Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» Шурыгин Владислав

БАСТИОН НА ЯКОРЯХ

Прошло несколько лет после войны, и однажды, днем будничным и неприметным, в Северную бухту Севастополя буксиры ввели странное сооружение – подобие большой железной коробки.

Караван следовал мимо стоявших под парами серых громад крейсеров и невольно приковывал к себе внимание. С бортов кораблей, замедлив дела, смотрели моряки. Братва в белых брезентовых робах, круглолицая, дотошная.

– Что за штуковина, ребята? Вроде бы как корабль, а ни кормы, ни носа…

– Гляди-ка – зенитки! Одна, две… четыре! Семидесятишестимиллиметровки! И прожектор в углу, разбитый… Странная посудина…

– Сам ты «посудина»! Смотри!

Борта скользившей мимо железной коробки несли на себе черные подпалины – следы былого огня и дыма, доверяясь поводырям-буксирам, слепо глядели на свет выбитыми глазницами иллюминаторов…

Разговоры сами собой смолкли. И не воевавшим стало очевидно, что железная коробка честно прожила свой флотский век. Бывалые офицеры и старшины ее тут же узнали:

– Это плавбатарея! Знаменитая «Не тронь меня!».

– Легенда, а не корабль… Рассказать – не поверишь…

И тут же, сначала на одном, затем на другом, и так на всех кораблях, были отданы команды внимания и памяти. Над бухтой протяжно зазвучали гудки, матросы замерли по команде «смирно», офицеры взяли под козырек, приветствуя проходившую мимо плавбатарею…

Годы отодвигают от нас прошлое. Память соединяет нас с ним.

Плавбатарея… Что знаем мы о ней? Чем заслужила она столь долгую и прочную память?

…В этой книге нет вымышленных имен и ситуаций. Автор лишь неспешно и добросовестно прошел по следам минувшего.

ТРЕТЬЯ ЖИЗНЬ

ХРОНИКА

«В течение ночи 6 июля продолжались упорные бои на островском, полоцком, борисовском и новоград-волынском направлениях и бессарабском участке фронта.

На остальных направлениях и участках фронта происходили бои местного значения, ночные поиски разведчиков».

Утреннее сообщение Совинформбюро 6 июля 1941 года.

…и казалась она мирной, вечной, панорама летнего Севастополя: полуденное выцветшее небо, жаркое высокое солнце; полуподкова Константиновского равелина, отгородившая от зеленого моря лазурную Северную бухту; раскинувшийся на холмах – всегда, сколько он есть – белокаменный город. Люди на улицах, багряные цветы на Приморском бульваре.

Жизнь не спешила менять декорации. Словно и не было войны. А между тем она уже шла.

Две недели под черными рупорами собирались молчаливые люди, и железный голос диктора вещал о сданных населенных пунктах, об упорных кровопролитных боях на всех участках фронта. Все чаще с наступлением темноты фашистские самолеты зловеще гудели над городом.

Весть о каждой упавшей в Севастополе бомбе передавалась как нечто чрезвычайное и в то же время как бы не имеющее никакого отношения к жизни города и его людей.

Сочетание привычного, мирного, с новым, тревожным, еще не укладывалось, не уживалось в сознании. Лишь одно виделось и воспринималось контрастно – флот. Он работал. Уходили в дозор и возвращались корабли. Многочисленные посты наблюдения и связи немедленно докладывали о появлявшихся самолетах противника, о координатах падения бомб и мин. Чуть свет водную гладь распахивали тральщики, пытаясь найти и подорвать сброшенные с неба магнитные, еще не известные нашим минерам «сюрпризы».

Ранним июньским утром к старому затону, где ржавели корпуса списанных на переплавку кораблей, спешил Бутаков – рослый моряк с нашивками капитана 2-го ранга.

Он выглядел бы куда моложе своих сорока семи лет, если бы не густая черная борода, прибавлявшая к истинному возрасту добрых пять лет…

Моряк хорошо ориентировался в печальном многообразии отживших свой век кораблей. По тонким обводам корпуса узнавал некогда бойкий миноносец… По толщине изгрызенного автогеном борта определял останки давно разобранного на металл дредноута… В щербатом, точно изъеденном оспой, тупоносом титане признавал пароход, поднятый ЭПРОНом с морского дна…

Моряк остановился возле притопленной громады – сооружения без кормы и без носа, некоего подобия громадного железного ящика. Задрав голову так, что обнажилась незагорелая кадыкастая шея, сощурясь, осматривал борта странного сооружения высотою с шестиэтажный дом…

Бутаков знал размеры интересующего его объекта: пятнадцать метров в высоту, пятьдесят в длину, тридцать в ширину. Впрочем, что считать длиной, а что шириной – если так называемые були были как раз у меньших сторон квадрата… И если все это было тридцатиметровой «вырезкой» из огромной части – длины будущего корабля, то какой должна быть ширина его палубы? Сорок семь метров?!

