Ульфила Хаецкая Елена

Вот кто растерялся, так это готский вождь. Не ожидал. Какая роскошь вокруг, как все изящно устроено. И тревожно Алавиву было. Слишком много закоулков, чересчур обильны занавеси, колонны, мебель всякая. Повсюду чудится засада.

Но смущение удачно прятал Алавив под личиной холодного высокомерия.

Так, задрав нос повыше, и обратился посланник к Валенту со «смиренной просьбой» – позволить везеготам переправиться через Дунай и сесть во Фракии, где есть у ромеев свободные земли. (А что земли такие есть, то мы, вези, доподлинно выяснили во время последнего нашего набе…)

Слушал их Валент, храня суровый вид, который так шел к его облику бывалого солдата. На самом деле лихорадочно прикидывал. Если то, что про гуннов говорят, правда, то представляют они страшную угрозу для Империи. Кто нас-то, ромеев, от напасти оборонит? Легионы были – как бы это помягче?.. – «расслаблены». Да и жаль бросать природных римлян прямо в огнедышащую глотку Левиафана.

Высказал эти соображения советникам. Те, как по команде, глаза закатили и запели: сколь обширен ум императорский, какая мысль удачная. Пусть варвары воюют с варварами, а уж мы за ними, как за каменной стеной, схоронимся.

Алавив охотно подтвердил: не сомневайтесь, ваше величество. Нужно – будем стеной. Каменной.

И тут же торговаться начал: как будем мы федераты, добровольные и свободные союзники Рима, то, во-первых, чтоб с нас налоги не брали; во-вторых, чтоб стипендию нам назначили…

Тут уж оба, и император, и вождь готский, в родной стихии оказались. И советчики им не нужны. Обсуждали, деньги считали, по рукам били; потом велели принести карту Дунайских провинций и начали Фракию делить.

Но вот и Фракию поделили. Вроде бы, всем довольны остались. Алавив еще раз клятвенно обещал, что вези будут смирны, как овечки, и никаких грабежей. Ни-ни. Вот и святой отец подтвердит: все мы христиане, одной веры с имперцами.

Святой отец подтвердил.

Валент был на седьмом небе от радости. Услышаны его молитвы. В сей трудный час посланы ему эти союзники, так что их руками сможет одержать над гуннами славную победу, буде те за Дунай сунутся. И вопрос о переправе везеготов на имперские земли был решен положительно.

Алавив на удивление быстро оправился от первого потрясения, непринужденно разгуливал по дворцу, с любопытством разглядывал разные диковины. И с таким достоинством держался, что ромеи даже за его спиной хихикнуть не решались. Вот уж чего не отнимешь у этих мелких варварских князей, так это императорского величия.

И все-таки противны были они ромеям. Всем своим обликом противны – и длинными волосами, и меховой одеждой с ее резким запахом, и голосами громкими, как у разбойников. И что это за манера – проходя мимо статуи, непременно мечом ее зацепить? Не такие уж узкие во дворце коридоры.

Император побыстрее выбрал нескольких своих чиновников (как всегда, самые жуликоватые вперед вылезли) и вместе с готами их к Дунаю отправил для устройства переселения. Вручил также необходимые указы и распоряжения, чтобы быстрее все организовать.

Отбыли.

Отер Валент пот с лица и вновь мыслями к Шапуру повернулся. Слуги во дворце от потрясения оправились, полы вымыли, обглоданные кости из углов выгребли – варвары себя аккуратностью не утруждали, ели, как привыкли, а что ромеи собак у себя не держат, которые бы эти кости грызли, так то не их, варваров, головная боль.

Только-только царедворцы в Антиохии вздохнули с облегчением, как его величеству докладывают: посольство от готов прибыло.

От каких еще готов? Долго меня будут какие-то готы отвлекать, когда царь Шапур наседает?

– Не знаем-с; а только велено доложить, что готы.

Валент едва не завизжал, с трудом сдержался.

– Да были уж, всю мебель перепортили, навоняли, как козлы. Меня, императора, замучили, торгаши проклятые.

– Это другие-с.

Это действительно были другие готы – остроготы Алатея и Сафрака. Им фритигернова затея с переселением во Фракию показалась чрезвычайно удачной. Паннония, как они между собой рассудили, – тоже неплохое место для жизни. А федератами Империи остроготы могут быть не хуже, чем их родичи вези.

Но тут Валент неожиданно проявил непоследовательность и остроготам отказал. Нечего Империю германцами заселять. Или, того хуже, аланами (ибо в Сафраке алана признал и не ошибся).

Может быть, и вези пускать не следовало. Он, Валент, теперь сомневается. И советники его – продажные шкуры. А что до гуннов, так возможно, гуннов Атанарих выдумал, бестия продувная. (Валент все не мог ему простить переговоров на кораблях посреди Реки). Может быть, и вовсе нет никаких гуннов. Раньше-то про них и слыхом не слыхивали.

