерн сопротивляться не стал, дал себя за руки взять. Только крикнул во все горло:

– Ну, убейте меня! Увидите, что будет!

Солдаты лупициновой когорты очень быстро сообразили – что именно будет. Убрали руки.

Фритигерн брезгливо поежился, плечи потер. Алавиву кивнул. И к выходу побежали оба, оттеснив римлян и опрокинув в коридоре какого-то холуя с подносом.

Увидел Фритигерн убитых дружинников и побелел. Двое их только и остались в живых. Алавив к ним на помощь бросился. Фритигерн же завопил, как резаный. Сам не понимал, что кричит, лишь бы на него внимание обратили и остановили битву.

И действительно, услышали и оружие опустили. Алавив дрожал с головы до ног, готовый разрыдаться, как будто от женщины его в неурочную минуту оторвали.

Торопясь и путая ромейские слова, сказал Фритигерн:

– Вас убьют наши вези – те, что за стеной. Я остановлю их. Дайте нам уйти.

Поразмыслив, ромеи согласились. И вместе двинулись к воротам, бок о бок, только что сражавшиеся друг с другом враги, и одинаково разило от них потом и кровью.

Только за ворота с вождями везеготов не вышли легионеры. Остановились. А четверо вези дальше пошли.

Заорали готы от радости при виде князей. Фритигерн мгновенно выхватил взглядом в толпе римские доспехи – первая добыча на ромейской земле. И поклялся в душе Фритигерн: не последняя.

Вождям подвели коней; и умчались, подняв тучу пыли, от стен Маркианополя вези со своими вождями. Оседала та пыль и вместе с тем ложилось дурное предчувствие на ромейские души.

Вечером Алавив сказал Фритигерну:

– Я боялся, что они нас заложниками задержат.

Помолчав, признался Фритигерн:

– Я тоже.

И видно было в свете угасающего костра, что князь улыбается.

Развернув боевые стяги, принялись вези шарить по окрестностям Маркианополя. Обожрали всех, до кого дотянулись, не разбирая: и римских колонистов, и греческих поселенцев, и местных даков и мезов, давно утративших былую воинственность.

Долгий кровавый след протянулся за Фритигерном, пока гулял вокруг неприветливого городишки. Разом ульфилины наставления позабылись; поросло быльем общее желание мирно сесть на ромейской земле и растить пшеницу.

Лупицин спешно войска собирал. К Максимовой когорте добавил еще гарнизон Одессоса, раздел комит город. Пытался у Эквиция одолжить центурию-другую, но Эквиций отказал наотрез. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай; а я тебе своих солдат не дам.

Максим же, вместо того, чтобы врага отражать, проявил безволие и запил.

Выступили из города в конце злосчастной весны. По распаханным полям протопали и на юг двинулись – защитники области, последняя надежда оборонить имущество и домы от грабителей. К вечеру заняли удачную позицию, по выбору Лупицина, – на склоне холма. Выставили караулы; организовали костер. Лупицин ролью полководца не на шутку увлекся; переходил от солдата к солдату, всех отечески распекал, головою качал и всячески бранил проклятых разбойников-вези.

Искать же врага долго не пришлось. Фритигерн отряду лупицинову окопаться не дал. Выскочили из-за холмов везеготы, точно из-под земли; конями разметали палатки римского лагеря и костры; после солдат стали с коней мечами рубить. Слабое сопротивление, какое те сумели оказать, даже и сопротивлением-то не назовешь. Почти все полегли.

Лупицин же, выказав недюжинную смекалку и решительность, еще в самом начале битвы вскочил на коня и умчался в сторону города. Исчез во мраке, только его и видели.

Побросал Фритигерн в костер римские сигна. Победители снимали с убитых доспехи. Всю ночь гремели, спать мешали. Ибо весьма ценили домовитые и хозяйственные вези добротные вещи. Мечи у ромеев дрянь, щиты больно тяжелы, таскать упаришься, но вот кирасы…

Для вези это хороший день был. И предвещал он еще лучшие.

Утро настало мирное, ласковое и уже к полудню жару обещало нешуточную. Роса блестела на остывших лицах мертвецов, на разбросанном повсюду оружии, на густой траве.

