Страна мечты Савин Владислав

Так не одним же немцам в такое играть? Мне бы попробовать — но нельзя. И знают меня тут уже абсолютно все, и даже если удастся каким-то образом внешность изменить — где в это время будет Лазарева, Инструктор ЦК? Что ж, власть мне дана и для того, чтобы организовывать других людей ради общей цели!

Ленку «попадья» тоже видеть могла. И Настю, Свету. Машу… а вот Наташу-вторую нет! Не ленинградку Наташу, кто за офицера с К-25 замуж вышла в один день как я за моего Адмирала — а ту, которая к нам совсем недавно из Архангельска пришла, в штабе Беломорской флотилии радисткой служила, после Победы демобилизовалась, а до того дважды рапорт писала, прошу направить на курсы разведчиков-партизан. Со мной одногодка, а на меня смотрит с восторгом — эх, знала бы ты, через что мне пройти пришлось, раз сама себе я сейчас сорокалетней кажусь! Но девушка толковая, и хотя собственно в нашем кругу «стерв» недавно, пересекались мы с ней и раньше, по нашим делам. Да и вряд ли эта Пирожкова, в самом худшем случае, опытный агент — и молода слишком, и ведет себя явно не как профессионал.

— Наташа, запомни, тебе не надо выспрашивать, выслеживать, проявлять настойчивость — спугнешь! Она сама должна выйти с тобой на откровенность. По себе помню, в Минске — самое страшное чувство, одиночество среди врагов. При всей конспирации, так и тянет искать «своих» по духу — и если показалось, что есть такой человек, то уже его не упустишь, вокруг ходишь, присматриваешься, разговоры заводишь, вроде и невинные, чтобы удостовериться. И даже если не решаешься открыться — можно использовать человека «втемную», или всей правды не говоря, кто я и откуда. Ты должна для этой, стать «своей», сыграть обиженную, недовольную нашим строем. Только не переусердствовать, чтобы игра не была видна!

Хотя — есть же готовый типаж! Таисия Пашкова, из «алмазной» истории, все протоколы ее допроса в деле, прочти![19] Психология, характер, мировоззрение — вникни, в себя закинь, и вперед! Ну а организация, связь и даже силовая поддержка, если не дай бог, потребуется — за нами!

Скоро я умру. Но внутренне свободной лично — если уж не довелось жить в свободной стране своей мечты!

Такой была Россия до 1917 года. Мой отец рассказывал мне как он, по окончании Петербургского университета, получил назначение преподавателем гимназии в Кишинев, приехал туда, ему там не понравилось — тогда он сел в поезд, вернулся в Петербург, пошел в министерство народного просвещения, и заявил об этом. И ему с охотой предоставили аналогичное место в Новгороде, он поехал туда, но через какое-то время и там не был удовлетворен — опять Петербург, министерство, прошение — и место в Пскове, наконец оказавшееся ему полностью по вкусу. Там он поднял преподавание математики на такую высоту, что в Петербурге, в высших заведениях, где поступившие должны держать вступительный экзамен, экзаменаторы говорили кандидату: «Из Псковского реального училища? По математике выдержит, экзамен будет только для формы».

Отец был для меня образцом. Он никогда не склонял голову. Истинный русский интеллегент, он презирал ложь. Когда его арестовывали в 1924 году, следователь ГПУ спросил его про найденную при обыске листовку «Союза спасения России от большевиков», членом которой отец когда-то был. Надпись была лишь «Союз спасения России», и чекист сам предположил, «от Корнилова»? Отец кивнул и сказал «да». Его отпустили. Много лет спустя он рассказывал мне об этом случае, и что он испытал в тот момент отвратительное чувство стыда, что должен был соврать.

Отец рассказывал мне, как в зимой 1920 года, когда Псков был только занят красными, они расстреливали «классово чуждых» посреди площади, на которую выходил окна нашего дома. На той же самой площади, где совсем недавно белая контрразведка вешала «красных партизан», или тех, кого принимала за таковых — но красный террор далеко превзошел это масштабом и организованностью. Однажды ночью в двери дома моих родителей кто-то робко постучал. Отец открыл дверь и отшатнулся: в дверях стоял залитый кровью молодой человек. «Александр Васильевич, — сказал он, — не узнаете меня? Меня только что расстреляли». То был один из бывших учеников моего отца по Псковскому реальному училищу. В темноте ему удалось упасть на землю до залпа, и на него свалились мертвые тела, так что кровь, покрывавшая его, была кровью других, сам он не был даже ранен. Когда палачи уже ушли, а похоронная команда еще не явилась, молодой человек сумел вылезти из-под трупов и пришел к моему отцу. Его, конечно, спрятали, и он смог спастись. Меня еще не было на свете, но я так часто слышала этот рассказ от моих родителей, что, шагая по площади во время демонстрации, ясно представляла себе этого «расстрелянного» и в душе поминала его менее счастливых товарищей. Так советская ложь с детства стояла перед моими глазами в прочно запечатлевшемся образе облитого кровью человека.

Наша семья не знала бед войны, пока не пришли большевики. Война четырнадцатого года гремела где-то вдали — отец, как принадлежащий к образованному сословию, призыву в армию не подлежал, сыновья, мои братья, были еще подростками (Илюша, кадет, в 1919 уйдет в армию Юденича и не вернется живым), никаких трудностей с продовольствием и прочих бедствий в Пскове не было. Псков моего детства утопал в садах, какие там были яблоки, самых разных сортов! Все пришло в запустение при большевиках. До 1926 года мы жили в собственном доме, затем вынуждены были съехать в квартиру, кухня и пять комнат: столовая, гостиная, папин кабинет, спальня родителей и моя детская, окна выходили на восток и юг, было очень солнечно и тепло. Но начались уплотнения, сначала у нас отняли две комнаты, ради какой-то голытьбы, и хотели отобрать третью, за которую мои родители вели долгую изнурительную тяжбу — отстоять помещение удалось лишь потому, что отец получил место доцента в Псковском педвузе, и ему был положен кабинет для занятий.

Мои родители не стеснялись беседовать при мне о политике, и я уже с шести лет знала, что о некоторых вещах не должна говорить никому. Например о том, что мои родители когда-то очень надеялись на адмирала Колчака, и ждали, что его армия постепенно освободит всю Россию. Впрочем, в раннем детстве у меня не было подруг и друзей, я росла одиночкой, много читала. А в возрасте 6-10 лет главным товарищем моих игр был сын наших самых близких знакомых, с которыми мои родители и на политические темы разговаривали откровенно. В школу я пошла одиннадцати лет, и сразу в 5-й класс. В Пскове было большое количество бывших учеников моего отца, и среди них много знакомых врачей, а я действительно росла очень слабым и болезненным ребенком. Врачи писали справки, что я по состоянию здоровья в школу ходить не могу, а мой отец ручался за то, что обучит меня всему необходимому для начальной школы — и я в самом деле знала больше, чем многие из учеников, перечитала массу самых разных книг. И это была единственная школа в Пскове, где директором был беспартийный, математик и ученик моего отца, туда забрались как в некое убежище преподаватели, «не созвучные эпохе». Потому мне повезло не состоять в пионерах — когда всех принимали, я еще не ходила в школу, а когда пошла, все остальные были уже пионерами и нового набора не происходило. Когда однажды на это обратили внимание, и задали мне вопрос, я встала и заговорила каким-то замогильным голосом о том, что так много болею, что поэтому и в школу пошла поздно, и едва могу справляться с учением (что было совершенно неверно, как я уже сказала, но зачем показывать швали свой ум?) оттого никак не могу дополнительно вести ни малейшей общественной работы, и даже бывать на пионерских слетах. Точно так же я после объясняла, отчего не могу вступить в комсомол.

Наша школа была тогда еще семилеткой, и старшими классами были 7-й, 6-й и наш, 5-й. Помню как однажды мы должны были голосовать за или против расстрела «вредителей транспорта». Как вдруг пропадали ученики, учителя, даже просто соседи — оказавшиеся вдруг вредителями, саботажниками, левыми или правыми уклонистами, и прочими врагами народа. Правда, не всегда это был арест — чаще случалось, что люди, почуяв сгущающиеся тучи над головой, бежали куда подальше, в надежде, что по ним не станут объявлять всесоюзный розыск. Помню, как к нам в Псков приезжал на гастроли театр из Петрозаводска, играющий просто блестяще, классику русскую и французскую — после оказалось, что вся труппа состоит из ленинградских и московских артистов, которые предпочли скрыться в провинции, а не быть под самым носом центрального НКВД. Такой была вся удушающая атмосфера тридцатых, всеобщий липкий страх, сказать или сделать что-то не то, и постоянная оглядка на то «что дозволено», как например с тридцать шестого разрешили рождественские елки, которые до того считались «религиозным предрассудком». Много говорят об арестах тридцать седьмого года. Это неправда, в том смысле, что аресты шли все время — просто, если раньше хватали «бывших», или тех, в ком подозревали скрытых противников, то в 37-м репрессии массово задели самих коммунистов, в том числе и высокопоставленных.

Но еще более важной была свобода внутренняя. Я с болью видела, как те, кого я могла бы считать своими друзьями и подругами, становились типичными советскими людьми, верящими в то, во что положено верить. Я просто физически ощущала, что надо мной, как и над всеми нами, тяготеет огромная, искусная, страшная пропагандистская машина, которая хочет всех нас внутренне деформировать. Но я желала оставаться во всем свободной — если бы даже я пришла к выводу, что коммунистические идеи правильны, то должна сделать это сама, а не под давлением пропаганды. К семнадцати годам формирование моего характера было завершено — я знала, что если внешняя сила может заставить меня видимо покориться своему давлению, то принудить меня верить в то, что я считаю ложью, не может ничто.

