Некоторые вопросы теории катастроф Пессл Мариша
– Хотя я могу понять, что ты ей поверила. – Мильтон остановил «ниссан» возле моего дома. – Я бы и сам, наверное, поверил, если б она мне рассказала, что я был в банде… Или что родители у меня инопланетяне. У нее все выходило такое настоящее. – Он крепче стиснул руль. – В общем, ясно. Крыша у Ханны уехала. Никогда бы не подумал. А иначе зачем ей выдумывать всякую фигню?
– Не знаю, – мрачно ответила я, вылезая из машины.
Мильтон послал мне воздушный поцелуй:
– До понедельника? Может, в кино сходим. С тобой.
Я улыбнулась и кивнула.
Мильтон уехал.
И все равно, поднимаясь по лестнице к себе в комнату, я думала: если бы среди знакомых мне людей надо было выбрать больного на всю голову, я бы никогда в жизни не назвала Ханну Шнайдер. Нет уж, скорее это была бы июньская букашка Келси Стивенс – я однажды видела, как она в папиной ванной разговаривала со своим отражением в зеркале («Чудесно выглядишь. Нет, это ты чудесно выглядишь! Нет, это ты… Эй, ты давно тут стоишь?!»). Или другая июньская букашка, Филлис Миксер, которая обращалась к своему резвому пудельку, словно к девяностолетней прабабушке («Вот так, лапушка! Не слишком жарко тебе? Может, перейдем в тень? А что ты хочешь покушать? А-а, хочешь мой бутербродик?»). Или несчастная июньская букашка Вера Штраус – как потом выяснилось, она уже много лет была не в себе. Мы с папой могли бы и сразу заметить по некоторым признакам. Ввалившиеся глаза (буквально, прямо вдавленные), а когда с ней общаешься – жутковатое чувство, как будто она разговаривает с призраком: всегда смотрит тебе не в лицо, а в какую-то точку над левым плечом.
Нет, вопреки многочисленным свидетельствам обратного, я не верила в такой удобный выход из лабиринта – будто бы Ханна Шнайдер просто-напросто спятила. За такой примитивный вывод в студенческой работе хороший преподаватель ни за что зачет не поставит. Нет уж, я ведь читала «Возвращение свидетеля» (Гастингс, 1974), а также продолжение этой книги, а еще я своими глазами видела Ханну в тот день. Как уверенно, чуть ли не вприпрыжку она шагала по тропе и на вершине орала с убежденностью, а не с отчаянием (эти эмоции звучат совершенно по-разному).
Должна, должна быть какая-то другая причина!
Закрывшись в своей комнате, я швырнула на пол рюкзак и вытащила спрятанные за пазухой и в туфле улики, которые я стащила из дома Ханны. Я не хотела, чтобы Мильтон заметил. Мне и так было неловко за свои следовательские потуги. Он шесть раз повторил: «Смотри-ка, у нас тут сыщик завелся», «Оливки – мастер сыскного дела», «Да ты гроза преступников, детка!» – и с каждым разом это звучало все неприятней. Поэтому, садясь в его «ниссан», я сказала, будто забыла у Ханны в гараже кулончик со своим знаком зодиака (в жизни у меня не было такого кулончика), сбегала в гараж и прихватила заранее отложенные в отдельную коробку материалы. Тоненькую папочку со статьями о пропавших людях я затолкала за ворот платья и прижала рукой на талии, а фотографию Ханны с шипастой панковской прической подсунула в туфлю, под пятку. А когда снова садилась в машину и Мильтон спросил: «Забрала?» – я сделала вид, будто прячу кулон в кармашек рюкзака, и застегнула на молнию. Мильтон был не очень-то наблюдательный. Я всю обратную дорогу сидела как на сосновых шишках, а он и ухом не повел.
Включив ночник возле кровати, я раскрыла папку.
Когда озарение наконец свершилось, меня это потрясло – не потому, что идея была какая-то особенно сложная, а потому, что настолько очевидная. Как я раньше не сообразила?
Сперва я прочла газетные статьи (Ханна, видимо, распечатала их где-нибудь библиотеке, с микрофишей низкого разрешения). Две заметки из «Стоктон обсервер» от 19 сентября 1990-го и 2 июня 1979 г.: «Ведутся поиски пропавшей альпинистки» и «Одиннадцатилетняя девочка из Розвилля найдена, серьезных повреждений нет». Еще статья из «Ноксвилль пресс»: «Пропавшая девочка вернулась к отцу, в похищении обвиняют мать», еще теннессийской «Пайнвиль геральд таймс»: «Пропавшего мальчика принуждали к проституции» – и наконец: «Пропавшая женщина обнаружена в штате Вермонт, где она жила под чужим именем» – из «Хантли сентинел».
Потом я взялась за последнюю страничку – отрывок из книги, в котором рассказывалось о Вайолет Мартинес, исчезнувшей в Грейт-Смоки-Маунтинс 29 августа 1985 года.
97.
оказалось, что одного человека не хватает. Вайолет стали искать и не нашли.
Майк Хиггинс осмотрел автостоянку, опросил водителей других машин – девочку никто не видел. Через час учитель обратился в администрацию национального парка. Немедленно организовали поиск, закрыв для туристов территорию от Лысины Слепца до Горелого ручья. Сообщили отцу и сестре пропавшей, те привезли одежду Вайолет, чтобы служебные собаки могли взять след. Три немецкие овчарки прошли по следам Вайолет до асфальтированной дороги – в миле с четвертью от того места, где видели девочку в последний раз. Дорога соединяется с шоссе U.S. 441, а шоссе ведет за пределы заповедника.
Как объяснил отцу Вайолет, Рою-младшему, сотрудник заповедника Бруэл, это может означать, что девочка села к кому-то в машину и уехала. Возможно также, что ее увезли насильно.
Рой-младший категорически отказался допустить, что Вайолет заранее спланировала свое исчезновение. У нее не было при себе ни кредитной карты, ни удостоверения личности. Перед экскурсией в горы она не снимала деньги с текущего или накопительного счета. Вайолет очень ждала своего шестнадцатилетия – собиралась отпраздновать день рождения на следующей неделе в развлекательном центре «Роллер-скейт Америка».