Между тел павших пробирался человек. Несмотря на жару, был он одет в римский дорожный плащ с капюшоном и широкими рукавами. Шел не спеша и все-таки довольно быстро. Это был Ульфила.

За ним, поминутно оступаясь, бежал Меркурин – золотистые волосы взъерошены, взгляд со сна ошеломленный: вскочил, не успев проснуться, и в происходящем мало что соображал.

Наконец догнал, схватил за руку, остановил.

Стоят вдвоем среди павших лицом к лицу. Молодой тяжело дышит, старик будто и не дышит вовсе. Впереди холмы, позади фритигернов лагерь. Над головой небо лучезарное. И тихо вокруг, как будто все люди на свете оглохли.

Ульфила выдернул руку.

– Ты уходишь? – задыхаясь, спросил Меркурин. – Один? Куда ты?

– Не знаю.

Никогда прежде не видел Меркурин его таким. Конечно, случалось Ульфиле и раздражаться и гневаться. Мог и прикрикнуть. Но ни разу не помнил епископа злым. Сейчас же Ульфилу трясло от ненависти. Только со стороны и казался застывшим; на самом же деле каждая жилка содрогалась в нем.

И в страхе отступил Меркурин.

Ульфила скрипнул зубами. Сказал на языке своего детства – по-гречески, со смешным каппадокийским выговором:

– Все, что я сделал здесь, – напрасный труд. Я опозорил себя.

И голову опустил.

– Что? – переспросил Меркурин. Он не понял. Но пусть бы только говорил Ульфила, пусть бы не молчал.

– Все было напрасно, – повторил Ульфила по-латыни.

– Почему? – спросил Меркурин. Он растерялся.

Не то чтобы Меркурин всегда мог ясно понимать своего епископа – да и кто решится судить побуждения и поступки Ульфилы? – но во всем, что делал и говорил Ульфила виден был внятный каждому смысл.

Сейчас же Ульфила неожиданно предстал непостижимым. Меркурин угадывал боль, которая рвала его сердце на части, но не мог назвать ее по имени.

– Всю жизнь ты провел среди воинов, – осторожно заговорил Меркурин. – Что так задело тебя сегодня? Разве внове тебе видеть их поступки?

Внезапно Ульфила упал на колени. Меркурин отшатнулся, прижал ладонь ко рту, чтобы не ахнуть.

– Прости меня, – сказал Ульфила глухо, как из-под воды. – Кроме тебя, нет здесь христиан, и некому выслушать меня.

Меркурин, не стыдясь, разревелся.

Как будто и не видел Ульфила этих слез. Заговорил через силу, будто в гору поднимался с тяжелой ношей:

– Возгордился я выше всякой меры, когда позволил себе считать, будто обратил в истинную веру целое большое племя. Вот стою во прахе среди трупов, и спешу уйти, пока они не распухнут от жары. Мои дети сделали это. Как же глуп, как самонадеян я был, думая, что они послушают моих слов.

Заливаясь слезами и шумно всхлипывая, Меркурин схватил его за плечи и потащил, стараясь поставить на ноги, но не смог. Повалился головой Ульфиле на колени. Несколько минут Ульфила смотрел на содрогающуюся от рыданий спину своего ученика, после вздохнул и положил на нее ладонь.

– Ох, – вымолвил он совсем тихо. – Видать, на то и поставлен епископом, чтобы не на кого было перекладывать с души тяжесть. Ведь ты не можешь простить меня, Меркурин?

– Не за что тебя прощать, – пробубнил Меркурин, убитый горем.

Еще раз вздохнул Ульфила, встал, помог подняться парню. Привычно высморкал ему нос, как делал еще в те дни, когда тот был ребенком. Теперь епископ был строг и печален, непонятная его ярость исчезла.

– Напрасно я говорил с тобой так, – сказал он. – Эту боль я должен был нести один.

– Какую боль? – выкрикнул Меркурин. – Ромеи заслужили своей участи! – Он ударил ногой по иссеченному римскому щиту, валявшемуся под ногами. – Ромеи – они лживы, они воры, они смеялись над нашими бедами. Разве ты не видел, что они делали с людьми Фритигерна? И то чудо, что вези столько терпели их издевательства. Разве не водил я тебя к собачьей яме?