И прогнал Валент Алатея с Сафраком.

Время для переправы было самое неудачное – весна. После дождей вода в Реке сильно поднялась. Дунай вздулся, нес в себе угрозу. С тоской смотрели на него уставшие готские женщины: скорей бы уж пролегла эта преграда между их детьми и страшными гуннами.

А ромеи завели обычную бюрократическую канитель. Шутка сказать, столько народу через Дунай переправить и во Фракии расселить. Тут не один десяток человек разжиреть может.

Таможню, правда, отшили довольно быстро. В ту пору таможни держали разного сорта откупщики, которые проживали в Риме и Константинополе, непомерно жирели и чудили кто во что горазд – надо же как-то такую прорву денег тратить. А чиновниками таможенными сажали своих рабов и отпущенников, чтобы те свободных граждан поборами прижимали. Таможенники хорошо разбирались в жизненных коллизиях и прямо на лету схватывали: кого можно обирать, а кого себе дороже.

Зато с моряками дело грозило затянуться. Те, правда, обещали от Истрии и Никопольской стоянки несколько кораблей прислать. Но почуяли и они сытный запах наживы; торговаться стали. Ведь господа чиновники никак не хотят, чтобы приказ его величества остался невыполненным? И только получив на лапу достаточно, подогнали корабли.

Готы между тем на берегу сидели, лодки-однодеревки добывали. Рыбная ловля в связи с этим почти прекратилась. Не хотели рыбаки с везеготами встречаться.

Фритигерн от злости исхудал, кожа да кости. По берегу рыскал, со своими воинами подолгу разговаривал, чтобы не вздумали вплавь переправляться. Будем от ромеев помощи ждать и все тут. Валент обещал.

Каждый день сообщали Фритигерну, что опять несколько человек утонули. Скрипел зубами Фритигерн. Глаза у него ввалились, рот совсем бескровный стал. Вылинял князь, стал как мох болотный. А его вези продолжали умирать, и помощь все не шла.

Хоронили тем утром четверых: воин; с ним паренек и две молодые женщины. Все утопленники. Их под утро вынесло течением, там, где оно к самому берегу подходит. Нашли их дружинники князевы, когда помочиться от костра отошли. Паренек у самого берега в воде плавал, бабы немного ниже по течению, волосами за корягу зацепились.

Помочились дружинники, как и собирались, после в воду залезли и вытащили всех четверых. И снова злоба на ромеев закопошилась: если те помочь хотят, почему так медлят?

Пошли за князем и подняли его – спал князь.

Фритигерн пришел, поглядел. Велел могилу копать, а сам за Ульфилой отправился. Тот жил при княжеской дружине.

Ульфила проснулся легко – всю жизнь чутко спал, а под старость тем более. В полумраке увидел Фритигерна – стоял, слегка наклонив голову, чтоб о навес волосами не цепляться (соорудили наскоро, как на берегу стали).

– Иди, – сказал ему князь громко, не заботясь сон дружинников нарушить. – Работа для тебя есть.

Ульфила пошел за князем. Тот на берег кивнул, где уже яма была готова.

– Проводи покойников, как положено, – велел Фритигерн. Таким тоном распорядился, будто о реквизиции фуража речь вел. А сам опять под навес нырнул. Дернул завязки одного мешка, пошарил в другом, в корзину чью-то бесцеремонно залез; после к могиле пошел, руки полны мисок, ножей, гребешков грошовых – что нашел, то и взял.

Мертвых уже уложили, Ульфила свои молитвы дочитывал. Лицо у старика неподвижное, глаза сухие. Только губы шевелятся. Вези – и слушают краем уха слова святые, и дело свое делают, две палки накрест связывают.

Фритигерн, добычу из рук не выпуская, на коленях постоял, как положено, после к яме раскрытой подошел и высыпал прямо на трупы все то, что с собой принес. И нож свой отдал, хорошего металла.

Ульфила на князя сурово поглядел.

– Это еще что такое?

– Обычай, – коротко сказал Фритигерн.

– Оставил бы ты языческие привычки, князь. Без надобности страдальцам твои дары.

– Не тебе решать, – сказал Фритигерн яростно. – Они недавно в твою веру обратились. За такой срок от старого обычая не отвыкнешь. Проснутся в ином мире и что увидят? Что закопали их, точно псов безродных, без тризны, без посмертных даров. Что подумают? Что мы почтить их не захотели? – Головой покачал. – Плохо, епископ, когда у мертвых горечь на душе.

Сказал и отвернулся.

Сидели вдвоем на могиле и молчали.

Ульфила о Моисее неотступно думал. Не расступится Дунай, чтобы пропустить этих несчастных людей в Империю, не сомкнется над головами гуннов. И недостаточно дерзок Ульфила, чтобы молиться о подобном.

Фритигерн вдруг голову поднял, шевельнулся. Солнце вставало и било в глаза, мешало смотреть, но князь увидел.