Рой-младший также подсказал полиции возможного подозреваемого. Кэнни Фрэнкс, двадцати четырех лет, находился в исправительном заведении за хулиганство и кражи, освободился в январе 1984 г., увидел Вайолет в универмаге и влюбился. Поджидал ее возле школы, досаждал телефонными звонками. Отец девочки обратился в полицию, и Кенни оставил Вайолет в покое, хотя, по словам приятелей, по-прежнему только о ней и думал.
– Вайолет говорила, что терпеть его не может, а кулон, который он ей подарил, носила все время, – сообщила ее ближайшая подруга, Полли Элмс.
Полиция проверила версию о причастности Кенни Фрэнкса к исчезновению Вайолет, однако, по показаниям свидетеля, двадцать пятого августа Кенни весь день проработал на уборке посуды в гриль-баре «Стэг-Милл». Три недели спустя он переехал в Миртл-Бич. Полиция установила за ним наблюдение на случай, если он вступит в контакт с Вайолет, но никаких данных на этот счет не было получено.
Последняя загадкаПоиски Вайолет прекратили 14 сентября 1985 г. В операции были задействованы 812 человек, в том числе сотрудники национального парка, лесничие, национальная гвардия и ФБР. Тем не менее пролить свет на исчезновение девочки не удалось.
Двадцать первого октября 1985 г. неизвестная брюнетка попыталась в Джонсвильском Национальном банке (Джонсвиль, Флорида) обналичить чек за подписью Вайолет на имя Трикси Грош. Служащий банка попросил подождать, пока он проверит чек, после чего девушка немедленно ушла и больше не появлялась. Когда служащему показали фотографию Вайолет, он не смог с уверенностью ответить, она ли приходила в банк.
Рой-младший готов присягнуть, что у его дочери не было причин для исчезновения. Однако ее подруга Полли считает иначе.
– Она постоянно говорила о том, как ненавидит Бестерс и до чего ей не хочется быть баптисткой. В школе она была отличницей. Я думаю, ей бы ума хватило так подстроить, чтобы все думали, будто она умерла, и перестали ее искать.
С тех пор прошло семь лет. Рой-младший по-прежнему ежедневно думает о дочери.
– Она теперь в руках Господа. «Надейся на Господа всем сердцем твоим, – цитирует он Притчи, главу 3, стих 5. – И не полагайся на разум твой».
Все статьи в папке были не просто о пропавших без вести, а о людях, чье исчезновение могло быть подстроено самими пропавшими. В «Хантли сентинел» рассказывалось именно о таком случае. Жительница города Хантли в штате Нью-Мексико, пятидесятидвухлетняя Эстер Суини, была замужем третьим браком и за ней числилось более 800 000 долларов долга по налогам и оплате счетов. Полицейские пришли к выводу, что она, имитируя нападение, сама устроила разгром в своем доме, порезала кухонную дверь и собственную руку (в прихожей нашли следы ее крови). Три года спустя ее обнаружили в городе Уинуски, штат Вермонт, – она в четвертый раз вышла замуж и жила под вымышленным именем.
В других статьях методы следствия описывали более подробно. В заметке о пропавшей альпинистке рассказывалось, как вели поиски в Йосемитском национальном парке: «Лесничие отобрали добровольцев, находящихся в наилучшей физической форме, и, разбив территорию ледника на квадраты, отвели каждой группе свой участок для поисков».
Я не верила своим глазам. Хотя такое случалось и раньше. По данным «Альманаха странностей и отклонений в поведении американцев» (изд. 1994), один из каждых 4932 граждан США специально подстроил свое похищение или смерть.
Ханна Шнайдер не собиралась умирать; она задумала исчезнуть.
Изучила материалы об аналогичных случаях (не слишком-то методично; будь она автором кандидатской диссертации, научный руководитель устроил бы ей разнос) и вознамерилась навострить лыжи, иначе говоря – сделать ноги, свалить по-тихому, а с прежней своей жизнью разделаться, как гангстер с доносчиком.
В увлекательной документальной книге Хорхе Торреса о наркокартеле всеамериканского масштаба, «Из любви к дорогой коже» (2003), героиня, выступающая под псевдонимом Анжелика Соледад де Креспо, желая бросить торговлю наркотиками, инсценирует собственную смерть похожим способом: отправляется в Великую Саванну в Венесуэле и создает видимость своего падения в водопад с высоты более тысячи футов. Девятью месяцами ранее с этого же водопада сорвалась лодка с девятнадцатью польскими туристами. Троих так и не нашли, поскольку сильное подводное течение у основания водопада не давало им всплыть на поверхность, пока тела не разорвало в клочья о камни, а остатки сожрали крокодилы. Поиски Анжелики прекратили через двое суток, объявив ее погибшей. На самом же деле она, потихоньку выскользнув из лодки, добралась до спрятанного под скалой снаряжения для подводного плавания, а затем проплыла под водой четыре мили вверх по течению. Там ее поджидал красавец-любовник по имени Карлос в серебристом «хаммере». Они сбежали в малонаселенный район бассейна Амазонки, где-то в Гайане. Там живут и по сей день.
Глядя в потолок, я силилась вспомнить мельчайшие подробности роковой ночи. Пока мы обедали, Ханна переоделась потеплее. Позже, в лесу, у нее была сумка на поясе. Она вела меня уверенно, сверяясь с картой и компасом, – явно знала, куда идет. Она планировала о чем-то мне рассказать, в чем-то признаться, а потом исчезнуть. По компасу выйти на дорогу, добраться до шоссе 441, а там ее кто-нибудь ждал (возможно, Карлос в серебристом «хаммере»). К тому времени, как нас найдут и ее объявят в розыск, пройдет не меньше суток, а может, и больше, учитывая погодные условия, – Ханна будет уже в другом штате или даже в Мексике.
И может, неизвестный, следивший за нами в лесу, не такой уж и неизвестный. Может, это и был Карлос (точнее, Валерио), и все эти «жди здесь», «никуда не уходи» были просто для прикрытия, а на самом деле Ханна с самого начала собиралась уехать с ним. Зато после моего рассказа полицейские решили бы, что ее похитили – или что она сама желала исчезнуть, и тогда особенно искать не стали бы, если только ее не разыскивали за какое-нибудь преступление (но сержант Харпер не упоминала, чтобы за Ханной что-то такое числилось, и, насколько я знаю, она не была в родстве с мафиозными семействами вроде Бонанно, Гамбино, Дженовезе, Луккезе или Коломбо).