Помню 1936 год, принятие Конституции. В тот год мы ездили всей семьей на юг — Минеральные Воды, Владикавказ, Баку, Тифлис, Батуми, Сухуми, Сочи. Женщины на станциях продавали вареную кукурузу и фрукты — а мама рассказывала, что до революции к окнам вагонов подносили жареных куриц, котлеты, разные лепешки и пирожные, а не какую-то кукурузу. Кондукторша объявляла, что вот на следующей станции будет много черешен, надо купить ведро и разделить, дешевле выйдет, так и делали, на другой станции купили ведро абрикосов. От Тифлиса у меня остаюсь только общее впечатление красоты и обилия прекрасных цветов. А когда я увидела из вагона море, мне показалось, что это не настоящее, а шикарная декорация: ярко-голубая водная гладь, желтый песок и пальмы. Совсем как сталинский СССР — прекрасный вид издали, и болото с малярийными комарами вблизи!

Я записала эти стишки в свою тетрадь. Занятая размышлениями о смысле жизни. Показательные процессы над старыми большевиками никого в нашей семье внутренне не затронули: за что боролись, на то и напоролись. Гибель крестьян, аресты ни в чем не повинных обыкновенных людей были ужасны, а старым большевикам туда и дорога. Но все же вокруг было грустно и страшно. Как же жить? Где внутренний выход? И мне не у кого было спросить ответ! Мои родители дали мне неприятие большевистской идеи — и это было все! Теперь я понимаю, что они не были бойцами, иначе стали бы на путь активной борьбы с Советами — а всего лишь искали интеллегентскую «отдушину», пытаясь приспособиться к отравленной окружающей среде. Разговоры об общих принципах свободы, воспоминания, «как было» — и полное отсутствие представления, что надо сделать, как жить! Возможно, они чувствовали и свою вину — ведь именно из их желания просветить народ и сочувствия к его страданиям, выросла большевистская зараза! А будучи людьми сугубо научно-материалистическими, хотя и ходящими изредка в церковь, они не имели устойчивых христианских убеждений, не сумели дать их мне.

И я поняла, что ответ на свой вопрос должна искать сама.

Если б я могла дать своим внутренним устремлениям свободную волю, то возможно, я бы уже тогда начала изучать философию и историю. Но в СССР не было философии, в вузах отсутствовали философские факультеты — зачем, если есть марксизм-ленинизм? А история даже в школе излагалась через призму классовой борьбы, даже там, где речь шла о древних Греции и Риме. Я задыхалась во лжи, окружавшей нас. А в каком предмете можно было обойтись совсем без лжи? Только в чистой математике. Даже астрономов заставляли утверждать, что их наука доказала отсутствие Бога. Потому, я подала заявление на математико-механический факультет Ленинградского университета и, как отличница, была, конечно, принята.

Мне было стыдно, когда огромный СССР подло напал на маленькую мирную Финляндию. В Ленинграде ввели затемнение, и исчезли продукты из магазинов. Даже среди студентов был военный психоз, все были помешаны на стрелковых кружках, парашютистах, не только для парней, но и для девушек считалось позором не сдать нормы ГТО. А я не ходила ни в какие кружки, сославшись на слабое здоровье. Так как понимала, что в случае войны, «ворошиловских стрелков» призовут первыми, а я совершенно не хотела сражаться за сталинский режим.

22 июня 1941 я была дома, в Пскове. У меня уже был билет на поезд в Ленинград. Но послушав выступление Молотова по радио в полдень, я решила что никуда не поеду. В такой момент семье не следовало разлучаться, а в том, что советская армия не окажет серьезного сопротивления, мы все были уверены. В Пскове стояло шикарное, для наших широт необыкновенно жаркое лето. Помню, как впервые раздался звук сирены: воздушная тревога. Но немцы, воюя как цивилизованная нация, бомбили не город, а лишь железную дорогу, так что только жившие поблизости от нее могли пострадать от бомб. Так был убит директор нашей школы. Мы же, жившие в достаточном отдалении, сидели около дома на скамеечке, лузгали семечки, и смотрели, как падали бомбы, и на станции что-то взрывается и горит.

Страшное началось, когда через Псков отступали советские войска. Потому что они, уходя, поджигали дома, а как я сказала, лето было жаркое и сухое, а дома в подавляющем большинстве были деревянные, и никто не тушил пожаров, так что люди теряли и жилье, и имущество. Затем были сутки безвластья, грабежей и убийств, совершаемых какими-то непонятными личностями в штатском, вероятно, агентами НКВД. Помню, как я наконец увидела первых немецких солдат — возле уличной колонки стояла очередь за водой, преимущественно из женщин, поскольку водопровод был выведен из строя бегущими советскими. И немцы, в жаркий день очевидно желающие пить, послушно встали в конец очереди — это было для меня зримым подтверждением, что такое культурные европейцы, в сравнении с большевиками!

Мы не были врагами Отечества — веря, что очень скоро где-нибудь образуется русское правительство, и не из проходимцев, а из интеллегенции, знающей что делать, и русских эмигрантов, проникшихся высоким европейским духом, это правительство сформирует русскую освободительную армию, и внешняя война перейдет в гражданскую — а немцы окажут нам помощь. Впервые я почувствовала себя свободной! Что развеивает миф о немецкой оккупации — наконец стало возможно свободно говорить с кем угодно, на любые темы! Я сама вела жаркие споры с моими сверстниками, кто был за советскую власть — и они также не стеснялись этого делать! Совсем недавно это было невозможно — обязательно последовал бы донос Куда Надо, с последствиями для говоривших. Но немцев абсолютно не интересовали чьи-то слова, в гестапо о том и слушать бы не стали — вот если б кто-нибудь сообщил, что хочет подложить бомбу, или организовать партизанский отряд?

К сожалению, немецкая политика была поразительно близорукой. Помню, как по улице гнали русских пленных: бледные, измученные, больные, грязные, обтрепанные, они едва шли и просили корочку хлеба, а если им ее дать, то прямо бросаются и рвут друг у друга. Никому из германского командования не пришло в голову, что среди этих бывших красноармейцев было много тех, кто мог и хотел бы сражаться в составе новой русской армии против сталинской власти. Первая военная зима была очень суровой, и пленные мерли тысячами. Также показательно было отношение к нам русских эмигрантов, приехавшие из Эстонии помогать налаживать жизнь в Пскове — как правило, они смотрели на нас с величайшим презрением, даже с враждой, в том числе и к тем, кто, как я, родились уже после революции и ни в чем перед их белыми предками виноваты не были. Один из этих людей, поставленный немцам на ответственную должность в комендатуре, во всеуслышание заявлял, «надо уничтожить всех, кто старше 5 лет, и затем воспитывать детей для восстановления России». Или, в одну ночь, когда все спали, совсем как НКВД, СС вывезло куда-то немногочисленных псковских евреев. Я думала, что все это временно, скоро Россия будет свободна — а пока нужно скинуть коммунистическую диктатуру. Однако же для очень многих русских людей, после таких эксцессов, даже Сталин стал казаться меньшим злом! И немцы совершенно не видели этой опасности, предпочитая действовать грубой силой, фельдфебельским окриком — там, где нужно было спокойное, даже ласковое убеждение, и уступки.

Помню свою первую влюбленность. Вскоре после вступления немецких войск к нам как-то зашли два офицера о чем-то спросить. Говорила с ними, конечно, я, так как только я владела немецким языком. Один из офицеров оказался из русских немцев — отец погиб в гражданскую войну, дядя бежал в Германию, и ему как-то удалось вывезти племянника, когда тому было 8 лет. Мать и сестра его остались в советской России, и о судьбе их не было известно ничего. Фамилия его была Дуклау, и у него была идея собрать интеллигентных и антикоммунистически настроенных русских, чтобы положить начало самоуправлению и выработке новых идей для России. К сожалению, через несколько недель он был послан на фронт, и я ничего не знаю, что с ним стало.

Из положительного следует отметить, что мы впервые по-настоящему приобщились к европейской культуре. Немецкое кино было в расцвете, и после СССР, когда иностранных фильмов практически никто не видел, я с огромным интересом ходила в кинотеатр. Жили мы неплохо, я работала переводчицей при комендатуре, отец устроился землемером (разговоры об открытии немцами гимназии, а тем более Пединститута, так разговорами и остались). Темным же пятном было, когда я прочитала в подлиннике «Майн Кампф» — и пришла в ужас, что оказывается, отсутствие временного русского правительства, отсутствие желания сотрудничать с русскими антикоммунистами, и совершенно бессмысленная жестокость — это не временные эксцессы, непонимание, незнание, ошибка, а совершенно сознательные планы Гитлера превратить Россию в колонию германской империи! Лишь Сталинградская катастрофа заставила германское руководство задуматься, что только союз с лояльными русскими является альтернативой проигрыша войны. Но было уже поздно. Сталин с иезуитской хитростью провозгласил возврат к национальным ценностям. И уже коммунисты перехватили наше знамя, пообещав народу-победителю вольности и свободу.

В чем состоит подлинный русский патриотизм? В том, чтобы умирать за сталинский СССР, «чудище обло, огромно, озорно», желающее теперь подмять под себя и Европу — или в битве за новую Россию, неотъемлемую часть европейской цивилизации, даже пребывающую пока на правах варварской периферии, что являлось заслуженной расплатой за болезнь большевизма? Для нас, дружного коллектива единомышленников, сложившегося вокруг коллектива псковской газеты «За Родину», не было сомнения. Даже понимая, что война скорее всего будет проиграна, мы пытались спасти хотя бы честь русской интеллегенции, показав миру, что и в стране, оккупированной сталинским режимом, остались свободно мыслящие люди. Мы призывали всех участвующих во власовском движении забыть внутренние дрязги и встать единым фронтом, мы обращались к германскому командованию в надежде, что наш глас вопиющего в пустыне будет наконец услышан, мы пытались отвратить наш несчастный русский народ от захлестнувшей его шовинистической пропаганды «убей немца» и «даешь Берлин». Мы проиграли эту битву. Но не эту войну — которая будет длиться до тех пор, пока жив хотя бы один свободомыслящий русский человек.