– Фритигерн убийца, – ровным голосом сказал Ульфила. – Алавив убийца. Они будут убивать, пока кровь не проступит сквозь поры этой земли и не отравит колодцы. До конца жизни я запятнан тем, что они сделали и сделают.

Меркурин, который Фритигерном восхищался, – а кто из вези не восхищался героем? – побледнел.

Ульфила повернулся и зашагал прочь своим легким бродяжным шагом, как ходил по земле всю жизнь. И Меркурин побежал следом.

В то утро Фритигерн и Алавив не спали. Радовались победе и богатой добыче, все перебирали снятые с убитых украшения и оружие.

– Больно долго разводили мы сопли с этими предателями, – сказал Алавив. – Раньше нужно было их за горло брать, еще на берегу.

– Мы хранили верность договору, – возразил Фритигерн. Но видно было, что и он доволен тем, как обернулось дело. – Теперь императору не в чем упрекнуть нас.

Алавив только рукой махнул, кольцами сверкнул.

– Император – такое же дерьмо, как его комиты.

Фритигерн плечами пожал. Был он человек осторожный.

– Среди его комитов могут найтись один-два толковых.

Алавив расхохотался и очень похоже изобразил тявканье рассерженной лисицы. На ноги вскочил, потому что веселье рвалось из его груди. Хотелось бегать, кричать, драться. Вдруг прищурил глаза, вытянул шею, приглядываясь.

– От нас уходит кто-то.

Фритигерн тоже встал.

– Где?

– Вон, у холмов. Два человека.

Фритигерн пригляделся, светлые брови, на загорелом лице заметные, сдвинул.

– Мародеры? – жадно спросил Алавив.

Но Фритигерн головой покачал.

– Это Ульфила со своим певцом.

Алавив метнул на родича быстрый взгляд.

– Я остановлю их.

Фритигерн разом омрачился.

– Если Ульфила решил уйти, тебе его не остановить.

Алавив фыркнул. И без слов ясно было, что означает это фырканье: молодому воину в расцвете силы не составит никакого труда справиться со стариком, каким бы крепким и жилистым тот ни был.

– Ульфилу можно только убить, – сказал Фритигерн задумчиво. – Остановить нельзя.

Алавив обиженно дрогнул ноздрями.

– Раз он такой гордый, что ушел, даже не простившись, – хочешь, я убью его для тебя?

Ульфила и его спутник уже скрылись за холмом. Фритигерн все смотрел туда, где они исчезли.

– Не хочу, – сказал он наконец. – Пусть епископ Ульфила поступает так, как сочтет нужным.

Так ушел от Фритигерна Ульфила.

Вези двигались на юг, во Фракию обещанную и желанную. В небе горело круглое солнце, по хорошей дороге гремели колеса телег и копыта конские. Вперед, за несколько верст, высылались передовые дозоры, дабы избежать неприятных неожиданностей в незнакомой местности.

Вот возвращается один из дозорных, издали видать – улыбается, зубы на загорелом лице сверкают. С князем поравнялся, коня остановил.

Князь подбородком кивнул: ну, что там?

Деревня там, впереди.

Обрадовался князь известию. Рукой махнул, чтобы ромея пленного к нему позвали.

Имя ромея того было Фирмий; захвачен в самом начале готской напасти и в живых оставлен для той причины, что указывал дорогу и сообщал важные сведения о встречаемых поселениях: стоят ли там солдаты, есть ли ходы потайные или засады. За это не убивали его вези, кормили и охраняли. Фирмий сперва за жизнь свою трясся, но очень быстро в новых условиях освоился и даже тучен стал в готской неволе.

И вот князь призывает. Подбежал Фирмий к Фритигерну, пот с лысинки отер. Деревня впереди? Не иначе, как Квинтионис. Стало быть, город уже близко. Адрианополь.

Стоит ли внимания деревня сия? И весьма, светлейший! Богатый там люд сидит, хозяйства зажиточные, погреба от тяжести припасов ломятся, едва в аид не проваливаются. Солдат же там нет. Солдаты за тобой, князь, по пятам гонятся.

Улыбнулся Фритигерн. И перебежчик, голову пригнув, робко улыбнулся в ответ – а в животе аж похолодело: не зарубил бы варвар за дерзость-то такую. Но Фритигерн Фирмия молодому вези поручил: приглядывай, ибо от предателя всего ожидать возможно. И увел молодой вези Фирмия.