Конечно, бросить меня ночью в лесу было жестоко, но люди с отчаяния и не такое делают, и совесть их не мучает (см. «Как выжить в тюрьме строгого режима „Ангола“ в штате Луизиана», Глибб, 1979). И все-таки хоть как-то она обо мне позаботилась: оставила карту и фонарик и велела не бояться. И еще раньше, днем, без конца всем напоминала не терять карту местности и что от Сахарной Головы всего четыре мили до шоссе 441.
Если бы понять, почему Ханна решила удариться в бега, можно установить, кто ее убил. Этот человек явно хорошо знаком с патологоанатомией, раз понимает, какие следы должна оставить веревка, чтобы создать видимость самоубийства. Заранее присмотрел идеальное место для линчевания: компактную круглую полянку, – значит, он знал, что Ханна собирается сбежать и даже каким именно путем. Возможно, у него были очки ночного видения и охотничий камуфляж вроде того, что я видела в Уол-Марте, в проволочной тележке Андрео Вердуги – «ШелестТМ, осенний набор», мечта охотника. В этом камуфляже, «неразличимый среди лесной зелени», он забрался на пень или еще какое-нибудь возвышение и тихо ждал с электропроводом в руках, заранее привязав его к дереву и соорудив на другом конце петлю. Как только Ханна вышла на поляну, он набросил петлю ей на голову и резко дернул провод, так что Ханна повисла в воздухе. Она не успела ни закричать, ни рвануться прочь, ни собраться с мыслями перед смертью («Даже дьявол заслуживает, чтобы ему дозволили собраться с мыслями напоследок», – пишет Уильям Стоунли в своей книге «Цвет пепла» [1932]).
Я представила себе эту сцену, и сердце тяжело забилось в груди, а по коже побежали тошнотворные мурашки. Тут еще одна подробность шмякнулась передо мной, словно отравленная канарейка, словно боксер, опрокинутый безжалостным ударом в подбородок.
Ханна велела Мильтону отвезти меня к ней домой вовсе не потому, что решила устроить мою личную жизнь (хотя и эта мысль могла присутствовать, нельзя же сбрасывать со счетов те лирические постеры у нее в кабинете). Зная мое любопытство и привычку во все вникать, она подбросила мне материал для догадок. «Ты человек очень чуткий и все замечаешь», – сказала мне Ханна в ту памятную ночь у нее дома. Она не знала, что умрет, и предполагала, что после ее исчезновения наша компания будет мучиться вопросом, что же с ней случилось. Такой вопрос может сломать человека, превратить его в развалину со сдвигом на религиозной почве. И потому она оставила для нас с Мильтоном успокаивающую подсказку на самом виду: кассету с фильмом «L’Avventura», одиноко лежащую на кофейном столике (а обычно там чего только не было навалено – пепельницы, спичечные коробки, журналы и прочая ерунда).
У меня просто голова закружилась. Настолько эффектный жест, и как это по-шнайдерски: идеально прагматично и притом все шито-крыто. Даже папа оценил бы такое умение красиво поставить точку. И главное, как все продумано, как ловко обстряпано – я не ожидала, что Ханна на такое способна. Да, она была красива так, что больно смотреть; да, она потрясающе умела слушать и несравненно танцевала румбу с бокалом в руках; еще она умела подбирать у дороги мужчин, словно брошенный посреди комнаты носок, но чтобы вот так искусно разыграть финал своей жизни – по крайней мере, своей сент-голуэйской жизни – это уже совсем другой масштаб. Поразительно и в то же время грустно, ведь инсценировка так и не осуществилась.
Я постаралась успокоиться, насколько могла («Любые эмоции, а особенно энтузиазм, вредят следовательской работе», – говорил лейтенант Петерсон в книге «Деревянное кимоно» [Лэйзим, 1980]).
Фильм «L’Avventura» – «Приключение» – классический черно-белый шедевр Микеланджело Антониони 1960 года выпуска и один из любимых фильмов моего папы, так что за свою жизнь я посмотрела его целых двенадцать раз. (У папы вообще была слабость ко всему итальянскому, в том числе к пышным женщинам с роскошными волосами и к ужимкам Марчелло Мастроянни[439] – этим его подмигиваниям и улыбочкам, которые он швырял, словно спелые помидоры черри, в женщин, прогуливающихся по виа Венето. В настроении «средиземноморский бурбон» папа даже исполнял отрывки из «La Dolce Vita»[440] с истинно итальянским шиком: «Tu sei la prima donna del primo giorno della creazione, sei la madre, la sorella, l’amante, l’amica, l’angelo, il diavolo, la terra, la casa…»[441])
Сюжет фильма простой.
Анна, богатая светская женщина, отправляется с друзьями прокатиться на яхте у берегов Сицилии. Они загорают на берегу пустынного островка. Анна уходит от остальных и не возвращается. Ее жених Сандро и лучшая подруга Клаудия обшаривают весь остров, потом всю Италию, но безуспешно, и в конце концов между ними завязывается роман. К концу фильма исчезновение Анны остается все такой же загадкой. Жизнь продолжается, – в данном случае жизнь среди пустых желаний и бездушной роскоши, – а об Анне благополучно забывают.
Ханна хотела, чтобы я нашла этот фильм. Она надеялась – нет, она точно знала, что я замечу сходство и проведу параллели с историей Анны. Даже имена почти одинаковые! Пойму и объясню нашим, что Ханна исчезла добровольно и хочет, чтобы мы жили дальше, танцевали босиком со стаканом вина в руке, выкрикивали свою душу на горной вершине («Жизнь по-итальянски» – любимая папина присказка, хотя для него, рожденного в Швейцарии, было нелегко следовать собственному совету).
– Американцы ненавидят открытые финалы, – говорил папа. – Им легче зуб сверлить, чем посмотреть фильм вроде «Приключения»; не только потому, что они терпеть не могут, когда что-нибудь остается на волю воображения, – мы ведь говорим о стране, где изобрели спандекс, – но еще и потому, что американцы невероятно самоуверенны. Они знают, что такое Семья, как отличить Добро от Зла, они знают Бога – многие утверждают, что запросто с Ним общаются. И они лучше сами себе руку отстрелят из собственной полуавтоматической винтовки, чем допустят хотя бы мысль, что мы не так уж хорошо знаем своих друзей и близких, да и себя любимых тоже. А по-моему, это замечательно – признать свое неведение и не пытаться контролировать всё и вся. Если разведешь руками: «Кто его знает?» – можно просто жить, не мудрствуя лукаво, как paparazzi, puttane, cognoscenti, tappisti…[442] (На этом месте я прекращала слушать; переключившись на итальянский, папа несся, не разбирая дороги, как черт на «харлее»: быстро и громко, чтобы все прохожие оглядывались.)