Помню тот день, когда я окончательно сделала свой выбор. В комендатуре мне приходилось участвовать в допросах пойманных партизан, подпольщиков, саботажников, и прочего нелояльного элемента, кого-то после передавали в гестапо (располагавшееся буквально по соседству), а кого-то наказывали здесь. Это была женщина, средних лет, обвиняемая в том, что работая официанткой, подсыпала крысиный яд в пищу немецким солдатам. На допросах, проводимых со всем усердием, сообщников установить не удалось — было похоже, что на преступление она решилась сама, просто чтобы «помочь нашим». Также были арестованы ее старуха-мать, знавшая об ее умысле, но не сообщившая, а также дочь, восьми лет (ну не выбрасывать же ее на улицу — куда ей без семьи?).

— Фройлейн Вера, а вы не хотели бы испытать свое владение оружием — вдруг сказал мне герр комендант, гауптман Брюкнер — а то стрелять в женщин, это может деморализовать германских солдат.

Я не колебалась. Из-за таких вот тварей, подло бьющих из-за угла, немцы смотрят и на нас, русских патриотов, как на возможных предателей. А то, что она решилась на такое сама, без побуждения извне, говорило лишь об ее закоренелости и неисправимости. Таким не место в… А, без разницы, пусть эта земля дальше будет зваться не Россия, а «Острутения» — может, Гитлер и прав, эту страну иначе не переделать! Зато здесь наконец будет цивилизация, чистенькие европейские города, фермы, поля и дороги! И пусть тут будут жить бравые дойче зольдатен, получившие землю за победоносный восточный поход — а все нелояльные русские, не могущие вписаться в новый порядок, сдохнут! Ведь останемся мы, подлинно русская элита. Мы сумеем изменить, перевоспитать новых хозяев — ведь если мне удастся выйти замуж за немца, наши дети будут уже наполовину немцами, расой господ, но еще и наполовину русскими! Пришла пора перейти от слов к делу — и парабеллум не дрогнул в моей руке.

Брюкнер оказался порядочным человеком. Честно заявил, что за выполненную работу мне положено вознаграждение, целых десять марок за каждую особь. И сам выдал мне деньги. А после спросил, не желаю ли я выполнять эту работу и в дальнейшем? Я согласилась — уж если я не могу сражаться на фронте с большевистской гнилью, то в моих силах истреблять ее здесь!

Отец не осудил мой приработок. Но и не одобрил, чистюля! Его ошибкой было, считать большевиков такими же людьми, как мы, именно потому старая русская интеллегенция и проиграла, оказавшись беззубой. Для меня же большевики были сродни крысам, которых надлежало уничтожать любыми средствами. И Гитлер, при всей его кажущейся чудовищности, объективно был мне союзником. Если бы подобной решимостью и идеями обладал Корнилов, Деникин, Колчак! А сейчас — было уже слишком поздно!

В Риге, куда мы бежали из Пскова от наступающих советских, и были все же ими настигнуты, мне и моим родителям снова пришлось унижать себя ложью во имя будущего торжества русской демократии. Затем мы добрались до Ленинграда, в ужасных условиях — немецкие железные дороги даже на оккупированной территории были куда комфортнее, чем при Советах, конечно же, там, где не было московских партизан, пускающих поезда под откос. В Ленинграде отцу удалось получить место на одной из кафедр матмеха, поскольку преподавательский состав сильно сократился за войну — повезло даже вытребовать квартиру в ведомственном университетском доме на Большом проспекте Васильевского острова; я сожалела, что там нам было теснее, чем в Пскове, всего две комнаты, выходящие окнами во двор-колодец, так что даже днем было полутемно. Интересно, что стало с тем, кто жил здесь до нас — судя по тому, что в шкафу остались книги, а мы слышали, что в холодную зиму в Ленинграде ими топили печки (варвары, дикари!), хозяева не погибли в блокаде, а были арестованы НКВД? Книги отец в первый же день подверг сортировке — оставив справочники по математике и физике, а также русскую классику, без всякой жалости выбросил на помойку советских авторов вроде Горького и Шолохова. К сожалению, не было возможности так же поступить с «философами» коммунизма, во избежание доносов и риска подвергнуться репрессиям, так что Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин были всего лишь изгнаны с полок в темный и грязный угол под тахту.

Если отец, находясь в оккупации, часть времени работал уездным землемером, а часть проживал на мое жалование, то есть к нему у советских властей не могло быть претензий — то я имела основания опасаться за свою судьбу, узнай НКВД о том, чем я занималась в комендатуре. К тому же я, хотя и сохранила студенческий билет ЛГУ, и могла бы продолжить занятия — но, попав в Ленинград в середине учебного года, должна была найти работу. Семейным советом решено было временно отправить меня подальше от Ленинграда, во избежание ненужного интереса. Друг отца посоветовал далекий северный город, проклятую богом и людьми дыру в тундре. Зато за работу там шла «полярная» надбавка.

Это был ад. Не только в смысле бытовых неудобств — я, привыкшая всегда иметь свою комнату, собственную или съемную (в Ленинграде, перед войной), должна была довольствоваться «койко-местом». Но стократ тяжелее для меня было то, что я должна была трудиться на укрепление военной мощи СССР — даже столь мирную науку как математика, сталинский режим использовал, чтобы делать оружие еще более сокрушительным. Я видела, как ликует толпа на улицах, одержанной «победе» — не понимая, что празднует победу над своей собственной свободой. Мудрый Вождь Сталин, он заранее знал и готовился к войне, оттого все жертвы и лишения в двадцатые, тридцатые — но это было не зря!

Я презирала сама себя. Меня бесили радостные лица, смех и веселье — рабов и рабынь, искренне не видящих своей несвободы. Я, когда-то мечтающая о доме, любящем муже, детях, и как всякая женщина, желающая быть красивой — презирала самок, наряжающихся ради того, чтобы понравиться офицерам армии, несущей в Европу несвободу коммунизма — на мой взгляд, добровольно наняться в публичный дом было нравственнее, чем рожать будущих солдат и рабов от таких же солдат и рабов! Я вычеркнула из своей жизни мужчин, поскольку могла принять лишь свободно мыслящего, подобного себе. И одевалась в черное, как в траур — глупые курицы думали, по кому-то из родных, погибших на войне. А у меня там погибло то, во что я верила! Впрочем, у бывшей деревенщины не было вкуса — мне хотелось смеяться, глядя на их потуги выглядеть модно, нижние юбки из солдатских портянок, и тельняшки под платьями, в холодную погоду! Все, что я могла себе позволить — это хорошее шелковое белье, французское, купленное по случаю еще в Риге.

Среди человеческого стада, меня окружавшего, вожаком была некая Анна Лазарева. Как подтверждение моей теории — тоже ленинградка, студентка, как и я, в начале войны оказавшись «под немцами», но, происходя не из образованных людей, а из пролетарского быдла, даже оказавшись вне коммунистического рабства, выбрала путь не свободы, а прежнего служения вбитой в ее голову идее, пошла в партизанский отряд, была шпионкой, лично убивала немецких солдат, причем не в честном бою, а подло втеревшись в доверие — жаль, что она не попалась мне в псковской комендатуре! И Бог не наказал ее, напротив — она вышла в большое начальство, нашла себе мужа в высоком чине, который очень ее любил, носила красивые платья — имела в жизни все, что по праву должно быть моим! Значит, атеисты правы — никакого бога на небе нет, а есть лишь пустые слова в книгах и разрисованные доски икон. И никто не вернет несчастную Россию к порядку, если мы сами не сможем этого сделать!

Я читала Чапека, «Война с саламандрами». Как животные, научившиеся подражать людям, стали много опаснее. Красные комиссары времен революции — люпмены, разрушители! — были на уровне зверей. Беда в том, что они захотели стать людьми, «каждая кухарка должна иметь знание управлять государством», и им это удалось, при сохранении прежней животной сути. Такие, как Лазарева — вовсе не глупы, в чисто профессиональном плане они могут даже превосходить старую русскую интеллегенцию, имея большую энергию и целеустремленность — если мой отец часто сомневался, показывая свою мягкотелость, эти не сомневаются никогда! Они могут быть талантливы и умны, совершать открытия, изобретать полезные вещи, писать книги и симфонии — но в них нет главной черты интеллегенции, ее гражданской позиции, быть совестью нации и противовесом власти, они всего лишь у этой власти функциональный инструмент! Оттого, все их казалось бы, лучшие качества — в конечном итоге, укрепляют безнравственную коммунистическую власть, и являются на деле гораздо более предосудительными, чем самые гнусные пороки!

Внешне неотличимые от людей — физически совершенные (с культом здорового тела), умные, образованые, верные идее товарищества и патриотизма (что особенно мерзко) — саламандры, лояльные коммунистической власти. Даже гуманизм и милосердие они поставили себе на службу — стань как они, и тебя не тронут, а может даже, как Лазарева, поднимешься на самый верх! Но эта мнимая доброта — всего лишь еще более изощренный метод истребления тех, кто еще остался человеком. И находятся нестойкие, кто соблазняются, отказавшись от своей внутренней свободы! Откажись — и получишь то, о чем мечтаешь, в этой жизни. Это ведь так легко — признать, что ты не быдло, а имеешь какие-то права?