А Фритигерн уже кричал, приказывая семьям готским на телегах оставаться; воинов же собрал, и двинулись на деревню.

Вылетели из-за поворота дороги – стая всадников, кто в доспехе римском, на солнце как жар горит, кто в лорике кожаной, кто кольчугой разжился. Кони – по полям, сминая зеленые всходы, только комья черной земли летят. Точно огненное дыхание разгневанного божества опалило вдруг деревню. Кричали на скаку вези, гнусаво пели их роги.

К домам выскочили и с налету посекли мечами бегущих ромеев; кто сумел убежать от слепой расправы, за теми гнаться не стали. Спешились. С конями десяток воинов оставили и по домам шарить принялись.

Всего набрали: полотен для одежды, украшений золотых и серебряных, посуды красивой, зеркал медных для женщин, зерна для сева, сметаны и молока детям. Забрали свиней и коз, чтобы мясом угоститься. Какие ромеи мешать им в том пытались, тех сразу убивали. Насчет прочих думали. Правда, недолго.

Ворвался Алавив в дом, как зверь, по сторонам огляделся и первым делом хозяину голову снес; после старика заметил и зарубил – не нужен старик. Остановился с мечом в руке, на женщину молодую посмотрел в раздумьи. Та и ахнуть не успела, как переступил варвар длинными ногами через труп ее отца, схватил за руку, потащил прочь из дома. Побежала за ним, спотыкаясь; заплакать же времени пока что не было. Вывел ее Алавив на деревенскую улицу, дернув, остановил и ловко руки ей скрутил за спиной; после же сказал, обернув к себе белое ее лицо:

– Спросят – «чья?», говори: «Алавива».

И подтолкнул туда, куда уже согнали коз, свиней и лошадей.

В ту пору рабов они захватывали еще мало. За рабами нужен пригляд хороший; кроме того, лишние рты в походе – помеха; пользы же от рабов, пока на землю не сели, немного. Наложниц, однако, брали охотно, ибо женщин, как всегда, не хватало.

При помощи услужливого Фирмия Фритигерн отыскал деревенского квестора. Вытащил его из дома, за горло взял.

Квестор оказался крепким стариком. Прежде в легионах служил. Богатую землю в Квинтионис по выходе в отставку получил от самого императора.

Обида глодала квестора, когда перед варваром стоял, точно должник, и тот жилистое его горло пальцами тискал. Столько биться с алеманнами, столько крови пролить из ран ради этой земли – и все, получается, для того, чтобы в дом к нему вошел этот грязный варвар с сальными белыми волосьями, из-под шлема висящими.

– Руки-то убери, – сдавленно сказал квестор.

Фритигерн освободил его. На Фирмия косой взгляд бросил. С квестора глаз спускать не стоит – хоть и немолод, а воевать еще ох как горазд. Пока убить такого успеешь, немало дров наломает.

– Точно ли в этой деревне он главный?

Фирмий закивал.

Квестор от гнева багровой краской залился.

– Что ты с предателем разговариваешь, – сказал он на сносном готском. – Мог бы и меня спросить.

Если Фритигерн удивился, то виду не подал.

– Кого хочу, того и спрашиваю. Ты мне вот что ответь, квестор: есть ли в деревне рабы нашего языка?

Квестор указал несколько домов, где такие были. Добавил: куда больше их на руднике.

И с насмешкой спросил Фритигерн у старого солдата:

– Зачем ты мне это говоришь, квестор?

– Хочу, чтобы мой дом ты не тронул, – прямо сказал старик.

И Фритигерн обещал ему.

Дом квестора действительно жечь не стали. Старого же солдата вместе с многими другими зарубили, чтобы в тылу у себя не оставлять.

С рудника народ сам валом повалил, едва только слух пронесся, что вези по Империи безобразничают. Не одни только вези, от нужды в рабство проданные за глоток скверного вина или меру тухлой муки; пришли и прочие рабы и рабочие. И даже десяток солдат ромейских из охраны рудника дезертировали.

Все сильнее становился Фритигерн, все богаче.

Когда встали перед ним стены фракийского города Адрианополя, что на реке Тонеж, запретил предусмотрительный Фритигерн своим вези на эту добычу замахиваться – а те уж в азарте хотели на город броситься. «С крепкими стенами у меня крепкий мир», – сказал им князь.