Было уже больше шести. Солнце потихоньку отступало к горизонту, и на полу моей комнаты черным кружевом лежали тени, словно тощие вдовы, отравленные мышьяком. Я сползла с кровати и спрятала папку и фотографию Ханны-панкерши в левый верхний ящик стола (туда же, где хранилась ее книжка о Чарльзе Мэнсоне). Подумала, не позвонить ли Мильтону, рассказать ему обо всем, но тут услышала, как к дому подъезжает «вольво». Через полминуты папа уже вошел в прихожую.
Когда я спустилась, он, стоя возле раскрытой входной двери, читал передовицу южноафриканской «Кейп дейли пресс».
– Что за шуточки… – бормотал он с отвращением. – Бедные неорганизованные дурни… Когда же кончится это безумие?.. Нет, не кончится, пока они ума не наберутся… Хотя все возможно, случались вещи и почуднее… – Он мрачно глянул на меня и вернулся к статье. – Радость моя, в Конго опять массово убивают повстанцев, человек пятьсот…
Тут он присмотрелся ко мне внимательней.
– В чем дело? Вид у тебя усталый. До сих пор не спишь? У меня тоже был неприятный период бессонницы – в семьдесят четвертом, в Гарварде…
– Все нормально.
Папа, кажется, хотел возразить, но передумал. Улыбнулся, сложил газету.
– Ну ничего! Что у нас на завтра намечено, помнишь? Или забыла про наш день безделья? Прекрасное озеро Пеннебейкер!
Я и правда забыла. Папа готовился к этой поездке с таким азартом, словно англичанин капитан Скотт – к первой в мире экспедиции на Южный полюс, в надежде обогнать норвежца капитана Амундсена (в нашем случае папа надеялся обогнать всех пенсионеров и первым ухватить напрокат лодку и столик для пикника в тенечке).
– Прогулка на озере! – Папа бегло поцеловал меня в щеку, подхватил кейс и направился к лестнице. – Должен признаться, меня это увлекает. А мы еще зацепим самый хвостик ярмарки ремесел первых поселенцев! По-моему, нам с тобой просто необходимо провести день на солнышке, не думая о печальном положении дел в мире, хотя, подозреваю, толпы отдыхающих живо напомнят, что я уже не в Швейцарии!
Глава 29. «Распад», Чинуа Ачебе
До утра понедельника я глаз не сомкнула ни на секунду – за вечер субботы и большую часть воскресенья прочитала все 782 страницы «Эвапористов» (Буддель, 1980) – биографической книги о Борисе и Беренике Почечник, венгерской супружеской паре аферистов. Они тридцать девять раз инсценировали свою смерть, возрождаясь под новым именем, причем каждый раз все действо было срежиссировано тщательно и с размахом, не хуже, чем балет «Лебединое озеро» в Большом театре. Также я заново просмотрела статистику о пропавших без вести в «Альманахе странностей и отклонений в поведении американцев» (изд. 1994). Оказалось, что двое из каждых тридцати девяти взрослых беглецов сбежали «просто от скуки» (99,2 процента из них были женаты или замужем и утверждали, что жизнь их стала пресной из-за «бесцветной супруги или супруга»), двадцать один человек из этих же тридцати девяти ударились в бега потому, что «им грозила железная пята закона», – все это были мелкие мошенники, жулики и уголовники. Одиннадцать из тридцати девяти до бегства довели наркотики, трое «спасались» от итальянской или русской мафии, а двое сбежали по невыясненным причинам.
Кроме того, я дочитала «Историю линчевания на американском Юге» (Киттсон, 1966). Этой книге я обязана самым волнующим своим открытием: среди рабовладельцев Джорджии была популярна особая техника повешения, вновь получившая распространение в 1915 г., при возрождении ку-клукс-клана. Считалось, что ее изобрел сам судья Чарльз Линч, а называли ее «стрекоза в полете», потому что при таком способе «тело повешенного резко взмывало в воздух» (стр. 213). «Способ получил широкое распространение благодаря своему удобству, – пишет Эд Киттсон на стр. 214. – Нет необходимости собирать толпу линчевателей, человек со среднеразвитой мускулатурой вполне способен справиться с задачей в одиночку. Петля и блок имеют свои особенности, но их нетрудно освоить на практике. Используется затягивающийся узел типа скользящего булиня – обычно применяют узел „Хонда“, а другой конец веревки прикрепляют к крепкой ветке дерева с помощью так называемого лесного или бревенчатого узла. Когда жертву поднимают на высоту от трех до шести футов, лесной узел затягивается не хуже, чем узел-констриктор. За один только 1919 год этим способом было совершено тридцать девять линчеваний». Была в книге и иллюстрация – открытка с изображением линчевания, «распространенный на старом Юге сувенир». По краю открытки шла надпись: «1917, Мелвилл, Миссисипи. Наша стрекоза в полете: его тело возносится к небесам, а душа отправляется в преисподнюю» (стр. 215).
Воодушевившись таким познавательным чтением, я на свободном уроке обошла вниманием операцию «Барбаросса» в углубленном учебнике всемирной истории «Наша жизнь, наша эпоха» (Клэнтон, изд. 2001 г.), обратившись вместо этого к жутенькой книжечке «Код смерти» (Ли, 1987), которую принесла из дома, из папиной библиотеки. Автор, Франклин Ч. Ли, – один из величайших частных сыскарей Лос-Анджелеса. Я ее начала читать еще на первом уроке – углубленной литературе. («Синь! Почему ты села в заднем ряду?» – испуганно спросила миз Симпсон. «Потому что я расследую убийство, а никто, кроме меня, не почешется!» – хотелось мне крикнуть, но я, конечно, не крикнула. Сказала, что доска отблескивает и с моего обычного места не видно, что на ней написано.) Возле списка рекомендованной литературы Тра и Тру затеяли ежедневный марафон сплетен, а подзуживала их приятельница, Носишка Хеммингс. Мистер Флетчер, как обычно, уткнулся в сборник кроссвордов (изд. «Джонсон», 2000) и ничего не замечал. Я уже хотела им сказать, чтобы заткнулись наконец (поразительно, какую уверенность в себе порождает следовательская работа), но вместо этого стала подслушивать.