У самых больших линейных кораблей, строившихся в стране, такой широкой палубы не было…

В 1941 году составляло государственную тайну то, что сразу на всех крупнейших судостроительных заводах была произведена закладка и началось строительство линейных кораблей нового проекта, каждый из которых имел длину 269,4, ширину – 38,9, высоту борта 10,4 метра. Вооружение – 3 трехорудийных башни с орудиями калибра 406 мм, 6 двухорудийных башен со 152-мм орудиями, 4 двухорудийных башни с орудиями 100 мм). На Балтийском заводе в июле 1938 года был заложен и строился линкор «Советский Союз», в Николаеве, на Заводе имени А. Марти в октябре 1938 года заложен и строился линкор «Советская Украина», в Молотовске, на северном машиностроительном предприятии за год до начала войны заложили линкор «Советская Белоруссия»…

Что касается громадной стальной «коробки», которая интересовала пришедшего к затону Бутакова, то история ее, возможно, и не относилась к уже стоявшему на стапелях и строившемуся в Николаеве линкору, а скорее к какому-то другому, почему-то не реализованному, проекту…

Железная «коробка» была опытным отсеком линейного корабля-монстра, его средней частью-цитаделью. В первой жизни испытывали, как поведет она себя в качку и в определенных аварийных ситуациях. Вторая ее жизнь свелась к испытаниям на живучесть. На ней испробовали действие торпед. Топили – не утопили. До снарядов дело не дошло. Снаряды приберегли для боевых дел, а плавучую мишень отбуксировали в корабельный затон, где и ржавела она, никому не нужная, вроде бы отжившая свой недолгий век…

Ах, люди, люди… Как любят они все новое, молодое, сильное. Как несправедливо порой спешат избавиться от того, что в силу времени либо других каких-то причин и обстоятельств стало вдруг невыгодно отличаться от этого нового, молодого. Если б только на корабли переносили они свою поспешность… Если бы только на корабли…

Через торпедную пробоину капитан 2-го ранга легко проник внутрь «коробки». Достал из саквояжа фонарик и, высвечивая им, долго ходил по пустым и гулким палубам, лазил по шатким ненадежным трапам, что-то прикидывал, высчитывал… Снова прошел в отсек, где зияла торпедная пробоина. В отсеке, словно в гроте, ритмично и звонко плескалась вода. Отраженные ею блики ложились на лицо моряка, дрожали и качались на стальных клепаных переборках…

Прислонившись к прохладной броне, Бутаков думал…

Идея переоборудования стального корпуса недостроенного линкора в плавучую зенитную батарею родилась в начале войны. В штабе флота зашел разговор о противовоздушной обороне кораблей и сухопутных объектов флота. Один командир флотской ПВО рассуждал вслух:

«Немецкие самолеты базируются на румынских аэродромах и потому летят к нам кратчайшим путем со стороны моря. Всегда со стороны моря. Так? На ложные обходы и маневры у них просто не хватит горючего. Ну и плюс ко всему фашистское нахальство, привычка переть напролом… Вот бы и встречать их в море, на сравнительно ближних подходах к Севастополю, чтобы у них уже не было возможности уклониться, обойти стороной встречающие их наши корабли».

Командир помоложе, но старше званием возражал: «Встречать кораблями?! Их зенитными средствами? Что вы, да об этом не может быть и речи! Противник только и ждет, чтобы вы вывели в дозор боевые корабли. Он бросит на них авиацию, подлодки, и попробуй тогда отбейся, отрази все это!» – «У немцев, по всем данным, пока что нет подводных сил на нашем театре военных действий. Авиация тоже большими массами не ходит… Впрочем, насчет кораблей вы, пожалуй, правы… Но делать что-то надо. Стянуть максимум зенитных средств к побережью… Жаль, что нет перед Севастополем острова вроде Котлина, на котором стоит Кронштадт…»

Этой фразой командир, сам того не подозревая, задел за живое присутствовавшего при разговоре Бутакова. И у него, в прошлом балтийца, возникла мысль о железном острове, расположенном впереди основных сил… А что, если … рукотворный железный остров?.. Поставленный на якоря корпус какого-то бывшего корабля? Плавучая батарея. История Российского флота знала такие примеры… Была в прошлом столетии на Балтийском флоте плавучая броненосная батарея «Не тронь меня!». Шестнадцать 203-миллиметровых орудий, обслуживаемых четырьмя сотнями моряков… Той батарее не суждено было прославиться в боях – хотя предназначалась она для борьбы с надводными силами противника… Тогда еще не требовалось охранять небо. Что же касается названия плавбатареи «Не тронь меня!» – она как бы грозно предупреждала «Берегись! Бойся меня!»

В данном же случае плавучий объект должен был противостоять вражеской авиации. На нем можно установить две батареи зенитных орудий, плюс счетверенные пулеметы – и такая огневая завеса наверняка будет преградой на пути вражеских самолетов, будет как минимум сбивать их с боевого курса.

Бутаков изложил свою идею на бумаге, подал подробную докладную на имя командующего Черноморским флотом. Командующий идею о создании плавбатареи одобрил и в свою очередь запросил разрешение на ее создание у Москвы.

С началом войны, когда немецкие летчики стали бомбить Севастополь, идея о строительстве плавбатареи вышла на видимый план. Иное дело – из чего ее построить и за какой срок?

Почему именно Бутаков взялся за подбор объекта для создания плавбатареи? Ответ на этот вопрос надо искать скорее всего в неугомонности и пытливости Григория Александровича, в семейных традициях Бутаковых…

Шесть поколений Бутаковых служило на русском флоте. Среди них были прославленные адмиралы и офицеры, командиры линейных кораблей и эскадр, мореходы-исследователи, строители русского броненосного флота… Видимо, от дедов и прадедов своих унаследовал Григорий Александрович беспокойный и пытливый характер.