И увел южнее – продолжать победоносную войну с хижинами.

Страшные следы оставлял за собой Фритигерн весной и летом 377-го года, и на пути своем не раз Ульфила шел по этим следам.

Старик-бродяга и с ним парень – не то сын, не то слуга. Выглядели они ромеями, уроженцами Дунайских провинций. Взять с них было нечего; потому шли, не встречая помехи. Когда приходили к человеческому жилью, находились для них ночлег и хлеб. Никто не спрашивал, откуда они идут и куда направляются. Тем летом много таких скиталось по ромейским дорогам и фракийскому бездорожью – бездомных, обеспамятевших от горя.

Меркурин только об одном мечтал: поскорее домой вернуться. Но Ульфила, как нарочно, кружил по разоренной готским нашествием Фракии, все смотрел и смотрел, точно хотел вбить в свою больную память все содеянное Фритигерном, за которого поручился перед Богом. И Меркурин не решался оставить его, хоть и страху натерпелся и нужды хлебнул.

Раз чуть не столкнулись с Фритигерном нос к носу. Ночевали в лесу, набросав на сырой мох и папоротники веток, чтобы не промокнуть.

На рассвете разбужены были запахом дыма. Ульфила поднялся, умылся водой из ручья, обтер лицо рукавом. Меркурин спящим притворялся; только разве проведешь епископа такой нехитрой хитростью? Ульфила даже и разговаривать не стал. Толкнул ногой и сунул кусок хлеба из тех небогатых запасов, что при себе носил рядом с книгой.

Наскоро перекусили, чтобы не такими слабыми быть, и к деревне вышли.

Грабители уже собирались уходить, пожитки грузили. Наваливали на телеги добро, зачерпывая, как песок, с земли, где оно было сгружено в беспорядке, – видать, из домов повытаскивали да так и набросали в кучу.

Проворно и ловко сгоняли захваченных в рабство людей, точно скотину. Горело несколько домов.

Рослый парень в куртке мехом наружу подхватил горящую головню и бросил в раскрытую дверь одного из ближайших домов. Почти мгновенно запылала соломенная крыша.

Ульфила стоял на краю деревни.

Смотрел.

Всадник, прекрасный, как архангел Михаил, разметав по плечам длинные волосы, шагом ехал по деревенской улице. Справа рассвет озарял его золотом; слева пожар красил лицо багрянцем. Будто из огня он появился.

– Фритигерн, – еле слышно прошептал Меркурин. Глядел влюбленно.

Ульфила губу прикусил.

Всадник сказал что-то своим, улыбнулся. И тотчас обоз тронулся по дороге в сторону леса, откуда Ульфила с Меркурином вышли.

Путники едва успели спрятаться в овраге за кустами. Гордые вези по сторонам не глядели и по кустам взором не шарили.

Прошли их кони, унося воинов. Первым Фритигерн ехал. Телеги прогремели. Следом полон потащился.

Ульфила больно стиснул руку Меркурина.

– Смотри, – сказал он шепотом. – Видишь этих людей, пленных? Так и родичей моих пригнали вези из Садаголтины Каппадокийской, с веревкой на шее, со связанными руками. Два поколения сменилось, пока рана эта болеть перестала.

– Но если бы не случилось этого, не было бы и тебя в готской земле, – осторожно возразил Меркурин. – Кто бы тогда читал готам Священное Писание?

– Не нам судить Промысел Божий, – согласился Ульфила. – Он благ и не постижим для человеков. Но мы – просто люди и, по неразумию своему, страдаем.

Они выбрались из укрытия и пошли по деревне в поисках живых.

Только к вечеру все уцелевшие собрались на пепелище. Кто-то припасы спасенные вынес для общей трапезы.

Меркурин на Ульфилу косой взгляд бросил: неужели епископ хотя бы молитву не прочитает? Так и подзуживало сказать погорельцам, кто с ними делит трапезу.

Но Ульфила молчал и Меркурину дал понять: раскроет рот лишний раз – один останется.

Выискался доброволец колодец очистить, ибо кто-то видел, как вези бросили туда нескольких – кого убитыми, кого еще живыми.

Долго лазил тот человек, пока его держали, привязанного за подмышки прочной веревкой.