– Я слышала, как Эвита Перон в учительской говорила Мартине Филобек, что, по ее мнению, вердикт, якобы Ханна Шнайдер покончила с собой, – сплошная туфта, – доложила Носишка. – Перон говорит, Ханна не убивала себя, она это точно знает.
Тру недоверчиво прищурилась:
– А еще что?
– Больше ничего. Они заметили, что я застряла около ксерокса, и замолчали.
Тра со скучающим видом рассматривала свои ногти.
– Надоели бесконечные разговоры про Ханну Шнайдер! Сколько можно?
– Устаревшая тема, вроде углеводородов, – глубокомысленно кивнула Тру.
– И потом, когда я маме рассказала, какие фильмы она нам показывала на занятиях – совершенно не из школьной программы, – мама просто взвилась. Сказала, эта Ханна явная шизофреничка…
– Со сдвигом, – перевела Тру. – Ушибленная на голову.
– Мама, конечно, хотела бежать жаловаться Хавермайеру, но потом передумала. Директору сейчас и так нелегко. В школу никто поступать не хочет.
Носишка наморщила нос:
– Все-таки интересно, почему Эва так сказала. Она какой-нибудь секрет знает. Наверняка!
Тра вздохнула:
– Например, что Шнайдер ждала ребенка от мистера Флетчера… – Тра сурово уставилась на ничего не подозревающего лысого учителя и тут же хихикнула. – Это был бы первый в мире живой кроссворд!
– Если бы родился мальчик, его бы назвали Воскресный Выпуск Таймс[444], – подхватила Тру.
Двойняшки покатились со смеху и победно шлепнули друг друга по ладони.
После уроков я заняла наблюдательную позицию около корпуса Элтон и, чуть подождав, увидела, как она идет к преподавательской автостоянке (см. «Покидая Мадрид. 15 июня 1947» в кн. «Эва Дуарте Перон», Ист, 1963, стр. 334). На ней было короткое фиолетовое платье, туфли-лодочки в тон и плотные белые колготки, в руках – здоровенная стопка папок. На талии завязана бежевая кофта, вот-вот свалится – один рукав волочится по земле, словно заложник, которого утаскивают преступники.
Я заставила себя пойти за ней, хоть и страшновато было («Дожимай их!» – говорил частный сыщик Рывок Макфаддс своему напарнику в книге «Чикагские похороны» [Балк, 1948]).
– Миз Брюстер!
Она была из того типа людей, которые, услышав, как их окликнули по имени, шагают дальше, не оглядываясь, как будто едут на движущейся дорожке в аэропорту.
– Миз Брюстер!
Я догнала ее уже около машины – белой «хонды-цивик».
– Можно вас на минуточку?
Она сгрузила папки на заднее сиденье, захлопнула заднюю дверцу и открыла переднюю.
– Я в тренажерный зал опаздываю.
– Да это ненадолго совсем. Я… Я хочу загладить свою вину…
Голубые глаза уставились на меня (точно так же Эвита смотрела на полковника Хуана, когда он заодно с другими заплывшими жиром аргентинскими бюрократами без энтузиазма отнесся к ее великой идее совместных выборов Перон-Перон в 1951 году).
– Разве не мне уж скорее заглаживать надо?
– Не важно. Помогите мне, пожалуйста!
Она посмотрела на часы:
– Сейчас не могу, мне нужно на занятие…
– Если вы насчет папы беспокоитесь, то он тут ни при чем.
– А кто при чем?
– Ханна Шнайдер.
Эвита вздрогнула – видимо, эта тема была ей еще неприятнее – и так рванула дверцу машины, что стукнула меня по руке.
– Незачем тебе об этом думать.
Она влезла на водительское место – фиолетовое платье обтянуло ноги, как тесное кольцо для салфеток. Эвита вытащила ключи (с брелоком в виде розовой кроличьей лапки) и резким движением воткнула ключ в замок зажигания, будто ножом пырнула.
– Если хочешь, приходи завтра, я с утра здесь буду, а сейчас мне пора.
Она ухватилась за ручку дверцы, но я не сдвинулась с места. Дверца уткнулась в мои коленки.
– Ну? – сказала Эвита.
Я не отступила («Пусть свидетель хоть рожает, допрашивай на месте, – поучал сыщик Фрэнк Уотерс из полиции Майами своего неопытного напарника Мелвина в книге „Неприятности с подковыркой“ [Браун, 1968]. – Никаких отговорок, никаких отсрочек. Не давай им времени на раздумья. Захвати свидетеля врасплох – и он тебе родную мать сдаст с потрохами»).
– Господи боже, да что с тобой? – Эвита в раздражении выпустила ручку. – Что ты так смотришь? Ну умер кто-то, это еще не конец света. Тебе шестнадцать! Вот будут у тебя трое детей и диабет, мужик бросил, дом заложен, тогда поговорим. А ты за деревьями не видишь леса. Если так уж надо, завтра приходи.
Она включила обаяние: улыбнулась и в голос подпустила завитушек, гладеньких и миленьких, словно бантик на коробке с подарком.
– Вы уничтожили мою единственную память о маме, – сказала я. – И не можете уделить мне пять минут?
Я разглядывала свои туфли с самым несчастным видом. Эвита умеет быть доброй только к обездоленным, все остальные для нее – мерзкие олигархи, не заслуживающие ничего, кроме тюрьмы и пыток.
Она ответила не сразу. Сперва поерзала, так что сиденье скрипнуло, разгладила платье на коленях.
– Знаешь, я пошла в «Эль Рио» с подругами… – тихо проговорила Эва Брюстер. – Выпила пару-тройку «камикадзе»[445], и вдруг мысли о твоем отце одолели. Я не хотела…
– Я понимаю. Так что вам известно о Ханне Шнайдер?
Эва скривилась:
– Ничего.
– Но вы не думаете, что она совершила самоубийство.