Его судьба, судьба потомка прославленного морского рода, складывалась трудно. Октябрьскую революцию встретил на Балтике. Двадцатичетырехлетний офицер не сразу постиг смысл происходящих событий и какое-то время пребывал в растерянности и бездействии. Немало офицеров – сослуживцев Бутакова революцию и ее главный принцип: «Кто был ничем, тот станет всем!» не приняли. Далеко не каждый флотский офицер был готов делиться тем, что он заслужил кровью своей и предков. Далеко не каждый мог спокойно воспринять приказ № 1 о снятии погон, о равных правах с матросами, невольно сопутствующие этому расхлябанность, а то и анархию… Зачем им было заново стремиться стать «всем», если все это они имели? А становиться «никем», право, не хотелось… Наверное, надо было очень любить свое прошлое, чтобы не принять новое, настоящее. Они ушли за рубеж, в эмиграцию. Вместе с некоторыми боевыми кораблями. Они ничего не умели, кроме того, чтобы служить Отечеству, защищать его от иноземцев. А Отечество они вынужденно, но и добровольно потеряли. Кому они стали нужны? Григорий Бутаков тоже стоял перед трудным выбором. Он любил корабли и флотскую службу. Никакой другой профессии, кроме флотской, не имел. Чем зарабатывать на хлеб? Быть нищим и чужим за рубежом или делать свое привычное дело, зарабатывать на себя и на семью в новой, Советской, России? Трудно, очень трудно, но убедил себя – выбрал новую, во многом непонятную еще Россию и ее военный флот.

В 1918 году участвовал в знаменитом ледовом переходе кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт. В июне – июле 1919-го корабль, на котором служил Бутаков, вел бой с английскими миноносцами и катерами. В одну из ночей этот корабль подорвался на мине и затонул. Из всего экипажа спаслось девятнадцать человек. В их числе Бутаков. Видно, судьба решила сохранить его для дальнейшей службы и новых испытаний.

Почти двадцать лет прослужил Бутаков на Красном военном флоте. Служил бы и дальше: возраст сорок два года – самый расцвет сил, но… в 1938 году на флоте проходила так называемая «чистка». Григория Бутакова «вычистили». Уволили по недоверию. Как бывшего царского офицера и дворянина… Только, видно, не все складывалось в Красном флоте умело и ладно без опытных военспецов, надо было хотя бы перенять у них профессиональный флотский опыт. Именно этим можно объяснить то, что в 1940-м Бутакова снова восстановили в кадрах… Зачислили в апреле, а в июне того же года – снова «чистка», и на сей раз уволили как выслужившего сроки действительной военной службы и «за невозможностью использования в связи с сокращением штатов…» Что делать? Пенсия так пенсия. Бутаков подумывал об устройстве на работу в Ленинградском морском порту. По-прежнему никакой иной профессии, кроме моряцкой, не имел… Пусть хоть в порту – все ближе к кораблям и к морю. Без них не мог.

Со дня увольнения едва прошел месяц, как очередная кадровая чехарда в Наркомате ВМФ – приказ такой-то, пункт такой-то отменить, снова зачислить краскома Григория Бутакова в кадры как опытного специалиста и назначить уполномоченным постоянной приемной комиссии кораблей.

Сначала не поверил. По привычке ждал – опять что-то напутали. Пришлют уточнение, приказ отменят и снова уволят… Ушел в себя, переживал. Одна была радость – сын Саша. Вымахал ростом с отца. Школу на «отлично» окончил. Мечтает стать моряком… (Он своего все же добьется, Саша. Но будет это несколько позднее. И звание командирское, флотское, заслужит…)

Медленно оттаивала душа. И неизвестно, оттаяла бы вообще, если б не новая работа. За казенной строкой «уполномоченный постоянной приемной комиссии» стояла сама жизнь, флот!

Бутаков входил в комиссию по приему новых боевых кораблей. Он радовался и удивлялся: флот получал великолепные подводные лодки, эсминцы и крейсеры. Кто бы мог подумать, что за такое короткое время молодое государство рабочих и крестьян создаст такую судостроительную промышленность!

Судьба точно вознаграждала Бутакова за все выпавшие на его долю испытания. Свою новую службу Григорий Александрович в кругу семьи шутливо именовал «именинами сердца». Так оно и было!

С мая 1941 года капитан 2-го ранга Бутаков стал старшим уполномоченным приемной комиссии и в том же месяце был направлен на Черноморский флот в распоряжение Военного совета флота. Постоянно бывал на Севастопольском морском заводе, хорошо знал «окрестности» и, в частности, большой затон, где ржавели списанные корабли. Там-то и приглядел он этот отсек…

Плавбатарея… Сколько часов просидел Григорий Александрович, обдумывая варианты ее создания и использования! Сколько раз вот так, как в этот, приходил он на железный отсек, вымерял, пересчитывал, прикидывал…

В докладной записке и чертежах к ней, поданной на имя командующего, им была изложена суть идеи, а аргументы и доводы, конечно, при нем. Он был готов к любым вопросам, любым возражениям. Скажем, к таким: «Батарею могут разбомбить!» – «Могут. Война есть война. Но при хорошем зенитном вооружении и отличной слаженности личного состава разбомбить зенитную батарею не так-то просто». Это корабль в море имеет возможность маневрировать, уклоняться от бомб, но и стрелять ему по самолетом на ходу сложнее. А неподвижность объекта – его же достоинство. Она влияет на меткость стрельбы». «Батарею может торпедировать и утопить подводная лодка противника!» Он бы возразил: «Место стоянки плавбатареи следует оградить противоторпедными буйковыми сетями, установить на батарее два 130-миллиметровых орудия с боезапасом противолодочных, «ныряющих», снарядов, и тогда плавбатарея станет опасной не только для самолетов противника, но и для его подводных лодок! В конце концов, место стоянки можно выбрать с расчетом, чтобы не только плавбатарея прикрывала береговые объекты, подступы к нему, но чтобы и саму ее прикрывали и поддерживали наша авиация и береговые зенитные батареи. Словом, чтобы действовала она в системе противовоздушного заслона Севастополя».