Наконец, подергал, чтобы поднимали. Потянули, пыхтя, – и сам не из легоньких, да еще труп держит. И вот над краем ямы показалась бледная женщина с синими губами, мокрые волосы к лицу липнут – утопленница.

Пока глазели, доброволец терпение терять начал. Пошевелил трупом и крикнул снизу глухим голосом:

– Да берите же ее скорее, держать скользко.

Опомнились, подхватили тело.

– Там еще есть, – сказал тот же замогильный голос. – Опускайте меня снова.

Вытащил еще троих. Выбрался сам, дрожа от холода. Чьи-то руки набросили ему на плечи теплый сухой плащ.

– Вроде бы, всех поднял, – сказал тот человек. – Дайте выпить. Неужели вина не сберегли?

На месте сгоревшего дома расчистили пепел, на горячую еще землю постелили ветки. От листьев поднимался парок. Ночевали, тесно прижавшись друг к другу, – десяток человек, слишком уставших, чтобы горевать.

Утром выкопали большую яму, собрали по деревне тела убитых. Но трупов отыскали мало, ибо почти все погибшие сгорели в домах.

Ульфила не стал дожидаться конца похорон. Поблагодарил за еду и ночлег и прочь пошел.

Когда они с Меркурином были уже в нескольких верстах от деревни, тот решился наконец спросить:

– Почему ты не сказал им ни слова в утешение?

Не оборачиваясь, ответил Ульфила:

– Мне нечего им сказать.

Валент все на свете проклял, слушая эти вести. Льстецов, что присоветовали внять просьбам Фритигерна с Алавивом, давно уже казнил; но легче не становилось. Спешно послал вместо себя в Персию магистра конницы Виктора, чтобы тот переговоры вел (хоть от персов бы на время избавиться!). Сам же вынужденно обратился вниманием на запад, к этим вези.

Пока император из Антиохии выступить собирался, пока двор императорский от подушек тяжелую задницу отрывал, выслал вперед себя войска, поручив командование господам Профутуру и Траяну.

Легионы, выведенные из Сирии, браво протопали весь путь от Константинополя до гор Гема. Наскочили на вези и без труда прогнали дикие полчища за горы (со стороны Фракии эти горы обрываются почти отвесно, так что и захочешь, не проскочишь). Сами заняли узкие проходы, как бы замуровав супостатов в теснине.

И вот, весьма довольные собою, сидят Профутур с Траяном (и сирийские легионы при них), точно коты у мышиной норы. Ждут, пока варвары перемрут, ибо из этой западни не вырваться.

А из Паннонии к ромеям уже помощь спешит. Владыка Западной Римской Империи Грациан оторвал от забот своих паннонские и трансальпинские когорты.

Между рейнскими и дунайскими легионами особой приязни не было. Скорее, наоборот. Рейнские считали дунайских за второсортную армию; дунайские же ярились и все доказывали, что это вовсе не так.

По причине ли старой неприязни или же и вправду слабая человеческая природа взяла верх над доблестью, но полководца, что из Паннонии подкрепление вел, хватила подагра.

Пока подагру лечили, пока подошли – время прошло. От Гема снова к северу передвинулись и стали недалеко от торгового города Томы, что в устье Дуная.

Вези тотчас же из ловушки выскочили и ромеям на пятки наступать стали. По пути обрастали шайками разбойников, беглыми рабами, дезертирами и местными крестьянами, которых так задушили налогами, что впору хозяйство бросать и идти грабить. Полей перепортили тьму, домов пожгли и того больше.

И ведь не один только Фритигерн разорял Фракию и Нижнюю Мезию той весной 377 года. То сходясь с везеготами, то действуя самостоятельно, ходили по этим землям остроготы и аланы с вождями их Алатеем и Сафраком.

Под городом Томы так сложилось. Ромейские военачальники все поладить между собой не могли. Пока что хоронились за стенами. Легионеры и паннонские солдаты горожанам на шею тяжким камнем сели. Скрипели те шеи, но люди старались не жаловаться: не кто-нибудь уселся – защитники.