– Я такого не говорила! Понятия не имею, что там произошло. А ты странная девочка… Твой папа знает, что ты бегаешь повсюду, людей стращаешь? Вопросы всякие задаешь?
Я промолчала. Эвита еще раз взглянула на часы, что-то пробурчала о тренажерном зале (почему-то я догадывалась, что никаких занятий у нее не назначено, да и ладно, меня другое интересовало). Эва рывком открыла бардачок, вытащила пакетик антитабачной жвачки «Никоретте», забросила две штучки в рот, высунула из машины сперва левую, потом правую ногу, положила одну на другую, будто усаживаясь за барную стойку в «Эль Рио». Ноги у нее были – словно гигантские палочки-леденцы, только без красных полосок.
– Мне известно то же, что и тебе. То есть почти ничего. Единственное – не в ее это стиле. Убить себя, тем более повеситься… Я бы еще поняла, отравиться таблетками… И то под большим вопросом.
Она помолчала, задумчиво двигая челюстями и оглядывая пропеченную солнцем парковку.
– Года два назад учился у нас один мальчик, – заговорила она снова, бегло глянув на меня. – Хауи Гибсон Четвертый. Одевался как премьер-министр. Наверное, по-другому просто не умел. Четвертый в роду – а, как известно, продолжения обычно не имеют успеха у публики. Через два месяца после начала осеннего семестра мать нашла его повесившимся – вбил крюк у себя в комнате. Я огорчилась, конечно, когда узнала. Но не удивилась. Его папа – третий в династии, сам-то не великое творение природы. Приезжал за сыном в громадном черном автомобиле. Мальчик садился сзади, как будто папа – шофер. Так и уезжали, ни слова друг другу. – Эва хмыкнула. – Когда все случилось, мы открыли его шкафчик. Изнутри на дверце были приклеены разные картинки с чертями и перевернутыми крестами. Оказалось, он был одаренный художник, но что касается темы… Скажем так: поздравительные открытки у него бы вряд ли кто заказал. Словом, признаки есть всегда. Я не специалист в этой области, но считаю, самоубийство ни с того ни с сего не бывает.
Она еще помолчала, глядя в землю и на свои фиолетовые туфли.
– Безусловно, у Ханны не все в жизни было гладко. Иногда она допоздна засиживалась в школе, хотя зачем бы? История кино, что там готовиться-то, сунул DVD в плеер, и все тут. Мне кажется, ей просто хотелось поговорить с кем-нибудь. И закидоны свои у нее были. В начале учебного года каждый раз уверяла, что последний год работает. «А потом все! В Грецию поеду». Я ей: «Что тебе делать в Греции»? А она: «Любить себя». Надо же! Обычно я эту психологическую ерунду на дух не переношу. Никогда не покупала книжки по аутотренингу и прочему. Тебе уже за сорок, а ты до сих пор не научилась заводить друзей и общаться с людьми? Ты все еще нищий папа, а не богатенький папик? Ну так я тебя огорчу: и дальше то же самое будет.
Эва рассмеялась, но смех вдруг сорвался и упорхнул. Она повернула голову, глядя ему вслед – туда, где солнце пряталось за деревьями, прикрываясь обрывками облаков.
– И это еще не все, – продолжила Эва, не прекращая жевать с открытым ртом. – У нее в молодости случилась какая-то драма. Что-то связанное с молодым человеком и с ее подругой… Она не вдавалась в подробности, но говорила – не было дня, когда бы она не терзалась из-за того, что сделала. Уж не знаю, что там такое натворила… В общем, она грустила, сомневалась в себе, но и покрасоваться любила. А такие не вешаются. Жалуются, ноют, однако в петлю не полезут. Некрасивая это смерть.
Эвита снова засмеялась, на этот раз – как будто с вызовом. Наверное, так она смеялась в своем первом радиоспектакле «Белое золото»[446] (о жизни хлопкоробов), бросая вызов халтурщикам-сценаристам и тяжеловесным генералам. Выдув пузырь жвачки, она сдавила его зубами – пузырь звучно лопнул.
– Что мне известно? Да разве можно знать, что у другого человека на уме? В начале декабря она просила неделю отпуска – хотела съездить в Западную Виргинию, навестить родных того человека, что у нее в гостях утонул.
– Смока Харви?
– Его так звали?
Я кивнула и тут кое-что вспомнила:
– Она ведь вас тоже приглашала тогда?
– Когда?
– В тот вечер, когда он умер.
Эва удивилась:
– Нет, я об этой вечеринке только задним числом узнала. Ханна расстраивалась очень. Говорила, что ночами не спит. Правда, отпуск так и не взяла. Сказала, что ей совестно встречаться с его семьей. Я ей говорила: надо научиться прощать себя. Вот у меня был случай – соседи поехали на Гавайи, а меня попросили за кошкой присмотреть. Такая пушистая была, прямо как из рекламы. Эта тварь меня ненавидела. Когда я подходила к гаражу ее покормить, она кидалась на сетку и висела, вцепившись когтями намертво. Однажды я нечаянно нажала кнопку от гаражной двери. Только дверь начала подниматься, тварюга пулей оттуда вылетела. Лапами землю пропахала, полоски остались. Я ее искала-искала, так и не нашла. Пару дней спустя соседи вернулись и нашли кошкин трупик на мостовой, прямо перед домом. Я, конечно, была виновата. Заплатила им за кошку. И сама какое-то время мучилась. По ночам снилось, что кошатина за мной гонится, бешеная, глаза горят, когти растопырены – полный набор. И все-таки нужно жить дальше, понимаешь? Необходимо обрести душевное равновесие.
Все-таки, видимо, сказалась трудная жизнь Эвиты – детство незаконнорожденной девочки в нищем селении Лос-Тольдос, психологическая травма в пятнадцать лет, когда она увидела обнаженного Агустина Магальди[447], тяжкий труд по продвижению к вершинам власти полковника Хуана Перона, круглосуточная работа в Министерстве труда[448] и в качестве президента женского крыла перонистской партии, разграбление государственной казны и закупки нарядов от Диора в массовом масштабе; все это в конечном итоге сделало ее непробиваемой, как асфальт. Конечно, в этом асфальте наверняка имелась трещинка – если туда попадет семечко яблони или груши, оно прорастет и пышно зазеленеет, но заметить со стороны эту крошечную слабинку практически невозможно. Эвита постоянно их отыскивает и ремонтирует.
