Я, Потрошитель Хантер Стивен

Глава 18

Воспоминания Джеба

К тому времени, как я прибыл к дому 108–119 по Гоулстон, надпись по приказанию тупицы Уоррена уже была смыта со стены.

– Что? – не веря своим ушам, рявкнул я на констебля, сообщившего об этом.

Вместе с господами из «Таймс», «Ивнинг стандарт», «Мейл», «Пэлл-Мэлл газетт» и других газет мы стояли у входа в дом. Здание в шутку называли «Образцовым жилым домом Уэнтворта» – да, в каком-то смысле его можно было считать образцом того, как унизить рабочего, втиснув его в тесную кирпичную конуру, по двенадцать человек в одну комнату, в которой летом жарко, а зимой холодно, а сортир на улице, так что все, кому приходится им пользоваться, вынуждены терпеть его грязь и убогость.

– Он приказал смыть надпись? – подхватил Каванах из «Таймс».

Мы были потрясены, мы были возмущены, и, полагаю, мы вели себя довольно грубо. Другими словами, мы выполняли свою работу.

– Сэр, он…

– Черт побери, что еще нужно этим надоедливым господам?

Кто-то прервал неуклюжие объяснения несчастного констебля. Оторвав взгляд от его испуганного лица, я увидел самого сэра Чарльза, приближающегося тяжелой походкой подобно чудовищу, сотворенному воображением миссис Шелли[31] или голема из еврейских мифов[32], – коренастый великан, сплошные накачанные мышцы и крупные кости, и невозмутимый взгляд черных бусинок-глаз. Сэр Чарльз Уоррен был создан, чтобы носить военную форму; даже будучи главой полиции Большого Лондона, известной как Скотланд-Ярд, он носил свой мундир так, будто стоял на капитанском мостике крейсера королевских ВМС «Пинафор»; втиснутый в гражданский сюртук, он, казалось, собирался сделать глубокий вдох, взрывным ударом распрямив могучую грудь так, чтобы во все стороны беспощадно разлетелись обрывки черной шерстяной ткани. Этого у него не отнять: он обладал харизмой. Он принадлежал к той же породе англичан, что и Гордон Хартумский[33], – человек-крепость, образец честности, нравственности, веры в себя, убежденности в собственном превосходстве, который смотрит на мир лишь в прицел винтовки, направленной на убегающего черномазого. Как жалко, что при всем том Уоррен был непроходимо туп. Коренастый, широкоплечий, в котелке и сюртуке, с резкими чертами лица, частично скрытыми пышными усами, которые так нравятся кое-кому из сильных мира сего, – двумя большими треугольниками жесткой шерсти, окруживших и спрятавших рот. Подбородок, казалось, был отлит из лучшей британской стали, и при ударе по нему другой британской сталью можно было бы высечь искры, однако ни один из кусков стали повреждений бы не получил.

– Сэр, это же улика! – воскликнул я. – Она могла бы вывести нас на того типа! Уму непостижимо, как…

– Чепуха! – остановил меня Уоррен. – Мы переписали слова, и Лонг их огласит. Однако целью этого послания, написанного мелом на стене, несомненно, было привлечь внимание, обратить гнев на определенные элементы. Я не допущу в городе смуты, для усмирения которой придется вызывать лейб-гвардию…

– Как это случилось в Кровавое Воскресенье[34]? – спросил кто-то, имея в виду самый грубый (на тот момент) промах великого человека. Сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что это, по всей видимости, был я.

– Я оставлю без внимания этот выпад, – ответил Уоррен. – Главное – это то, что Лондону не нужно кровопролитие. Первостепенной задачей является поддержание общественного порядка, согласно распоряжению Министерства внутренних дел и всем последующим распоряжениям. – С этими словами он развернулся, собираясь уйти, затем снова повернулся ко мне. – А вы, сэр, кто вы такой?

– Сэр, я Джеб, из «Стар».

– Значит, «властелин колец», да? Вы знаете, во сколько человеко-часов обошлась нам проверка сообщений о неизвестных с кольцами? Это просто отвратительно!

– Сэр, это была реальная улика, о которой было сообщено надлежащим образом, – возразил я.

– Сэр, должен предупредить вас о том, что я послал письмо вашему мистеру О’Коннору с жалобой на ваше превратное представление наших трудов.

– Сэр, две новые жертвы, зверски убитые за одну ночь, уничтожена наиболее важная улика, а все ваши усилия, похоже, ни к чему не привели. Общественность…

– О Боже, сэр, мы в Скотланд-Ярде выполняем свой долг, а несвоевременные комментарии и нелепые улики, уводящие в сторону, которые выдает пресса, только усугубляют ситуацию. Смею вас заверить: Скотланд-Ярд одержит победу, порядок будет восстановлен, и все снова станет так, как должно быть. Мы непременно схватим этого мерзавца, и он будет повешен в Ньюгейтской тюрьме. Но и вы должны делать свое дело, ибо мы на одной стороне, из чего следует, что вы не должны выставлять нас дураками. Всего хорошего, господа!

Одна из привилегий, дарованных полководцу, заключается в том, что ему не обязательно оставаться на месте, чтобы воочию увидеть последствия своих решений; вот и сэр Чарльз развернулся и отошел от нас, и его тотчас же обступила свита суетящихся и кудахчущих адъютантов, проводивших его к экипажу, в котором он умчался навстречу приближающемуся рассвету.

Бедняга констебль Лонг остался держать перед нами ответ в полном одиночестве, поскольку остальные «бобби» и следователи стояли в стороне, возможно радуясь тому, что большой начальник не заставил их выстраиваться в шеренгу, как он хотел, в нелепой попытке насадить военную дисциплину у тех, кто зарабатывал слишком мало, не имел надлежащей подготовки и был вынужден иметь дело с превосходящим противником.

– Итак, Лонг, выкладывайте. Это вы сделали открытие; рассказывайте, как все было.

Мы столпились вокруг Лонга, словно намереваясь его сожрать, но обнаружили красный нос и налитые кровью глаза человека, который вот уже добрый десяток лет отмачивал изрядную долю своего мозга в джине и от которого пахло соответствующим образом.

– Я несу дежурство, и времени почти три ночи… – начал бедолага, после чего поведал нам печальную историю о том, как шел с фонарем по Гоулстон, заглядывая во все щели и закутки, и тут луч света выхватил яркое алое пятно на скомканной тряпке, лежащей в дверях, которое могло быть только одним. Подобрав тряпку, Лонг обнюхал ее и убедился в том, что красное – действительно кровь, а подтеки неприятного оттенка оставлены, судя по всему, фекалиями. По словам констебля, он решил, что эта улика может иметь отношение к изнасилованию, поскольку до него еще не дошли страшные известия о Митр-сквер и Датфилдс-ярде. Затем Лонг заметил написанные на стене слова. Он отправился прямиком в участок на Коммершл-стрит и предъявил найденную улику, а более проницательный сержант сложил картинку, вот почему сейчас, около пяти часов утра, в бледных предрассветных сумерках перед «Образцовым жилым домом Уэнтворта» собралась такая толпа.

