Вперед, государь! Сборник повестей и рассказов Форост Максим

– Кричите, кричите же, я кому сказала! Я – Зверяница, хозяйка зверей и птах. Ух, мелочь неразумная! Вам зима больше в радость? Зимой кричите, а теперь не желаете? Вот всех вас повыловлю, ножки паклей свяжу, запалю и выпущу! Сами свой городишко и подожжёте.

«…Ещё миг, бродяга, и кружево судеб на целую ночь выпадет из моих пальцев… Сон так похож на зиму…»

Воробьи завопили, закричали – прямо в грозу да в ночь, не столько от страха и угроз, сколько от жалости к себе, горемычным. Рябина на ветках вспыхнула рубиновым светом, загорелась огнём. «Получилось! Совпало!» – тут бы и радоваться Зверянице, ведь это сошлось: и битва-гроза, и рябиновая кровь, и воробьиный плач среди ночи!

Ворон Воронович вдруг, замахнувшись, придержал чёрный меч, с тоской поглядел Лжедиве в глаза и сморщил лицо как от боли. Зверяница судорожно всхлипнула, потому что у неё тоже защемило сердечко, а Месяц-Финист как раз в этот миг неуклюже ткнул перед собой тестевым Молнией-мечом и попал Ворону в сердце. Тот покачнулся и с грохотом рухнул с коня.

– Ворон! – вырвалось у Зверяницы, она закричала с надрывом: – Нет!!! Месяц, не надо, ой, ну зачем же… – она задохнулась.

– Что – зачем? – Месяц обернулся, быстро обнял её, прижал к себе. – Всё уже кончилось, мы его победили!

Зверянице сделалось душно. Кажется, это оттого, что Месяц всё целовал и целовал её в лицо, а вот она его поцелуев и не запомнила. Не отрываясь, она глядела, как бурая кровь толчками рвётся наружу из раны Ворона. Рябиновая ночь… Ой, как это больно… Ведь в рябиновую ночь Ворон горячо, до судорог на измученном лице, пожелал ей расплаты.

За розовое сияние её плеч, что оказалось обманом. За милую игру в чужие чувства, что ей понравились. За ночь вероломной любви, за день искренней измены.

«Солнышко, бедное лживое Солнышко! – кто-то тихо говорил ей в самое сердце: – Теперь ты чувствуешь? Вот теперь и тебе стало так больно, как было больно ему. Так возьми же, получи Воронову огибель…» – и Зверяница застонала.

Три самых тайных, три самых горячих желания трёх Стихий сбывались одно за другим в эту рябиновую ночь.

«Три или четыре?…» – вдруг пронеслось в её голове.

– …Зверяница? – растерянно узнал её Месяц.

«Нет, отчего же четыре? – она заспорила. – Здесь три Стихии, а не четыре – я, Месяц и Ворон… – она растерялась. – Ах, милый глупенький Месяц, сбылось и твоё желание? В рябиновую ночь ты захотел лишь понять, кого же второй раз спасаешь – прекрасную Диву-Солнце или, может быть, ту… другую. Теперь вот узнал! Счастлив ли?»

– Зорюшка моя ласковая, звёздочка моя, Зверяница, – как нежен, как трепетен, как ласков с ней Ясный Свет-Сокол, когда целует её, такую запутавшуюся… В чём же она запуталась? В том ли, что натворила, или в его объятиях?

Голова Зверяницы кружилась. Что крепче – любовь или какие-то там нелепые забытые ошибки!

– Ме-есяц, – она, кажется, вслух тянет его имя. Мурашечки так сладко, так щекотно бегут по её коже. Она на мгновение млеет, но всхлипывает снова, и наведённый, чужой, краденый солнечный облик вдруг гаснет и растворяется: она больше не Солнце, она снова полудница, с которой пастух Месяц глядел в воды Млечного Пути.

«Бедная, бедная Зверяница… – ой, что это такое, новый голос стучится прямо в сердце: – Ты так хотела, чтобы Месяц полюбил тебя, и полюбил крепче, нежели Солнце. Что же теперь? Ты разве не рада? Ох, и не сладки становятся мечты, когда неправедно сбудутся…»

– Лучик вечерний, искорка закатная, – всё повторял Месяц и ласкал её бледное личико. – Звёздочка моя ненаглядная. Ненагля…

Она почувствовала, как на её спине оцепенели руки Месяца, а губы его стали какие-то деревянные. Медленно высвобождаясь, она оглянулась. Позади них над телом Ворона стояла и величественно хмурилась сама Ненаглядная Красота Жива, Царь-Девица Прея, Красная Дива-Солнце. Розовое сияние поднималось от неё в воздух и крепло, охватывая половину неба.