– Смотри на жизнь проще, девочка! Взрослые – люди непростые. Признаюсь, мы не идеальны, да тебе-то что до этого? Веселись, пока молодая! Подрастешь, тогда и узнаешь, почем фунт лиха. А пока лучше смейся.
Терпеть не могу эту манеру взрослых, когда они воображают, что могут упаковать для тебя Жизнь в аккуратненький кулечек, поднести ее тебе на тарелочке, или накапать в аптечную мензурку, или затолкать в стеклянный шарик с пингвинами и снегом – мечта коллекционера… У папы, конечно, есть насчет жизни свои теории, но он их всегда мне излагал с молчаливым пояснением, что это, мол, не ответ на все вопросы, а всего лишь один из возможных вариантов. Папа вполне отдавал себе отчет, что любые его гипотезы применимы только к малюсенькому фрагменту (да и то с натяжкой), а не ко всей Жизни в целом.
Эва вновь глянула на часы:
– Извини, но мне действительно пора в тренажерный зал. Хотелось бы все-таки успеть на занятие.
Я кивнула и отодвинулась, чтобы она могла закрыть дверцу. Эва завела мотор, улыбаясь мне с таким видом, как будто я – сборщик платы за проезд и она ждет, когда я открою шлагбаум. Правда, уехала она не сразу. Сперва включила радио – там передавали какую-то дрыгающуюся поп-музычку, – порылась в сумке и снова опустила стекло:
– Как он, кстати?
– Кто? – спросила я, хотя и знала.
– Твой папа.
– У него все хорошо.
– Вот как? – Она старалась казаться равнодушной. Потом осторожно покосилась на меня. – Извини, что я о нем наговорила разного. Это все неправда.
– Ничего страшного.
– Нет, ребенок не должен такое слышать. Я жалею, что сорвалась. – Ее взгляд медленно и трудно поднялся к моему лицу, словно по шведской стенке в спортзале. – Он тебя любит. Очень. Я не знаю, проявляет он это или нет, но любит сильно. Больше, чем свою… не знаю, как назвать… свою политическую белиберду. Однажды мы сидели в ресторане, говорили совсем о другом, и он вдруг сказал, что ты – лучшее в его жизни. – Эва улыбнулась. – Искренне сказал, всерьез.
Я кивнула и притворилась, что меня страшно интересует левое переднее колесо ее машины. Не люблю обсуждать папу с посторонними людьми, которых кидает от оскорблений к комплиментам, от враждебности к сочувствию, как машину с пьяным водителем. Говорить с такими о папе – все равно что в Викторианскую эпоху упомянуть в беседе живот: неуместно, неловко и по сути неприлично; после такого пассажа можно с полным основанием не замечать бестактного собеседника на балах и ассамблеях.
Видя, что я молчу, Эва вздохнула очень по-взрослому: не понять мне, мол, этих подростков, и как хорошо, что для меня трудный возраст давно остался позади.
– Ну, удачи тебе, девочка! – Эва начала поднимать стекло и снова остановилась. – Постарайся все-таки питаться хоть иногда, а то отощала совсем, в чем только душа держится! Закажи пиццу. И забудь наконец про Ханну Шнайдер! Не знаю, что там произошло на самом деле, но одно я знаю точно – она хотела, чтобы ты была счастлива. Понятно?
Я улыбнулась через силу. Эвита помахала рукой, вывела машину задним ходом со стоянки (под мучительный скрежет тормозов) и умчалась вдаль в своей белой «хонде», как проносилась когда-то в лимузине по бедным кварталам Буэнос-Айреса, приветственно махая рукой восхищенным голодным беднякам.
Я предупредила папу, чтобы не приезжал за мной после школы. Мы с Мильтоном договорились встретиться около его шкафчика, и я уже на полчаса опаздывала. Я взбежала по лестнице на третий этаж Элтона и увидела пустой коридор – только Динки и учитель литературы, мистер Эд Камонетти по прозвищу Флавио, стояли в дверях классной комнаты. (Поскольку многие читатели любят пикантные подробности, я коротко расскажу, что Флавио считался первым красавцем «Голуэя»: загорелый, с лицом Рока Хадсона[449]. Жена его, невзрачная толстушка, восхищалась им не меньше, чем другие, а мне всегда казалось, что его накачанное тело больше всего напоминает надувной плот, который кто-то потихоньку проткнул булавкой.) Они резко замолчали, когда я проходила мимо.
Я прошла до корпуса Зорба (там сплелись в объятиях Эми Хемпшо и Билл Чус), оттуда – до автостоянки для учеников. Мильтоновский «ниссан» стоял на обычном месте. Заглянула в столовую – никого. Тогда я отправилась в закоулок Лицемеров в подвальном этаже корпуса Аудитория Любви. Там располагался черный рынок «Сент-Голуэя». Школьники обменивались шпаргалками, ответами на экзаменационные билеты, рефератами и конспектами и предлагали интимные услуги за право получить на одну ночь «Плутовскую Библию» – фундаментальный труд на 543 страницы, рассказывающий, как обманом продержаться в «Голуэе» до самого выпуска. Материал был упорядочен по предметам, предподавателям и методикам обмана. Вот несколько заголовков: «Место под солнцем: техника пересдачи»; «История игрушек: о прелестях калькулятора TI-82 и наручных часов „Timex Datalink“[450]»; «Бесценные рукописные миниатюры на подошвах твоих ботинок».
Мильтон и Чарльз тоже сюда захаживали. Я прошла полутемный коридор от начала до конца, заглядывая в крошечные прямоугольные окошки в дверях музыкальных комнат. По углам и на скамеечках у роялей виднелись неясные силуэты (никто здесь не репетировал ни на каких музыкальных инструментах, если только не считать таковым человеческое тело). Мильтона среди них не было.
Я решила проверить еще лужайку за Аудиторией Любви; Мильтон там иногда курил травку на переменах. Взбежала по лестнице на первый этаж и промчалась через картинную галерею имени Донны Фей Джонсон (современный художник и выпускник «Сент-Голуэя» 1987 года Питер Рок глубоко погрузился в Грязевой период и явно не собирался выныривать на поверхность). Я выскочила за дверь с надписью «Выход», пересекла парковочную площадку с полуразвалившимся «понтиаком» возле помойки (говорили, что он остался от изгнанного с позором учителя, уличенного в соблазении школьницы) и почти сразу увидела Мильтона.