Вези невдалеке от Том лагерь разбили. Телеги по кругу поставили, воздвигли как бы свою стену. «Табором» потом такую защиту назовут; готы же называли ее по-своему – «каррайо» («обоз»). Была эта стена достаточно крепка и надежна, чтобы ромеи сочли нужным жить с нею в мире. А готам только того и надобно, чтобы их не трогали; жгли свои костры, жарили мясо – и не собачье, а свинину да баранину, наисвежайшее, с кровью. Пили вино и пиво. Женщины были сытые и ласковые и многие носили детей.

Что плохо в таборе, так это теснота. И чем больше народу прибывало, тем теснее становилось, так что вот-вот должна была взорваться эта сила – от избытка и от ярости ее.

Римляне поначалу выжидали. Все надеялись: вот надоест варварам за телегами сидеть, снимутся с места, и тогда можно будет в мягкое брюхо им ударить, пока не защищено, перебить как можно больше варваров, отнять добычу.

Но сколько выжидать можно? Пока измором варваров взять пытались, те только мощью наливались.

И вот настала ночь, когда жажда боя и скука взяли верх над осторожностью. Все громче кричали за своими телегами вези, и Фритигерн кричал вместе со всеми. Был ли еще так счастлив, как в ту ночь? Полна голосов была темнота. Костры готского лагеря ревели, устремляясь в небо. И знал Фритигерн, что побьет завтра ромеев без счета – и не беззащитных поселян, каких убивать-то неинтересно, а легионеров и солдат вспомогательных паннонских когорт.

И дрожали за городскими стенами ромеи, слушая клики своих врагов и следя за красным отсветом их костров.

Всю ночь ели и пили вези, песни горланили и вострили мечи. Едва рассвета дождались, чтобы в бой кинуться, так не терпелось им.

Римляне, сами не спавшие от тревоги, лишь только солнце встало, затрубили к бою. На что надеялись? Варваров чуть ли не в два раза больше было.

Выстроились у стен томских. И сперва тихо, потом все громче нарастал их боевой клич, нестерпимый, как морской прибой у скал. Варвары в ответ свое вопили на разные голоса, кто в лес кто по дрова; после же в атаку бросились.

Жуткое дело – в сомкнутом строю стоять, пусть даже за тяжелым щитом, «черепахой», и смотреть, как конница на тебя несется.

Фритигерн еще до начала боя сказал, что главное – строй ромейский прорвать. Сильны легионеры, пока плечом к плечу стоят; чуть упадет один, нажать нужно, чтобы брешь расширить. И вот уже с боков можно грызть и терзать ромейских солдат, покуда не побегут; как побегут, так добивать в спину, чтобы не встали больше.

И летели в легионеров дротики и палицы из обожженного дерева, камни из пращей и ножи. Навалились на левое крыло во главе с Алавивом; себя не помнит в бою Алавив, от радости кричит – тосковало тело его по битве, а душа по смертельной опасности; теперь же на волю из заточения вырвались.

Ромеям та радость неизвестна. Скучный народ. Сражаются как на службу ходят. Хоть побить их бывает непросто, дисциплиной берут.

Едва смял Алавив их левый фланг, как резервный отряд подоспел, заполнил бреши вместо погибших. Лучники под прикрытием тяжелых римских щитов пытались стрелами ошеломить варваров, и отчасти удалось им это. Но вези волна за волной накатывались на римский строй и в конце концов сломали его. А сломав, устроили грандиозную свалку.

Кто победил, трудно сказать. Настала ночь, только она и развела бойцов. В беспорядке разошлись противники. Никто никого не преследовал. Вези ушли в свой табор; ромеи в свой лагерь.

Среди легионеров ядовитым цветком расцвело уныние, ибо ничего хорошего для себя они впереди не видели. Наутро подобрали на поле боя тела нескольких своих офицеров и похоронили на скорую руку; прочие трупы бросили на милость стервятников и мародеров. Много лет спустя можно еще было видеть на тех полях белые кости, начисто обглоданные зверьми, насекомыми и ветром.

Готы семь дней не показывались из табора. Раны залечивали, отсыпались.

Римляне спешно свезли все имевшееся в округе продовольствие за городские стены и сами там засели, ибо варвары не занимались в ту пору таким долгим и скучным делом, как осада.

Осторожно, медленно отошли ромеи от горных склонов. У их военачальников хватило ума понять, что все их засады, посты и пикеты будут сметены варварами, как это случилось недавно с одним передовым отрядом, о котором не переставали скорбеть римские сердца.