– Ульфила, – тихо позвал Фритигерн. И когда епископ к нему повернулся, рукой махнул: – Смотри.

По Дунаю шли долгожданные ромейские корабли.

И началась та самая переправа, которая потом вспоминалась настоящим безумием. К кораблям бросились все разом, оттесняя друг друга. Можно подумать, на том берегу действительно лежала земля обетованная. А голодным, уставшим, испуганным людям так и казалось. На самом же деле правый берег Дуная, хорошо видный от места переправы, ничем таким особенным не отличался.

Фритигерн с Алавивом охрипли, разводя людей по кораблям и лодкам. Женщины крепко цеплялись за детей, чтобы не потерять их в суматохе. Мужчины, расчищая место для своих семей, вступали в потасовки. Напрасно ромейские чиновники надрывались, что император никого на растерзание гуннам не оставит, что велено было переправить даже смертельно больных, буде таковые найдутся.

Переполненные лодки переворачивались на стремнине; те, кто плохо плавал, тонули. Дьявол, что ли, гнался за ними по пятам, что так спешили?

Ступившие на ромейскую землю смеялись и поздравляли друг друга. На краткий этот миг им казалось, что все беды позади и вот теперь-то и начнется прекрасная жизнь.

Фритигерн протолкался к римскому интенданту, который с трудом отбивался от осаждавших его переселенцев и безнадежно шарил глазами по возбужденным лицам в поисках «главного». Дружинники оттеснили от ромея своих соотечественников. Тот, утирая пот со лба, поглядел на князя с благодарностью, и Фритигерн, если бы дал себе труд приглядеться к интенданту внимательнее, понял бы, что тот испуган.

Легионеры, приданные гражданским властям для лучшей организации переправы, безнадежно завязли на левом берегу, руководя погрузкой на корабли. Во-первых, легат Эквиций прислал их в недостаточном количестве, а во-вторых, те и сами не проявляли излишнего рвения.

Фритигерн навис над интендантом, как башня. Тот нервно сунул ему императорское предписание – разрешение занять в течение ближайших трех месяцев такие-то и такие-то земли в провинции Фракия. Присовокупил еще один документ, в котором говорилось, что общее руководство обеспечением пропитания переселенцев и снабжением их всем необходимым на эти три месяца поручается военачальникам римской армии такому-то и такому-то, имеющим богатый опыт общения с варварами.

Фритигерн предписания взял, в руках повертел. Интендант, перекрикивая шум, начал было объяснять ему, что вон тот, в блестящих доспехах, толстый, – это комит Лупицин, превосходный знаток вверенных его заботам фракийских территорий. В ближайшее время Фритигерну предстоит тесно сотрудничать с ним. Фритигерн на комита поглядел, но даже и скрывать не стал, что почти ничего не понял. Повертелся по сторонам и гаркнул так зычно, что у интенданта в ушах заложило:

– Ульфилу сюда!

Пришлось ждать, пока епископа доставят. Один из дружинников (это как раз Арнульф был) вернулся на левый берег и отыскал в толпе Ульфилу – одним только звериным нюхом и нашел, ибо углядеть кого-то человеческим зрением в это толпе было невозможно. Рядом со стариком Меркурин огрызался по сторонам, точно рассерженный щенок, – пытался оберегать своего епископа от толкавшихся вокруг людей.

Арнульф Меркурина от Ульфилы оторвал, схватил старика медвежьей хваткой, к лодкам потащил. В лодке места не было и вообще она уже отчаливала.

По колено в воде Арнульф из лодки троих выбросил и в воду кинул (те даже ахнуть не успели). Ульфилу на их место посадил, сам забрался и рукой махнул – давай, греби на ромейскую сторону.

Ульфила молча смотрел, как отдаляется левый берег. Арнульф наклонился к нему, всего глазами ощупал и спросил на всякий случай: не повредил ли чего.

Ульфила головой покачал. Извиняясь, сказал дружинник:

– Князь тебя зовет.

Фритигерн, осаждаемый со всех сторон, даже и извиняться не стал.

– Мне толмач нужен хороший, – сказал он епископу. – Без тебя не справиться.

Ульфила предписания у князя взял, прочитал их. От интенданта досадливо отмахнулся – тот при виде толмача обрадовался несказанно, на локте было повис и затараторил возбужденно.

Дочитал, поднял глаза Ульфила. Спросил:

– Где этот комит Лупицин?

Тут и комит подошел – а до того в стороне стоял и взирал на происходящее отрешенно. Был он высоким человеком плотного сложения, с большой круглой головой. Природа лепила его из крупных кусков глины, не слишком заботясь об отделке.

Посмотрел на него Фритигерн своими светлыми глазами, точно взвесить хотел.

Лупицин и ему улыбнулся и выразил надежду на плодотворное сотрудничество. Фритигерн не ответил, времени пожалел. Вместо того к Ульфиле обратился:

– Спроси, где он устроил временный лагерь.