В темно-синем пиджаке, он стоял под деревом, прислонившись к стволу.
Я заорала:
– Привет!
Он улыбался, но, подойдя ближе, я сообразила, что улыбается он не мне. Вся компания была тут: Джейд сидела на бревнышке, Лула – на камне (держась за свою косу, будто за вытяжной трос парашюта). Рядом с ней – Найджел, а Чарльз сидел прямо на земле, выставив перед собой ногу в гипсе, громадную, как полуостров.
Они увидели меня, и улыбка Мильтона свернулась, будто обрывок скотча. Тут я поняла, какого дурака сваляла. Мильтон собирался разыграть с моим участием сцену из «Бриолина»[451], когда Сэнди подходит к Дэнни Зуко на виду у всей компании Ти-Бёрдс, или когда миссис Робинсон говорит Элейн, что не соблазняла Бенджамена[452], или когда Дейзи выбирает нудного Тома, а не Гэтсби[453] – человека, который живет мечтой и не боится под настроение раскидать рубашки по комнате.
Сердце у меня провалилось куда-то вниз. Ноги затряслись.
– Посмотрите, что к нам приползло! – сказала Джейд.
– Рвотинка, привет, – сказал Мильтон. – Как делишки?
– Какого хрена она сюда приперлась? – рявкнул Чарльз.
Я даже удивилась – при одном только взгляде на меня лицо у него стало красным от злости, как красный огненный муравей[454] (см. «Насекомые», Пауэлл, 1992, стр. 91).
– Привет, – ответила я. – Наверное, лучше я потом…
– А ну, постой!
Чарльз поднялся, опираясь на здоровую ногу, и заковылял ко мне – очень неуклюже, потому что один костыль остался в руках у Лулы. Она торопливо протянула костыль, но Чарльз его не взял, продолжая ковылять, словно в этом было какое-то особое величие.
– Давай-ка поболтаем! – сказал он.
– Да незачем, – протянула Джейд, затягиваясь сигаретой.
– Есть зачем! Еще как есть!
– Чарльз, – предостерегающе произнес Мильтон.
– Ты дерьмо собачье, знаешь ты это?
– Вот черт! – усмехнулся Найджел. – Ты бы полегче, что ли…
– Нет уж, не будет полегче! Я… Я ее убью сейчас!
Глаза у него выпучились, как у мадагаскарской лягушки под названием золотая мантелла, но я не боялась. Все-таки он еле стоял на одной ноге – если дойдет до крайности, я легко его свалю и удеру. Никто из них меня не поймает. С другой стороны, тревожно было сознавать, что это из-за меня у него лицо искривилось, как у новорожденного младенца, а глаза сощурились щелочками – вроде тех, через которые бросают монетки для помощи детям, страдающим от церебрального паралича. У меня даже мелькнула мысль: а вдруг я и впрямь убила Ханну? Может, у меня шизофрения и преступление совершила моя вторая личность, злокозненная Синь – та, что пленных не берет, а вырывает у людей сердце из груди и съедает на завтрак (см. «Три лица Евы»[455])? Иначе с чего бы ему так меня ненавидеть, что все лицо смялось, как старая автопокрышка?
– Хочешь в тюрьму загреметь на всю оставшуюся жизнь? – спросила Джейд.
– Неразумно, – сказал Найджел.
– Нанял бы лучше кого-нибудь.
– Давайте я! – Лула подняла руку.
Джейд растерла окурок носком туфли.
– Или побьем ее камнями, как в том рассказе, помните – когда все горожане сбегаются и она начинает визжать?
– «Лотерея», – подсказала я.
Просто не удержалась (Джексон, 1948). Зря я это, на самом деле. Чарльз аж зубами заскрежетал и так оскалился, что стали видны промежутки меж нижними резцами – этакий беленький штакетничек. Его горячее дыхание обожгло мне лоб, точно пар из чайника.
– Хочешь знать, что ты сделала? – Руки у него тряслись, и на слове «сделала» изо рта выпрыгнули брызги слюны, приземлившись примерно на полпути между нами. – Ты меня уничтожила…
– Чарльз… – устало вздохнул Найджел, подходя ближе.
– Хватит психовать, – сказала Джейд. – Если ее тронешь, она добьется, что тебя вышибут из школы. То есть ее суперпапочка добьется.
– Ты мне ногу, на хрен, сломала! – не унимался Чарльз. – Ты мне жизнь сломала!
– Чарльз!
– Имей в виду, я серьезно думаю тебя убить. Сжать твою тощую неблагодарную шейку и… И бросить дохлую. – Он громко сглотнул – словно камень булькнул в воду. – Ты же ее бросила тогда…
Его покрасневшие глаза блестели от слез. Одна слезинка так-таки и сиганула через край и заскользила по щеке.
– Чарльз, ты что…
– Прекрати!
– Она того не стит.
– Точно, чувак! Целуется дерьмово.
Все разом замолчали, а потом Джейд зашлась придушенным хохотом:
– Серьезно?!
Чарльз мигом перестал плакать. Шмыгнул носом и провел по глазам тыльной стороной ладони.
– Отвратно. Все равно что с тунцом целоваться.
– С тунцо-ом?!
– Ну, может, с сардинкой. Или креветкой. Не помню. Я постарался изгнать эти воспоминания как можно дальше.
У меня воздух застрял в горле. Кровь бросилась в лицо, как будто Мильтон ударил не словами, а кулаком. Я поняла: настала поворотная минута в моей жизни. Я должна дать отпор агрессорам! Показать, что они имеют дело не с перепуганной, израненной страной, а с пробуждающимся гигантом. Но тут нельзя отвечать первой попавшейся крылатой ракетой. Нужен «Малыш» или «Толстяк»[456], чтобы в небо поднялся гигантский кочан цветной капусты (очевидцы расскажут, что вспыхнуло второе солнце), и чтобы обугленные тела повсюду, и чтобы пилоты запомнили меловой привкус атомного распада. Может, я пожалею потом и придет неизбежная мысль: «Боже, что я наделала?» Но разве это когда-нибудь кого-нибудь останавливало?
Читать бесплатно другие книги:
