Юродивый и смерть Солоневич Юрий

1.10. Старый Горец

На площадке между этажами, на верхней ступеньке пролёта, сидел человек в каракулевой папахе, закутанный в чёрную бурку. Я аккуратно обошёл его и открыл ключом дверь своей квартиры. И немного испугался, когда Старый Горец – я так назвал его про себя – оказался за моей спиной и вошёл за мной следом. Я не видел и не слышал, как он поднимался по лестнице. И я ничего ему не сказал. Но сказал он сам:

– Радек говорил, что ты мне поможешь.

Я вздохнул: Радек – это объясняло всё. Радек мог вытворить и не такое. Пару лет назад он вот так же, с двумя другими водителями, дожидался меня на лестничной площадке, перекусывая сыром, помидорами и вареными яйцами, разложенными на газете. Его ничуть не смущало, что жильцы бочком-бочком, вжимаясь в перила, проскакивали мимо. У него даже и в мыслях не было позвонить мне предварительно. Он просто приехал – и всё. Да не сам приехал: притащил шесть машин арбузов по двадцать тонн – не меньше – каждая. Увидев меня, он просиял от искренней радости и сообщил, как будто подвиг совершил:

– Я арбуз привез, астраханский. Сладкий как мёд.

Я схватился за голову и с порога стал звонить своему другу-предпринимателю:

– Миша, у тебя арбуза много?

– Навалом, а что?

– Мне сто двадцать тонн привезли, «астраханца». Без согласования. Так вышло.

Миша немного помолчал и зло сказал:

– Если ты подорвёшь мне цены, я подорву твой офис.

Я цены не подорвал. Неделю, бросив свою фирму «на выживание», я мотался с арбузами по городу, меняя их на гвозди, картошку, половую доску и польские поддельные джинсы. А потом, добавив своих денег на дорогу, спровадил довольного Радека восвояси. И долго ещё молился, что так легко отделался. Денег моих мне, конечно, никто не вернул. Но Радек был родственником Ибрагима – вот почему я с таким лёгким сердцем пошёл на заведомые убытки.

Теперь вот этот Горец. Чей он родственник? А по-моему, Кавказ – это одна большая семья. Там все друг другу – родственники. Ну да ладно, утром разберемся что к чему.

Я проводил Старого Горца на кухню, выложил из холодильника сыр, рыбу, заварил чай. Старый Горец больше ничего не говорил – я был ему за это благодарен.

Потом он пошёл в зал, а я стал мыть посуду. А когда закончил и тоже вошёл в зал, увидел, что Старый Горец молится, стоя на коленях посредине ковра. Его бурка была расстелена на диване. А в головах из-под меха виднелась небольшая коричневая коробка – от обуви, что ли? – крест-накрест перетянутая шпагатом.

Я тихонько вошёл в свою спальню, разделся и лёг в постель. С одной стороны, меня мучила досада, даже какое-то зло, и на Радека, и на ХВН, и на их дурацкие выдумки. А с другой стороны, мне было приятно, что я выдержал испытание молчанием. Я не заговорил со стариком. Я решил подождать до утра. Утро вечера мудренее. А старик – пусть спит. Я тоже несколько ночей спал у Ибрагима.

Потом я услышал, как Старый Горец выключил свет и лёг на диван. Я уже начал засыпать, когда он глухо сказал:

– Радек говорил, что ты сможешь их найти. И передашь им всё. Всё – у меня больше нет. Хоть так я должен загладить свою вину. Если её можно загладить… А потом я поеду в крепость. Там погиб мой брат. Я знаю, что он погиб там. Жена думает, что он – в плену. Она думает, что он шестьдесят лет в плену. Я не сержусь на нее. Она – женщина… А мне… Мне надо только дотронуться до той земли, где лежит он… Только дотронуться…

Я уже не обращал на него никакого внимания.

Ночью мне приснился кошмарный сон. Четыре человека в чёрных бурках и папахах сгрудились вокруг меня, лежащего на своей постели.

– Кто вы? Что вам надо? – воскликнул я и проснулся.

За окном светало. Я выглянул в зал: Старого Горца на диване не оказалось. Только слегка примятая коробка от обуви лежала у спинки.