Лупицин пустился в объяснения. Нужно переправить все эти полчища к Маркианополю на побережье. Удобнее всего будет для такой цели воспользоваться старой военной дорогой. Собственно, наличие хорошей дороги и послужило причиной выбора места. Кстати, она неплохо охраняется.

– Спроси, сколько переходов до города, – потребовал Фритигерн.

Все так же улыбаясь, Лупицин объяснил, что лагерь предполагается устроить не в самом городе, а в некотором отдалении от него. Ну… три перехода, если переселенцы не будут лениться. Легион одолел бы это расстояние за два дня.

Это Фритигерн без толмача понял.

– Спроси, как он предполагает выдавать продовольствие, пока мы не получили первый урожай.

Лупицин поднял брови.

– То есть?

– Если до лагеря три перехода, значит, будут две стоянки. Спроси, там, на этих стоянках, подготовлено уже продовольствие? – И в крик (Ульфила еще не видел Фритигерна в такой ярости): – Чем я их кормить буду, пока на землю не сядем?

Лупицин ответил положительно. То есть, он ответил уклончиво. О питании переселенцев, конечно, римское государство всемерно позаботилось. Собственно, это работа комита Максима, который ждет в одном переходе отсюда. Видите ли, он, Лупицин, не обладает в провинции Мезия достаточными полномочиями. Он обладает ими в провинции Фракия. А здесь, в Нижней Мезии, комит Максим и его бесценный опыт… Добавил снисходительно: если Фритигерн желает адаптироваться в Империи, ему придется усвоить существующую здесь сложную структуру взаимоотношений административных учреждений, как вертикальную, как и горизонтальную. И чем скорее, тем лучше.

Ульфила перевел слово в слово. Был слишком утомлен всей этой суматохой, чтобы смягчать выражения. У Фритигерна лицо стало каменное. Молча кивнул и отошел к своим. Комит Лупицин с безмятежной улыбкой проводил его взглядом.

У первой стоянки не обнаружилось ни комита Максима, ни каких-либо признаков того, что Фритигерна с Алавивом здесь вообще ждали. Лупицин невозмутимо предположил, что переход занял меньше времени, чем было предусмотрено планом, и поэтому прибытия помощи следует ожидать со дня на день.

Действительно, к полудню следующего дня явился Максим. С ним был отряд в двадцать пять всадников для охраны. Но никакого продовольствия не прибыло.

Разговаривать с Максимом отправился Алавив. Фритигерн спал мертвым сном, и разбудить его не удалось.

Алавив безжалостно потащил с собой Ульфилу.

Ромеи, к слову сказать, понимали, конечно, что толмач – клирик, но что в сане епископа – то им даже в голову не приходило. Долговязый Алавив обходился с тем клириком, как обычно обращаются сыновья варварской знати с воспитавшими их дядьками, то помыкал ими, как барчук, то вдруг делался почтительным, точно сын.

Комит Максим был тех же лет, что и комит Лупицин, то есть немногим за тридцать, но, в отличие от фракийского коллеги, был строен и поджар, с невыразительным, будто бы стертым лицом.

Максим приветствовал готского вождя и тут же привел тысячу причин, по которым, во-первых, произошла досадная задержка провианта, а во-вторых, будет затруднено дальнейшее продвижение варваров на юг.

Почему же затруднено?

Ну, некоторые обстоятельства заставляют думать именно так.

Алавив смотрел на римлянина настороженно – ни дать ни взять дикое животное созерцает незнакомый предмет, готовое и напасть, и отскочить.

Видите ли, продолжал Максим (Лупицин рядом с ним пожимал тяжелыми плечами), две тысячи пятьсот человек вспомогательной когорты стоят между данным пунктом и городами Маркианополь и Одессос, преграждая дорогу.

И увести их никак нельзя. Почему нельзя? Такова, понимаете ли, дислокация. Изменить дислокацию? (Сожалеющий взгляд в сторону Лупицина). Господа готы новички в Империи и еще плохо понимают, что такое римская военная дисциплина.

Нет, все это делается из соображений безопасности. Чьей? Переселенцев, разумеется. Поскольку недавно произошло грабительское нападение на пригородное имение адрианопольского магистрата, и все горожане очень взволнованы известием о приближении большого племени иноземцев. Могут возникнуть разного рода беспорядки, порождаемые общим недовольством.

Ульфила переводил, Алавив слушал. Оба понимали одно: еще неделя проволочек, и среди везеготов начнется голод.

На протяжении целого месяца ни комита Лупицина, ни комита Максима никто из готов не видел. Зато вокруг лагеря во множестве шныряли разные люди с честными лицами и медовыми речами. Правда, они с трудом изъяснялись на языке варваров, но понять их было несложно: эти сострадательные христиане и добродетельные римские граждане от всей души сочувствовали тому бедственному положению, в каком очутились их единоверцы. И предлагали помощь.