Лазарева — хотя бы обречена была стать той, кем стала, родившись в семье пролетария, в стране, уже пораженной большевизмом. Но в подругах у нее ходила итальянка, европейка, изначально свободный человек, она предала свою цивилизацию, свою человеческую расу, соблазнившись греховной страстью к одному из этих существ мужского пола — вместо того, чтобы найти себе честного итальянского парня! И сколько еще поддастся подобному соблазну, если армия саламандр захватила большую часть Европы — тварям мало одной несчастной России, они хотят разнести заразу на весь мир, и это пока им удается! Господь, за что ты так разгневался на русский народ, наслав на него такое проклятие?

Бесполезно надеяться на то, что власть саламандр будет свергнута восстанием: слишком глубоко проникла и широко распространилась болезнь. Возможно даже, что заражено уже большинство — что ж, об их смерти не стоит жалеть, ибо это уже не люди, а существа. И те из них, кто наиболее похожи на людей, как Лазарева — самые опасные. Но кто тогда спасет Россию? В этой войне нам очень не повезло с противником — если бы мы воевали не с немцами, людьми культурными, но начисто лишенными гибкости и склонными к фельдфебельским манерам, а с англичанами, свято относящимися к правам личности, подаривших человечеству Хартию Вольности еще семьсот лет назад! Может быть, тогда мы в Москве смотрели бы на победный парад русских войск, а на кольях корчились бы последние саламандры. Но англичане, как и американцы, чересчур прагматичны и во главу всегда ставят прибыль. Они не захотят тратить драгоценные жизни своих граждан ради избавления от ига несвободы несчастной России!

Если только им не объяснить, что иного выхода нет. Иначе пройдет время, и большевистские саламандры захватят весь мир. А мы, русские патриоты, должны помочь этой священной войне, не жалея себя. Возможно даже, что России придется исчезнуть с карты мира — что ж, мы согласимся и на это, если ценой будет выживание человечества! И впредь, до скончания веков, должно быть принято — любой, замеченный в большевизме, что «раб равен господину», проклятая идея саламандр — должен быть уничтожен без всякого суда, вместе с потомством. Это жестоко, и возможно, несправедливо — но интересы всего человечества дороже!

И я поняла, что должна бороться, а не отсиживаться в стороне. Что я могла сделать, одна и без оружия? А отчего одна? Вы превозносите «Молодую Гвардию», заставляли нас тут, в обязательном порядке, смотреть этот фильм — что ж, не обессудьте, когда ваше оружие будет обращено против вас! Если я создам здесь свою тайную организацию борцов с большевизмом — или сама буду вредить им, чем смогу!

Мне было невыносимо, после своей комнаты, как положено любой человеческой личности — жить в одном пространстве с пятерыми особями, нагло лезущими в твои личные дела и даже в твои вещи, в твои карманы, в твой кошелек! Тут обычное дело, попросить на время твою вещь, «ведь ты все равно никуда сейчас не идешь, а мне надо». Или выставлять свои собственные продукты (а родители иногда присылали мне посылки) на общий стол. Конечно, тварям не нравилось, когда я защищала свою неприкосновенность, резко ставила их на место! В итоге меня выселили в крохотную каморку в самом углу, два шага в длину, три в ширину. Но зато наконец, это было мое личное место!

Я радовалась очень недолго. Буквально на следующий день ко мне в комнатушку впихнули еще одну койку. Девица моих лет, одетая по принятой здесь моде, и даже накрашенная, окинула меня наглым взглядом, и сказала:

— Ты тоже что ли, наказанная, в такой тесноте ютиться? Мне плевать, за что тебя, но запомни — в мои вещи полезешь, я тебе всю морду раздеру. Ты главное, мое не трожь — а мне до твоего и тебя самой никакого дела нет. Лады — или воевать будем?

И я поняла, что она может быть моей настоящей, все понимающей подругой.

Она не проявляла ко мне никакого интереса — я должна была сама начинать разговор. Натали, как она сама представилась, была происхождения самого быдляцкого, из какой-то деревни, но — техникум в Архангельске, чтение романов, и мечты выйти замуж за иностранца и «уехать к чертям из этой страны». Туда, где нет и не было войны — в Рио-де-Жанейро, где солнце, пальмы, мужчины все благородны и изысканы, а дамы все в бриллиантах.

— Но на худой конец, и Лондон, или какой-нибудь Ливерпуль сойдет. За моряка бы выскочить, туда бы попасть, а там, кто знает, может и ихний лорд появится. Чтобы меня любил, на руках носил, страстно целовал. И давал на развлечения и магазины по тысяче фунтов или долларов ежедневно.

А что будет дальше, спросила я. СССР расширяется, он проглотил уже почти всю Европу, средоточие цивилизации и культуры. Когда он станет сильнее, то придет и туда. И тебе снова придется бежать?

— Когда это еще будет? Я давно уже состариться и умереть успею.

Раньше, чем ты думаешь. Ведь двадцать лет назад Совдепия была совсем слабой и убогой. Сейчас она смеет угрожать Англии и Америке. Если кончилась война, то против кого мы готовим оружие здесь? Чтобы еще через двадцать лет нищеты опять хвалить Вождя, мудро готовившегося к новой войне? Англия точно, не устоит. Коммунизм расползается по земле, как чума — и долг каждого свободного человека, этому помешать!

— Ну и что мы можем сделать?

Я промолчала. И опасалась начать откровенный разговор, и подумала, а может перспективнее, пытаться бежать из этой проклятой страны? Даже попросила Натали тоже познакомить меня с иностранцем. Она ухмыльнулась и ответила:

— Только после меня! А то сама сбежишь, а меня на бобах оставишь?

Я молчала. А ночью писала свой конспект. В тетради по матанализу под формулами я писала «студенческой стенографией», мелко, неразборчиво (свой почерк прочту), опуская концы слов, применяя сокращения и символы. Это было нечто вроде моего дневника, куда я записывала свои самые сокровенные мысли. Зачем я вела его — а как быть все время наедине с собой в окружении врагов, это такая пытка!

А Натали притворялась спящей. На самом деле, она видела, что я писала. И я не знала, что ей тоже знакома «студенческая стенография»! Если бы я это поняла, то эта тварь утром бы не проснулась. Не так сложно — взять подушку, и навалиться сверху, придушить. Я не смогла бы после скрыться — но по крайней мере отомстила бы предательнице!

Через три дня за мной пришли. Эта мерзавка подло заглянула в мои записи, сумела их прочесть, и донесла. Меня вели по коридору, как сквозь строй. Так должно быть по их мнению — а я наконец, вот странно, почувствовала себя спокойной, ведь не надо бояться того, что уже случилось! А эти дуры, что смотрят на меня, кто осуждающе, а кто с жалостью, они не понимают, что я, которую ведут в тюрьму под конвоем, здесь и сейчас самый свободный человек!

Они знали все! Отец учил меня когда-то, на случай ареста — «доказывать обязаны они, твое дело отрицать. И не помнить всегда выгоднее, чем помнить». Но моих расшифрованных записей уже оказалось достаточно для обвинения! Проклятый советский режим, когда хватают человека за одни слова, инакомыслие! Но после им стало известно и про мою работу в комендатуре — неужели остались живые, или кто-то из немцев в плену предал меня, служившую им верой и правдой?

И тогда я перестала молчать. Речь Веры Засулич на процессе всколыхнула всю Россию. Если мне повезет, и будет гласный суд, я выскажу все это, для публики и газет. А если нет, то при традициях русской бюрократии, протокол моего допроса сохранит мои слова, и их тоже когда-нибудь прочтут, после неизбежного падения коммунистического режима. И в конце концов, тюрьма — не самое худшее место, когда начнется война всего цивилизованного мира против Совдепии. Если только НКВД при отступлении не уничтожит всех узников, как это было в сорок первом в Пскове.

Пусть меня приговорят. Но прежде — услышат мою речь! Слова не мои, эти мысли, и прекрасные стихи, пришли в голову не мне — а одному из моих друзей по Пскову, который после ушел в армию к генералу Власову, сражаться с большевизмом, и сгинул там. Но я скажу это существам, посмевшим меня судить — вдруг сумею достучаться хоть до одной заблудшей души из сотен и тысяч?

Все, пока еще свободно мыслящие люди России! Когда преступный коммунистический режим падет, и будет осужден — знайте, что и в вас есть доля вины за его преступления.

Ты виновен тем — что погасил свой огонь!

Ты погасил свой огонь, когда твои родные, друзья, и просто знакомые радовались советским победам, гибели на фронте очередной немецкой армии, несущей вам свободу (пусть даже через временное рабство, как бы странно это ни звучало), или досрочному выполнению какого-то пятилетнего плана, а ты тактично промолчал или может даже поддакнул, чтобы не портить отношения.

Ты погасил свой огонь, когда твой сын в школе на концерте в хоре пел оду Сталину, а ты слушал и аплодировал, а до того заботливо поправлял ему пионерский галстук. Чтобы не огорчать ребенка, чтобы не портить отношения.

Ты погасил свой огонь в том момент, когда, в душе смеясь над «жертвуйте на нужды фронта», смолчал, получив часть зарплаты облигациями госзайма, прекрасно зная, на что этот займ пойдет.

Ты погасил свой огонь из разумной человеческой осторожности, чтобы тебя не зацепила погоня. Это понятно, это разумный шаг, и по-человечески он не заслуживает осуждения. Ты никого не предал, ты не поступился своими принципами и убеждениями, ты остался честным перед собой, ты по-прежнему против этого мрака. Ты просто погасил огонь.

Но в тот момент, когда ты его погасил, мрака вокруг стало больше.

Это ты виноват в том, что над страной простирается мрак — вся прочая быдломасса невиновна. Ведь это твой огонь, тот самый, который ты погасил, освещал пространство. А у толпы и гасить было нечего, у них этого огня сроду не было!