…Бутаков поднялся на верхнюю палубу. Солнце успело прогреть броневые листы, и от них исходило тепло…

Рука привычно потянулась к карману, где лежало курево.

Пальцем прижал, утрамбовал табак. Попыхивая дымком, с удовольствием раскурил трубку.

Бутаков попытался представить в центре палубы боевую рубку, вдоль бортов зенитные орудия и автоматы, на лобном, «почетном», месте – трубу дальномера… А еще ладных, молодых, готовых к бою парней в черной флотской форме и касках. Трепещущий на ветру Военно-морской флаг…

Бутаков ясно представлял будущее «коробки» – плавбатареи, ее третью жизнь! Теперь все зависело от Москвы, от наркома Военно-морского флота. Быть плавбатарее или не быть…

Взглянул на часы. Пора! Жизнь, подобно разогнавшейся карусели, почти не давала возможности неспешно подумать, отойти от круговерти дел.

СЕРГЕЙ МОШЕНСКИЙ

Лук, проклятый лук! Слезы застилали глаза. Стараясь глядеть сквозь туманные щелочки, то и дело отворачиваясь, женщина продолжала мелко крошить ножом лук и… порезала палец.

Бросила нож, подняла руку к губам… На кухню зашел муж. Встревоженно спросил:

– Что случилось?

Все понял без слов. Взял за руки:

– Как же так, Верочка? Надо осторожнее… Секундочку, я принесу йод и бинт! Секундочку!

– Нет! Нет! Никакого йода! – запротестовала Вера. Кровь капала на голубую в цветочках клеенку стола. – Ты же знаешь, я терпеть не могу йод. Сергей! Сергей! Ты слышишь? Только бинт!

Он все равно принес пузырек с йодом. Зубами надорвал хрустящую плотную бумагу, достал бинт…

Порез был глубоким. На клеенке образовалась лужица крови…

Сергей слегка побледнел – Вера знала, он не выносил вида крови, – быстро сделал два тампона. Один прижал к ране, другой смочил йодом…

– Вера, надо потерпеть… Мало ли какие микробы на кухонном ноже! Ты должна чуточку потерпеть. Я быстро… – Он приложил тампон с йодом. Слезы бежали по ее щекам. Теперь уже не от лука – от боли, но она терпела. Забинтовывая палец, он приговаривал: – Верочка, ты просто героиня! Секундочку потерпи… Умница! Вот и все!

Он привлек жену к себе, ласково, как маленькую, погладил по голове, по волнистым каштановым волосам… Рука у Сергея Мошенского – крупная. Природа не обделила его – он был крепко скроен, высок, готов к любой физической работе.

Вера взглянула на мужа снизу вверх, глазами, полными слез:

– Я-то героиня, а ты? Испугался, точно сам поранился. Как же ты воевать будешь, Сережа? На войне ведь людей ранят и убивают…

От неожиданно сказанных слов умолкла. Испугалась. Война-то уже шла! И на ней погибали люди… По лицу Сергея пробежала тень.

– А знаешь, ты ведь права… Надо перестраиваться, перевоспитывать себя, чтобы не растеряться, если вдруг рядом упадет товарищ, если рядом будет кровь…

– Что ты, Сережа! Что ты! – встревожилась она. Провела по лицу мужа ладонями. – Я не то сказала. Я глупость сказала. Никто рядом с тобой убит и ранен не будет. Все будет хорошо. На твоем линкоре, ты сам говорил, броня толстая. Ее снаряд не пробьет. Да?

– Да. Но насчет крови ты права… Все эти годы, как всякий военный, я готовил себя к войне, но, очевидно, есть на войне такие вещи, подготовиться к которым заранее невозможно… Кровь, раны, увечья, гибель боевых друзей… Однако надо себя обязательно перестроить, заставить стать настоящим бойцом. Вот такая теперь задача. Трудная задача, Верочка…

– Да, но, я уверена, ты сумеешь. Я увижу. Я уже вижу, Сережа. Но пусть все пули и бомбы пролетят мимо тебя. Моя любовь спасет тебя.

Он привлек жену к себе:

– Не совсем так, Верочка… Прежде всего я должен спасти, защитить нашу любовь. Защитить тебя и нашего будущего сына.

– Сына? Ты так уверен? А если дочь?

– Я буду любить ее, как люблю тебя.

– Значит, твоя любовь разделится между нами поровну и, следовательно, по законам простейшей арифметики, лично для меня уменьшится вдвое?

Он улыбнулся. Большой, добрый и такой домашний – в белой трикотажной майке, в сатиновых спортивных шароварах и кожаных тапочках на босу ногу…

Глядел в лицо жены, видел капризный изгиб уголков губ, почти детский каприз-обиду. Скоро Вере рожать, но беременность ничуть не изменила ее лицо. Напротив, оно стало нежнее и белее, а губы, подобно зрелой вишне, налились тугим ярким соком.

«Девчонка. Большая капризная девчонка… Боится, что я стану любить ее меньше… Разве чувства человеческие поддаются арифметическим подсчетам?»