Помощь состояла в том, что они начали торговать среди везеготов хлебом и мясом.

Вези покупали. Отдавали золотые украшения за малую меру муки или небольшой кусок мяса. И чем меньше оставалось у них золота, тем более откровенную тухлятину сбывали торговцы.

Однажды Меркурин потащил Ульфилу «показать кое-что». Пошли вдвоем от костров Алавива (тот стоял с меньшим числом племени немного в стороне от Фритигерна) и через час с лишком увидели находку Меркурина. Большая яма в лесу, разрытая лисицами, – тех, видимо, привлек запах – была полна отрубленных собачьих хвостов, лап и голов. Все это, наполовину сгнившее и обглоданное хорями и лисами, в беспорядке валялось среди комьев земли и дерна.

Ульфилу затошнило. А Меркурин глядел на своего епископа горящими глазами, точно ждал от него чего-то.

Но Ульфила молчал. Меркурин взял его за руку, чтобы увести, и они пошли прочь.

Наконец, сказал епископ:

– Постарайся, чтобы Фритигерн не узнал об этом.

Фритигерн, конечно, давно уже знал, что его вези начали отдавать своих детей в рабство в обмен на собачье мясо, чтобы только спасти от голодной смерти их и себя. Похоже, князь оказался в ловушке собственной предусмотрительности. С севера надвигались гунны; на север не пойдешь. Путь за Дунай отрезан. На юге стоит максимова когорта. Бросать на римские копья своих плохо кормленых и уставших вези князю ох как не хотелось. С отчаяния много не навоюешь; для хорошей войны радость нужна, чтобы всего тебя распирало. К тому же, с ними были женщины и дети. И старики. По крайней мере, в этом римляне сдержали слово – взяли в Империю всех. Для чего только? Чтобы уморить здесь или сделать рабами?

Чего их там, в Маркианополе, так испугало? Поместье какое-то, неизвестно кем разграбленное? Фритигерн не верил. Его вези ничего плохого на этих землях пока не сделали.

Князь думал. И еще не принял решения. Только недовольство своих людей сдерживал, как мог. Не хотел до времени с ромеями ссориться.

Алавив донимал своего родича с утра до ночи: Маркианополь должен открыть ворота везеготам. Должен и все тут.

Заканчивался месяц сидения на земле в ожидании неизвестного. Похудевший, мрачный, Фритигерн и слушал Алавива и не слушал. Лениво метал нож в белый ствол тонкого деревца. Ствол был уже истерзан, но Фритигерн продолжал выдергивать и вновь втыкать нож, рассеянно глядя куда-то мимо. Алавив рявкнул:

– Да ты о чем думаешь?

– А? – Фритигерн поднял глаза. – Да нет, я тебя слушаю. Перебить ромеев, как ты предлагаешь, смять когорту, пройти на юг и там взять все, что нам потребно, а разрешения от этого жирного говнюка Лупицина не ждать. Очень остроумно, родич.

Алавив стоял перед ним, расставив длинные ноги и пригнув голову – молодой волк перед прыжком.

А Фритигерн сказал ему все тем же ленивым тоном:

– Нет, мы останемся верны договору с Валентом, что бы там ни вытворяли ромеи. Бунтовать сейчас нам дороже выйдет. Собирай людей. Будем отходить на юг, только очень осторожно и постепенно. И напомни нашим, особенно ретивым, что я слово дал.

Вези обрадованно зашевелились, стали лагерь сворачивать.

Вот тогда-то и прискакал Лупицин. Несмотря на тучность, неплохо ездил на лошади – начинал службу во 2-й Фракийской але вспомогательных войск, которыми сейчас командовал. Спрыгнул на землю; грохоча доспехами, побежал Фритигерна разыскивать.

Тот встретил ромея с холодным высокомерием великого государя. Держался князь спесиво; шлем на белокурых волосах, свалявшихся и сальных, по самые брови надвинут. И был тот шлем грязными собачьими хвостами украшен.

– Гав! – вместо приветствия сказал Фритигерн Лупицину. – Ррр…

– Князь! – вскричал Лупицин. Вообще-то он по-латыни вскричал, так что диалог звучал еще более странно:

– Гав!..

– Дукс!..

И вот тут Лупицин побледнел. Потому что вези и не думал шутить. Лицо у Фритигерна ласковое, рот улыбается.

И сказала комиту Лупицину многоопытная жирная задница его:

– Вот что, ваше превосходительство. Если вы этого типа немедленно не умаслите, он вас на кусочки разрежет и лисицам скормит. Быстрее, не теряйтесь. Берите большой кусок масла…

Больше Лупицин свою задницу не слушал – не до разговоров ему сделалось.

После долгих увещеваний Фритигерн соизволил вспомнить людское наречие и сообщил комиту о своем намерении выступить в южном направлении.

Комит разволновался.