И когда коммунизм падет — спросят со всех, чем ты занимался, чтобы этот день приблизить? Жаль что я не доживу — так хотелось бы приехать в уже свободную Россию![20]

Тут Лазарева влепила мне пощечину. После лицемерно извинилась — не передо мной, перед следователем, капитаном ГБ! А тот ответил:

— Товарищ Лазарева, ну зачем вам лично руки об эту (грязная брань) марать? Прикажите — и мы сами.

Я хотела в нее плюнуть — но плевок не долетел. В ответ Лазарева опрокинула меня на пол, очень болезненным толчком в грудь. Следователь нажал кнопку, в кабинет влетели двое мордоворотов.

— Эту в карцер! За нападение на офицера ГБ.

Так Лазарева не только коммунистка, о чем я знала, но и офицер ГБ, опричница, сталинский палач? Сволочь, ненавижу, жаль что ты гестаповцам не попалась!

— Ори, ори, мне на тебя… До новодворской тебе все равно далеко!

Когда меня вытаскивали из кабинета, я успела еще услышать, как следователь спросил у Лазаревой:

— А кто это такая, Новодворская? Если не секрет.

Я тоже не слышала этой фамилии. Наверное, русская патриотка, как я, судя по словам Лазаревой, сделавшая больше меня в святой борьбе с большевистским строем, и сгинувшая в застенках НКВД?

Неделя допросов — и что, уже приговор? А где же суд, обвинение, защита? Вместо этого — мне суют бумажку, решение военного трибунала? Меня, к высшей мере, за что?! Всего лишь за инакомыслие — а тех, приговоренных, в комендатуре все равно бы расстреляли, при чем тут я? Сталинские опричники, звери, кровавая гебня! Мало я вас убивала, мало, мало, мало!!

Лазарева усмехается. И итальянка при ней, как цепная овчарка. Следователь, после кивка Лазаревой, оглашает:

— Советское правосудие гуманно даже к преступникам. И предлагает вам, гражданка Пирожкова, добровольную замену высшей меры социальной защиты на двадцать пять лет заключения, с условием отбытия части срока на опасных работах или научных экспериментах. Здесь подпишите — или нет, вам выбирать.

Конечно подпишу! Двадцать пять лет, это не так много. Опасные работы и эксперименты — так я очень постараюсь выжить. Чтобы после пройти по своему Пскову в обновленной России, свободной от коммунизма. Увидеть над Кремлем царского двуглавого орла. И взглянуть на казнь и позор тех, кто сейчас обрекает меня на муки. Нет, одного морального осуждения для них будет мало — ведь они станут наслаждаться жизнью в свои лучшие годы, пусть же ответят за все! А я буду свидетелем на процессе, где вынесут приговор уже им. И может быть тогда, году в 1969, я буду еще не совсем стара и уродлива, и встречу своего избранного, борца за счастье русского народа? Точно, встречу — ведь тогда придет срок выходить на свободу тем, кто осужден сейчас!

А если ничего этого не будет — тогда и не надо жить![21]

Вот мразь! С ней пообщавшись, хочется вымыться. В голове не укладывается, как можно быть такой… слов нет, одни лишь ругательные, из боцманского загиба. Наташка, которая роль играла, после едва не плакала:

— Ань, ты не подумай, что я такая! Ты сказала — вот я и старалась.

— Дуреха ты, Наташ, а подумай как я еще худшую роль в оккупированном Минске, целых полгода, а не четыре дня, играла? Главное, чтобы эта маска к тебе не приросла!

Вот только такие твари — мне даже там не встречались! Предатели, с которыми было все ясно — как псы, что служат за кусок с хозяйского стола. А эта — ведь не за что ей конкретно быть обиженной на Советскую Власть — не голодала, не страдала, в семье достаток был (кто знает, что такое питерская коммуналка, тот просто не поймет, как это, в собственном доме жить, а затем в пятикомнатной квартире, и быть чем-то недовольным?). Папаша получал очень неплохо, по советским меркам, и даже брат Илья, что с Юденичем ушел, как выяснилось, не в бою с Красной Армией погиб, а добежал после до Латвии, жил в имении у каких-то знакомых, в пьянстве и депрессии застрелился. И из отдельного дома в квартиру всю их семейку выгнал не красный комиссар, а священник, прежний этого дома хозяин, который еще в 1917 сбежал, а через девять лет вернулся и предъявил права на свою собственность. Но жила она до сорок первого — даже лучше чем я! Ах, свободы ей захотелось? Под которой она понимала — живу как хочу, как свободная личность, и мне за одно это должны особые условия обеспечить. И это святое право не всех людей, а одной лишь интеллегенции. Непременный признак которой, это оппозиция к любой власти — однако же эта самая власть обязана за это интеллегенцию кормить и содержать. Наверное, именно за это русскую интеллегенцию и называли «гнилью» и «говном» и русский Император Александр Третий, и Владимир Ильич.

— Немцам служить, врагам, оккупантам — это тоже свобода?

— Да, свобода! Если хотите, чтобы лучшие люди нации вам служили — так создайте условия, чтобы нас устраивали!

— Это вы что ли лучшие? — удивляюсь я — вот у меня на счету полсотни убитых фрицев, и это лишь те, что точно сдохли. Еще наверное, штук двадцать сдохших вероятно, могут и раненые быть. А что ты сделала для столь любимого тобой на словах русского народа, в это тяжелое время?

А она орет, что для русского народа было бы лучше приобщиться к европейской цивилизации. Пусть даже завоеванными — но поскольку Европа это свобода, то был шанс что все изменится к лучшему. И вообще, эксцессы и жестокость немцев, это большей частью ответ на фанатизм таких как я — а так, немцы высококультурная нация. И она, Вера Пирожкова, старалась, чтобы между нашими народами пришло взаимопонимание. И была бы свободная, демократическая Россия, где «всем достойным людям было бы хорошо».

Она что, за восстановление монархии? Нет — оказывается, решать все должна интеллегенция! Но не править сама, а именно указывать исполнительной власти, которая и должна все осуществлять (и отвечать). А какая это власть, без разницы, хоть царь, хоть республика, хоть иноземная оккупация — главное, чтобы слушали «образованных людей»!

Да, по ее мнению, и свобода, это лишь для «образованных». Ну а прочие должны работать и молчать. Поскольку свобода им незачем, ну что они, бескультурные, будут с ней делать? Нет, можно конечно из них отбирать отдельные талантливые экземпляры — но вообще, высшее образование должно быть прежде всего для тех, кто «из достойной семьи», поскольку именно они имеют должный уровень культуры. А не всякие прочие — поскольку образованное быдло все равно останется быдлом, а не интеллегентом.

— Выбирай выражения, тварь!

— Интеллегент всегда свободен. Не внешне, так внутренне. А вы все — рабы. Вы делаете то, что вам укажут, служите там, куда пошлют, верите в то, во что вам дозволено верить. Когда придет свобода, вы все ответите за ваши преступления, против свободных людей! Сталинский режим должен рухнуть! Если у русского народа не хватит сил самому сбросить это ярмо, он должен принять помощь западных демократий! Пусть будут свободные всеобщие выборы под надзором английских и американских представителей, и войск — с предварительным изъятием коммунистов, а так же всех зараженных тоталитарным мышлением! Или же оккупация, с принудительным наведением порядка! Все виновные в преступлениях против свободы и демократии, должны быть наказаны. А все пострадавшие — должны получить компенсацию. И это все будет, скоро — потому что мировая общественность не потерпит существования страны, столь нагло попирающей основные права человека!

Ну и так далее. Наговорила листов на десять протокола, дальше уже повторяться начала. Мне уже скучно стало — и диагноз ясен, и для обвинительного заключения хватит. Вот интересно, что же за мир был там, в будущем — если какая-то Новодворская подобное говорила двадцать с лишним лет, в газетах, по радио и телевизору? И никто ей обвинения не предъявил, в явно выраженной измене? Эталон предателя — даже я не сдержалась, после пришлось Воронову объяснять, что была еще большая подобная мразь, «товарищ Кириллов знает, а я без дозволения его сказать не могу».

Что ж, теперь не под вышак, а на Второй Арсенал пойдет. Товарищам ученым для опытов женский организм нужен, а где взять? Уже, с подачи потомков, заявку на Тоньку-пулеметчицу (падаль, кто в Локте под Брянском наших сотнями расстреливала) в НКГБ послали, со всеми ее данными, и подлинной фамилией — чтобы, если поймают, не к стенке, а к нам. Так нет ее пока — а план экспериментов есть, и пусть эта Пирожкова хотя бы сдохнув, СССР послужит! Лагерь для тебя, сволочь, слишком гуманно — еще устроишься какой-нибудь учетчицей, и отсидишь в комфорте все двадцать пять! И пуля тоже слишком быстро и легко. А вот когда у тебя волосы и зубы повыпадают, и сама начнешь заживо гнить — тогда мечтать будешь, скорее околеть!

Нам теперь — все расчеты с ее участием перепроверять, нет ли там ошибок? А мне с дядей Сашей объясняться, отчего просмотрела? А что с ее папашкой делать? Который сейчас в Ленинградском университете преподает, вселившись в квартиру умершего в Блокаду? Связаться с ленинградцами, чтобы ему тоже 58ю, пункт о членах семьи, кто знали и способствовали? Или же, поскольку свое дело (преподавать математику) он умеет хорошо, и польза тут может и превысить вред, им нанесенный? Может, достаточно простой пометки в личном деле, что лекции ему разрешены, а вот семинары. дипломники, аспиранты (где уже не одна передача знаний, а и воспитание идет) — под запретом? Так же как лекции научно-популярные и работа в школе. И ведь смешно, что рассуждая о свободе выбора, Вера Пирожкова не понимает, что её саму лишил этого любимый папочка. Когда еще в детстве внушил, что интеллегент никому ничего не должен — а ему все должны.