Этот разговор любящих друг друга людей, неповторимый и в то же время обычный, как шелест листвы, как спокойное мерцание звезд, как ритм морского прибоя, происходил в крохотной кухоньке дома на Пироговке, в затемненном Севастополе.

И люди эти, как и тысячи тысяч других, пока еще были рядом, жили своими делами-заботами, пока еще не прервали связь с обыденным, привычным, но уже… ушедшим, довоенным временем…

Две недели назад Сергей и Вера жили в Ленинграде, где старший лейтенант Мошенский учился на курсах усовершенствования комсостава. То был самый счастливый год их жизни, потому что прожили они его не разлучаясь. Днем Сергей находился на службе, ездил на Охту, где размещались курсы. По вечерам (как несвойственно это службе военного моряка!) приходил домой. Какое счастье! Сначала, после долгой корабельной жизни, он не мог привыкнуть к столь роскошной, размеренной жизни. Не знал, как лучше распорядиться свободным временем, просыпался в четыре ночи или, напротив, вдруг не мог долго уснуть. Шутил: «Ну вот, вроде бы как подвахтенный… Может, ты мне какую ночную работенку найдешь?»

Со службы приезжал всегда в одно и то же время. По нему можно было проверять часы…

Сергей входил, заполняя собою маленький коридорчик, торжественно и мешковато вручал жене цветы или конфеты, а не было их – легко приподнимал, точно маленькую, целовал. Она вырывалась, смеясь, говорила: «Господи, теснотища-то какая! Ты прямо как медведь в берлоге, и ручищи большие, неосторожные!»

Сергей всегда, стоило ему сказать о его неловкости, еще более старался угодить, сделать жене приятное. Добродушно посмеивался: «Ничего, Верунчик, заработаем когда-нибудь отдельную квартиру, и коридор в ней будет просторный, большой!» – «Для тебя никогда ни один коридор не будет просторным!» – шутила она, а он улыбался, тая в себе мысль: «Да здесь, в Ленинграде – бывшем Петербурге, просторных домов сколько угодно. Только квартиры и комнаты в таких домах флотским старшим лейтенантам не дают…

Каждый выходной день они планировали. Спорили, куда пойти. Он великодушно уступал ей: «Хорошо, давай сходим еще раз в музей. На Кировские острова съездим в следующее воскресенье. Только погода, сама видишь, неустойчивая: сегодня солнце, а в следующее воскресенье может пойти дождь».

Шли в Русский музей. Пристраивались к какой-нибудь группе экскурсантов: так можно было больше узнать интересного. Сергей Мошенский любил живопись. Он хорошо рисовал цветными карандашами и акварелью. И там, в музее, стоя возле какого-нибудь известного полотна, шепотом говорил жене:

– Красота! Ты только посмотри – какая красота! Когда-нибудь попробую рисовать маслом…

Она, тоже шепотом, поправляла его:

– Художники не рисуют, а пишут!

– А я буду рисовать… – шутливо упрямился он. – Людей-то я рисовать не умею, а природа у меня получается.

– И выставят твою картину рядом с этой! – подзуживала Вера мужа, кивая на картину «Ночь над Днепром».

– Точно. Только мою внизу, на полу, поставят!» – дурачился он, и находившиеся рядом экскурсанты-одиночки строго косились, как бы говоря: «И зачем пришли музей? Сидели бы себе на скамейке возле дома!

Они не могли молча созерцать прекрасное. Им непременно надо было обменяться мнениями, чувствами.

В белые ночи они любили бродить по набережной Невы. Сергей восхищался величием и красотой мостов, способностью их возноситься над берегами реки: «Непостижимо, Верочка! В старину, при той технике, создать такое… И строили-то русские мужики-умельцы… Проект останется проектом, если не приложить к нему труд многих простых людей».

На Кировских островах Веру восхищала природа, а Сергей то и дело предостерегал ее: «Осторожно! Я – первый, иди за мной!» Он ненавидел змей. Просто физически не мог терпеть, а их на острове хватало… В одну из поездок он убил палкой двух гадюк и сказал полушутя-полусерьезно: «Сюда я больше не ездок!»

По выходным старался сам готовить обед или ужин. На возражения жены категорически отвечал: «Нет, Вера, ты устала. Я все сделаю сам, и ничего со мною не случится!» Тут он был тверд, не уступал.

Сергею Мошенскому шел двадцать седьмой год.

На годичные курсы усовершенствования комсостава ВМФ он был откомандирован из Севастополя, с линкора «Парижская коммуна», на котором несколько лет служил командиром первой башни главного калибра. Для борьбы со скоростными военными самолетами противника флоту срочно требовались специалисты противовоздушной обороны. Мошенский переучивался на командира-зенитчика, осваивал отечественные противосамолетные орудия и автоматы, способы управления корабельным зенитным огнем. Он успешно сдал экзамены и готовился к отъезду в Севастополь…

22 июня Сергей и Вера пошли в центр города, на Невский, и там, при выходе из магазина, услышали сообщение о начале войны. По радио выступал В. М. Молотов.

– Опять эти немцы… – только и сказал Сергей. Таким замкнутым, сосредоточенным Вера его еще не видела. Он проводил ее до дома, где они жили, и заспешил в часть…

В Севастополь приехали в конце июня. В штабе флота старший лейтенант Сергей Яковлевич Мошенский получил назначение на должность флагманского специалиста зенитной артиллерии флота с постоянным местопребыванием на линкоре «Парижская коммуна». Назначением Сергей был доволен, особенно тем, что и в новой должности оставался он служить на своем линкоре.