Фритигерн объяснил, все так же спокойно и холодно, что обязан что-то предпринять, поскольку дальнейшее бездействие в условиях все возрастающего голода и нужды неизбежно вызовет бунт. А он, Фритигерн, ни в коем случае не намерен допускать до бунта.

Комит, отдуваясь, сел на предложенную ему попону, пропахшую лошадиным потом, – специально для дорогого гостя на голой земле расстелили. Попросил выпить. Ему поднесли. От выпивки чудовищно разило. Сделал глоток – комит сам не знал, что заставило его выпить, жадность ли природная или же соображения вежливости – Лупицин предложил кубок Фритигерну. Тот с улыбкой отказался, добавив, что конскую мочу не пьет. Лупицин залился темной краской. А Фитигерн улыбнулся невинно и извинился за неудачную шутку: «Это просто пиво у нас перебродило». Но Лупицин так до конца и не был уверен в том, что именно пил.

Фритигерн заговорил серьезно. Если комит хочет сохранить в Нижней Мезии мир и покой, он должен действовать сообща с вождями вези. Пусть когорты следуют вместе с племенем, но в отдалении и без всяких там наскоков и выходок. Иначе последствия могут быть весьма тяжелыми.

Где же дукс Фритигерн намерен разбить новый лагерь?

– А что, – прямо спросил Фритигерн и вдруг сделался очень холоден, куда только его мягкость подевалась, – до зимы мы к месту нашего постоянного поселения не доберемся? Мы, вези, знаешь ли, не кочевники, чтоб на колесах жить.

Лупицин пустился в пространные рассуждения и говорил так мутно, что толмач понадобился. Но Ульфила спал, и Меркурин наотрез отказался его будить.

А тем временем по левому берегу Дуная бродили остроготы и союзные им аланы. Алатей и Сафрак, получив у Валента от ворот поворот, пребывали в нерешительности. Общество надвигающихся с севера гуннов никак их не устраивало. Ромеи, принявшие к себе вези, из каких-то непостижимых соображений отказали в помощи остроготам. Но выхода-то все равно не было. Так или иначе придется переправляться через Дунай, понравится это ромеям или нет. До чего же хитрый этот Фритигерн, умеет устроиться.

Ждали только случая остроготы.

И вот случай предоставился. Фритигерн двинулся к югу, и ромеи, которые с него глаз не спускали, пошли за ним следом. А берег-то без охраны оставили. Нет теперь на Дунае никого, кто помешал бы остроготам перейти за Реку. Правда, и помогать им никто не собирался, да не очень-то и нужно. Лодок и плотов добыли и потихоньку двинулись. Корабли, которые все это время патрулировали дунайские воды, ушли назад, к Истрополису.

Вот так и вышло, что весной 377 года в пределах Мезии находилось два бездомных готских племени: одно, прирученное христианством и мирным соглашением, во главе с Фритигерном и Алавивом; и другое, дикое и предоставленное самому себе, во главе с Алатеем и Сафраком, которое бродило, смутно представляя себе, на что решиться.

Вези остановились недалеко от Маркианополя. Этот город, как и многие другие, вырос из старого легионного лагеря и нес в себе как приметы римской военной суровости, так и провинциальной скудости. Он был населен преимущественно торговцами и рыболовами. Западная его часть, более бедная, вся провоняла рыбой, которую солили в огромных каменных цистернах.

На улицах говорили на испорченном каппадокийском греческом, на обкромсанной солдатской латыни, на смеси варварских наречий. Но все хорошо понимали друг друга. Ибо и римляне, и выходцы из различных Дунайских областей, и потомки мезов и греческих колонистов – все они сходились в ту весну 377 года на одном: не нужно нам тут никаких везеготов. От них дерьмом пахнет, они грубы, обычаев наших не уважают, а смеются так громко, что девственницы лишаются девственности от одной только силы звука. В общем, говно, а не люди и нечего им у нас в городе делать. Поругивали правительство в кабаках и на собраниях купеческой гильдии: что за безумная затея полчища варваров на земли наши пускать.

Комит Максим для успокоения граждан свои меры принял. Вези были остановлены в нескольких верстах от городских стен и ходить дальше им было не велено. В самом городе и на подходах к нему были усилены караулы. Под предлогом готской опасности всех входящих в город осматривали чрезвычайно строго: таможня перешла как бы на военное положение и требовала себе на лапу более обычного. Кто казался побогаче, того чуть не обыскивали, вынуждая откупаться от бдительности охранителей порядка.

Тем временем Фритигерн осаждал комита Лупицина просьбами открыть для его соплеменников доступ в город. Комит отбояривался, как умел, – а он умел.

Вооруженные караулы? Да, действительно, был отдан такой приказ. Это распорядился комит Максим, которому вверены заботы о безопасности граждан. Он совершенно прав, комит Максим. В первую очередь он обязан следить за тем, чтобы не вспыхнули беспорядки.