– Что было написано на стене? – резким тоном спросил Каванах, словно перед ним стоял не этот несчастный болван, а сам сэр Чарльз, который приказал стереть надпись, однако посчитал ее настолько важной, что поспешил лично прибыть на место.

– Надпись гласила, – неуверенно произнес Лонг, – «Евреи те кого не обвинят так как».

– Евреи?

– Да, сэр, так оно и было. И вот что странно: даже такой парень, как я, знает, что слово «евреи» пишется Е-В-Р-Е-И, но этот тип точно спятил, он написал его неправильно, он написал «Й-Е-В-Р-Е-И», вот как.

Все застрочили в своих блокнотах, записывая этот необъяснимый факт.

– Вы в этом уверены?

– Как в том, что сейчас стою перед вами.

Мы покачали головами. И действительно, тема евреев звучала в этом деле слишком громко, и «Стар», газета, в которой я работал, не проявила должной осмотрительности и подхватила досужие предположения. Для многих евреи оставались чужеродным элементом, и их спешили обвинить во всех смертных грехах. И все эти люди будут очень довольны, если евреи или еврей действительно окажутся в чем-то виновны, и странная, туманная надпись на стене, похоже, указывала именно на это – если вообще на что-то указывала.

– Установлено ли достоверно то, что обнаруженная вами окровавленная тряпка действительно является частью фартука убитой?

– Сэр, об этом вам лучше справиться в морге, да, сэр, – ответил Лонг.

Тут другой полицейский – возможно, констебль Халс из полиции Сити, показавшийся через мгновение, – подхватил:

– Тут я могу вам помочь. Я только что из морга, поскольку комиссар Смит вывел всех нас на улицы, и действительно, обрывок по форме, фактуре и размерам в точности соответствует разорванному фартуку на останках бедной женщины на площади.

Итак, это все ставило на свои места. Убийца пришел сюда. Но он ли написал на стене эти слова? Определенно, все указывало на то, ибо послание действительно было обращено к главному социальному аспекту дела, и убийца, по-видимому, хотел передать какую-то мысль.

Но… какую?

Прежде чем разойтись, мы постояли немного вместе, все мы, «старики», которые занимались этим делом с самого начала, и даже грошовые писаки, с которыми в кои-то веки общались как с равными; мы стояли в бледных сумерках пробуждающегося Уайтчепела и пытались понять, что к чему. Сейчас я уже не могу вспомнить, кто что говорил, но я помню суть споров, и теперь мне кажется, что это имеет непосредственное отношение к делу и, больше того, связано с тем, что вскрылось в ближайшие дни и недели, однако и сейчас, по прошествии двадцати четырех лет, вызывает жаркие дебаты.

Должен заметить, что некоторые считали, что бедняга Лонг ошибся. Выяснилось, что вышеупомянутый констебль Халс из полиции Сити прибыл на место до того, как надпись была стерта, и записал в своем блокноте несколько отличающийся вариант. Таким образом, однозначность отсутствовала; вот почему этот вопрос до сих пор не дает покоя.

По словам Халса, на стене было написано: «Еувреи не те кого обвинят так как», в отличие от варианта Лонга: «Еувреи те кого не обвинят так как».

Эта проклятая частица «не»! Ветры интерпретации гоняют ее из стороны в сторону, подобно непривязанному воздушному шарику.

– Двойное отрицание, – заметил Каванах, выпускник университета. – Технически, грамматически, по всем правилам два отрицания отменяют одно другое, поэтому истинный смысл, независимо от местонахождения «не», заключается в том, что евреи действительно виновны. Смысл надписи таков: «Евреи – те, кого обвинят так как».

– Из этого еще не следует их вина, – возразил кто-то еще. – Фраза нейтральная; в ней просто утверждается, что евреев обвинят, как всем нам хорошо известно и как мы уже видели собственными глазами. Евреи – главный жупел нашей эпохи, и их действительно обвинят.

– Значит, этот тип просто критикует наше общество, подобно доктору Арнольду[35]?

Сравнение убийцы с поэтом и критиком вызвало смех, однако затем разговор плавно перешел на другие темы. Так продолжалось около часа; ребята подбрасывали все новые мысли. Этот гнусный тип действительно сумасшедший или только притворяется? У него есть какая-то программа или он действует наобум? Он человек умный, даже гений – или же невежественный жестокий дикарь прямиком из густых лесов на Востоке, охваченный первобытной жаждой крови ради каких-то замысловатых религиозных целей? В конце концов, возможно, он чем-то похож на Джекила и Хайда Роберта Льюиса Стивенсона, двух разных личностей в одном теле? Быть может, как и в повести шотландца, один даже не знает о существовании другого. Все это было весьма любопытно – но в конечном счете, полагаю, совершенно бесполезно, – и все же одно замечание задержалось у меня в памяти, окрасив мое отношение к грядущим событиям.

– Что ж, – сказал кто-то, – одно можно точно сказать: эту загадку может разгадать только Шерлок Холмс.

Смех, но только не с моей стороны. А это ведь и вправду была чертовски замечательная мысль. В прошлом году я прочитал «Этюд в багровых тонах» мистера Конан Дойла в журнале, в котором он печатался, хотя, насколько я понимал, с тех пор он уже вышел отдельным изданием. Шерлок Холмс являлся именно тем, кто был нам нужен: невозмутимый, бесстрастный интеллект, обладающий даром дедукции, способный разобраться в запутанном наборе улик и сделать соответствующие выводы, после чего проложить через болото тех или иных сомнений прямую дорогу, которая неизбежно приведет к одному-единственному преступнику. Больше того, это нужно было сделать стильно, с сухим остроумием, сухой наблюдательностью и, невзирая на некое академическое высокомерие, с истинным пониманием того, как на самом деле устроен наш мир.

Но где найти такого человека? Где наш Шерлок Холмс? Я был готов стать его Ватсоном.

Глава 19

Дневник

4 октября 1888 года

Мне дали имя.

Это должно было произойти. Если я демон, олицетворение зла, рано или поздно кто-нибудь непременно прикрепит мне прозвище – во-первых, чтобы упростить рассуждения по поводу моей харизмы, и затем чтобы в определенном смысле унизить меня, запихнув все мои тонкости, импровизации, героические поступки, обусловленные одной только силой воли, храбрость и проницательность в одну банальную упаковку, в которой все эти атрибуты первоначально хранятся с большими почестями, однако со временем разлагаются, и в конце концов имя – и я сам – становятся чем-то обыденным.

Дорогой начальник

Я вот все слышу что полиция меня схватила но пока что на меня никак не могут выйти. Я смеялся когда они строят из себя таких умных и говорят что на правильном пути. От той хохмы о Кожаном Фартуке со мной случился приступ. Я примусь за шлюх но я и впредь не премину их потрошить до тех пор пока меня не сцапают. Последняя работа была просто шикарная. Я не дал той леди даже пискнуть. Как меня теперь смогут схватить. Я обожаю свое дело и хочу начать сначала. Вскоре вы услышите обо мне и моих веселых проделках. С прошлого раза я оставил немного той самой красной жидкости в бутылке из-под имбирного пива чтобы ей писать но она стала густой как клей и ею нельзя пользоваться. Надеюсь сойдут и красные чернила ха-ха. В следующий раз я отрежу леди уши и ради хохмы пошлю их полиции не так ли. Приберегите это письмо пока я не совершу следующее дело а потом выкладывайте его. Мой нож такой хороший и острый что я хочу заняться делом немедля как только у меня будет возможность. Желаю удачи.