Он торопливо входил в курс дела, но в самый разгар приема должности ему сказали, чтобы к 9.00 следующего дня быть в штабе ПВО ЧФ.

…Будильник на столике оттикивал секунды тихого и зыбкого счастья.

– Сережа, зачем тебя вызвали в штаб?

– He знаю. Мысли начальства неисповедимы… Что-нибудь по моей новой должности. Я же теперь зенитчик.

Не сам вызов в штаб – вызов для него, человека военного, был делом вполне закономерным, – а совсем другое, не укладывавшееся в рамки военной логики, беспокоило его. Почему командир разрешил ему сойти на берег? Немцы могли налететь на город, и он, Мошенский, казалось бы, обязан постоянно находиться на линкоре, а его, точно в мирные времена, отпускают домой да еще с каким-то непонятным раздражением обрезают: «Вам, кажется, ясно сказано, чтобы к 9.00 быть без опозданий в штабе ПВО флота у полковника Жилина. Всё».

Мошенский терялся в догадках. Интуитивно возникало в нем ощущение предстоящих скорых изменений; примерно такие же чувства испытывал он, когда его направляли в Ленинград на годичные курсы. (Вроде бы еще командир башни главного калибра, по документам, по должности, а на деле не принадлежал уже ни башне главного калибра, ни кораблю…) Так и сейчас. Отпустили на берег, точно не своего… Непонятно…

– Сережа, слышишь, гудит? Самолет!

Приподняв голову, Вера прислушалась. Далекий ночной гул наплывал сквозь открытое окно. Вера встала с постели, подошла к окну.

– Сережа! Смотри!

По небу шарили огромные голубые лучи прожекторов.

– Красиво и жутко… – Вера зябко повела плечами. Мошенский рывком поднялся, подошел к ней. Ветер с моря растрепал волосы жены, прижал к ее телу тонкую ночную рубашку, и оттого казалась она беспомощной и маленькой.

– А ты не смотри, и не будет страшно! – Он решительно закрыл перечеркнутые бумажными полосами створки окна. – Отдыхай. Тебе надо хорошенько отдыхать, набираться сил.

– А вдруг самолет, который сейчас гудит, долетит до нашего дома…

– Не бойся, не долетит. Поднимутся наши «ястребки», откроет огонь зенитная артиллерия. Слышишь? Наши стреляют. Я же сказал. Ты лежи, я посмотрю.

…Он стоял возле окна, наблюдая за ночной стрельбой зенитчиков. Думал о своем корабле, Может, сейчас зенитчики «Парижской коммуны» стреляют: где-то в той стороне колышутся голубые лучи прожекторов…

Прожектора сошлись на крошечном серебряном крестике самолета, и в небе вокруг него и в самих лучах мигали, плясали искры разрывов… «Хорошо бьют, – подумал Мошенский и с замиранием сердца ждал: – Сейчас попадут, сейчас…» Но фашистскому летчику везло: сопровождаемый миганием близких разрывов, он уходил в сторону моря, и вот уже бледные концы прожекторных лучей перестали высвечивать его…

– Вера! – тихо позвал Мошенский.

Жена не отзывалась. Она уже спала. Едва он лег рядом, сонно пристроила голову на его руке. Она любила спать на его руке…

Мошенский думал об улетевшем фашистском самолете. Да, немец не прошел. Не пролетел. Но ведь он был один. И скорее всего ночной разведчик или самолет-минер, несший магнитные мины с парашютами…

«А если они налетят сотней самолетов? Прикроем ли город, защитим ли жителей? Ведь каждая упавшая на город бомба может унести чью-то жизнь…»

Он знал возможности современной авиации и зенитной артиллерии, был знаком с теорией вероятности и потому понимал, что при массированном воздушном налете защитить одновременно флот, береговые объекты, порт, город вряд ли удастся. А значит, бомбы могут упасть на Севастополь…

«Гады! Подлые, лживые гады! Ведь подписали с нашей страной «Пакт о ненападении». Теперь понятно для чего. Чтобы ударить неожиданно, чтобы застать врасплох!» Интуитивно он никогда не верил немцам. Во всяком случае, теперь так казалось. Как мало в жизни Сергея было счастливых дней!.. А теперь за свое будущее счастье надо сражаться. Ему стало неуютно, неловко от того, что он в эту ночь находится дома, а не на корабле. Ведь его товарищи не спят, воюют. Если бы не приказ быть утром в штабе флота, он был бы на своем корабле. И все же, все же, какое-то чувство, интуиция подсказывали, что завтра должно будет случиться, произойти в его жизни что-то новое, неожиданное, и корабль, его линкор, ощущался уже как не его, уже как пройденный этап в его флотской жизни…

Не зная, не догадываясь обо всем, что ждет их уже завтра, спит на его руке единственная в его жизни женщина, его любовь…

Их знакомство произошло как-то незаметно, во всяком случае, для Веры Поясовой. В 1934 году она окончила курсы электриков при Днепропетровском алюминиевом заводе и в июле была назначена, не по специальности, в глиноземный цех. В первый день пришла на завод раньше других – электромастерская была еще закрыта. Стояла на солнышке возле железных дверей и обтягивала на себе непомерно большую и грубую куртку спецодежды. Мимо проходил какой-то парень. Остановился, поинтересовался, кого ждет девочка.

Вера подчеркнуто независимо ответила: «Жду начальника цеха». Она действительно должна была представиться ему. И уж никак не могла предположить, что худенький высокий парень, остановившийся возле нее в то утро, станет ее суженым!