– Какие могут случиться беспорядки, если в город придут несколько вези, чтобы купить хлеба? – спросил Фритигерн. В изнурительных беседах с Лупицином князь был исключительно терпелив и сдержан и мог подолгу повторять один и тот же вопрос, так что Лупицину приходилось туго. Напрягал все силы, чтобы только вывернуться и избежать прямого ответа.

– Ну… Горожане могут предположить начало варварского нашествия. Возникнет паника…

– Но ведь они, конечно же, оповещены вами, что мы добровольно подчинились римской верховной власти? – Фритигерн смотрел на Лупицина совершенно невозмутимо, так что обвинение во лжи как будто и не прозвучало вовсе.

– Разумеется, магистраты знают, что вези – мирные люди и союзники Рима. Но ведь ни на одном из твоих не написано «Фритигерн». – Лупицин постучал себя пальцем по широкому лбу, показывая, где именно должно быть написано. – Они могут обеспокоиться при одном только виде варвара. – Пожал плечами. – Провинция глухая, люди невежественные…

И, желая побыстрее отделаться от настойчивого собеседника, скомкал разговор. Пригласил Фритигерна с родичем его на дружескую пирушку. У вас, вези, кажется, принято все важные дела решать на пирах? Вот и попируем, как вожди…

У простых людей свои заботы, у князей – свои.

Перед тем, как к Лупицину на пир отправиться, остановил Фритигерн дружинника и велел принести весь тот хлеб, что у того еще оставался. Воин нахмурился, но приказание выполнил. И забрал у него князь последнюю еду, поделил между собой и Алавивом, сам съел и Алавиву сказал сделать то же самое. Не голодными же, в самом деле, на пир к ромеям являться, чтобы ромеи шутить над ними стали.

Городская стража вождей готских с их охраной долго пускать не хотела, намекала и торговалась – взятку вымогала. Но Фритигерн стоял твердо, и в конце концов, ругаясь, пустили их стражи без всякой мзды. Неровен час от Лупицина придут, оправдывайся потом.

И вошли в Маркианополь готы, Фритигерн с Алавивом и охрана их в двадцать человек. Глядели по сторонам и удивлялись: и что ромеи так за этот городишко трясутся? Тут и грабить-то нечего. Всего богатства, что соленая рыба, да, может быть, в некоторых семьях по ларям какая-нибудь рухлядь припрятана.

У помещения претория их сам Лупицин встретил. Максим рядом стоит, даже улыбаться не пытается – противны ему варвары и все тут. Особенно Фритигерн отвратителен был Максиму.

Несмотря на нужду в хлебе, которую вези испытывали теперь постоянно, князю и в голову не пришло расстаться со своими золотыми украшениями. Носил, не снимая. Еще и встанет так, чтобы солнце на них играло, – стройный человек, обласканный светом, красивый, как архангел Михаил. Доспехи комита Лупицина, хоть и сверкали, начищенные до блеска, но рядом с изысканными украшениями вези из очень хорошего золота – сущая медная кастрюля.

Распорядились охрану варварских князей перед входом оставить. Справа римские легионеры пусть службу несут, слева варварская дружина. Пускай сразу видно будет, что там, в здании, за тяжелой дверью, видные вожди двух великих народов сошлись на богатырском пиру.

Фритигерн распоряжение выслушал, повернул голову и дружинникам своим велел:

– Тут встанете.

И следом за Лупицином в помещение претория шагнул.

При виде изобилия, подготовленного для пиршества, у Алавива вдруг комок к горлу подступил. Замутило его. Чего тут только не было. Перепела и фаршированные яблоки, пропеченная баранина, какие-то невиданные блюда из зерна. Спасибо Фритигерну – догадался, заставил загодя хлеб у дружинника съесть, а то, пожалуй, и стошнило бы Алавива.

Набежали метрески, соблазнительные и почти совершенно голенькие. Два раба с серьезным видом втащили гигантский музыкальный инструмент, сложнейшее сооружение, состоящее из множества труб. Более всего оно напоминало осадную машину. Это была причуда Лупицина, его гордость, которой он намеревался поразить сердца варваров.

Развалился хозяин гостеприимный на ложе в пиршественном зале, триклиний называется. Варварам пришлось то же самое сделать. Фритигерн чувствовал себя чрезвычайно глупо. Знал, что вряд ли простит это Лупицину. Предательское поведение, почти неприкрытое воровство – все это еще куда ни шло; а глумление – никогда. На Алавива старался не смотреть. Вот уж точно кто дурак дураком на ложе развалился – справа метреска, слева какой-то толстый усач.

Вокруг шумели ромеи-гости, галдели между собой, пересмеивались, заговаривали с приглашенными. Назойливы были, как мухи. Знатное развлечение устроил им Лупицин, спасибо комиту. Лупицин горой на ложе громоздился, улыбался покровительственно – отец родной.

Толстый усач мгновенно принялся донимать Алавива ценами на соль. Раньше, мол, цена на соль была куда ниже.