Ваш покорный слуга

Джек-Потрошитель

С вашего разрешения остаюсь под псевдонимом

P. S. Не хотел отправлять это письмо пока не сведу всю красные чернила со своих рук чтоб их. Пока никак не получается. Сейчас все говорят что я врач ха-ха.

И все же мне это весьма понравилось. Тот, кто это отчеканил, не без определенного низкопробного таланта. Джек-Потрошитель. Я, Джек. Я, Потрошитель. Жестоко и в то же время кратко; две общности объединяются неожиданным способом, глагол «потрошить» используется также в совершенно неожиданном значении, поскольку немногое из того, что я сделал, связано с потрошением. Но Джек-Резчик не пошло бы, поскольку этот термин, в данном случае абсолютно точный по смыслу, гораздо чаще используется при описании работ по дереву. Значит, пусть будет Джек-Потрошитель.

Подозреваю, веру в подлинность письма обеспечило дело с ухом. Какой бы забияка-журналист ни отчеканил термин «Джек-Потрошитель», он не мог наперед знать о том, что я в припадке безумия, охватившем меня на Митр-сквер, наброшусь на растерзанные останки миссис Эддоус и действительно отделю одно ухо от того места, где оно крепилось к голове. У меня в памяти не сохранилось то, как я это делал; этот временной отрезок абсолютно нечеткий, хотя, перечитывая свою последнюю запись, я вижу, что сохранил достаточно воспоминаний, чтобы записать их тотчас же после соития, хотя они быстро исчезли под волной сна, захлестнувшей меня.

Однако это случайное совпадение мгновенно придало посланию Джека-Потрошителя, со всей его зловещей глупостью относительно использования крови в качестве чернил, определенную известность. Для того чтобы прочно и надолго запечатать что-либо в общественном сознании, необходима какая-нибудь живая, красочная подробность, и мой благодетель, кем бы он ни был, обеспечил это. Ему следовало бы писать рекламные объявления!

Тем временем «двойной удар», как окрестили его в газетах, похоже, воспринимается как свидетельство крайне злобного высшего гения. Как мне хотелось бы, чтобы это было так! Если б я был таким гением, мне не пришлось бы так отчаянно импровизировать, так зависеть от везения. Но, похоже, никому и в голову не пришло, что второй удар был нанесен исключительно потому, что первый оказался таким неудовлетворительным, точно так же, как никто не догадывается, почему в моем послании слово «евреи» написано как «еувреи» и почему предложение лишено смысла, грамматического или какого-либо иного. Судя по всему, никто не обладает даром сложить все это в единый рисунок и определить, куда в конечном счете движется вся история. Это меня бесконечно радует.

На самом деле я в настоящий момент счастлив так, как не был никогда в жизни. Те, кто нанес мне такой сокрушительный удар, отнял у меня все, что я сотворил и любил, они в скором времени встретятся с ножом – в том или ином виде. Тем, кто критиковал меня, кто презирал мою работу, кто находил меня мелким и непомерно честолюбивым, – я громогласно докажу им, что они ошибались. «Ха-ха», как написал Джек, и кем бы он ни был, этот анонимный писака, он точно передал ту радость, которую я испытываю, ставя в тупик окружающий мир. Сэр Чарльз, ребята из прессы, все те толпы, которые помимо воли судачат и мечтают о Джеке, все они за много миль от правды, и единственная беда заключается в том, что, если я одержу победу – а я ее непременно одержу, – ни у кого не хватит мозгов, чтобы сложить всё вместе.

Мне осталось еще совсем немного. Я должен этим заняться.

24 октября 1888 года

Дорогая мамочка!

Ну, знаю, ты уже все слышала. Он расправился еще с двумя, и одной досталось очень здорово. Сейчас у него даже есть имя, в газетах его называют «Джек-Потрошитель» в связи с каким-то письмом, которое он якобы написал, хотя, если хочешь знать мое мнение, все это полная чушь, поскольку тип, способный сделать то, что сделали с последней, не станет писать о том, что он спятил. По-моему, он – орангутанг в человеческом обличье, обезумевшая обезьяна с ножом, быть может, русский, поляк или китаец, но никак не англичанин, это я точно говорю.

Так у нас думают все девочки. Ни один англичанин неспособен на такие ужасы, поэтому мы по-прежнему чувствуем себя в безопасности в обществе наших, и именно так обстоят дела в последние дни.

И мы не одиноки. Должно быть, ты вообразила, будто город останется в стороне и будет с удовольствием смотреть на то, как эта мерзкая тварь режет несчастных; но сейчас чуть ли не все встали за нас! Это что-то! Представь себе, всего несколько дней назад, перед двойным ударом, два констебля заметили одного преступника и погнались за ним. Люди вообразили, что это Джек собственной персоной, и включились в охоту, и вскоре толпа схватила этого типа и едва не вздернула его. Ну, он, конечно, не ангел, но он и не Джек. Это был какой-то тип по прозвищу Прощелыга, обыкновенный мелкий жулик. Фараоны едва успели спасти его от пляски в петле. Но люди даже отправились в полицейский участок, чтобы повесить этого Прощелыгу на ближайшем фонарном столбе, уверенные в том, что это Джек, однако «фараоны» его отстояли.

Понимаю, мамочка, как все это пугает вас с папой. Но вы не бойтесь. Понимаете, я не такая, как остальные девочки. Они все работают на улице, и ремесло требует, чтобы они заходили в темные переулки. Все то, что сделал Джек, он сделал в переулках, во дворах и в прочих темных закутках. Что до меня, тут все иначе. Я в безопасности и уюте, словно клоп на ковре, в своей собственной комнатенке. Мы с моим другом сейчас как бы разошлись, но я каждый день вижусь с ним и знаю, что он скоро вернется. Во-первых, рядом Джо, а он никому не даст меня в обиду. О, и, помимо всего прочего, есть еще сторожевая собака. Ну, ха-ха-ха, вот я снова шучу. Это не собака, а кошка. У Элизабет, дамы сверху, есть котенок по кличке Бездельник, но Бездельник – не простой кот. Он чувствует, когда кто-то не тот, кто должен быть, и можешь не сомневаться, Бездельник поднимет страшный шум, если здесь появится кто-нибудь чужой.

Поэтому я знаю, что мне нечего бояться. У меня есть своя комната, надежно запирающаяся на автоматический пружинный замок, поэтому даже если я забудусь из-за своей жажды, дверь захлопнется за мной, а потом, наверху есть Бездельник, и он следит за всеми теми, кто что-то вынюхивает, и еще есть мой приятель Джо, который хочет, чтобы я оставила свое ремесло, и каждый день приходит поговорить об этом, и поверь мне, если кто-нибудь что-то попробует, когда Джо здесь, тот отделает его так, что не позавидуешь. А еще есть констебль Джонни Апрайт и констебль Уолтер Дью, которые гнались за Прощелыгой и схватили его, и, помимо всего прочего, есть инспектор Эбберлайн, такой умный человек, каких отродясь не было, и есть еще самый главный начальник сэр Чарльз, герой войны, и все эти важные и могущественные люди защитят меня от Джека-Потрошителя.

Так что, мамочка, ни о чем не беспокойся. Со мной все будет в порядке. Быть может, я расстанусь с жаждой, быть может, я выйду замуж за Джо, быть может, мы уедем из Лондона, если Джо найдет где-нибудь хорошую работу, прочь от всей этой грязи, и, быть может, мы даже захватим с собой кота Бездельника.

О, мамочка, я так по тебе скучаю, я хочу, чтобы все сложилось по-другому, но я уверена, что все будет в порядке. Я надеюсь на светлое будущее и счастье для всех.

Твоя любящая девочка

Мерсиан

Глава 20

Воспоминания Джеба

Поскольку последствия знаменитого «двойного удара» хорошо известны, едва ли необходимо задерживаться на них подробно; достаточно будет краткого упоминания. Как выяснилось, убийство сразу двух проституток потрясло не только Лондон и империю, державшую его на своих плечах, но и весь мир. В момент наивысшего подъема истерии из ниоткуда появилось имя Джек-Потрошитель (если, конечно, мое распаленное воображение можно считать за ниоткуда) и благодаря случайному совпадению касательно отрезанного уха и блестящей изобретательности автора (увы!) тотчас же было принято этим самым миром, земным шаром, который испытывал ужас перед Джеком, но в то же время отчаянно жаждал информации о нем. К середине недели появилась загадка «еувреев», помещенная в туманную фразу, что породило дальнейшие возбужденные комментарии, страх, истерию и всевозможные гадости. Назывались самые разные подозреваемые, тщательно изучался жизненный распорядок всех этих людей, и в конце концов с величайшим сожалением они признавались невиновными, после чего им предоставлялась возможность кануть в небытие. Мы старались изо всех сил, подпитывая общий интерес, по настоянию О’Коннора опубликовав новое письмо… на самом деле открытку, которая, как ему было известно, являлась фальшивкой, просто потому, что она придавла новый импульс версии о Джеке, а также содержала удачное самоопределение, несомненно, плод моего вдохновенного труда, – «Дерзкий Джеки».

Джек превратился в самостоятельную индустрию, поскольку все газеты трубили в один голос: «Джек!», во всех выпусках. «Меняйте гранки, меняйте гранки!» (Я все еще не мог понять, что это означает.) Не могу точно сказать, подпитывалась эта лихорадка страхом или чем-то более сомнительным. Налицо была тайна, нездоровое увлечение жуткой трагедией других людей. До тех пор пока Джек будет ограничивать свою жажду крови одними шлюхами, у него будут сотни тысяч поклонников среди благополучной буржуазии и интеллигенции, огражденные от безумия охотника своим положением в обществе. Но пусть он только преступит эту черту, как тотчас же станет менее возбуждающим и гораздо более осязаемой угрозой.

И все это время я трудился не покладая рук. Все воскресенье 1 октября мы с Гарри Дэмом работали до самой ночи вместе с Генри Брайтом, объединившим два наших материала в одну гладкую, бесшовную статью, которая, на мой взгляд – а я прочитал также то, что предложили «Таймс», «Ивнинг мейл» и «Газетт», – была лучшей. Генри – талантливый журналист, обладающий опытом, и он связал рассказы в единое целое, объединив убийства, тайны, кровь и неэффективность официального полицейского расследования. Могу с гордостью сказать, что ее и сегодня полезно прочитать. Это была моя лучшая работа в журналистике.

Я лишь вскользь упомяну о дальнейших событиях, случившихся в последующую неделю, среди которых было увеличение обещанного вознаграждения, проведение следственных действий, похороны, показательное тестирование ищеек в Риджент-парке, ставшее еще одним унизительным позором для Уоррена (его лучшим собакам Барнаби и Бурго удалось отыскать лишь парочку, уютно устроившуюся в зарослях!), который стремительно превращался в посмешище для всей западной цивилизации. Личности жертв двойного удара были быстро установлены, и их имена стали известны так же широко, как имена богатых наследниц Вест-Энда. Бедная Элизабет Страйд, вечно обделенная, поскольку ее убийство оказалось таким непримечательным, была той дамой, которая встретила свой конец в Датфилдс-ярде. Иммигрантка из Швеции, она, несмотря на свое прозвище Долговязая Лиз, была маленькой и пухленькой. Страйд только что вернулась из деревни, где она со своим возлюбленным собирала хмель, хотя и без особого успеха. Второй была Кэтрин Эддоус, с Митр-сквер, где Джек без спешки расправился с ней, оставив на всеобщее обозрение жуткую экспозицию на тему «я тебе кишки выпущу!».

После того как обо всем было доложено, мы, газетчики, почувствовав золотую жилу, пересказали все еще раз, приукрасив, добавив теории, иллюстраций и так далее и тому подобное. Возникли вопросы: каким образом Джеку удалось, словно по волшебству, бежать из Датфилдс-ярда, когда тележка, запряженная пони, по сути дела наглухо заперла его во дворе? Как он затем смог всего за сорок пять минут пересечь город, а это почти миля кратчайшим путем по улицам (по прямой короче, но, насколько нам было известно, Джек не был вороной и не мог лететь по прямой), и без единого звука убить миссис Эддоус прямо под носом у двух «пилеров», после чего, что еще загадочнее, как ему удалось выбраться из этого запертого ящика, окруженного полицейскими, и выйти на Гоулстон-стрит к жилым зданиям Уэнтворт, чтобы оставить там откровенную улику, а также эту туманную, манящую надпись? И что могли означать его слова? В чем тайна «еувреев»? Что это – шифр, иностранное слово, сознательная описка, масонский символ, заговор царской охранки, малоизвестное просторечие? Немало чашек чая и сдобных пышек было поглощено за решением «головоломки еувреев».

И в этот самый момент пришло нечто иное – письмо от моего нового друга профессора Томаса Дэйра. Горя нетерпением поддержать знакомство со столь блистательным умом и все еще желая услышать теории относительно Джека, на которые Дэйр лишь туманно намекнул, я вскрыл конверт.

«Дорогой мой Джеб! – начиналось письмо. – Как было приятно поболтать с вами на вечеринке у Чарли. Возможно, вы помните разговор о том человеке, кого теперь зовут Потрошителем. Каков тип, «Дерзкий Джеки»! Он обеспечивает вам тираж, он заставляет работать мой мозг.

Однако ничто не затронуло меня так глубоко, как это дело со словом «Й-Е-В-Р-Е-И». Оно не выходит у меня из головы. Это язык. Это средство общения. Это «Дно». Поэтому я потратил почти всю прошлую неделю, сопоставляя различные предположения с этим образцом в надежде взломать код.

Я пришел к определенным заключениям. Стараясь быть добропорядочным гражданином, когда это не чересчур обременительно, я отправился в Скотланд-Ярд и прождал три часа, чтобы попасть на прием к какому-то инспектору, который вежливо выслушал меня, кивнул и сказал: «Очень хорошо, сэр, я все записал, а теперь, если не возражаете, у меня есть другие дела», после чего указал мне на дверь. Подобное безразличие я отношу на счет Уоррена, который, в конце концов, не полицейский, определенно не сыщик, даже не солдат, а на самом деле что-то вроде инженера. Когда требуется рассчитать количество кирпича и раствора для строительства моста в Месопотамии, исходя из бюджета, объема перевозок, предполагаемого срока эксплуатации и стоимости ремонта, наверное, он как раз тот, кто нужен; однако именно так он видит мир, не вдаваясь в нюансы, не обремененный тем, что скрывается на «Дне», опираясь исключительно на то, что можно пересчитать и измерить. Подобному болвану ни за что не поймать такого дьявола, как Джек.

В любом случае я считаю, что мне удалось разгадать значение слова «Й-Е-В-Р-Е-И». Я единственный человек в Лондоне, кто это знает, если я только не расскажу вам. Вас это заинтересовало?

Ваш Томас».

Глава 21

Дневник

15 октября 1888 года

Разумеется, я должен был это увидеть. Погруженный в темноту, можно даже сказать, призрачный пейзаж в той части города, которую я практически не знал. Я действовал, повинуясь инстинкту, дерзко, без колебаний, подобно Кардигану под Балаклавой[36], и мой безумный рейд прямо на вражеские шеренги позволил мне остаться в живых и встретить новый день.

Я выжидал, выжидал, выжидал. Новый день уже давно наступил, воздух был прохладным, солнце ярко сияло, погода стояла замечательная. Я бродил по улицам, словно гуляющий житель Лондона, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, но при этом неуклонно продвигаясь к Митр-сквер. Не будучи дураком, я время от времени поворачивал назад, убеждаясь в том, что меня никто не преследует, хотя это и казалось маловероятным. И действительно, никому до меня не было никакого дела; я был лишь одним из многих лондонцев, заполнивших улицы, направляющимся на встречу, за покупками, по делу. Во мне не было ничего примечательного.

То и дело я проходил мимо аптеки, табачной лавки или газетного киоска, где красовались стенды с ведущей газетой этого вечера, выложившей новые откровения. Все это было вчерашним молоком, слегка подогретым, чтобы хоть как-то поддержать объемы продаж. Джек, Джек, Джек. Джек повсюду, Джек нигде, Джек замечен в тоннеле под Темзой, Джек замечен в Гайд-парке. Кто такой Джек, где Джек, откуда Джек, почему Джек? Когда газетчики придумали Джека, я не смог сдержать смеха. Их Джек таился в темноте, подкрадывался незаметно; взъерошенный, в здоровенном цилиндре, в одной руке он сжимал кривой восточный кинжал, а другой закрывал лицо платком. Его движения были кошачьими, поскольку он подчинялся кошачьим законам, плавный, бесшумный, скользящий на цыпочках. Ха и еще раз ха! Я совершенно нормальный человек, никто, кроме моих возлюбленных, никогда не видел мой нож, у которого в любом случае прямое лезвие из шеффилдской стали, какое можно найти на любой английской кухне. Я иду в толпе, распрямив плечи и вскинув голову, в моей одежде нет ничего от вест-эндовских вариаций на тему злобного коварства, и ни разу в своих приключениях я не видел ни узкой полоски тумана. У меня открытое, довольно привлекательное лицо и обыкновенные волосы, а цилиндр я не надену под страхом смерти. Неужели эти недоумки считают, что после свиданий со смертью я отправляюсь на бал? Или, быть может, в Букингемский дворец на чай с королевой? Газеты, каков смысл вашего существования, если вы вечно выворачиваете все наизнанку?

По мере того как я углублялся в Уайтчепел, дороги становились все более запружены телегами и подводами, а прилавки уличных торговцев, перегородившие тротуары, мешали проходу пешеходов, которым приходилось протискиваться в узких местах, следя за тем, чтобы не наступить на лошадиное дерьмо и не попасть под конку, подводу с бочкой пива или несущийся кэб. Полагаю, в толпе были и проститутки, поскольку эта работа круглосуточная, мужчина может захотеть плотской утехи в любое время дня и ночи; и все же, в отличие от вечерних часов, их было немного. Не было и нездорового сияния газовых фонарей, а также зарева питейных заведений, придающих району его обычный полусветский гротескный колорит. Жители Лондона занимались своими делами: британцы, отбросы империи, скопившиеся здесь, а также во все большем количестве евреи, индюки, тевтонцы, славяне, русаки, которых было уже столько, что английский язык больше не доминировал в общем гомоне и криках зазывал. Невыносимое зловоние конских испражнений, с которыми не могли справиться подметальщики улиц, как бы усердно они ни трудились, лезло в ноздри и глаза (постоянно слезящиеся, но кто мог их в этом винить?), а к нему примешивалась висящая в воздухе горечь метана, гораздо более смертоносного продукта, при интенсивном вдыхании вызывающего головную боль. Магазины, лавки, пивные – они беспорядочно мелькали мимо, вместе со всевозможными приспособлениями, обязательными для экономики на конской тяге: поилки, коновязи, ворота, ведущие в разгрузочные дворы, конюшни тут и там, и постоянные звуки, производимые самими животными, то ржание и фырканье, то цокот подкованных копыт по брусчатой мостовой, то просто шум и вздохи тех, кто, по сути дела, тащил город на своих крепких спинах, без жалоб и ропота. По большому счету, никаких осязаемых проявлений паники, связанной с Джеком, не было, что опровергало тщеславное заявление о том, будто город якобы в оковах страха. Опять же всему виной газеты, рассказывающие о том, чего на самом деле нет.

Я прошел мимо водонапорной станции Олдгейт, затем по Хаундсдитч и Дьюк и там отыскал то место, где наткнулся на миссис Эддоус и сделал ей предложение, после чего она отвела меня в темноту в глубь Митр-стрит. Дойдя до этой улицы, я свернул и оказался окружен с обеих сторон невысокими жилыми зданиями, ничем не примечательными, кроме своей абсолютной непримечательности. Через квартал улица привела на Митр-сквер, и в обычный день одинокий человек, прошедший под аркой, возможно, и привлек бы к себе какое-нибудь внимание, ибо какое у него могло быть здесь дело, но только не сегодня, поскольку площадь по-прежнему наслаждалась той славой, которую подарил ей мой предыдущий визит.

Не могу сказать, что люди толпились плечо к плечу, как на Всемирной выставке, но все же зеваки были повсюду, в основном собравшиеся в правом углу, там, где миссис Эддоус встретила свою судьбу. У меня не возникло желания пойти туда и протиснуться сквозь толпу, только чтобы увидеть пятачок брусчатки, ничем не отличающийся от любой другой брусчатки; вместо этого я впитал в себя всю площадь целиком, увидев при свете солнца то, что прежде было укутано темнотой.

Митр-сквер представляла собой разномастные и разновозрастные кирпичные строения, без какой-либо видимой причины окружившие небольшое свободное пространство посреди городских джунглей. В планировке, если площадь кто-то вообще планировал, не чувствовалось ни рисунка, ни замысла, ни расчета, ни ума и уж тем более таланта; но, скорее всего, она просто возникла сама собой, по мере того как вокруг нее беспорядочно появлялись различные строения, и в конце концов кому-то пришла в голову мысль убрать дикую траву, растущую между ними, под брусчаткой. Почему это место вообще называлось площадью? В ней не было ни одного прямого угла[37].

Однако убийца привлек толпу в уголок, ничем другим не примечательный, и если б вы предположили, что сам убийца вернется на место своего преступления, наверное, вы были бы правы; но в то же время, если б вы стали искать в толпе этого самого человека, я, истинный преступник, был бы последним, на ком остановился бы ваш взор. Убийство обладает собственным неповторимым запахом, и кое-кого влечет к нему помимо воли. Многие пришли в одиночку, по большей части мужчины, но также несколько дам; все они терялись, не зная, как себя вести, вероятно, стеснялись своего присутствия и все-таки не могли оставаться в стороне. Они стояли поодаль в напряженных позах, тщетно пытаясь не привлекать к себе внимания, как будто комиссар Смит и его «синие бутылки» могли сгрести их в кутузку. Все старались не смотреть друг другу в глаза и вообще не признавали присутствие остальных; из уважения к созданному газетами образу Джека, в цилиндре и пелерине, в цилиндре никого не было. Кругом были одни только котелки и шляпы с мягкими полями, одежда темная и строгая, словно яркие краски оскорбили бы миссис Эддоус.

Посмотрев налево, я увидел галерею-проход у церкви, которым я покинул площадь, и снова возблагодарил Господа, которого, как мне известно, на самом деле нет, за то, что он предоставил мне этот путь отхода, по какой-то необъяснимой причине в его Великом Плане, свободный от полицейских. Я был в долгу перед Богом за то, что он сотворил это замечательное место, где я в ту ночь смог так блестяще импровизировать. Я намеревался уйти тем же путем, как только утихнет мое разочарование прозаическим характером площади и отсутствием при свете дня драматизма и динамики, однако в этот момент меня обнаружили.

Моя вина стала известна. На меня указали. Игра была кончена. Я вернулся на место преступления и поплатился за это. Все это было верно.

Но верно также было то, что меня обнаружила собака.

Я не знаю, какими высшими чувствами обладают эти существа, но только эта собака меня узнала. Она разглядела меня насквозь. Собака учуяла меня – то ли по какой-то мельчайшей частице крови, приставшей к моей коже (я полностью сжег всю одежду, которая была на мне в ту ночь, и тщательно отскоблил свое тело), то ли благодаря какой-то инстинктивной системе предупреждения об опасности, свойственной всем хищникам, а может быть, вследствие проницательного анализа моего безразличия к пути отступления – точно не могу сказать.

Это был маленький скотч-терьер, совершенно белый, что должно было свидетельствовать о добродетели и справедливости; это явилось доказательством того, что символизм временами проявляется в жизни с той же готовностью, что и в литературе, поэзии и живописи. Лай его не был особенно громким, однако он был настойчивым, воистину героическим; собака рвалась с поводка, жаждая вонзить клыки в мою плоть и повалить меня на землю.

– Господи, Мэдди, ты должна немедленно замолчать, о, плохая девочка, очень плохая девочка! – воскликнула смутившаяся хозяйка, почтенная старушка в соломенном чепце с обилием ленточек, цветов и бантиков, еще одна зевака, пришедшая поглазеть на место убийства, смущенная тем, что плохое поведение собачки заставило ее вступить в контакт с другим человеком.

Однако Мэдди знала правду и не собиралась отступать. Она кричала во всеуслышание: «Это он, это Джек, мясник, потрошитель, убийца; о, глупые люди, если б вы только заглянули в душу этому негодяю, вы бы увидели зло и почувствовали запах крови, пролитой им меньше чем в тридцати шагах!» К сожалению, поскольку Мэдди умела говорить только по-собачьи, безмозглые люди, стоящие вокруг, не обращали на нее никакого внимания, продолжая разглядывать место убийства.

Нагнувшись, хозяйка подхватила дрожащую от возбуждения собачку и прижала ее к груди, однако Мэдди упорно пыталась предостеречь цивилизацию о находящейся поблизости опасности, хотя и тщетно.

– Сэр, мне так неудобно, я ума не приложу, что на нее сегодня нашло, обыкновенно она такая воспитанная…

– Мадам, – ответил я, – не берите в голову. Собаки, дети и женщины все без исключения меня ненавидят, но, с другой стороны, мужчинам тоже нет до меня особого дела.

– Ну, сэр, по крайней мере, вы не масон! – воскликнула пожилая дама; на мой взгляд, это был замечательный ответный удар, мило завершивший нашу беседу, как будто мы болтали на восхитительном языке высокой иронии.

Учтивым движением сняв котелок, я поклонился с театральным изяществом и ловко развернулся, собираясь покинуть площадь.

Я направился к галерее у церкви, и при свете дня она показалась мне гораздо уже, чем запомнилась с той ночи; кирпичные стены стиснули ее, оставив проход не больше метра. Собираясь уходить, я обернулся и увидел, что пожилая дама вернулась к осмотру площади, но Мэдди, по-прежнему бдительная, следит за мной злобным взглядом.

Глава 22

Воспоминания Джеба

Неужели он и есть наш Шерлок Холмс? И гениальный ум, которого все так долго ждали, наконец вступит в игру? Господи, как же я на это надеялся! Кроме того, жалкий честолюбец, я рассчитывал, что стану тем, кто все это запишет…

Через два дня я встретился с профессором Дэйром в клубе «Реформа» на Пэлл-Мэлл, рядом с «Клубом путешественников», в том районе в центре Лондона, где расположены самые шикарные клубы. Твидовый костюм Дэйра был просто великолепен, и опять его нисколько не волновало, какое впечатление он производил своими вьющимися светлыми волосами, орлиным носом, круглыми очками и общим обликом Портоса в окружении тел только что убитых гвардейцев кардинала.

– Садитесь, – сказал Дэйр, – и не обращайте внимания на всевозможных ирландских революционеров вокруг, поскольку они ни за что на свете не взорвут бомбу в единственном месте в Лондоне, где можно получить замечательное жаркое из ягненка.

– Поскольку в моей речи чувствуется слабый, но отчетливый дублинский говор, – заметил я, – они не взорвут это заведение до тех пор, пока я его не покину, из опасения – ошибочного, разумеется – погубить одного из своих.

Я знал, что здесь нет никаких революционеров, да и радикалов тоже, а есть лишь невыразительное и убогое племя неприкаянных либералов, желающих перемен со скоростью, лишь немногим превосходящей перемещение черепахи через пески Сахары.

Мы устроились в угловом закутке просторного зала, наполненного дымом сигар и трубок, среди роскошных стен, отделанных красным деревом, с книжными шкафами и портретами либералов, начиная с Анны Болейн, и Дэйр предложил мне сигару и херес. Первую я взял, от второго отказался.

– Вероятно, мудрое решение, – сказал профессор. – Слишком часто после ночи, проведенной вместе с другом «Джеком Барли», я просыпался в объятиях проститутки, которой обещал жениться и тем самым вернуть в общество. Поверьте, требуется нечто большее, чем фонетика, чтобы выпутаться из такого с нетронутой физиономией.

Я рассмеялся, в очередной раз восхищаясь остроумием, основанным на шоке, который мне нигде не приходилось встречать в столь чистой форме. Возможно, таким обладал Оскар Уайльд, ибо он тоже был острым ножом по отношению к условностям морали (и чем это для него закончилось, бедняга!). Мне тогда захотелось узнать, и я не знаю этого до сих пор, был ли знаком Уайльд с Дэйром, и если был, что от него перенял. Я знал, что сам многое перейму у Дэйра. И так оно и случилось!

– Итак, – начал профессор, – журналист-ирландец, в прошлом музыкальный критик, хочет получить разгадку тайны слова «Й-Е-В-Р-Е-И», не так ли?

– Я прочитал и услышал столько разных версий, что мне хочется чего-нибудь заслуживающего доверия.

– Значит, вы не верите в сатанинские и масонские ритуалы, старинное лондонское просторечие, писанину неграмотного остолопа, неспособного правильно написать слово из пяти букв, который, если его заставить, напишет вместо «собака» «С-А-Б-А-К-К-А»? Есть другие гипотезы?

– Кое-кто полагает, что это слово написано по-китайски. Точнее, это транскрипция китайского иероглифа. Другие считают, что оно родом из степей, где заканчивается Россия и начинается первобытная казацкая стихия. Все сходятся в том, что сердцем всего этого является язык.

– И я тоже так думаю. Действительно, главное – язык.

Раскрыв портфель, который я сразу не заметил, Дэйр достал книгу, не фолиант, а скорее тетрадь, толстый журнал, из тех, как я узнал впоследствии, которые являются неотъемлемой частью мира медицины и науки.

– Вот и ответ, – сказал профессор, – и примите мои поздравления с тем, что вы второй человек в Лондоне, кому он известен.

Я жадно схватил книгу.

– Страницы со сто тридцать второй по сто тридцать девятую, – услужливо подсказал Дэйр.

К сожалению, эти страницы оказались на немецком, как и вся чертова книга.

– Сэр, я не владею немецким.

– Ого, а мне вас расхвалили чуть ли не как гения…

– Я самостоятельно освоил скоропись, я могу читать по-французски, чему также выучился сам. Считается, что я обладаю остроумием и имею определенный потенциал как писатель. Но на этом все и заканчивается, увы.

– Ну хорошо. Журнал перед вами – это «Zeitschrift fr vergleichende Augenheilkunde». Что легко переводится как «журнал сравнительной офтальмологии». На указанных страницах блестящий немецкий офтальмолог – то есть глазной врач – по имени Рудольф Берлин опубликовал результаты исследований, озаглавленные «Eine besondere Art der Wortblindheit (Dyslexie)». Для вас это хоть что-то прояснило?

Дэйр играл со мной как кошка с мышкой. Но он не собирался меня съесть – он хотел меня просветить. А для этого ему требовалось меня уничтожить. Вот как построено образование.

– Сэр, вы прекрасно понимаете, что нет, – ответил я.

– Я слишком много думаю о себе, не так ли? Я нахожу себя таким остроумным… Это всегда было для меня проблемой. Ну хорошо, название статьи герра доктора Берлина переводится как «Особый случай неспособности к чтению», а в скобках он предложил термин для обозначения этого расстройства, имеющего столь важное значение для нашего расследования.

– И это расстройство…

– Это расстройство обусловлено расхождением того, что видит глаз, и того, что получает мозг. Берлин назвал его «dyslexie», что на нашем более благозвучном языке звучит как «дислексия».

– Вы хотите сказать… – Я силился осмыслить услышанное.

– Я хочу сказать, что у нашего Джека расстройство, но это не глупость, безумство, аморальность или даже каннибализм, и хотя на самом деле он может обладать и всем этим, его расстройство по-научному называется дислексией. Он не способен к чтению.

Я кивнул, однако мой взор был затуманен недоумением.

– Скажем просто: он смотрит на буквы «Е-В-Р-Е-И» – и именно их и видит, но когда глаза передают эту информацию мозгу, она, искажаясь каким-то до сих пор не изученным путем, превращается в «Й-Е-В-Р-Е-И». И для него «Й-Е-В-Р-Е-И» – объективная реальность. Он не догадывается, что пишет неправильно, хотя, учитывая его зрелый возраст, предположительно ему известно о том, что у него определенные проблемы с правописанием и чтением, но поскольку до прошлого года определения этого расстройства не существовало, он всю свою жизнь тихо придумывал способы обойти эту проблему. Его друзья, родственники, общество, в котором он вращается, – никто не подозревает об этом расстройстве, потому что он научился чертовски хорошо его скрывать. И все же кое-что нам это дает. Например, Джек определенно не может работать в фирме или другом заведении, где требуется составлять грамотно написанные отчеты, что исключает практически любую научную деятельность, в том числе медицину. Тем самым отпадает теория о сумасшедшем хирурге. Расстройство закрыло Джеку дорогу в медицину. Следовательно, он занят каким-либо физическим трудом: он может быть полицейским, военным, возможно, землемером или архитектором. Может статься, расстройство не влияет на его способность обращаться с цифрами, поэтому он может быть инженером, розничным торговцем, фабрикантом, кем угодно. Возможно, он обладает ораторским мастерством и, следовательно, может быть адвокатом, торговым представителем, биржевым брокером, ведущим аукционов.

Берлин утверждает, что прелесть этого расстройства заключаетя в том, что круг страдающих им ни в коей мере не ограничивается идиотами или слабоумными. Ему могут быть подвержены люди, обладающие средними и даже высокими мыслительными способностями – что, подозреваю, верно в отношении Джека. Просто они находят какой-нибудь тихий способ компенсировать свой недостаток. Например, такой человек будет всеми силами избегать читать вслух перед аудиторией, поскольку ему может встретиться слово, буквы которого перепутаются в его сознании, и он прочитает вместо «доктор» слово «доклад» или вместо «пальто» – «лепта», в результате чего получится полная галиматья. Такое уже случалось с ним несколько раз, он усвоил урок и нашел способ обходить подобные ситуации, понимаете?

– Значит, когда Джек выводил мелом свое послание, он не догадывался, что выдает о себе очень важную подробность?

– Совершенно верно, хотя в настоящее время он уже об этом знает и, наверное, клянет себя последними словами за свою глупость. Поднаторев в искусстве ограждать себя от подобных ошибок, он предположительно разработал целый план, однако что-то его спугнуло, и он неосознанно вернулся к прежнему. Насколько я могу судить, пока что это его единственная ошибка, да и ошибкой она стала только потому, что всего один-единственный человек в Лондоне – теперь уже два – поняли, что произошло.

Я был потрясен. Впервые, если не считать пропавших колец, я увидел действительное продвижение вперед, поскольку конверт Сассекского полка, обнаруженный рядом с Энни Чэпмен, ничего не дал.

– Я понял, что вы хотите сказать, и я глубоко потрясен. И все же, профессор Дэйр, я должен спросить, как это поможет следствию? Я имею в виду, в практическом плане; нельзя же разом проверить все три с половиной миллиона мужчин, проживающих в Лондоне, чтобы установить тех, кто страдает этой дислексией. И, похоже, неизвестно, насколько широко распространено это расстройство. Предположим, речь идет о чем-то распространенном – лично мне за время моего весьма эпизодического обучения повстречалось немало неграмотных людей, – и может быть, что отсев ровным счетом ничего не даст.

– Вы правы, – согласился Дэйр, – и, подозреваю, именно поэтому мои выкладки не произвели на следователя особого впечатления.

– И все же, – продолжал я, увидев впереди свет, – как вы сказали, это расстройство можно связать с другими факторами. Вы упомянули о том, что такой человек может заниматься только физическим трудом, так что, похоже, мы можем отбросить широкий круг подозреваемых.

– Кажется, вы начинаете понимать, что к чему, – обрадовался Дэйр. – Проверка на дислексию настолько тонкая, что должна стать последним, а не первым критерием в деле установления личности преступника. В настоящий момент мой замысел заключается в том, чтобы кто-то, одаренный аналитическим складом ума…

– Разумеется, сэр, вы имеете в виду себя…

– Не преуменьшайте свои способности, мистер Джеб. Две головы лучше одной, и в полемике между собой они, возможно, создадут нечто лучше того, что каждый мог бы сделать в одиночку.

– Согласен, – сказал я.

– Поэтому я предлагаю вот что: мы отдохнем несколько дней, не только от дела, но и друг от друга. В одиночестве, используя в качестве проводника мою квинтэссенцию дислексии, мы посмотрим, что можно вывести из имеющихся у нас на руках фактов. Вам известно больше, чем мне, поскольку вы побывали на месте преступлений, пока там еще не остыла кровь, и к тому же обсуждали дело со многими профессионалами. С другой стороны, возможно, вы смотрите на события вблизи, не видя общей картины; кроме того, быть может, вы склонны идти на поводу у этих профессионалов, которые, в конце концов, стремятся повесить все это на какого-нибудь русского моряка или еврея в кожаном фартуке и никак не желают признать, что нечто подобное мог совершить коренной англичанин.

– Какова наша цель?

– Наша цель заключается в том, чтобы составить портрет преступника по его характерным чертам. Он должен быть таким, и никаким другим. Чем больше мы будем думать, тем больше сузится круг. В отличие от сети, которой можно поймать преступника только в разгар преступления или сразу же после него, мы составим – ну, наверное, слово «профиль» тут подходит больше, чем «портрет», – профиль преступника и установим тех немногих подозреваемых, кто будет ему соответствовать. После чего мы – вы и я, разумеется, – внимательно изучим каждого из них на предмет каких-либо свидетельств выходящего за рамки поведения.

– Кольца! – возбужденно воскликнул я. – Предположим, нам удастся установить, что этот человек действительно получил недавно два обручальных кольца, или эти кольца будут обнаружены у него в шкатулке.

– Да, да, что-то в таком духе, – согласился Дэйр. – Предположим, мы установим, например, что некий мистер Икс, страдающий дислексией адвокат, был замечен возвращающимся к себе домой рано утром в дни совершения преступлений. Каким-нибудь образом – я не из тех, кто вдается в детали, – в общем, каким-нибудь образом мы проникаем к нему в жилище и находим кольца. Конечно, это грубый пример, но суть та же. Возможно, мы установим человека, оставившего другие улики, но поскольку никто эти улики не искал, на него не обратили внимания. Мы будем определять общий рисунок. Вот в чем моя мысль.

– Наверное, мне следует раздобыть револьвер, чтобы осуществить арест! – загорелся я.

– Арест? Столкновение лицом к лицу? Господи, только не это, никакого геройства. Оставим его тем болванам, кто стоял вместе с Чардом против зулусов в Роркс-Дрифт[38], вместо того чтобы благоразумно бежать подобно крысам. Они не понимали, что защитными доспехами Чарда является его собственная безнадежная глупость. В то время как они сами, будучи более развитыми человеческими существами, оставались беззащитной добычей перед копьями черномазых. Я слишком умен, чтобы быть храбрым, покорнейше благодарю.

– Значит, никакого столкновения лицом к лицу не будет. Револьвер не нужен. Но мы отнесем наши находки в Скотланд-Ярд, и дальше уже будут действовать «синие бутылки». Слава достанется нам, а их уделом будет опасность. Полагаю, с этим я смогу смириться.

– И правда, это работа полиции. Лично для меня достаточным вознаграждением станет отправка Джека в ад на борту корабля Ее Величества «Петля» на виселице в Ньюгейтской тюрьме.

– Не оставляя без внимания моральную сторону подобного предприятия, – сказал я, – не подумайте обо мне плохо, сэр, за то, что я восторгаюсь его профессиональной сутью! Подумать только, мы прославимся на весь мир!

– Слава сильно переоценена, – заметил Дэйр. – С годами вы сами это увидите.

– Вы меня неправильно поняли. Не сама слава, конечный результат, а сам процесс. Вместе со славой приходит влияние, а вместе с влиянием – возможность что-либо изменить. Вот о какой славе я говорю. Хотя что касается славы мелочной – пожалуй, от нее я бы тоже не отказался.

– Ваш идеализм вас погубит или, что гораздо хуже, обеспечит ваше посвящение в рыцари, и вы проведете остаток своих дней среди дураков и членов Парламента. Что до меня, было бы очень здорово получить шанс отказаться от аудиенции у королевы.

Глава 23

Дневник

18 октября 1888 года

Мне захотелось хорошенькой. Остальных никак нельзя было назвать хорошенькими, хотя Лиз и была близка к тому; но следующая непременно должна быть хорошенькой. У нее будет прямое лицо, не рыхлое вроде булочки или пышки. Кожа будет гладкая, волосы гладкие, шелковистые, цвета спелой кукурузы. Она должна быть чистой, не возвратившейся только что со сбора хмеля, не проснувшейся полчаса назад в ночлежке или подворотне; она должна быть стройная, с изящными пальцами, длинными прямыми ногами, чья грациозность, воскрешающая в памяти породистого скакуна, будет чувствоваться даже под кринолином; у нее должна быть алебастровая шея. Если глаза окажутся голубыми, оно и к лучшему, хотя светловолосая девушка с карими глазами обладает особым очарованием, в то время как голубые глаза намекают на ледяной холод, что лично я нахожу не слишком привлекательным. Она должна быть молодой, свежей, невинной, чтобы стать сосудом моего осквернения.

Трудно поверить, что подобное создание, скорее из сказки, мифа или даже с полотна Росетти, будет трудиться на улицах Уайтчепела. Уайтчепел перемалывает плоть; он помогает выжить своим девочкам, но берет за это слишком высокую плату, ибо быстро их разрушает, отнимает неповторимость, личность, тот ум, который у них был, воспоминания, надежды, мечты, – и стремительно превращает в грубую смесь, покрытую грязью, угрюмую и циничную, не тронутую мелодией в осанке или голосе, с пустыми глазами, дряблым и безвольным ртом. Гнилые или сломанные зубы. Это все ремесло, это все джин, это все мужское семя, это ежедневный ритуал поиска удобной позы, это болезни, это закрытые горизонты, крушение судьбы, это полное безразличие со стороны общества, можно даже сказать, цивилизации.