И, чтобы не делать ее ни мученицей, ни героиней, когда коллектив КБ выразил интерес, за что это НКГБ арестовало одну из сотрудниц, я приказала устроить для руководства, комсомольского и профсоюзного актива, а также наиболее авторитетных в коллективе товарищей прослушивание звукозаписи пирожковских изречений. Благо, для подобных целей ребята с К-25 еще в прошлом году соорудили здоровенный стальной ящик, с кнопками, тумблерами и мигающими лампочками на передней панели — внутри которого прятался крохотный диктофон. А мы с Лючией внимательно наблюдали за лицами приглашенных — приятно было, что мы не ошиблись в людях, рвотный инстинкт был у всех. После в «Северном рабочем» даже появилась статья, где Пирожкова была названа фашистской наймиткой, ищущей новых хозяев, чтобы продать им наши секреты. Вообще-то так оно и есть?

— Аня, да не терзайся ты так! — говорит Лючия — паршивая овца в любом стаде может быть, так отец Серджио мне говорил.

— Люся, скажи, а что такое свобода, на твой взгляд? — спрашиваю я — можно ли жить свободным от всего?

— А как это? — удивляется Лючия — свобода от Бога, от закона, да просто от людей, которых любишь и уважаешь, это что-то страшное выходит! Если я никому ничего не должна — значит и мне тогда никто? Слышала, у вас про такое говорят, «один на льдине» — нет, я так не хочу! Ну куда я без Юрия, без тебя, без подруг здесь?

И прибавила, чуть помолчав:

— И без товарища Сталина. Что он нам тогда обещал. Как будем новую жизнь строить, и здесь, и в Италии — истинную Страну Мечты. Которую мой Юра, с твоим адмиралом разговаривая, я слышала, назвал «миром ефремовской Андромеды». Ефремов, это фамилия того ученого из музея, где динозавры — куда нас тогда грозой занесло? Это тоже часть вашей тайны, или мне можно о ней знать?

Я молчу — представив, как там меньше чем через полвека такие вот «Пирожковы», размножившись, погубят Страну Мечты. Обманув массы обещанием свободы — которая обернется лишь свободой воровать, предавать, ну и еще говорить о чем угодно, как было под немецкой оккупацией! А затем и нашу мечту объявят «совком», «всеобщая справедливость, это миф» — и придет самый оголтелый капитализм, со свободой и демократией лишь для избранных, для хозяев жизни.

— Аня, что с тобой? — тревожно спрашивает Лючия — можно подумать, тебе кажется, что такие как эта (экспрессивное итальянское выражение, обозначающее крайне неуважаемую женщину) сумеют нас победить? Да мы их в порошок сотрем, пусть только вылезут! А тебе нельзя волноваться — доктор говорил, для ребенка важно, чтобы мать в радости была все время!

Ну да, конец августа, у меня уже шестой месяц! А живот еще малозаметен — врач сказал, это оттого, что у меня мышцы на прессе очень сильные, от занятий русбоем. Но все равно, прежде талия была тонкая, теперь стала как у всех, в свой крепдешин в горошек уже влезаю с трудом — хорошо, «московское» платье шила с запасом, сосборенное на пояске. Ну а под конец придется что-то придумывать. Сама не заметила, как рассуждаю вслух — вот как бы сшить, чтобы красиво?

— Стиль ампир, клеш от груди — говорит Лючия — или по-венециански, спереди так же, а на спине клеш прямо от ворота. Из легкой, летящей ткани, чтобы не выглядело тяжеловесно, и, развеваясь, маскировало изменения фигуры. Будет просто великолепно! И после тоже можно носить, с пояском.

Ну, подруга, тут тебе лучше знать — со швейной машинкой ты управляешься даже лучше меня! Машинки общие — три штуки, в разное время добытые, у девчонок в общежитии стоят, в особой комнате. И ты уже успела кому-то советы дать, фасон выбрать — и хорошо получилось! А вот как в Москву переберемся, там придется свою машинку покупать.

Ой! В этой части парка, как домой идем, от Первомайской к заводу — так всегда дует от моря, как из трубы! Налетел ветер-хулиган на нас, красивых и нарядных, увлеченных мыслями и беседой — и сразу наши шляпки по дорожке прокатил, прически растрепал, пока ловили, платья солнце-клеш надул как паруса! А если клеш от ворота, как ходить в ветренную погоду? Если только под плащом или пальто — или на пляже, поверх купальника. Но как «брекс» одеваться не буду, если мне нравится так, и моему Адмиралу! Кстати, успею еще сегодня с Михаилом Петровичем часок по парку пройтись? Пока К-25 в море не ушла. Вот рядом сейчас работаем — а видимся урывками, не считая ночи. Так сами мы такую судьбу выбрали. И другой нам не надо.

Неприметный домик в Замоскворечье, на тихой московской улочке. Никаких вывесок, а тем более надписей «запрещено». Но постороннему сюда не только вход закрыт — даже слишком пристально интересоваться, кто тут живет, приезжает и уезжает, было чревато — не арестуют, но проверят обязательно, кто такой и отчего любопытство?

Именно здесь раньше останавливались «гости из будущего», приезжавшие в Москву в сорок втором, и летом сорок третьего. Знал этот дом и других интересных людей — но стены разговаривать не умеют. Ну а охрана и обслуживающий персонал давно усвоили три правила — не любопытствовать, не удивляться и не болтать.

— Кто ему гитару дал?!

— Так приказ был, тащ комиссар госбезопасности, чтобы вежливо, и если что попросит, исполнять. А про музыку, запрета не было.

— И давно он так поет? Окна закрыты, надеюсь?

— Таки не беспокойтесь, тащ комиссар, счас весь этаж пока пустой, на шесть номеров он один. Некому слушать, кроме нас.

— Ладно, ключ давай, и свободен!

Из-за двери доносилось:

Комиссар госбезопасности третьего ранга Александр Михайлович Кириллов (среди экипажа подлодки К-25 носивший кличку «жандарм», чему нисколько не обижался) не стал стучать — просто отпер ключом и вошел. К нему обернулся молодой еще человек, с ногами сидевший на кровати, в обнимку с гитарой. В комнате было накурено, хоть топор вешай. На столе и на полу валялись мусор и объедки — похоже, в номере не убирались уже дня три.

— Что же вы, товарищ Безножиков, так распустились? — спросил комиссар ГБ — сами небритый, в расхристанном виде. И никотин, он жизнь весьма сокращает, если в таком количестве. Хорошо хоть водки вам велено не давать — а то допились бы до белой горячки, как в самолете, рассказали мне уже.

— А зачем? — ответил человек с гитарой — ваши мордовороты схватили, притащили, через весь Союз, где Красноводск, а где Москва? Я так понимаю, будете сейчас агитировать меня продолжить ударный труд на благо Отечества в круге первом, или как у вас здесь шарашки называются?

— Гражданин Безножиков Родион Ростиславович — официальным тоном произнес Кириллов — заявляю, что никаких обвинений вам не предъявлено, пока! Я, на правах старого знакомца, имея к тому же все полномочия, искренне разобраться хочу, что с вами произошло? Может, вы переутомились, и вас в санатории полечить надо? Или в нашей епархии непорядок случился — разберемся, накажем виновных? Или вы, вроде тогда, в сорок втором, все осознав, и хорошо поработав для Победы, снова старое вспомнили — ну тогда, простите! Для начала может объяснить изволите, что это на вас красноводские товарищи понаписали?

— Не, ну а что такого? Это моя, что ли, проблема была что ихний главный особист когда-то басмачей по пустыне гонял как товарищ Сухов — но как было у него три класса образования так и осталось? Какой мне смысл самому на себя лишние секретности вешать? Совсекретно — да, пожалуйста, всецело понимаю — улучшение торпед в войну так и должно охраняться. А что такое это ваше ОГВ и с чем его едят — не знаю и знать не хочу, сами думайте. Так у него и спросил, является ли сам факт наличия лиц, допущенных к секретам ОГВ секретом ОГВ, Сухов этот доморощенный радостно мне и заявил что да, мол конечно является

— А ты?

— А что я? Я и сказал, что являюсь допущенным по форме, точное содержание которой является секретом, к которому уже он сам не допущен, и что пусть идет и принесет от начальства бумагу, что он имеет право принимать у меня допуск по форме, о существовании которой он знать не имеет права

— А в морду не боялся получить, от боевого командира-то? Что твой силлогизм он раскусить не способен, это-то понятно. Да еще в нервной обстановке — когда граница рядом, а за ней черт-те что деется?

— Я тогда уже понял, что не знают они что со мной делать, руки у них коротки. Ладно, давай серьезно поговорим. Я понимаю, раз ты здесь оказался, то дошло мое письмо до главного куратора Проекта, это который «самый эффективный манаджер всех времен»?.

— Дошло, конечно. Вот он и приказал мне с тобой разобраться, и ему доложить. А поскольку я тоже человек занятой, то проще было тебя сюда, чем мне в ТуркВО лететь.

— «Дым в трубу, дрова в исходную», как я предлагал, они, конечно, сделать не способны.

— Ты как вообще додумался — чтоб отправить тебя назад в Российскую Федерацию?

— Так я, в отличие от прочих, не моряк, присяги не давал а был гражданским специалистом, верно?

— Верно. Но потом-то, вместе со всеми присягнул, значит, перешел в подчинение и обязан соблюдать законы.

— Обязан. И соблюдаю. И в войне чем мог — предкам помогал. Но как был гражданином РФ, так им и остался, в Нормандии-Неман тоже ведь французы по российским уставам воюют, и ничего, гражданами не стали. Так и я. А теперь война кончилась, я, как не кадровый военный, прошу меня демобилизовать и вернуть где взяли. А не можете — выдайте вид на жительство, но не паспорт. Я Усатому в подданные не нанимался.

— Ты откуда этой казуистикой овладел?

— Так я говорю — образование. В Красноводске зона — на наш «Дагдизель» эвакуированный всю неквалифицированную рабсилу оттуда брали. Столько историй понаслушался, и начал помогать людям — правильно аппеляцию составить, нарушения администрации вскрыть.

— Истории, лагерные рассказчики, значит. Ну-ну!

— Не кривись — только о том, что точно знаю, говорить буду. Вот, например, в крайний раз с выдержкой из дела разбирался, человеку 25 лет дали знаешь за что? За синяк.

— Это кому же он его поставил-то???

— Себе. Говорю тебе, допущен был к делу как переводчик, человек малограмотный, из Украины, и имеет право на помощь даже при пересмотре дела в упрощенном порядке, в лагере. Был он в Киеве, признает сам, стрелял. Один раз и не в наших, а в воздух, пока еще все под красными знаменами шли. Так следователь даже разбираться не стал — что там за гематома, какие на человека данные, ничего вообще. Есть синяк на плече, от приклада — все, точка, «на суде судья сказал двадцать пять, до встречи». Я не против, виновен — накажи, но посмотри дело хоть сначала. А тут Жегловых нет, только штемпели наугад ставят.

— А ты хоть знаешь, чудик, что в Киеве там было? И что там творило бандерье? Смоленцева из ваших спроси, он там хорошо отметился.

— Представляю — этих зверей из спецназа с цепи спустить и сказать «фас». Но это мятеж, ладно, а вот что после было? Я тоже газеты читаю. Пишут, что вошло в Киев полторы тысячи бандеровцев. Из которых лишь в битве за горком убито больше тысячи.

— Тысяча девяносто шесть. Согласно акту о захоронении трупов, на поле боя и прилегающей территории.

— Ну вот. В госпитале, вместе с их ранеными, еще сотню сожгли. В прочих стычках положили минимум сотню, а то и две-три. Сколько осталось? А тут мне говорят, что только расстреляно после было не меньше тысячи. И фильтрационные лагеря переполнены, а это еще несколько тысяч.

— И кто же это тебе рассказал?

— Да те же самые, кого заставляли трупы таскать и закапывать. Человек клялся и божился, что сам видел котлован, и в нем многие сотни тел — и случай не единственный.

— Ну, они тебе напоют. Про «питьсот мильонов замученных», сколько там ваша новодворская насчитала?

— Да нет, комиссар, ты послушай. По закону, и в газете было, что вышак только уличенным в убийствах, ну а прочим, даже если вооружен был, четвертной? А в реале, многие подтверждают, что всех, пойманных с оружием, тут же ставили к стенке — даже не разбираясь, стрелял ли. И за синяк на плече тоже могли запросто — особенно морская пехота, они пленных брать не любили вообще. Даже если, как говорите, бандеровцы, заслужили — так зачем же обещать и нарушать? И ведь никто из армейских «за перегибы» наказан не был! Сами признаете, что там и силком мобилизованные были, и кто просто по дури! И «виновность устанавливалась опросом свидетелей», то есть у каждого в Киеве выпытывали, что в те дни делал ты и твой сосед, и кто может подтвердить? Так тут мало, что все соседские дрязги повылезают, это какой случай сведения счетов — так ведь и арестованным вы обещали, снисхождение в случае искреннего раскаяния и сотрудничества — а искренность измеряется, дашь показания еще на кого-то или нет? А следователи все сомнения толковали в сторону «виновен»! И сколько в итоге четвертной получили, не по вине?

— Интеллегент. Это ведь тебе не убийство в английском стиле, а только что подавленный мятеж, на улицах неубранные трупы сотнями, по переулкам еще стреляют, и уйма пока не пойманных бандитов прячется по углам и подвалам. Есть возможность и время каждый случай с лупой рассматривать — и где столько шерлоков холмсов найти, чтобы этим занимались? Что до расстрелянных — так по закону о чрезвычайном положении, «бандитов, воров, мародеров» и тому подобных, взятых с поличным на месте преступления, дозволено исполнять немедленно, без суда, единоличным приказом ближайшего воинского начальника — или по упрощенной процедуре, после первичного допроса офицером СМЕРШ. Тебе неизвестно, что в смуту уголовная погань наружу лезет в огромной количестве — ну да, не все они бандеровцы, а обычные мазурики, и что с того?

— А те, кто может быть, не по вине под раздачу попал? Им по-вашему помощи не надо?

— Ладно, еще думать будем. А кстати про Высоцкого. Тут про тебя слушки нехорошие идут, чужой славы отщипываешь?

— Никак нет, честно говорю что не мое, а старого знакомого с которым пути разошлись в войну и не знаю где он. Опять же, с сухова здешнего началось, нефиг было орать за то что я «Баньку» спел, хорошая песня же, и людям очень по душе пришлась.

— Но несвоевременная же, нельзя же так…

— Это КАК нельзя? По мне, мужиков сажать нельзя за то что огурцы на газете с фоткой очередного наркома резали — видите ли, агитация к теракту в его адрес была! Или ты думаешь, это все Солженицин выдумал, и в ваш замечательный УК, ночью прокравшись, «Связи, ведущие к подозрению в шпионаже» ночью тайком вписал, пока никто не видел? Так можно, а «и меня два красивых охранника повезли из Сибири в Сибирь» — это уже несвоевременно?!

— Ладно, не шуми, дальше рассказывай.

— Да что рассказывать, раз ругается — значит, все правильно делаю, следующим же вечером «нынче мы на равных с вохрами, нынче всем идти на фронт» в народ запустил. Этот дурак мне статью пытался пришпилить — ну так я и написал в объяснительной, что считаю что в песне положительно обрисовывается образ единого Советского народа, вставшего на защиту Отечества невзирая на судимость, и указывается на своевременную и справедливую работу военного трибунала, вовремя выявившего одного отдельного труса и дезертира. И что если товарищ особист считает что некоторые мои песни могут быть неправильно поняты как антисоветская агитация, то я лично, как честный человек, готов его персонально знакомить с будущим репертуаром. Чтобы он, значит, выносил обоснованный вердикт не будет ли в нем чего нарушающего. И если решит что будет — то публичное исполнение отменяется.

— Шутником ты стал, однако.

— Да уж какой есть. И знаешь что я ему первым номером исполнил?

— Ну?

— Галича. «Оказался наш отец не отцом, а сукою»

— … Ты не боишься?

— Нет. Пусть они боятся. Я свое испереживал. Будем считать, что очередной раз взрывчатка не вовремя сдетонировала, оно, знаешь ли, в военное время и не то бывает. А пока я жив — буду мешать им империю на костях и крови строить, и пусть они делают со мной что хотят.

— Лавры вашего Сахарова покоя не дают? Ладно — а если такой вариант я тебе предложу. Хочешь на общественных началах разбираться, не был ли кто невинно осужден — флаг тебе в руки, дело полезное. «Сухов» ваш получит приказ, не только не мешать, но и содействовать. Желаешь добровольно исправлять брак в нашей работе — давай!

— Хорошо придумали! Работать мне, а вся благодарность тех, кому помощь — Советской власти.

— Ну ты же не о своем спасибо заботишься, а исключительно о невинно осужденных, кого спасти? Уже и спасать не хочется?

— Ладно, черт с вами!

— И еще два дополнения. Первое — чтобы строго по закону. Оспаривать можно лишь факт «совершил — не совершил», не обвинили ли напрасно? Ну а если факт установлен — то получи, что положено! Второе — чтобы тот, кто к тебе обращался, тоже за свое требование отвечал. По каждому твоему представлению, будет расследование — и если ты окажешься прав, значит освобождение, или меньше срок. Но если обвинение подтвердится — то это будет считаться за злонамеренную попытку избежать наказания, могущую быть приравненной к попытке побега. И тоже за то после по закону. Так что ты, каждый раз предлагая разобраться, можешь как облегчить, так и усугубить. При том что расследование будет действительно объективным. Устраивает?

— Твою….!! Ладно — лучше хоть это, чем ничего!

— Ну вот и договорились. И советую, Родион Ростиславович, себя в порядок приведите — а то неудобно, на вручение правительственной награды, и в таком виде.

— Какой еще награды?

— Орден «Знак почета», за ваше участие в создании торпедного оружия для советского флота. А вы думали, вас в Москву привезли самолетом, лишь потому что мне захотелось? Послезавтра насколько я знаю, церемония — ну а после, желаете отпуск взять? В Крыму положим, неуютно пока — так в Сухуме и Батуме здравницы уже работают этот сезон, как раз для таких как вы.

— Нет, спасибо. Ждут меня сейчас в Красноводске.

— Вам виднее. Кстати, скоро вы оттуда перебазируетесь — нет, совершенно не из-за вас. А за границей там неспокойно — пока фронт был, с этим мирились, а теперь совершенно нужды нет. Да и добираться до Красноводска неудобно, и промышленной базы рядом нет.

— И куда же?

— А бог весть, как в Наркомате ВМФ решат. Севастополь, Лиепая, Полярный. Есть мнение, что на каждом морском театре надо создать минно-торпедный полигон, применительно к различным гидрологическим условиям. Желательно незамерзающий, чтобы круглый год работать. Вот и думайте — где.

— Тихий океан забыли.

— Порт-Артур подойдет?

— Так там же японцы!