Ночь кончилась. В рябиновой заре заструился звенящий солнечный свет. Солнце благосклонно склонила голову, слушая, как звенят ей славу утренние малиновки, дрозды и трясогузки. Не торопясь, Царевна сочла возможным заметить и Зверяницу:

– Снегурочка? – она холодно разомкнула губы. – Моя падшая с неба и замёрзшая полудница?

– Дива-Солнце, – руки Месяца безвольно повисли, он и не почувствовал, как Зверяница соскользнула с его Чудо-Коня и как отпрянула.

Дива-Прея придерживала под уздцы Воронова коня. Наконец-то Огонь покорился Солнцу: тот самый Огонь, что напугал её в детстве своим буйством. Дива крепче натянула повод и сумрачно поглядела на Месяца.

– Освободитель… – она фыркнула. – Ладно, когда земной королевич спутал меня со Зверяницыным Волком. Простила бы! Что взять с человека? Но ты, Ясный Месяц! – она сухо посмеялась. – Не отличить меня, Несравненную, от полудницы, от простой звезды – моей служанки. Ох, как низко ты пал в моих глазах, милый, – протянула она.

– Прея, моя Царевна, – Месяц начал оправдываться. – А я по-прежнему люблю одну тебя, я же… – он стал неуверенно теребить перевязь ножен тестева меча-Молнии.

– Ещё бы! – Солнце ловко вскочила в седло и глянула свысока на полудницу.

Тут Зверяница опомнилась и выкрикнула ей вслед что есть силы:

– Так ведь четыре! Четыре желания сбылись, а не три! – в крике она сжала кулачки. – Солнце, это не Ворон тебя нашёл и разбудил, это рябиновая ночь! Ты бы до сих пор спала в его кладовой. Я поняла: ты всю жизнь хотела любить такого как Ворон, Царевна. Ты его во сне как мужа пожелала – признайся!

Прямая спина Дивы была ей ответом. Прея немного – всего чуть-чуть – повернула к ней голову и небрежно бросила через плечо:

– Ты лучше бы помолчала, Снегурочка. Сама-то хороша… Я ведь и простить тебя могла бы – просто так, от широты души. А теперь вот ни тебя, ни моего Месяца вовек не прощу. Сокол-Финист, слышишь! Поторопись.

Их кони тронулись. Шаг за шагом они всё выше поднимались в небо. Светлый Месяц вдруг оглянулся и с несчастным видом глянул вниз, на Зверяницу.

Полудница так похолодела, что едва не покрылась снежной корочкой. Ох, что она натворила, бестолковая! Ведь Месяц-Бедняга по-прежнему любил Солнце, а теперь больше Красоты Ненаглядной полюбил её, Зорьку-полудницу, и на веки вечные обречён этим маяться. Ох, будь же оно неладно, её сбывшееся потаённое желание!

Обрывки их разговора ещё долго долетали до ушей Снегурочки.

– Царь Всевед, батюшка твой, всё ещё на нас гневается…

– Отец будет только рад нас увидеть. Ты не знаешь отца! Его заветная мечта исполнились – я полюбила Ворона, а ты был в куски изрублен мечом Молнией. Ха! Да отец будет просто счастлив!

– Ты так думаешь? Солнышко моё, Преюшка…

– Не заискивай!… Как ты мог, несчастный, нас с нею перепутать? Принять за меня мою девку-полудницу, мою служанку Зорьку, что стелит мне красные дорожки, когда я схожу в опочивальню…

– Прости… Ты всё-таки – Царица, тебе гневаться – себя не уважать…

– Её, может, и прощу, а тебя нет. Шагу с тобой ночью по небосклону не сделаю! Я так решила. Тебе ночь, а мне день – разделимся! Ты ещё попросишь, попросишь меня днём рядом со мной хоть шажок прогуляться…

В край, где у Снегурочки жили приёмные родители, пришло лето. Снегурочка вернулась в свой дом, и соседи увидели, как она повзрослела. Юный пастух, игравший ей на свирели, и купчик, возмужалый и уверенный в себе, по-прежнему к ней сватались. Мизгирь и Лель? Снегурочка не могла запомнить, кто из них кто. Стихии не различают людей по лицам и не запоминают их имён.

Заметили, что Снегурочка стала грустнее прежнего. Она чаще смотрела в небо, где опять появились месяц и солнце, а выражение её лица странно менялось. Так бывает, когда человек следит за кем-то близким и родным, но добраться до него не может. Река или пропасть их разделяет.

Снегурочка сама подговорила всех устроить за городом праздник с кострами. Это потом стали придумывать, будто то, что приключилось с ней на празднике, это несчастный случай и чья-то оплошность. Костры горели высоко и жарко. Прыгать через них было до жути весело. Когда Снегурочка прыгнула и над огнём сделалась прозрачной как пар, все закричали и перепугались. Полудница же, как невесомое облачко, поплыла себе вверх, к солнцу и месяцу.