И трещат уже кости на зубах, метрески верещат, когда Лупицин их лениво за ляжки хватает. Музыкальный монстр изрыгает из своей утробы гнусавые звуки. По общему решению, музыканта утаскивают три дюжих раба – пороть.

Тот, с усами, который Алавиву под бок пристроился, рыбным промышленником оказался, греком. Поначалу дернулся Алавив, как ромей его за плечо тронул, – ну и шуточки у ромеев.

Но промышленник вполне дружески поднес варвару вина, подмигнул: мы тут неразбавленное пьем. И правильно делаете, одобрил Алавив и вино взял. Любезным быть решил.

Выпили. Поговорили о ценах на соль.

Еще раз выпили. Новые мысли насчет соли их посетили. Обсудили.

Не прошло и получаса, как оба поливали горькими слезами погибшую красоту вертевшейся между ними метрески. Алавив то за грудь ее потрогает – упругая грудь, то бедро щипнет, оценивая. Какое сложение у женщины. И безнадежно испорчена.

Метреска Алавиву намеки делала, но тот слишком увлекся ценами на соль.

Фритигерн подвыпил и больше не мучился смущением из-за того, что вынужден перед всеми возлежать, как потаскуха. И громче всех хохотал над шутками, особенно когда понимал, о чем речь.

Хотели посмотреть на пьяного варвара? Вот и получайте пьяного варвара.

Сидели во фритигерновом лагере человек десять молодых вези и ругались на чем свет стоит. Все им поперек горла стало: и комит жирный, ленивый и вороватый, и страна эта, которая вовсе не обетованной землей оказалась, и военачальники готские, которые, похоже, хотят племя свое уморить и в рабы к ромеям податься.

И чего мы тут сидим и ждем?

Вскочили и к городу отправились.

Ку-у-да-а? Не велено!

Прочь с дороги, мы – вези!

Гляди ты, вези. Много мы таких видали и все с веревкой на шее.

Слово за слово, и вот уже мелькают в воздухе кулаки и дубины. Римлян-то было раза в три больше, чем буйных готов. Девятерых повалили и руки им скрутили; десятый же вывернулся и убежал, но не потому, что трусом был.

Фритигерна с Алавивом в лагере не было, они с Лупицином пили. И некому было остановить вези, чтобы лишней воли себе не давали.

Точно весть о долгожданном освобождении из узилища услышали они в крике молодого парня с губой порванной и синяком на весь глаз:

– Наших бьют!

Ух ты! Радости-то! Вскочили, за мечи схватились, понеслсь, только пятки сверкают. До первой же римской заставы добежали и с разгону всю заставу перебили. Посмеиваясь, взяли себе доспехи римские, забрали деньги, какие нашли. А они что, на полном серьезе считали, что городишко свой надежно охраняют?

Впервые за все то время, что от гуннов бежали, было легко на душе у везеготов.

Лупицин уже задремывал среди пиршественного шума, уже похрапывал слегка и слюну от расслабленности изо рта пускал. С кувшином к нему раб подкрался, слегка подтолкнул, чтобы пробудить. Лупицин заревел:

– Да как ты смеешь!

И снова в сон погрузился.

Раб склонился к нему и настойчиво зашептал в самое ухо.

Как ни пьян был Фритигерн, а сценку эту приметил. От раба за версту несло тревожными новостями. Такими, которые ждать не могут. И насторожился чуткий князь, а насторожившись, взял мосол и ловко через пиршественные ложа метнул, прямо в лоб Алавиву попал. Пока ромеи над дикой выходкой варвара смеялись, Фритигерн Алавиву глазами на выход показал: что-то тут затевается, так что будь начеку, родич.

Был бы Алавив зверем, уши бы торчком поставил. Но и так расслышал звон мечей. У стен претория бились.

А там действительно шло сражение, и поворачивалось оно не в пользу везеготов – единственно потому, что их-то было всего двадцать, а римлян – значительно больше.

Как только Лупицину донесли о нападении на заставу, тот спьяну распорядился дружину варварскую перебить: «как они с н-нами, так и м-мы с н-ними!..» Римским легионерам эти варвары за несколько часов совместного их дежурства у здания претория уже успели глаза намозолить. Весть о гибели своих товарищей восприняли с горечью и потому приказ пьяного комита пришелся как нельзя кстати. Перебить у князя лучших дружинников – все равно что зубы у волка вырвать.

Первого вези врасплох застали, ударом в спину убили. Девятнадцать их осталось, и дорого они себя продали. Весь двор кровью залили.

Из лагеря фритигернова под стены Маркианополя хлынули вези, гремя оружием и крича, что вождей их предательски убили на пиру. В ужасе смотрели сбежавшие за стену таможенники на это разгневанное людское море. Чего боялись, то и подступило.

В пиршественной зале ничего этого слышно не было. Толстые стены у здания претория, много комнат отделяют триклиний от выхода. Только один звук и донесся – еле слышный звон металла, какой ни с чем не спутаешь.