Вере Поясовой только-только исполнилось пятнадцать лет, но выглядела она на семнадцать. Сергею Мошенскому в то лето было девятнадцать. Какое-то время она не замечала его, хотя он часто приходил к ним в мастерскую, получал материалы, беседовал с начальником, который, как позже Вера узнала, был его другом.

Никогда не интересовалась, кто он, этот худощавый парень, почему так часто приходит. Да и сам Сергей еще не мог признаться себе, почему зачастил в электромастерскую, чем привлекла его черненькая большеглазая девчонка…

Однажды ее послали на силовую подстанцию, начальником которой был он, Сергей Мошенский. Сергей почему-то очень обрадовался и даже растерялся, когда она появилась в его «владениях».

Девчонка сказала, зачем ее прислали, и он засуетился, заторопился. Когда вернулся, неся нужные ей детали, заметил, что она рассматривает энергооборудование. Увлеклась, не замечает его…

– Что, интересно? – спросил Сергей.

– Очень. – И призналась, что окончила курсы электриков, но работать по специальности пока еще не удается.

– А хотели бы работать здесь?

– Еще бы! – только и ответила Вера.

Прошло полгода. Освободилась должность дежурного электрика. Веру перевели на подстанцию. Они стали работать вместе. Она называла его по имени-отчеству – тем более теперь Сергей Мошенский стал ее непосредственным начальником.

Сергей хорошо, до проводка, знал энергооборудование подстанции, в свое время он участвовал в ее строительстве и монтаже. Неудивительно, что любознательная девушка неплохо изучила свои обязанности и вскоре предстала перед квалификационной комиссией завода. Ей прибавили сразу два разряда. Был третий, стал пятый. Проработала еще полгода – получила шестой.

– Ну и темпы у вас, Вера! – искренне радовался Сергей. – Еще годок в таком темпе – и обгоните меня. Станете надо мной начальником.

Она задорно тряхнула косичками:

– А вы еще сомневаетесь?

Он по-прежнему оставался для нее очень взрослым человеком, Сергеем Яковлевичем, как казалась такой взрослой и двадцатилетняя Раиса Васильевна – начальник электромастерской. Однажды Вера узнала, что Раиса Васильевна выходит замуж. (У людей помимо работы и участия в комсомоле есть еще и личная, никому не ведомая жизнь!)

Неожиданностью было и то, что Раиса Васильевна пригласила ее на свою помолвку, и за столом рядом с Верой оказался Сергей Мошенский. Помимо родителей молодых за столом собрались все свои – комсомольцы завода. Было весело, пели, танцевали.

Вера не танцевала. Сергей, возможно, почувствовал, что она стесняется, стоял рядом, возле окна. Сказал, стараясь скрыть волнение: «Вера, у меня есть два билета на спектакль «Коварство и любовь». Пойдемте завтра в театр?» Согласилась.

На следующий вечер, в театре, она сгорала от стыда, и, пока в зале не погас свет, ей казалось, что все обращают на нее внимание, все смотрят на нее и Сергея Яковлевича.

Сергей же был доволен и счастлив. Он потом признавался, что она там, в театре, напоминала ему необычную редкостную бабочку, сидящую у него на ладони, и что он боялся, чтобы ее не вспугнуть, сделать резкое движение, сказать лишнее слово.

После спектакля она не разрешила себя проводить, заспешила домой по темной безлюдной улице. Он, конечно, последовал за ней. Шел на почтительном расстоянии. Ей же казалось, что ее преследуют хулиганы. Бежала что есть духу… Он потом смеялся: «Хорошо бегаешь, Вера. Пора на нормы ГТО сдавать». И услышал в ответ: «А я на них уже сдала. Хотите, завтра удостоверение принесу?» – «Верю, Вера!» – сказал так, и оба они искренне, весело засмеялись.

Минул еще год. Они продолжали встречаться, ходили в кино, в театр, беседовали о книгах, о жизни…

Ранней весной, едва проклюнулись на влажной, холодной еще земле первые цветы – подснежники, Сергей умудрился перед работой сходить за город и набрать крошечный букетик.

Первые цветы! Какая нежность, какая радость! Исподволь, незаметно, заполняла она Веру. Однако признаться себе в том, что между ними возникло большое чувство, она не могла. Считала все обычным – дружат, и не более. А что удивительного – такое было время, такой была молодежь тех годов!

Сергей же отчетливо сознавал, что все происходящее с ним – не просто уважение, привязанность, а нечто большее.

Как-то сидели они за городом, на нежной, по-весеннему яркой траве. Сидели, как не раз до этого – плечо возле плеча, но Вера почувствовала, что с Сергеем происходит что-то непонятное.

Обычно веселый, старавшийся избегать молчания (а может быть, боявшийся молчания!), он был задумчив и тих. Ей даже показалось, что он как-то странно, сдерживая себя, вздыхал. Коротко блеснули глаза из-под темных бровей, тронула губы недолгая, точно виноватая, улыбка, и по-прежнему молчит, покусывает травинку…

Может, у него горе? Может, что-то случилось, а она, бесчувственная, не догадывается спросить! Спросила.

Он повернулся к ней. Глаза наполнились нежностью. «Да, случилось. Я тебя люблю. Люблю, понимаешь, Верочка?» Вроде бы и вопрос, но он не ждал на него ответа. Порывисто привлек ее к себе, неловко, неумело поцеловал в губы.