«Как легко и приятно, – думала освобождённая Зверяница. – Бедные люди, они, наверное, за меня волнуются. Напрасно. У моей сказки конец счастливый».

«…Конечно, счастливый. Вернуться домой после дороги в тысячу вёрст, вернуться туда, где тебя примут и где простят тебе всё, что ты над собой сделал – это ли не счастье. Ты это знаешь и сам, вечный скиталец! Прощай же, кем бы ты ни был на своём пути – торговцем, рыболовом или воином.

Судьба-Доля почти досказала тебе сказку про одну из тысяч её дочерей. Наверное, у неё, как и у меня, есть нечто твоё – человеческое. Зачем это мне или ей, я не знаю. Может быть для того, чтобы научиться различать вас по лицам?…»

Солнце и Месяц ходят теперь по небосводу порознь. Месяцу досталась холодная ночь. Иногда он робко появляется при Солнце, на закатах и восходах, но Солнце либо его не замечает, либо сразу к нему холодеет и, виновато краснея, спешит скрыться.

На небосводе в хрустальном дворце разрешили Зверянице оставаться Вечерней Звездой, но дозволили появляться на небосклоне лишь некоторую часть года. Завистливая румяная Дневница, Утренняя Звезда, была весьма рада такому наказанию.

Зверянице по-прежнему мил грустный и растерянный Месяц. Но иногда… Иногда она со сладкой болью в душе вспоминает сильные руки Ворона Вороновича и его жёсткие чёрные волосы.

Ворон Воронович скоро поправился. Смертельная рана в груди сама собой затянулась, а рана в сердце, говорят, осталась. Своё сердце он с этих пор надёжно запрятал куда-то далеко, в стальной Ларец – в мир людей и Стихий. Ветры и звёзды шепчутся, что Солнце изредка, но приходит по ночам к Ворону. Стыдливо краснеющий небосвод выдаёт приближение таких ночей.

На примирение с Солнцем Месяц надеется по-прежнему. Он то чахнет от тоски и худеет, то воодушевляется и снова полнеет. Иногда они с Солнцем сближаются, но их нежность смешивается с упрёками, а страсть оборачивается досадой, и по земле разливается тьма от затмения.

Со Зверяницей бедняга Месяц с некоторых пор часто видится. Они вместе сидят на берегу Млечного Пути и смотрят вниз, на людей. Последнее время Зверяница ловит себя на том, что стала различать людей по лицам и даже запомнила некоторые их имена.

Вон, ходит по своей стране Славка-царевич, несостоявшийся муж Ненаглядного Солнца. Когда Несравненная Красота на брачном ложе вдруг обернулась матёрым Серым Волчищем, царевич едва не лишился рассудка. Зверяница виновато хихикнула. Впрочем, Славка-царевич скоро женился на ключнице Малуше и теперь растит сына. Иногда в помутнении разума он, правда, зовёт сынка Красным Солнышком, но это оттого, что он думает, будто отрок – сын Несравненного Солнца. Ягая Мать как-то выдала Зверянице тайну, что этому мальчику суждены великие дела и свершения.

А возле моря живут старик со старухой – те, что вырастили Ясного Месяца, когда он был ещё Покатигорошком. Старик ни с того ни с сего занялся рыболовством и сказочно разбогател. Но также внезапно разорился и, когда вспоминает о былом богатстве, почему-то косо посматривает на старуху с её расколотым корытом.

«Странно, – замечает Зверяница. – Старик так привязан к старухе, что, кажется, простил и прощает ей всё, чтобы ни случилось, и, видимо, многое ещё простит в будущем. Неужели это и есть та самая любовь до гроба?»

А в маленьком городке доживают свой век приёмные родители Зверяницы. У этих добрых людей так и не появились свои детки. На людях они никогда о том не печалились. Когда же настало время уйти, они ушли мирно. Похоронили их рядом, а над могилами сами собой выросли два дерева и переплелись ветвями. В том городке их вспоминают, когда хотят рассказать о верности, о любви и преданности.

– Знаешь, Месяц, – размышляла, глядя на них, Зверяница, – я вот думаю, что есть что-то неправильное в нас, в Стихиях. На земле только по ошибке зовут нас богами. По-настоящему любить умеют именно земные люди, а вот мы, бессмертные Стихии, кажется, не научились. Нам до них далеко, правда? Это оттого, что у людей Любовь живёт в сердце, а её Свет всегда говорит с ними. Я это недавно почувствовала. Знаешь, что я подумала… По-моему, такой Свет и есть величайшая в мире Стихия. Как ты думаешь, Месяц?

Месяц задумчиво смотрел с неба на своё дрожащее в глади озера отражение и помалкивал.