Не было его и в других комнатах: ушёл, что ли?

Я позавтракал, надел тёмный костюм, вышел из квартиры и позвонил в дверь своей соседке-пенсионерке. Я отдал ей ключи и попросил, если придёт мой гость – пожилой кавказец, покормить его и открыть ему мою квартиру.

И уехал на похороны Песенника.

1.11. Песенник

Иногда мне снится детство, моё раннее детство, которое наяву я очень плохо помню. Когда я не сплю, события тех далеких лет почти недоступны для воспоминаний из-за покрывающего их плотного тумана. Словно бы уходят эти события вереницей к синей дымке горизонта и теряются там, уменьшаются до размеров карандашной точки на большом листе белой чертёжной бумаги.

Паутина туманных лет,

Горизонта бескрайний взгляд.

За надеждой придёт рассвет,

За рассветом опять закат.

Отдаленные голоса

Заунывную тянут песнь.

Обжигает меня роса,

Почему, зачем я здесь?

А во сне всё на удивление четко, ясно и понятно. Там не возникает вопросов почему и зачем. Почему на мне надеты шорты с одной лямкой через плечо? Да все тогда так ходили! Все пацаны носили простые чулки на круглых резинках и сандали. Или просто ходили босиком – всё зависело от уровня благосостояния родителей. Мои родители жили и работали в городе, и я заметно отличался от остальных деревенских детей уже тем, что летом носил сандали.

Тётка всё время пропадала то на колхозном поле, то на своём огороде. А я, сколько себя помню в то далекое время, постоянно был рядом с Песенником. И на его работе – он был грузчиком в сельпо, и на всех свадьбах и вечеринках – ни одно торжество без него не обходилось.

Я помню, как он, выпив пару стопок, вначале долго сидел, сосредоточенно глядя прямо перед собой, а потом начинал петь.

По просёлочной дороге шёл я молча,

И была она пустынна и темна…

Или:

Дочь родилась у шарманщика доброго Карло…

И когда он пел, всё вокруг преображалось. На проселочной дороге в самом деле пела и плясала свадьба, и добрый шарманщик стоял на обочине, вращая ручку своего инструмента. И все, кто слушал Песенника, не могли сдержать слёз. Такой уж был у него талант, такая музыка в нём жила.

Когда поздно вечером мы возвращались домой, он держал меня за руку и говорил:

– Если бы мне в город, да подучиться…

Но в город его никто не отпускал: когда был молодым, в сельсовете не выписывали паспорт – кто в деревне работать будет, если в город все подадутся? А без паспорта ты только до первого милиционера доберёшься. Такие порядки тогда были.

Так и проработал Песенник всю свою жизнь грузчиком. Голос потом он потерял. Говорил: «Пропил я Божий дар».

Когда я подрос, родители забрали меня от тётки – они уже получили комнату в общежитии, – и я пошёл в городскую школу. А Песенник женился, и жена родила ему близнецов: Витьку и Вову. Потом жена его чем-то сильно заболела, и ей сделали несколько операций в больнице, на станции. До больницы было километров десять, и Песенник каждый день туда и обратно бегал бегом: носил поесть. А утром снова на работу. Хорошо, если иногда на попутке подвозили. Потом жену выписали, но работать она не могла.

И все грузы, которые только проходили через сельпо, проходили и через руки Песенника. Он работал и днем и ночью. А чтобы выдержать такие нагрузки – пил.

Последний раз я видел его лет пять назад – я приехал проведать тётку. Вообще-то, после того, как погибли мои родители, как отучился я сначала в интернате, а потом в институте в Украине, как в начале перестройки открыл кооператив и крепко встал на ноги, не хотелось мне совсем бывать в деревне. Не хотелось и всё – будто был я там изгоем, чужим среди своих. Почему так? Может, из-за моей машины? Или из-за моих денег? Да я бы с удовольствием ими поделился. Но как это сделать, чтобы не обидеть?

Я тогда заехал и к Песеннику на работу. И он попросил:

– Может, у тебя рукавицы есть? А то мои совсем изорвались.

Я дал ему пару новых рабочих рукавиц. И он, покраснев, снова попросил:

– А может, у тебя есть штаны какие. Хоть спецовочные.

– Есть, – ответил я.

И достал из багажника новую спецовку: камуфляжные куртку и брюки.

Он обрадовался обновке, как ребёнок. А я подумал, что денег он не возьмет. И не предложил. Боялся его унизить. Может, зря не предложил?

А год назад Песеннику сделали операцию на аппендицит. Вот тогда-то и открылось врачам нечто плохое. Что именно – я не знал. Тётка позвонила и сказала:

– Всё, доживает наш Песенник.

Вот, годик он и протянул… И я ехал хоронить его, а заодно и то общее, что связывало нас. Ту частицу себя, которая уже больше не вернётся никогда, как и моё далекое детство.

Ушла свадьба по дороге за линию горизонта. Ушёл и добрый шарманщик. И Песенник ушёл вслед за ними.

Я поставил машину у тёткиного забора, захватил с собой сумку с купленными по дороге продуктами и вошёл в дом, едва не стукнувшись лбом о низкий косяк двери. Тётка, худая и ссутуленная, всплеснула ладонями и закудахтала, как курица:

– Ах, ах! Сиротинка наш приехал! Да и мы уже совсем осиротели! Да и нам уже скоро, совсем скоро. Ох, ох!

Она бестолково бегала по кухне, действительно напоминая потерявшую цыплят наседку. Сколько ей лет? За восемьдесят, уже за восемьдесят. Бежит время.

– Где Петя? – спросил я о её неженатом сыне, который жил за стенкой, на другой половине.

– Могилу копает, – ответила она.

Потом тётка повязала голову чёрным платком, и мы пошли к дому Песенника.

Погода была пасмурная, прохладная, и серые краски поздней осени совсем не радовали глаз.

Двери двухэтажного, довоенной постройки дома, где располагалась квартира Песенника, были открыты настежь. Деревянная лестница, ведущая на второй этаж, забрызганная серой от времени побелкой, стягивалась во многих местах длинными болтами из катаных стальных прутьев. Некрашеные узкие ступени, изъеденные червём-точильщиком, резали своим скрипом и слух, и душу. Резали по живому.

Песенник, исхудавший до неузнаваемости, совсем затерялся в казавшемся огромным гробу. В комнате сидели Витька и Вовка, с красными, воспаленными глазами, да ещё маленькая старушка в очках с толстенными линзами. Старушка читала вполголоса молитвенник, а Вовка сказал мне:

– Отец тебя вспоминал. Мы позвонили, а тебя не было.

Я промолчал. Потом спросил:

– Может, помочь что надо?

– Да нет, ничего.

– Вот, возьми от меня.

Я протянул Вовке деньги. Он, не глядя, положил их во внутренний карман

пиджака. И снова сказал:

– В последнюю ночь попросил, чтоб мы все с ним посидели. Чтоб не спали. Я, говорит, ради вас много ночей недосыпал. А вы мне хоть последнюю пережить помогите.

Тётка всхлипывала, вытирая слёзы платком.

Я сел на табурет у изголовья покойника, и мне стало плохо. Всколыхнулось всё внутри, вспомнилось, как держался я за его шершавую, теплую ладонь, возвращаясь с веселой гулянки. Теперь его руки покоились на груди, связанные узким бинтом, и ногти на пальцах уже отливали синевой.

Тётка сунула мне под нос открытый флакон с нашатырным спиртом.

– Понюхай, понюхай…

Я нюхнул, встал и вышел во двор. Мне не хватало воздуха.

На скамеечке возле крыльца уже сидело несколько человек – никого из них я не узнал. Я, не здороваясь – на похоронах это почему-то не принято, присел с самого края. Все молчали. А потом появился Петя, и по блеску его глаз я понял: пьян. Он, словно не узнавая меня, сказал:

– Подсунься трохи.

И сел со мной рядом. Потом снова сказал:

– Всё, могилу выкопали, – и, помолчав, добавил: – Так, может, нальёт кто?

Кто-то принёс запечатанную бутылку водки и стопку. Петя дал мне стопку в руки:

– Подержи.

И начал возиться с пробкой. У него долго не получалось, и он злился, матерясь вполголоса. Кто-то хотел ему помочь, но он отрезал:

– На кладбище надо было помогать, с лопатой. А то привыкли, буржуи, к сладкой жизни. Ничего тяжелее стакана в руках не держали.

Видимо, он намекал на меня.

Наконец Петя открыл бутылку, забросил пробку под лавку и, налив почти полную стопку, сказал мне:

– Пей!

– Я не пью, – ответил я.

– Людина, яка не пье, чи хвора, чи подлюка.

Он взял стопку, выпил залпом и, тряхнув головой, передал рюмку и бутылку другим. Потом снова сказал мне:

– Так, может, закурить есть?

– Я не курю, – ответил я.

– Что, экономишь, денег не хватает?

– Денег хватает. Просто не курю – и всё.

– А может, ты какой заразный, – он отодвинулся от меня, насколько это было возможно, и снова требовательно сказал: – Так, может, кто закурить даст, кто не заразный?

Кто-то протянул ему сигарету и спички. И он долго прикуривал, потому что спички в его дрожащих руках ломались одна за другой.

Со стороны церкви, расположенной невдалеке на косогоре, послышался колокольный звон.

– Церковь построили в шестнадцатом веке, – без всякой видимой связи с предыдущим разговором сказал Петя. – Потом поляки забрали под костёл. Потом снова стала церковь. Только евреи под синагогу не забирали. А здесь вот, на этой улице, в войну гетто было. Всех поубивали: и старых, и малых. Кого расстреляли, а кого и сожгли. Этим летом Южук из Израиля приезжал. Моя бабка его тогда спасла. Хороший человек: мне десять баксов дал.

Пьяный Петин лепет прервала тётка. Надо было выносить гроб. Мне снова стало не по себе, и я пошел за машиной, завел её и поехал на кладбище. Батюшка уже отпевал покойника. Потом все попрощались с Песенником, закрыли гроб крышкой и Петя – он уже, казалось, протрезвел – забил крышку гвоздями.

Худенькая богомольная старушка, в очках с толстыми линзами, заплакала в голос, прижимая к груди молитвенник. Я не знал, кто она. Я просто видел, что горе её неподдельно и неутешно.

Могилу закопали, засыпали рыжей супесью. Вот и всё. Вот и всё, что остаётся от человека в этом мире – небольшой холмик земли, который со временем зарастёт дерном и станет почти незаметным.

Мы с тёткой походили среди могил, отыскивая родственников, а потом вместе с тремя другими бабками сели в машину, и я поехал обратно в деревню.

По дороге мы обогнали ту богомольную старушку, в очках с толстыми линзами. Она семенила по обочине мелкими шажками, всё так же, как святыню, прижимая к груди молитвенник. Места для неё в салоне не было, и я проехал мимо. Ничего, дойдёт старушка потихоньку. Здесь недалеко. Идти недолго.

И вообще, недолго идти человеку по этой жизни. Ничтожно мал он перед бесконечностью Вселенной. Короток его век по сравнению с Вечностью. Зачем тогда рождаться, мучиться и страдать, семенить мелкими шажками по обочине мироздания? Что может быть наградой в этой жизни? Вера? Любовь?

Маленькая, худенькая богомольная старушка, прижимающая к груди молитвенник. Последний оплот истинной Веры и Любви. Что будет с нами, когда не станет и её? Кто будет молиться за нас, испрашивая нам прощение за все грехи наши? Мы сами? Вряд ли в душе у нас что свято. А если никто – то кем мы станем? На что нам останется надеяться?

Я остановил машину, снял с себя куртку, замостил промежуток между передними сиденьями и усадил туда старушку. В тёплом салоне стёкла её очков запотели, и она, ничего не видя, искала рукой, за что бы ухватиться.

Потом нащупала моё плечо и вцепилась в рукав пиджака. А я осторожно, на второй передаче, поехал дальше.

Но ведь рождаемся мы, и мучаемся, и страдаем. И каждый прожитый день – как отсрочка перед свиданием с Вечностью. И каждый новорождённый – как отсрочка человечеству, как шанс, как потенциальный пророк, как возможно новый духовный вождь. Ведь и Спаситель «родился от Девы и лежал у ног». Каждый ребёнок – это новое бытие, новая Вселенная, новая Вечность, новая искра света во мраке чёрной бесконечности.