— Пока. Впрочем, это сугубо мое личное мнение. Так что ждут вас еще великие дела. Если только вы не забросите их ради работы адвоката. И примите совет: все ж не исполняйте несоответствующие песни где попало и кому попало. Вот даже представить не могу, что будет, если вы, в присутствии непосвященных, споете — «плохо спится палачам по ночам, вот и ходят палачи к палачам»? Я-то ладно, всякого наслушался, а вот другие могут очень сильно не понять, и будут у вас, Родион Ростиславович, большие проблемы. Тогда и в самом деле придется вас, в ваших же интересах, изолировать — а мы этого, поверьте, не хотим! Мы-то, к «ОГВ» допущенные, не удивляемся, и не обижаемся — а вот прочие… И самое худшее, если заинтересуются по ту сторону границы. И задумаются, а кто такой Родион Безножиков, что ему это дозволено? Тогда точно придется вас в золотую клетку посадить — а вы ведь люди творческие, этого очень не любите?

— Заметано! — буркнул Родион — ну хоть Высоцкого можно? Все лучше, чем блатняк.

— Можно — ответил Кириллов — ваш «Сухов» указания получит. Но и вы не переходите грань.

Родион лишь кивнул, соглашаясь.

Женить бы его надо — подумал Кириллов, спускаясь по лестнице — не одним же «боннер» на умы наших гениев влиять? Срочно Лазареву озадачу, чтобы подобрала кандидатуры — в личном деле указано, какой типаж женщин этому «правозащитнику» по нраву. Ну а уж «случайно» подвести к объекту, чтобы он не заподозрил — это вообще не проблема!

— Я, Олег Свиньин, русский, беспартийный. Родился в 1890, деревня Меркурьево, под Псковом. В Империалистическую воевал, в Гражданской не участвовал — грех это, свою, русскую кровь лить.

В двадцать пятом на Мурман завербовался, в рыбхоз. После вернулся, и справным хозяином стать хотел, и в Питере на Балтийском заводе год проработал, но не сошлось, и снова на север, рыбачить. В тридцать первом ушел с семьей к норвегам — благо, за столько лет знал я уже на той стороне кое-кого. Гражданин следователь, про это все ваши меня еще два года назад выспрашивали, как я тогда к вам…[22]

Ваши хотели меня тогда в лагерь, выпустили. В армию загнали, вольнонаемным персоналом, стар я уже в строй. Служил в ОВРе, сначала в Беломорской флотилии, затем в Петсамо, знакомые места. Даже семью нашел — вернее, они меня разыскали, с помощью вашего НКВД. Их всех — жену, сына, дочку, зятя — гестапо арестовало, держали в Киркенесе в тюрьме, ваши так быстро наступали, что фрицы никого не успели ни вывезти, ни в расход. Как их освободили, то номер моей полевой почты дали, я же у вас по бумагам проходил.

Демобилизовался еще до победы, как приказ вышел — что рыбаков можно из армии отпускать, война тут на севере считай, закончилась, а рыбка стране нужна. Был бы моложе, в тралфлот бы послали, а так, в рыбартель имени кого-то, ну мне даже лучше, не месяц в море болтаться, а день-два на мотоботе, и домой. Мужиков не хватало, так что дозволили мне экипаж семейный, как в старое время — сынок, Ингвар, простите, Игорек, весь в меня пошел, да и женщины мои подсобить умели, если надо.

Зачем на такое дело подписался, семью под статью подвел? А воли захотелось, гражданин следователь, понятно?! Вот не могу я, когда мне указывают, как жить, где, с кем, что делать — лишь то, что дозволено, а в сторону, ни-ни! Даже если дельно указывают — все равно плохо! Хочу, чтобы сам себе хозяин, самому за себя решать! Не могу — чтобы строем! Я ж потому нигде и не мог: на заводе, все по гудку, в деревне коллективизация — а в море никого над тобой нет, кроме Нептуна.

Да и что за дело-то, тьфу! Когда меня Лейв попросил. Фамилия Стремсхалль, норвежская, нам непривычная, мы все его просто Левой звали, ну кто ему рыбу сдавал. Меня попросил наверное затем, что знакомы были еще до войны. И что норвежцев ваши не то чтобы в море не выпускали, но с гораздо большим подозрением, всегда катера в районе крутились, смотрели, что делаешь, куда пошел. А к нам, русским, даже «бывшим», доверия было больше. Ну и разговоры с с Левой вел, всякие — так что, он знал, что для меня хорошая жизнь значит.

Я сначала подумал, контрабанда. Дело не то что привычное, но знакомое — приходилось и прежде пару раз этим заниматься. Главное, оплата хорошая, в британских фунтах, они в Норвегии у людей на руках оставались, потому их дозволено было в банке в Киркенесе на рубли менять. Груз в море принять, на берегу выгрузить, всего-то делов! Перед самым выходом узнал — что надо, оказывается, с подлодки людей принять! Ну а аванс уже взял — да и в душе заиграло, захотелось, свое что-то сделать, не по указке! И близко ведь — меньше чем за день обернуться.

Нет, подлодки не было. Но в указанном месте и в пределах сговоренного времени увидел надувную шлюпку. Шесть человек, все молодые крепкие мужики, одеты по-рыбацки, оружия на виду ни у кого нет. Еще тюк у них был, большой. Пароль назвали, на борт влезли, свою резину утопили, хотя я просил, мне оставить, в хозяйстве сгодится. Сидели молча, с нами не общались, я уж боялся, еще прирежут, и в воду. Но нет, обошлось, Лейв меня на старом причале ждал, там все вылезли, и больше я ничего не знаю.

Деньги я получил все, как обещано. Выждал три месяца, как мне советовали, и в банк. Мечта у меня была, свой мотобот купить, в артели обещали продать, который на списание шел, так я смотрел, починить можно, как новый будет! И мотор заменить, и еще по мелочи. Но расплатиться в кассу артельную надо было сразу. Оттого всю нужную сумму в банк и понес.

Гражданин следователь, вот не пойму, если властью вашей разрешено английские фунты иметь, так как же можно за них хватать? И ведь обменяли мне, ничего не сказав — а назавтра пришли, и на допрос, как вора, где взял? Ну что за судьба проклятая — бьешься как рыба о лед, чтобы разбогатеть, в люди выйти — а второй раз из-за денег больших неприятности, тоже большие!

Гражданин следователь, семья моя ни в чем не виновата! Делали не зная, лишь то, что я скажу, я же старший, как шкипер! Только не надо их в лагерь, они не виноватые! Ганку мою, Ольгу, Игоря — в гестапо били жестоко, здоровье у них у всех слабое. А Ханс, зятек, вообще в тот раз на берегу был, он в Берген собирался податься, помощником капитана на траулере еще до войны ходил, а тут говорил, через два-три года мог и в капитаны, и дочку мою бы увез из Совде… из СССР, чтобы мир повидала. А мы все люди маленькие, никому не враги — лишь жить хотим, чтобы нас не трогали!

Гражданин следователь, так не умею я рисовать, никогда и не пробовал! Как я портреты изображу?

— Наш художник рисовать будет, гражданин Свиньин, по вашему описанию, тех шестерых. Советую тщательнее вспоминать — поскольку статей у вас целый букет, и каких! 58-1, измена Родине, 58-3, контакт с иностранным государством с антисоветскими целями, 58-6, шпионаж. Будете упорствовать — вышак, или двадцать пять, и не вам одному, а всем причастным: на борту были, видели, и участвовали в управлении судном, и после не донесли — так что соучастие доказано стопроцентно! А при искреннем сотрудничестве со следствием, возможны варианты, суд все рассмотрит и учтет. Так займемся живописью, или?

— А что мне делать, гражданин следователь? Только я не всех хорошо рассмотрел.

Ну вот, я вернулся, галчонок! Ну не плачь, видишь, живой я, и целый! Нет Кука не поймали, да куда он денется? Хотя может быть, он где-то в тех лесах в бункере сидел и от страха трясся, что мы найдем.

Галичина, это самое щирое бандерложье! Где тебе приветливо улыбнутся, совсем как в России, и предложат кувшин холодного молока, и пригласят в дом — откуда ты живым не выйдешь. В молоке окажется яд, или толченое стекло, двери сеновала, где ты спишь, или бани, где ты паришься, могут подпереть бревном, и поджечь. Ну а если не тронут, здесь и сейчас — то будьте уверены, сообщат по эстафете, сколько вас, чем вооружены, куда пошли.

— Какие бандеровцы, товарищи командиры? Мы советские колхозники — а бандитов у нас нет. А эти, что по улице с оружием ходят, так это «ястребки», как раз для охраны от лихих людей из леса.

Здесь никогда не было советских партизан — в отличие от Волыни, севернее, где была «вотчина» Федорова, одного из четырех знаменитых партизанских генералов и Героев. Зато ОУН начиналась тут даже не с польских — еще с австро-венгерских времен! Причем в тридцатые им активно помогали Абвер и СД, и даже итальянская тайная полиция ОВРА — а главари ОУН-УПА, это отнюдь не полуграмотные крестьяне, нередко университетское образование имели — как например Василь Кук, которого мы в Киеве так и не поймали.[23] И польская дефендзива перед войной была очень серьезной спецслужбой — так что подпольный опыт у бандеровцев был богатый.

— Бандеровцы? Да вы что, товарищи военные, давно у нас о них и не слышно!

Насколько было бы легче, если бы здесь были бы тростниковые хижины и черные морды — или глиняные сакли и бородатые рожи. А не как в фильме вроде «Кубанских казаков» — вот и председатель, на вид совсем наш, плотный мужик лет за пятьдесят, в военной форме без погон, нам улыбается, и портрет Сталина в правлении, как положено. Если бы не знать, что только тут, в округе, и лишь за последний месяц убиты или бесследно пропали одиннадцать человек — наши из гарнизонов, или сельские активисты, или присланные из центра, или просто лояльные к нам люди.