Жаром полыхнуло ее лицо. Вскочила, убежала. Весь вечер проплакала. «Почему он вдруг так сразу, бесцеремонно?.. Я ведь даже и ответить ему ничего не успела… Мне рано еще любить. Да и с чего он взял, что именно его я должна буду любить! Скромник! Тихоня! Притворялся таким хорошим человеком».

На работе старалась избегать его взгляда, по возможности не разговаривать. Но он подошел сам:

– Не обижайся, пожалуйста, Верочка. Я отношусь к тебе очень серьезно. Постой секундочку! Дело в том, что я скоро уезжаю служить на флот.

– Счастливого пути! – с легким вызовом сказала она. А голос совсем не сердитый…

– И только? – грустно улыбнулся он.

– Желаю хорошей службы!

– Я бы хотел сегодня с тобою проститься… Приходи на наше место…

– Не хочу!

– Почему? Что случилось?

– Ничего не случилось.

– Может, я чем-то обидел тебя? Я готов просить прощения. Приходи, пожалуйста, и я за все извинюсь. Завтра последний вечер…

– Я не приду.

Он не знал, что и сказать. Он вообще не терпел категоричности. Считал, что все можно понять, простить, даже глупость, если в основе ее лежит искренность, любовь одного человека к другому…

– Мне кажется, ты пожалеешь… А, Вера? Не пожалеешь? Ну, как знаешь…

Уйти не мог. Уйти – значит расстаться с нею на год, а то и навсегда. Сказал:

– Ты разреши мне писать тебе?

На следующее утро, завидя его, пришедшего на подстанцию, девушка вроде невзначай оказалась с ним рядом.

– Здравствуй, Верочка! – приветливо поздоровался он. – Может… может, ты все же сегодня придешь?

Промолчала. Стараясь казаться веселым, он пошутил:

– Молчание – знак согласия. – Заметил – глаза ее светились нежностью.

Потом были его письма с флота… Долгие разлуки и редкие встречи. Непросто шли они к своему счастью. У них была своя, личная «арифметика» любви: семь лет знали друг друга, три последних года из них были мужем и женою, и всего лишь год, предвоенный год, прожили вместе, неразлучно. Тот, что в Ленинграде. Жить бы да жить, но начавшаяся война, точно жаркая стена огня лесного пожара, беспощадно надвигалась на все живое и цветущее. И гибнут люди, рушатся судьбы. Какой будет их судьба?

Сергей Мошенский верил в то, что немцев остановят, отрезвят, погонят вспять, но как скоро такое произойдет? Вот недавно окончилась война с Финляндией, в ее начале многим казалось, что будет она нетрудная и недолгая, та война… А оказалось… Впрочем, о той войне почему-то предпочитают не вспоминать вслух и не говорить даже на военных сборах. По-прежнему популярна песня «Если завтра война», ее слова: «Мы войны не хотим и врага разгромим малой кровью могучим ударом!»

…Спит на руке Сергея Мошенского женщина. Жена. Совсем скоро станет она матерью. Скоро… Но вместо радости ожидания скорого чуда – рождения ребенка – на душе у Мошенского тревожно. Холодной змеей вползал в жилище, в их маленькую комнатку чужой, зловещий гул летавшего в ночи самолета.

Сергей еще какое-то время прислушивался, не начнут ли стрельбу зенитки. Уже в который раз подумал: «Зачем меня вызывают в штаб ПВО?» Потом в памяти вспыхивали и гасли мысли о каких-то значительных мелочах, потом он забылся и уснул тихим глубоким сном.

«КВАДРАТ»

Столы стояли буквой «Т». Один – обычный, двухтумбовый, другой – почти во весь кабинет: за ним на совещании могли свободно помещаться человек двадцать пять – тридцать. Сейчас за большим столом сидел один Бутаков. Вице-адмирал Октябрьский, сцепив за спиною руки, стоял возле окна и глядел на море… Бутаков, касаясь бородою бумаги, торопливо читал столь долгожданный документ:

«…1. Начальнику ПВО флота полковнику Жилину сформировать отдельную плавающую батарею № 3 с содержанием по штату №… Основание: приказ НК ВМФ…

2. Начальнику тыла контр-адмиралу т. Заяц установить отдельную батарею № 3 на опытном отсеке линкора.

3. Начальникам УПП, ОРСУ[1] и командного отдела флота укомплектовать указанную батарею личным составом, а начальникам довольствующих отделов флота принять ее на все виды довольствия, согласно штату табеля и норм.

Срок окончания формирования – 15 июля 1941 г.

Командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский Военный совет: член Военного совета дивизионный комиссар Кулаков, начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал Елисеев».

Итак, плавбатарея будет! Бутаков уже слышал об этом в штабе. Теперь, прочтя приказ, Бутаков не мог сдержать довольной улыбки. Ощущал потребность высказать свою радость, но командующий стоял в прежней позе возле окна, и Бутаков выжидающе молчал…

Октябрьский смотрел на море. Он любил смотреть на море и теперь с легкой грустью подумал, что скоро, совсем скоро оно не всегда будет радовать душу: ему, как и всему штабу, согласно инструкциям военного времени, придется уйти в подземные помещения Южной бухты, на флагманский КП флота. Там уже находятся все основные службы…

– Прочли? – Октябрьский повернулся к Бутакову. – Сидите, сидите.

– Прочел, товарищ вице-адмирал.

– Довольны?

– Доволен, товарищ вице-адмирал.

Октябрьский сел за малый стол: