Далекие Шатры Кей Мэри Маргарет

49

– Просто я не ожидал увидеть тебя здесь, – объяснил Уолли, потчуя друга горячим чаем, вареными яйцами и чапати. – В своем письме ты велел встречать тебя в Аттоке, и я рассчитывал найти тебя там, в одном из лучших ранкиновских солнцезащитных костюмов, а не на пыльной дороге в маскарадном наряде. Я всегда знал, что ты горазд на такие штуки, но не сознавал, что ты даже меня можешь ввести в заблуждение, и до сих пор не понимаю, как тебе это удается, ведь лицо у тебя не изменилось – или мало изменилось, – и дело же явно не в одной только одежде. Однако, пока ты не заговорил, я принимал тебя за одного из местных жителей. В чем секрет твоего фокуса, черт возьми?

– Да никакого секрета нет, – сказал Аш, отхлебывая горячего чая. – А если и есть, то заключается он лишь в способности заставить себя думать, чувствовать и держаться как изображаемый тобой персонаж, практически превращаясь в него. Дело нетрудное для человека вроде меня, который в детстве, в годы формирования личности, считал себя уроженцем этой страны. Большинство людей видят то, что ожидают увидеть, и, если они замечают парня в твидовом костюме и войлочной шляпе, они машинально думают: «Англичанин», а человек в шулве и тюрбане, с цветком за ухом и кайсорой на запястье, разумеется, должен быть афридием. Все очень просто.

Солнце уже стояло высоко и палило столь нещадно, что было бы жестоко гнать усталых лошадей дальше, ибо Уолли сегодня тоже тронулся в путь с первым проблеском зари, проведя ночь в окрестностях Харипура. В Абботтабаде он нанял тонгу для своего носильщика с вещами, и Гулбаз, последние несколько дней проведший в седле и утомленный долгой и быстрой скачкой, был только рад завершить путешествие в повозке, тогда как сахиб поехал верхом.

В отличие от Уолли Гулбаз узнал Аша издалека и мгновенно нашел предлог, чтобы отвести носильщика Уолли, Пир Бакша, и возницу тонги к месту, откуда они не могли видеть встречу сахиба с другом – встречу, которая не могла не вызвать любопытство у возницы.

По мнению Гулбаза, слишком много людей знали об умении Пелама-сахиба выдавать себя за представителя пограничного племени. История о том, как он преследовал Дилазах-хана, стала известной и рассказывалась и пересказывалась с бесчисленными прибавлениями и прикрасами на всех базарах от Пешавара до Равалпинди, и Гулбаз не хотел, чтобы о ней снова вспомнили. Посему он старательно занимал разговорами двух своих спутников, пока Уолли не окликнул его по имени. Он поспешил к нему за распоряжениями, а по возвращении сообщил, что сахиб встретил одного знакомого, барышника-афридия, а поскольку сейчас слишком жарко для верховой езды, он задержится здесь поболтать с этим человеком и двинется в путь позже. Он хочет, чтобы слуги поехали в тонге вперед, сняли для него комнату в аттокском дак-бунгало, заказали еду и ждали там его прибытия. Нужды в спешке у них нет, потому что он не тронется с места раньше вечера.

– Скорее всего, они проведут следующие несколько часов, отдыхая в Хасан-Абдале, и доберутся до Аттока незадолго до нас, – сказал Уолли.

Он проводил взглядом тонгу, прогромыхавшую мимо и скрывшуюся за поворотом дороги, и только после этого возобновил прерванный разговор с псевдобарышником.

Они с Ашем не виделись почти два года, но, несмотря на все произошедшие за это время события, у них было такое ощущение, будто они расстались лишь вчера и продолжают не законченный накануне разговор. Отношения между ними не изменились, и казалось, что они снова сидят в своем пиндском бунгало, обсуждая служебные дела, ибо Аш отказался пускаться в какие-либо объяснения, пока не услышит от Уолли всех новостей, – отчасти потому, что хотел восстановиться в прежнем положении человека осведомленного, прежде чем сообщать свои новости, но главным образом потому, что знал: как только он начнет рассказывать свою историю, они уже не смогут говорить ни о чем другом.

Поэтому Уолли рассказывал о событиях, произошедших в полку, в повседневной жизни военного городка и вообще в мире, а Аш слушал и смеялся. Он узнал, что разведчики находятся в превосходной форме, что командующий и прочие офицеры – отличные парни, а Уиграм Бэтти, недавно получивший звание капитана, – потрясающий малый. На самом деле слова «Уиграм считает» повторялись столь часто, что Аш почувствовал легкий укол ревности и мимолетного сожаления о былых днях, когда он сам пользовался значительной долей восхищения Уолли и занимал самый высокий пьедестал в его личном пантеоне. Но те дни остались в прошлом. Уолли нашел других богов и завел новых друзей, как и положено человеку, вызывающему у всех столь глубокую симпатию.

Сейчас он с огромным воодушевлением говорил о заместителе комиссара Пешавара – том самом майоре Каваньяри, что явился вдохновителем и организатором военной операции против племени утманхель, в ходе которой Зарин был ранен, а позже возглавил боевые действия против шаркотов, где Уолли впервые понюхал пороху. Сразу стало ясно, что личные качества и способности этого человека со странным именем произвели сильное впечатление на восторженного Уолли.

– Честное слово, он золотой малый, Аш. Единственный в своем роде. Отец у него был французским графом, который служил личным адъютантом, или военным атташе, или кем-то вроде у одного из ближайших соратников Бонапарта. Он говорит на пушту, как туземец, и знает о племенах больше любого другого на границе. И поверишь ли, он приходится мне родней! Мы оба состоим в родстве с Лоуренсами: жена лорда Джона является невесткой моей матери, а мать в девичестве носила фамилию Блэкер, а дочь одного из Блэкеров вышла замуж за француза – офицера кирасирского полка, а их дочь вышла замуж за отца майора Каваньяри. Получается, мы с ним дальние родственники, пусть седьмая вода на киселе, но все же!

– «Седьмая вода на киселе» – верно сказано, – иронически заметил Аш. – Святой Патрик, какая мешанина!

– Иди ты к черту, невежественный англичанин! – невозмутимо отпарировал Уолли и продолжил описывать многочисленные достоинства своего последнего героя.

Аш сидел, привалившись спиной к стволу дерева, слушал и благодарил небо, что Уолли не изменился – во всех отношениях, кроме одного: в рассказе о последних двух годах своей жизни он ни разу не упомянул ни одного женского имени.

Похоже, разведчики и дела службы полностью занимали мысли друга, вытесняя все остальное, а веселые, беззаботные и по большей части односторонние любовные истории равалпиндских дней остались в прошлом. Если Уолли и пишет по-прежнему стихи, подумал Аш, то они наверняка посвящены не голубым глазам какой-нибудь девицы, а отвлеченным предметам вроде Патриотизма и Бессмертия. В следующий раз он влюбится уже навсегда: женится на своей избраннице, остепенится и обзаведется детьми.

Но это произойдет еще не скоро. Было очевидно, что в настоящее время он влюблен в разведчиков и романтику империи: воюющие племена и дикие Хайберские горы, стремительные ночные марши и внезапные атаки укрепленных вражеских позиций по другую сторону границы, дисциплину и товарищеский дух корпуса, который никогда не знал прелестей мирной жизни, но в любой момент был готов выступить в поход, как только вспыхивают беспорядки на вечно беспокойной границе.

Уолли не спрашивал, чем занимался Аш во время пребывания в Роуперовской коннице. Повседневные дела полка, квартирующего в спокойном, тихом городе вроде Ахмадабада, не представляли интереса ни для одного из них, а поскольку Аш писал довольно часто и в большинстве своих писем упоминал о скуке армейской жизни на мирном полуострове, Уолли сосредоточился на более увлекательном предмете: граница вообще и разведчики в частности. И только достаточно подробно обсудив данную тему, он осведомился, почему Аш нарядился в такой костюм и что дернуло его провести отпуск, обливаясь потом на ползущем вверх по Инду судну, вместо того чтобы отправиться в поход по горам, как они планировали, или хотя бы на рыбалку в Канганскую долину.

– Я спросил Гулбаза, зачем тебе это понадобилось, – сказал Уолли, – но он ответил лишь, что, несомненно, сахиб имел веские причины так поступить и сам объяснит мне все при встрече. Ну что ж, я, твой раб, жду объяснений, и, если ты хочешь получить прощение, они должны быть убедительными.

– Это долгая история, – предупредил Аш.

– В нашем распоряжении целый день, – успокоил друга Уолли и, скрутив из куртки подобие подушки, прилег в тени и приготовился слушать. – Давай, старина. Я весь внимание.

История, поведанная Ашем Уолли, получилась гораздо длиннее, чем услышанная накануне Зарином, ведь Зарин знал Каири-Баи и ему не нужно было рассказывать о ее происхождении, родственниках и детской привязанности к мальчику Ашоку. Но когда Аш впервые рассказывал Уолли о своем детстве в Гулкоте, ему не пришло в голову упомянуть о Каири-Баи, а позже он намеренно скрывал от друга тот факт, что княжество Каридкот, принцесс которого он сопровождал в Бхитхор по приказу начальства, не что иное, как переименованный Гулкот. Поэтому на сей раз рассказывать пришлось больше, и уже через две минуты Уолли не лежал в ленивой позе, а сидел прямо, с широко открытыми глазами и разинутым ртом.

Зарин выслушал историю с невозмутимым выражением лица, но с Уолли дело обстояло иначе: он никогда не отличался умением скрывать свои чувства, и на его красивом, подвижном лице все мысли отражались столь ясно, словно были написаны на нем заглавными буквами, прочитав которые Аш понял, что ошибался, думая, будто друг не изменился.

Прежний Уолли пришел бы в восторг от истории и безоговорочно принял бы сторону Аша и несчастной маленькой принцессы Гулкота, которая, подобно героине волшебной сказки, претерпела столько мук от злой мачехи и ревнивой сестры. Но нынешний Уолли ориентировался на другие ценности и покончил со многими детскими представлениями. К тому же он, как верно догадался Аш, был страстно влюблен в разведчиков.

Разведчики стали его родным полком, неотъемлемой частью его существа, и он искренне верил, что солдаты его эскадрона являются цветом индийской армии, а офицеры вроде Уиграма Бэтти и рисалдар-майора Прем Сингха – солью земли. Вместе с ними он участвовал в боевых действиях, изведал ужас и яростный восторг битвы и видел смерть людей – не просто безымянных людей, упоминаемых в официальных сводках («мы потеряли двух человек убитыми и шестерых ранеными»), но знакомых ему мужчин, с которыми он шутил и смеялся, чьи имена, лица и проблемы он знал.

Уолли никогда не пришло бы на ум попрать их обычаи и убеждения или совершить поступок, способный навлечь дурную славу на полк, в котором он и они имели честь служить, – точно так же, как никогда не взбрело бы в голову украсть общественные деньги или сжульничать в карты. С самого начала своей влюбленности в корпус и границу он не мыслил участи страшнее, чем оказаться изгнанным из первого и отосланным со второй. Однако, если Аш действительно женился на индусской вдове, он напрашивался именно на это – просто усиленно нарывался.

– Ну? – спросил Аш, закончив свое повествование и не услышав от Уолли ни слова. – Неужели ты даже не пожелаешь мне счастья?

Уолли покраснел, как девушка, и быстро проговорил:

– Конечно, я желаю тебе счастья. Просто… – Он умолк, не зная, как закончить фразу.

– Просто я тебя удивил? – спросил Аш с раздраженными нотками в голосе.

– А чего еще ты ожидал? – спросил Уолли, защищаясь. – Ты сам понимаешь, что я ошеломлен. В конце концов, я понятия не имел, что девушки, которых ты сопровождал в Бхитхор, имеют какое-то отношение к Гулкоту. Ты никогда ни словом не упоминал об этом, и мне даже в голову не приходило… Да и с чего бы вдруг? Разумеется, я желаю тебе счастья, ты сам знаешь. Но… но ведь тебе еще нет тридцати, а ты прекрасно знаешь, то до этого возраста тебе не положено жениться без разрешения командующего, и…

– Однако я женился, – мягко произнес Аш. – Я уже женат, Уолли, и никто этого не изменит. Но ты не волнуйся: я не уволюсь из полка. Неужели ты действительно подумал, что я уволюсь?

– Да ведь как только они узнают… – начал Уолли.

– Они не узнают, – сказал Аш и объяснил почему.

– Слава богу! – с неподдельным облегчением вздохнул Уолли, когда Аш закончил. – Какого черта ты напугал меня до смерти?

– Ты ничем не лучше Зарина. В отличие от тебя он не выдал своих чувств, но я видел, что он потрясен известием о моей женитьбе на Джали, поскольку она индуска, хотя знал ее еще маленькой девочкой. Но должен признать, я считал тебя человеком, свободным от предрассудков.

– Кого – меня? Ирландца? – Уолли невесело усмехнулся. – Одна моя кузина как-то собралась замуж за малого, на беду оказавшегося католиком, и ты не представляешь, какой шум поднялся из-за этого. Все протестанты принялись истерически вопить об Антихристе и вавилонской блуднице, а другая сторона объявила Мэри еретичкой и сказала Майклу, что, если он на ней женится, его отлучат от Церкви и проклянут навеки, потому что она не готова перейти в католичество и не подпишет обязательства воспитывать своих детей в католической вере. А ведь все они были взрослыми и предположительно разумными людьми, и каждый из них считал себя христианином. Не говори мне о предрассудках! Все мы полны предрассудков, независимо от цвета нашей кожи, и если ты еще не понял этого, значит ты родился в шорах.

– Да нет, просто без предрассудков подобного рода, – задумчиво проговорил Аш. – И теперь мне уже поздно воспитывать их в себе.

Уолли рассмеялся и заметил, что Аш даже не представляет, как сильно ему повезло. После продолжительной паузы он сказал нерешительно, с непривычными робкими нотками в голосе:

– А ты мог бы… рассказать о ней побольше? Какая она? Не в смысле внешности, а в смысле внутренних качеств – что в ней тебя привлекает?

– Честность. Терпимость, которая, как однажды сказал мне Кода Дад, редкий цветок. Джали не судит строго, она пытается понять и найти оправдание.

– Что еще? Наверняка есть еще что-то.

– Конечно, хотя мне кажется, для большинства людей упомянутых качеств было бы вполне достаточно. Она… – Аш замялся, подыскивая слова, способные объяснить, что значит для него Анджали, а потом медленно проговорил: – Она моя половинка. Без нее я не завершен. Я не знаю, почему это так, знаю лишь, что это так. Я могу поделиться с ней любыми мыслями и разговаривать с ней обо всем на свете. Она скачет верхом, как валькирия, и отважна, как никто в мире, однако при этом она похожа на… на тихую, уютную комнату, где ты можешь укрыться от шума, бурь и всяческого безобразия и наслаждаться покоем, чувствуя себя счастливым и глубоко удовлетворенным, – комнату, которая всегда ждет тебя и никогда не изменится… Тебе это кажется страшно скучным? Мне – нет. Я не хочу постоянных перемен, разнообразия и поводов для волнения в своей жене – все это я нахожу в повседневной жизни и вижу повсюду вокруг. Мне нужны любовь и дружба, которые я нашел в Джали. Она любящая, преданная и смелая. Она – мой покой и отдохновение. Я ответил на твой вопрос?

– Да. – Уолли улыбнулся. – Я хотел бы познакомиться с ней.

– Познакомишься. Сегодня вечером, надеюсь.

Уолли сидел, обхватив руками колени. Он опустил на них подбородок и, задумчиво глядя вдаль, на сияющую в солнечных лучах белую пыльную дорогу и мерцающие в знойном мареве предгорья, умиротворенно произнес:

– Ты не представляешь, с каким нетерпением я ждал, когда ты вернешься. И многие другие тоже. Люди по-прежнему говорят о тебе и всегда интересуются, как у тебя дела и когда ты вернешься. Они называют тебя Пелам Дулхан – ты знал это? И когда мы находимся на учениях или маневрах, по ночам у бивачных костров они рассказывают истории о твоих приключениях в Афганистане. Я сам слышал… А теперь ты действительно вернулся наконец… Просто не верится! – Он глубоко, протяжно вздохнул.

– Ты сейчас что, целовал камень Бларни?[49] – насмешливо ухмыльнулся Аш. – Прекрати лить патоку и поговори разумно разнообразия ради. Расскажи-ка мне об афганских делах.

Уолли ухмыльнулся в ответ и, оставив в стороне личные вопросы, принялся со знанием и пониманием дела рассказывать о проблемах с Афганистаном – этот предмет в то время занимал умы всех, кто служил в Пешаварской действующей армии.

Аш уже много месяцев не получал сведений о событиях на границе: новости оттуда крайне редко доходили до Гуджарата, где у людей было меньше оснований беспокоиться в связи с поведением эмира дикой и недосягаемой страны, лежащей далеко-далеко на севере, за Хайберскими горами и хребтом Сафедкох. Но теперь он снова вспомнил о том, что Кода Дад сказал ему во время последней встречи, а Зарин только вчера. Слушая Уолли, Аш испытывал такое ощущение, будто в последнее время жил в каком-то другом мире…

Вот уже несколько лет эмир Афганистана Шир Али находился в незавидном положении – «между молотом и наковальней», как он сам выражался. Молотом являлась Россия, а наковальней Британия, и обе они имели виды на его страну.

Британия уже аннексировала Пенджаб и пограничные территории за Индом, а Россия захватила древние государства Ташкента, Бухары, Коканда и Хивы. Теперь русские войска собирались на северной границе Афганистана, а новый вице-король, лорд Литтон, сочетавший в себе упрямство и высокомерное незнание Афганистана с решимостью расширить пределы империи во имя величайшей славы своей родины (и, возможно, собственной славы), получил от ее величества приказ в срочном порядке отправить в Афганистан посла с поручением сломить явное сопротивление эмира учреждению британских миссий на своей территории.

Никому не приходило в голову, что эмир может не иметь желания учреждать какие-либо миссии или принимать каких-либо иностранных послов, – или же данное обстоятельство считалось несущественным, а потому не принималось во внимание. Лорду Литтону предписывалось внушить эмиру, что представители британского правительства должны получить беспрепятственный доступ к пограничным позициям Афганистана вкупе с возможностью конфиденциальных переговоров с эмиром по всем вопросам, относительно которых, в свете предлагаемого соглашения, обнаружится общность интересов. Британия также должна получить право рассчитывать на надлежащее внимание к своим дружественно настроенным представителям, а самого эмира надо заставить понять, что с учетом положения сей страны и нравов местного населения территории, которые в конечном счете окажутся под покровительством британской власти, нельзя закрывать для доступа служащих или подданных королевы, имеющих разрешение британского правительства на въезд туда.

В обмен на принятие этих унизительных условий Шир Али получит от британских офицеров совет относительно усовершенствования своих вооруженных сил и обещание британской помощи в случае любого неспровоцированного нападения иностранной державы и, если вице-король[50] сочтет нужным, денежных субсидий.

Лорд Литтон был твердо убежден, что, только подчинив Афганистан британскому влиянию и превратив эту беспокойную страну в буферное государство, можно остановить наступление России и обеспечить безопасность Индии. И когда эмир не пожелал учредить британскую миссию в своей столице Кабуле, вице-король предупредил его, что этим отказом он испортит отношения с дружественной державой, которая может наводнить своими войсками Афганистан, прежде чем хотя бы один русский солдат достигнет Кабула. Такая угроза лишь укрепила Шир Али в подозрениях, что Британия собирается захватить его страну и расширить границы своих владений до северных предгорий Гиндукуша.

Русские тоже настаивали на учреждении своей миссии в Кабуле, и обе державы предлагали подписать с эмиром договор, включающий обещание прийти к нему на помощь в случае нападения другой стороны. Но Шир Али возражал не без оснований, что, если он вступит в союз с тем или иным государством, его подданные станут решительно выступать против присутствия иностранных солдат в своей стране, независимо от предлога, поскольку они никогда не жаловали непрошеных гостей.

Эмир мог бы добавить с еще большим основанием, что афганцы – народ до фанатизма независимый, склонный к интригам, вероломству и убийству и что в число прочих особенностей национального характера входит нетерпимое отношение к правителям (да и вообще к любой власти, помимо власти собственных желаний). Настойчивость вице-короля поставила эмира в весьма затруднительное положение, и он избрал единственную линию поведения, какую счел приемлемой в данной ситуации. Он стал намеренно затягивать переговоры в надежде, что произойдут какие-нибудь события, способные избавить его от унизительной необходимости учредить и взять под защиту британскую миссию в Кабуле, каковым поступком он непременно навлечет на себя презрение своих гордых и мятежных подданных.

Но чем дольше Шир Али хитрил и изворачивался, тем сильнее укреплялся вице-король в своей решимости принудить его к учреждению британской миссии. Лорд Литтон считал Афганистан нецивилизованной, отсталой страной, населенной дикарями, и тот факт, что их правитель имеет наглость возражать против учреждения в своей варварской стране постоянного дипломатического представительства такого могущественного государства, как Великобритания, казался не только оскорбительным, но и смехотворным.

Первый министр эмира, Нур Мухаммед, приехал в Пешавар, чтобы защитить интересы своего господина, и, несмотря на тяжелую болезнь, преклонный возраст и глубокое возмущение жестоким давлением, оказываемым на эмира, он сделал больше, чем сумел бы любой другой человек. Но все безрезультатно. Новый вице-король без колебаний увильнул от исполнения всех обещаний, данных Афганистану в ходе переговоров с его предшественником, и одновременно обвинил эмира в том, что тот не желает в точности выполнять взятые на себя обязательства. А когда Нур Мухаммед не пожелал сдавать свои позиции, представитель вице-короля в ярости набросился на него с бранью, и оскорбленный первый министр и старый друг эмира покинул конференц-зал в совершенном отчаянии, понимая, что все его доводы и просьбы не возымели действия и ему остается только умереть.

Британская сторона посчитала, что болезнь первого министра – всего лишь очередной предлог, чтобы выиграть время. Но Нур Мухаммед уже находился при смерти, когда прибыл в Пешавар, и после его кончины по Афганистану распространились слухи, что его отравили фаранги. Эмир сообщил о своем намерении прислать вместо него другого дипломатического представителя, но вице-король распорядился прекратить переговоры ввиду отсутствия общих интересов, и нового посланника отправили обратно, а лорд Литтон сосредоточился на покорении пограничных племен с целью низвергнуть власть Шир Али менее явным способом.

Кое-что из этого Аш уже знал. Переговоры в Пешаваре начались еще до его отъезда в Гуджарат, и обсуждавшиеся там вопросы бурно дебатировались во всех британских офицерских столовых, клубах и бунгало в Северном Пенджабе и пограничных провинциях, а также на всех городских и деревенских улицах и базарах. Британцы считали эмира типичным вероломным афганцем, который строит козни в сговоре с русскими и планирует подписать договор о союзе с царем, открывающий войскам последнего беспрепятственный проход через Хайберский перевал, тогда как индийцы держались мнения, что британский радж со свойственным ему коварством замышляет свергнуть эмира и присоединить Афганистан к империи.

Но, оказавшись за пределами Пенджаба, Аш обнаружил, что люди там предпочитают больше говорить о собственных делах, нежели о русской угрозе. А с момента, когда он добрался до Бомбея и сел на поезд, с тяжелым пыхтением ползущий вдоль заросшего пальмами побережья к Сурату и Бароде, он крайне редко слышал, чтобы об этой самой угрозе упоминали, а уж тем более всерьез ее обсуждали, хотя две главные англоязычные газеты время от времени публиковали передовые статьи на данную тему, критикуя правительство за неспособность принять меры или приструнить паникеров, ведущих разговоры о войне.

Вдали от границы, в мирном дремотном Гуджарате, Аш скоро потерял интерес к политическим спорам между «верховными божествами» в Шимле и злосчастным правителем «земли Каина» и был потрясен, когда узнал от Зарина, что здесь, на севере, люди относятся к проблеме совершенно серьезно и открыто говорят о второй афганской войне.

– Но мне кажется, до этого дело не дойдет, – сказал Уолли не без легкого сожаления. – Как только эмир и его советники поймут, что радж не намерен принять «нет» в качестве ответа, они, соблюдая все приличия, пойдут на попятный и позволят нам прислать миссию в Кабул – на этом-то все и кончится. Жаль, право слово… Нет, я глупость сболтнул, разумеется. Но это было бы потрясающе – пробиваться с боем через перевалы. Мне бы хотелось повоевать по-настоящему.

– Еще повоюешь, – сухо произнес Аш. – Даже если не разразится полномасштабная война, племена непременно начнут досаждать нам в самом ближайшем будущем. Для них нет ничего приятнее, чем бросать вызов раджу. Это их любимое занятие, нечто вроде испанской корриды. Мы в данном случае – бык. Мирная жизнь быстро прискучивает им, и, если у них иссякают поводы для кровной мести или какой-нибудь фанатичный мулла начинает призывать их к джихаду – священной войне, они мигом затачивают свои кривые сабли, вскидывают на плечо мушкеты и – оле! – снова идут в бой.

Уолли от души рассмеялся, а потом опять посерьезнел и задумчиво сказал:

– Уиграм говорит, если эмир согласится впустить британскую миссию в Кабул, они возьмут с собой эскорт, а поскольку Каваньяри почти наверняка войдет в состав миссии, он позаботится о том, чтобы эскорт набрали из разведчиков. Интересно, кого туда пошлют? Честное слово, я бы отдал все на свете, лишь бы оказаться одним из них. Ты только подумай – Кабул! Разве ты не готов пожертвовать всем, чтобы отправиться туда?

– Нет, – ответил Аш по-прежнему сухо. – Одного раза мне хватило.

– Одного раза?.. Ох, ну конечно, ты же бывал там прежде. И что тебе там не понравилось?

– Многое. Город привлекателен в своем роде, особенно весной, когда миндальные деревья в цвету, а на окрестных горах еще лежит снег. Но улицы и базары там грязные, а дома ветхие и убогие, и тот край недаром получил название «земля Каина»! За внешним спокойствием ты чувствуешь дикую свирепость, которая в любой миг может прорваться наружу, точно лава из дремлющего вулкана, и грань между доброжелательством и жестоким насилием там тоньше, чем где-либо в мире. Правда, Кабул имеет так же мало отношения к современному миру, как Бхитхор. На самом деле у них много общего: они оба живут в прошлом и относятся враждебно к любым переменам и чужеземцам, а большинство тамошних жителей не только с виду похожи на головорезов, но и запросто могут убить, коли вдруг невзлюбят тебя.

Аш добавил, что не видит ничего особо странного в том, что город, по легенде основанный первым убийцей на земле, славится своим вероломством и жестокостью и что его правители верны традициям Каина и находят удовольствие в убийстве и отцеубийстве. История эмиров представляет собой длинную повесть о бесконечных кровопролитиях: отцы убивали сыновей, сыновья злоумышляли против отцов и друг против друга, а дядья избавлялись от племянников.

– Это леденящая душу повесть, и если правда, что призраки – это не обретшие покоя души людей, умерших ужасной смертью, и они действительно существуют, тогда Кабул наводнен призраками. Это город, полный привидений, и я надеюсь никогда впредь его не увидеть.

– Если начнется война, тебе придется, – заметил Уолли. – Разведчиков точно туда пошлют.

– Да, если начнется война. Но я считаю…

Фраза оборвалась на зевке, и Аш устроился поудобнее в развилине между корнями дерева, закрыл глаза от яркого солнечного света и вскоре, умиротворенный сознанием, что они с Уолли снова вместе, крепко заснул.

Уолли долго рассматривал друга, находя в нем перемены, не замеченные поначалу, и другие особенности, прежде ускользавшие от внимания: беззащитность и ранимость худого, дерзкого лица; нежные губы, не вязавшиеся с твердым упрямым подбородком; резкую линию черных бровей, плохо сочетавшихся со лбом и висками, которые приличествовали скорее поэту и мечтателю, нежели солдату. Лицо, полное противоречий, прекрасно вылепленное, но лишенное гармонии. И Уолли показалось, что, несмотря на пролегшие на нем глубокие складки и тонкий шрам от старой раны, спящий мужчина в некоторых отношениях так и не повзрослел. Он по-прежнему судил о вещах с позиции «правильно или неправильно», «хорошо или плохо», «справедливо или несправедливо» – как судят дети, пока не поумнеют. Он по-прежнему думал, что может что-то изменить…

Внезапно Уолли проникся глубоким сочувствием к другу, который считал, что любая несправедливость неправильна, недопустима и подлежит изменению, и который, будучи не в состоянии посмотреть на проблему либо с сугубо европейской точки зрения, либо с сугубо азиатской, был лишен удобной брони национальных предрассудков и беззащитен перед фанатичной нетерпимостью Востока и Запада.

Аш, как и его отец Хилари, был цивилизованным и либерально настроенным человеком с живым, пытливым умом. Но в отличие от Хилари, он так и не понял, что средний ум не либерален и не пытлив, а в целом нетерпим к любым убеждениям, помимо своих собственных, глубоко укоренившихся. У него были свои боги, но не христианские и не языческие. Он никогда не соответствовал образу безупречного, романтичного, достойного безоговорочного восхищения героя, прежде существовавшему в воображении Уолли. Он был подвержен ошибкам, как любой другой человек, а в силу своего необычного происхождения и воспитания, возможно, даже в большей степени, чем очень и очень многие. Но он по-прежнему оставался Ашем, и никому, даже Уиграму, никогда не занять его места в сердце Уолли. Удод слетел с дерева и принялся искать насекомых на сухой твердой земле. Уолли с минуту лениво наблюдал за птицей, а потом последовал примеру друга и погрузился в сон.

Когда они проснулись, солнце уже спустилось к горизонту, и повсюду вокруг лежали длинные тени. Аш принес воды из ручья, они соорудили легкую закуску из оставленных Гулбазом продуктов и за едой решили, что после визита в дом Фатимы-бегумы Уолли переночует в аттокском дак-бунгало, а утром вернется в Мардан.

Они подъехали к дому в пыльных фиолетовых сумерках, и привратник, не обнаруживший при виде их никакого любопытства, в ответ на вопрос Аша сказал: нет, Кода Дад-хан не появлялся, – вероятно, рисалдар-сахиб успел предупредить отца, чтобы тот оставался дома. Аш передал лошадей на попечение привратника и послал к Фатиме-бегуме служанку спросить, можно ли его другу, Гамильтону-сахибу, войти в дом и познакомиться с его женой.

Будь Анджали мусульманкой, Фатима-бегума ответила бы на подобный вопрос возмущенным отказом, ибо к настоящему времени заняла по отношению к ней позицию родительницы. Но поскольку Анджали не была ни мусульманкой, ни девственницей, а ее так называемый муж был не только христианином, но и иностранцем, общепринятые правила не годились. Если Пелам-сахиб готов позволить своему другу запросто общаться со своей молодой женой, бегумы это не касается. Посему она велела служанке проводить мужчин в комнату Анджали и сказать Ашу, что, если они хотят поужинать вместе, еду подадут через несколько минут.

Лампы в доме еще не зажгли, но циновки были подняты, и комнату с высоким потолком и белёными стенами заливал бледный свет угасающего дня и сияние полной луны, восходившей над низкими серовато-коричневыми горами за Аттоком.

Анджали стояла у открытого окна, глядя в сад, где птицы устраивались на ночь в кронах фруктовых деревьев, а из темных тайных уголков вылетали летучие мыши, приветствуя тьму. Она не услышала шагов на лестнице, заглушенных сварливым птичьим гомоном, и обернулась, только когда дверь открылась.

Увидев Аша, но не человека в тени за ним, она бросилась к нему и обняла за шею. Именно такой Уолли впервые увидел ее: высокая стройная девушка, бегущая навстречу с распростертыми объятиями и с выражением столь пылкой любви на лице, что на мгновение показалось, будто оно источает сияние. Она поразила его воображение – и пленила его сердце.

Позже, сидя в одиночестве на залитой лунным светом веранде дак-бунгало, Уолли осознал, что даже не помнит толком, как она выглядит, – знает только, что она прекраснейшая из женщин, когда-либо им виденных: сказочная принцесса, сотворенная из слоновой кости, золота и черного янтаря. Но с другой стороны, он никогда прежде не видел высокородных индианок и понятия не имел о бесконечном изяществе и дивном очаровании, которые скрываются за занавесами и ревниво оберегаются от посторонних глаз.

Не многим иностранцам выпадала честь видеть таких женщин или водить с ними знакомство, и эти немногие чаще всего были женами высокопоставленных британских чиновников, которые относились к прелестям туземок равнодушно или в лучшем случае с долей снисходительности. Поэтому, когда Аш попытался описать свою жену, Уолли сделал должную поправку на пристрастность влюбленного мужчины и благосклонно предположил, что новобрачная, наверное, довольно привлекательна, как две-три дорогие куртизанки, с которыми Аш свел Уолли в былые беззаботные дни в Равалпинди: темнокожие женщины, подводившие глаза сурьмой, жевавшие пан и красившие узкие ладони хной, чьи гибкие хрупкие тела пахли мускусом и сандалом и излучали почти зримые токи чувственности.

Ничто из виденного им в Индии не могло подготовить Уолли к встрече с Анджали. Он ожидал увидеть маленькую смуглую женщину, а не длинноногую и длиннорукую богиню, Венеру-Афродиту с кожей бледнее спелой пшеницы и прекрасными глазами цвета торфяной воды керрийских болот, осененными черными ресницами.

Как ни странно, она навела Уолли на мысль не о Востоке, а скорее о Севере, и, глядя на нее, он вспомнил о снегах, соснах и холодном чистом ветре, дующем высоко в горах… На ум ему пришла строка из нового поэтического сборника, недавно присланного обожающей его тетушкой: «Непостижим, и чист, и нежен Север…» Непостижимость, чистота, нежность – да, это все про Анджали. Все литературные героини воплотились в ней – она была Евой, и Джульеттой, и Еленой Прекрасной!

– «Она ночи подобна ясной в изысканнейшем звезд уборе, и лучшее из тьмы и света сошлось в чертах ее и взоре»[51], – вслух процитировал Уолли, пьяный от безрассудного счастья.

Он больше не винил друга в поспешной женитьбе, легко представляя, что поступил бы так же, когда бы имел счастье оказаться на месте Аша. На свете не много женщин, подобных Анджали, и если тебе повезло встретить такую, было бы безумием отказаться от нее ради карьеры. И все же… Уолли вздохнул, и часть эйфории, в которой он пребывал последние несколько часов, улетучилась. Нет, наверное, он так не поступил бы, если бы имел достаточно времени, чтобы подумать, как это может повлиять на его будущее, – разведчики слишком много для него значили. Кроме того, он лелеял мечту о военной славе с самого детства, сколько себя помнил; он вырос с ней, и она стала неотъемлемой частью его существа, которую невозможно отторгнуть и заменить любовью к женщине, даже к такой, какую он увидел сегодня вечером и полюбил всем сердцем.

Внезапно Уолли исполнился глубокой благодарности к Ашу и Анджали – и к Богу, который в милости Своей позволил ему встретить единственную в мире женщину, однако сделал ее недосягаемой для него, вследствие чего он, отдав ей свое сердце, был навсегда (или, во всяком случае, на долгое время) избавлен от опасности влюбиться в звезду менее яркую, жениться, остепениться и потерять вкус к приключениям, а вместе с ним значительную долю увлеченности своей профессией и преданности однополчанам.

Теперь, когда Аш собирался восстановиться в полку, будущее виделось в самых радужных красках, и единственным облачком, омрачавшим счастье Уолли, было то, что до возвращения Аша к служебным обязанностям оставалось еще три недели. Мысль о необходимости ждать еще двадцать один день после столь долгого ожидания внезапно показалась невыносимой, однако с этим придется смириться. По крайней мере, у него есть работа и Уиграм (ставший адъютантом и капитаном), благодаря которым время пролетит быстрее. Он спросил Аша, можно ли рассказать про Анджали Уиграму, и обрадовался, хотя и не удивился, когда друг согласился. Все любили Уиграма, и Уолли, нельзя отрицать, почувствовал облегчение оттого, что может поведать товарищу о приключениях Аша и романтическом тайном бракосочетании, особенно после того, как он познакомился с новобрачной и ощутил себя вправе выступить в защиту молодой четы и убедить Уиграма отнестись снисходительно ко всей истории…

Уолли встал с кресла, поискал, чем бы запустить в бродячего пса, монотонно брехавшего у ворот двора, и в конечном счете метнул в него цветочный горшок, после чего улегся в постель, напевая себе под нос «В бой иди с огнем в груди». При данных обстоятельствах это было хорошим признаком, так как свидетельствовало, что он возвращается к нормальному состоянию после всех потрясений и переживаний насыщенного эмоциями дня.

Солнце еще стояло низко над горизонтом, когда на следующее утро Уолли переправился через Инд и двинулся по Пешаварской дороге, предоставив своему носильщику Пир Бакшу следовать за ним в тонге с багажом. Часом позже он позавтракал в ноушерском дак-бунгало, дав своей лошади отдохнуть, а потом переправился через реку Кабул и поскакал по направлению к Рисалпуру. Мардан явился взору тенистым оазисом среди выжженной солнцем пустоши. Очертания форта, плац-парада, знакомой декорации Юсуфзайских гор дрожали и расплывались в зыбком знойном мареве. Далеко на равнине время от времени вырастали пыльные смерчи, похожие на крутящиеся детские волчки, а потом рассеивались и исчезали. Но в военном городке царило полное безветрие, ни единый листочек не шевелился, и летняя пыль лежала подобием инея на каждой ветке, камне и травинке, сводя все оттенки зеленого и коричневого к одному цвету – цвету, выбранному сэром Генри Лоуренсом для формы созданного как раз перед Великим восстанием Корпуса разведчиков и впоследствии получившему название «хаки».

Уолли направился прямиком в комнаты Уиграма, но Уиграма там не оказалось: он уехал на какое-то незначительное совещание в Пешавар и его ждали обратно только после заката. Однако он вернулся вовремя, чтобы поужинать в офицерской столовой, а позже вместе с Уолли отправился в комнаты последнего, где оставался до полуночи, слушая сагу об Аше и Анджали-Баи.

История явно очень заинтересовала Уиграма, хотя, когда дело дошло до брачной церемонии на борту «Моралы», он испустил сердитый возглас и все остальное слушал молча и с насупленным видом. Но по ходу рассказа он не делал никаких замечаний, а после задумчиво проговорил, что в свое время, когда после возвращения похищенных винтовок обсуждался вопрос о трибунале, командующий сказал, что Аштон Пелам-Мартин не только недисциплинированный и безрассудный молодой офицер, но и великовозрастный enfant-terrible[52], который в силу своей склонности действовать под влиянием момента способен совершить любую глупость, нимало не задумываясь о последствиях, однако следует помнить, что именно эти недостатки зачастую оборачиваются неоценимыми достоинствами в военное время, особенно когда сочетаются с изрядной храбростью.

– Думаю, он был прав, – медленно проговорил Уиграм. – И если будет война – не дай бог, конечно, – нам могут понадобиться эти его недостатки вкупе с храбростью, им сопутствующей. – Он откинулся на спинку кресла и долго молчал, жуя конец давно потухшей сигары и уставившись отсутствующим взглядом в потолок. Наконец он спросил: – Насколько я понял, Аштон намерен провести остаток отпуска в Аттоке?

– Да, – подтвердил Уолли. – Он и его жена получили приглашение погостить у тети рисалдара Зарин-хана – она владелица большого дома в обнесенном стеной саду, что стоит в стороне от Пиндской дороги за Аттоком.

– Хм… Мне бы хотелось наведаться туда как-нибудь и познакомиться с новобрачной. Было бы… – Его взгляд упал на часы, и он вскочил на ноги. – Боже милостивый, они верно показывают? Я понятия не имел, что уже так поздно. Мне пора отправляться на боковую. Доброй ночи, Уолли.

Уиграм вернулся в свои комнаты, но спать не лег. Сменив вечернюю форму на просторные хлопчатобумажные шаровары, служившие ночным бельем в жаркое время года, он вышел на веранду, уселся в шезлонг и погрузился в раздумья.

50

Капитан Бэтти смотрел невидящим взглядом на жаркий лунный свет и черные тени и думал о своем младшем брате Фреде… о Фреде, Уолли, Аштоне Пелам-Мартине, Хэммонде, Хьюзе, Кэмпбелле, командующем полковнике Дженкинсе, рисалдарах Прем Сингхе и Махмуд-хане, ворди-майоре Дани Чанде, соваре Довлате Раме и сотнях других… об офицерах, унтер-офицерах и солдатах Корпуса разведчиков, чьи лица проплывали у него перед умственным взором, словно на смотру. Если будет вторая афганская война, кто из них останется в живых ко времени, когда она закончится?

Он знал: даже сейчас, спустя много лет, отбеленные временем кости солдат деморализованной армии генерала Эльфинстона все еще лежат в ущельях, где они были пойманы в западню при отступлении из Кабула и перебиты, точно овцы, мстительными племенами. На сей раз там могут остаться кости Фреда или череп Уолли, который будет перекатываться с места на место при порывах ветра, с воем проносящегося через те населенные призраками ущелья. Фред и Уолли, забытые отходы второй бесполезной и бессмысленной афганской войны…

Первая состоялась задолго до рождения обоих, и, хотя афганцы ее не забыли, британцы редко упоминали о ней – те, кто помнил, предпочитали делать вид, будто не помнят, чему не приходилось удивляться, потому что это была отвратительная история.

В начале века, когда «компания Джона» правила половиной Индии, некий заурядный юнец по имени Шуджа-Шах унаследовал престол Афганистана. Низложенный после царствования, короткого даже по суровым меркам этой страны, он бежал в Индию, где получил политическое убежище и стал вести мирную жизнь частного лица, тогда как его бывшие подданные после бегства правителя предались мятежам и волнениям, которые разом закончились, когда сильный и талантливый человек, некий Дост Мухаммед из рода Баракзаев, навел в стране порядок и в конечном счете провозгласил себя эмиром.

К несчастью, правительство Индии не доверяло талантливым людям. Они заподозрили, что Дост не позволит собой манипулировать и, возможно даже, решит вступить в союз с Россией, коли они потеряют бдительность. Обсудив такую вероятность в разреженной атмосфере Шимлы, генерал-губернатор лорд Окленд и его любимые советники пришли к заключению, что неплохо бы избавиться от Доста, который не причинил им никакого вреда, а для своей страны сделал много хорошего, и вместо него возвести на престол бывшего эмира Шуджа-Шаха, руководствуясь тем соображением, что это престарелое ничтожество, связанное со своими британскими покровителями узами благодарности и личных интересов, непременно станет послушной марионеткой и с готовностью подпишет любой договор, продиктованный хозяевами.

Хотя война, навязанная лордом Оклендом Афганистану, обернулась для Британии форменной катастрофой, большинство людей, развязавших ее, извлекли из нее большую выгоду, поскольку в ознаменование первой победы на них дождем просыпались медали, звания и всевозможные почести, лишить которых впоследствии было уже нельзя. Но мертвецы, гнившие в ущельях, не удостоились никаких наград, а через два года Дост Мухаммед снова стал эмиром Афганистана.

Напрасные жертвы, подумал Уиграм. Несправедливость, глупость и напрасные жертвы. И все впустую. Похоже, теперь, почти сорок лет спустя, горстка людей в Шимле планирует заставить другого эмира – младшего сына того самого Дост Мухаммеда – учредить постоянную британскую миссию в Кабуле. Что еще хуже, одно время эмир действительно был более чем готов пойти им навстречу. Пять лет назад, испуганный угрозой восстания и растущим могуществом России, Шир Али пытался завязать дружеские отношения с тогдашним вице-королем, лордом Нортбруком, и просил у него заверений в поддержке и содействии в случае нападения любого агрессора, но получил отказ. Оскорбленный отказом, он решил обратиться к России, выказывавшей лестную готовность обсудить с ним договор о дружбе и союзе, однако теперь те самые ангрези, которые грубо отказали ему в просьбе о помощи, имели наглость требовать, чтобы он радушно принял британского посланника в своей столице и прекратил плести интриги с царем.

«На месте эмира я бы послал их куда подальше», – подумал Уиграм, но тут же осознал, что подобные мысли неуместны: именно так и начинаются все войны.

Пять лет назад лорд Окленд со своими друзьями отправил на смерть тысячи людей только потому, что заподозрил отца Шир Али в намерении заключить союз с Россией. Неужели лорд Литтон собирается сделать то же самое, опираясь на столь же неубедительные доказательства, основываясь в своем решении на догадках, слухах, сплетнях и недостоверных показаниях платных шпионов?

В течение последних нескольких лет Уиграм много общался с родственником Уолли, заместителем комиссара Пешавара майором Луи Каваньяри, и до недавних пор держался о нем почти столь же высокого мнения, как Уолли. Пьер Луи Наполеон Каваньяри не относился к разряду людей, каких ожидаешь увидеть в такой должности: по словам Уолли, его отец был французским графом, который служил под командованием великого Наполеона, стал военным министром Жерома Бонапарта, короля Вестфалии, и женился на ирландской леди по имени Элизабет, дочери декана Стюарта Блэкера из Каррикблэкера (кстати, несмотря на свои галльские имена, заместитель комиссара, выросший в Ирландии, всегда считал себя британцем и предпочитал, чтобы друзья называли его Луи – это имя он находил наименее иностранным из трех полученных при рождении).

Двадцать лет Луи Каваньяри безупречно служил в пограничных областях Индии, участвовал по меньшей мере в семи кампаниях и приобрел завидную репутацию человека, способного договариваться с мятежными племенами, на чьих диалектах он говорил бегло, как туземец. С виду высокий бородатый Каваньяри больше походил на профессора, нежели на солдата, однако все хором утверждали, что он отважен сверх всякой меры. Никто ни разу не обвинил его в недостатке решительности и мужества, и динамичный характер сочетался в нем со многими превосходными качествами, хотя, как у большинства людей, они уравновешивались свойствами менее восхитительными – эгоизмом, честолюбием, вспыльчивостью и пагубной склонностью видеть вещи такими, какими хочется видеть, а не такими, какими они являются в действительности.

Уиграм Бэтти лишь недавно разглядел в нем эти недостатки. Но с другой стороны, он имел возможность видеть Каваньяри в деле. Успех операции при Сипри, с быстрым ночным маршем и внезапной атакой на рассвете, всецело объяснялся хитроумным расчетом заместителя комиссара и его вниманием к деталям, и данный эпизод, наряду с несколькими другими аналогичными инцидентами, внушил Уиграму глубочайшее уважение к достоинствам этого человека. Тем не менее в последнее время он умерил свои восторги, стал более критичным и даже почувствовал серьезные опасения, ибо заместитель комиссара открыто ратовал за наступательную политику, сторонники которой считали, что единственный способ защитить Индийскую империю от русской угрозы – это превратить Афганистан в британский протекторат и поднять британский флаг по другую сторону Гиндукуша.

Поскольку вице-король был с этим согласен (лорд Литтон глубоко уважал майора Каваньяри и во всех делах, касающихся границы, предпочитал следовать его советам, а не рекомендациям пожилых и более осторожных людей), не приходилось удивляться, что Уиграм Бэтти ощутил тревогу, когда услышал следующее заявление заместителя комиссара, сделанное недавно во время званого обеда в Пешаваре: «Если Россия укрепится в Афганистане, она захватит эту страну, как захватила почти все древние гордые государства Центральной Азии, а тогда перед ней откроется путь через Хайбер, и ничто не помешает русским армиям совершить переход через горы и взять Пешавар и Пенджаб, как сделал Бабур Тигр триста лет назад. Я ничего не имею против афганского народа, но мне не по душе эмир: плетя интриги с царем, он играет с огнем, который, если мы не вмешаемся, уничтожит его страну, а оттуда распространится на юг и поглотит всю Индию…»

Употребление местоимения первого лица единственного числа было характерно для Каваньяри, и в других обстоятельствах Уиграм не придал бы этому значения, но в данном случае он встревожился. Его собственный интерес к спору между правительством Индии и эмиром носил сугубо неполитический характер: его волновали главным образом последствия вероятной войны с Афганистаном для армии и роль, которую придется сыграть в ней Корпусу разведчиков. В конце концов, он был профессиональным солдатом. Но он также имел совесть и опасался, что сторонники наступательной политики намерены втянуть радж во вторую афганскую войну без каких-либо серьезных поводов для этого, причем не представляя во всей полноте чудовищные трудности, с которыми столкнется оккупационная армия.

Больше всего Уиграма беспокоило первое соображение. Он, всегда считавший англо-афганскую войну 1839 года делом не только совершенно ненужным, но и безнравственным, приходил в ужас при мысли, что история повторится, и считал, что долг всех благородных людей – постараться не допустить войны. В первую очередь, полагал он, требуется точная и неотредактированная информация о подлинных намерениях эмира и его народа.

Если будет убедительно доказано, что Шир Али строит козни в сговоре с царем и собирается подписать договор, позволяющий России основать военные посты и надежно закрепиться в Афганистане, тогда сторонники наступательной политики правы и чем скорее Британия вмешается с целью предотвратить такую ситуацию, тем лучше, так как о подконтрольном России Афганистане, с русскими войсками, стоящими вдоль северо-западных границ Индии, не могло идти и речи. Но действительно ли эмир замышляет такое? У Уиграма было тревожное ощущение, что Каваньяри, лорд Литтон и прочие страстные поборники наступательной политики введены в заблуждение информацией, поставляемой афганскими шпионами, которые, отлично зная, что именно надеются услышать сахибы, докладывали лишь то, чем предполагали угодить, и умалчивали обо всем остальном. Эта странность, возможно, объяснялась скорее уважением к правилам хорошего тона и желанием сделать приятное своим работодателям, нежели умышленным стремлением ввести в заблуждение.

Уж кто-кто, а Каваньяри должен был знать это и делать поправки на данное обстоятельство. Но понимают ли вице-король и его советники, что донесения таких шпионов, исправно посылаемые в Шимлу заместителем комиссара Пешавара, могут быть односторонними и не давать полной картины? Что шпионы, в конце концов, получают за свою работу плату, а потому могут считать своим долгом сообщать только такие новости, которыми рассчитывают порадовать хозяев? Именно эти мысли в последнее время неотступно преследовали Уиграма, и рассказ Уолли об Аштоне подал ему идею…

Аштон провел в Афганистане почти два года и наверняка обзавелся там друзьями, во всяком случае в деревне своего приемного отца Коды Дад-хана. К тому же все в Мардане знали, что рисалдар Зарин-хан был далеко не единственным патаном в корпусе, считавшим Аштона чуть ли не кровным братом. Допустим, Аштон сумеет убедить своих друзей создать что-то вроде разведывательной службы, занимающейся сбором достоверной информации, которую они станут передавать ему, а он – командующему или самому Уиграму для последующей передачи Каваньяри, который, независимо от своих личных взглядов, непременно будет посылать все сведения в Шимлу. Друзья Аштона, вне всяких сомнений, будут рассказывать Пелам Дулхану правду (они знают, что он придерживается иного образа мыслей, чем сахиб-логи), а сам Аштон будет повторять все дословно, не подгоняя полученную информацию под какие-либо свои или чужие теории. По крайней мере, хоть какой-то план, и не исключено, что он сработает, а в настоящий момент нельзя пренебрегать ни одной возможностью.

Подгоняемый тревожным сознанием, что дело не терпит отлагательств, а время истекает, Уиграм воспользовался первой же возможностью, чтобы отправиться вместе с Уолли в Атток на выходные. Из соображений секретности они прибыли в город после наступления темноты и остановились в дак-бунгало с заранее приготовленной историей о своем намерении поохотиться на следующий день. Правда, в конечном счете идея Уиграма принесла совершенно неожиданный для него результат.

Саис Уолли отправился в дом бегумы с запиской для Аша и вернулся с ответом, когда они ужинали. Часом позже двое мужчин покинули дак-бунгало и при ярком свете звезд двинулись пешком по Пиндской дороге, а потом свернули на боковую тропу и вскоре подошли к воротам в высокой стене, где их поджидал афридий с фонарем в руке. Уиграм, прежде не видевший Аша в подобном платье, не сразу понял, кто перед ним.

Капитан Бэтти тщательно обдумал все доводы, которые готов был привести, и соображения, которые собирался изложить, и был уверен, что учел практически все. Но в ходе своих размышлений он даже не вспомнил о Джали Пелам-Мартин, урожденной Анджали-Баи, принцессе Гулкота, ибо считал сей брак неразумным и отвратительным и не имел ни малейшего желания знакомиться с бывшей вдовой. Однако Аш провел своих гостей через тенистый сад к маленькому двухэтажному павильону, стоящему на прогалине между фруктовыми деревьями, поднялся вместе с ними по короткой лестнице к занавешенной тростниковыми шторами верхней комнате и сказал:

– Джали, это еще один мой друг из полка. Познакомься с моей женой, Уиграм…

И Уиграм обнаружил, что обменивается европейским рукопожатием с девушкой в белом и думает, как недавно думал Уолли (правда, без эмоций, испытанных последним), что она прелестнейшее создание из всех, каких он встречал прежде.

Уиграм увидел, как она перекинулась коротким взглядом с Ашем, и, хотя он никогда не отличался особо богатым воображением, ему показалось, как некогда показалось Кака-джи, будто между ними мгновенно возникли незримые токи, связывающие их столь прочно, что у них не было необходимости прикасаться друг к другу или даже улыбаться, чтобы доказать: два человека порой действительно являются единым целым. Он понял также, что имел в виду Уолли, когда сказал, что рядом с ней спокойно. Но он почему-то не ожидал, что она окажется такой молодой – и такой беззащитной на вид. Это изящное юное создание в белой шулве показалось Уиграму почти ребенком, он смущенно подумал, что его ввело в заблуждение слово «вдова» – вдовы ведь не бывают такими молодыми, – и почувствовал вдруг, как земля уходит у него из-под ног, хотя едва ли сумел бы объяснить, с какой стати. Но факт оставался фактом: одного вида Джали оказалось достаточно, чтобы значительная доля предвзятых мнений бесследно испарилась, и внезапно Уиграм усомнился в своих силах и, как следствие, в разумности предложения, которое собирался сделать.

Не наивно ли предполагать, что Каваньяри, да и все прочие, коли на то пошло, откажутся от своих взглядов и политики единственно на основании информации из неофициальных источников, отличающейся от той информации, которой они располагают? Наверное, он, Уиграм, берет на себя слишком много, самонадеянно воображая, что люди вроде Каваньяри и вице-короля, не говоря уже о «шишках» в Шимле, не отдают себе отчета в своих намерениях и нуждаются в помощи и совете несведущих дилетантов. И все же… До Уиграма вдруг дошло, что Аш обратился к нему с каким-то вопросом, и он что-то ответил, но сразу понял по недоуменно вскинутой черной брови, что ответом невпопад выдал свою невнимательность.

Уиграм покраснел, смущенно извинился и, повернувшись к хозяйке, сказал:

– Прошу меня простить, миссис Пелам. Боюсь, я не слушал. Крайне невежливо с моей стороны, но я надеюсь, вы простите мне мою невоспитанность. Видите ли… я приехал сюда с целью сделать… одно предложение вашему мужу, и я думал о нем, вместо того чтобы слушать.

Анджали серьезно посмотрела на него, а потом кивнула и любезно произнесла:

– Понимаю. Наверное, вы хотели бы поговорить с моим мужем наедине.

– Только если вы позволите.

Она коротко улыбнулась обворожительной улыбкой, поднялась с места и сложила ладони, но потом, вспомнив предупреждение Ашока, что у ангрези так делать не принято, со смехом протянула руку и проговорила на своем старательном английском:

– Доброй ночи, капитан Бэтти.

Уиграм взял ее руку и неожиданно склонился над ней. Этот жест был для него так же непривычен, как для Анджали рукопожатие, и удивил его самого даже больше, чем Аша и Уолли. Но то была непроизвольная дань почтения, а также своеобразное невысказанное извинение за прежние свои мысли о ней. Выпрямившись и посмотрев в прекрасные глаза, находившиеся почти на уровне его собственных, он увидел, что Уолли говорил правду: в них действительно мерцали золотые крапинки, если только то были не отблески дырчатой бронзовой лампы, свисающей с потолка и усеивающей пол, стены и потолок маленького павильона звездами. Но Уиграм не успел толком разглядеть. В следующий миг Анджали отняла руку и, обменявшись рукопожатием с Уолли, повернулась и вышла прочь, а когда она исчезла в густой тени, у него возникло странное впечатление, будто она унесла с собой свет.

Тем не менее Уиграму стало легче после ее ухода, поскольку в ее присутствии разговор начистоту исключался, а у него не было ни времени, ни желания считаться с женской чувствительностью. Когда шаги Анджали замерли на лестнице, Уолли вздохнул, а Аш спросил:

– Ну так что?

– Она очень красива, – медленно проговорил Уиграм. – И очень… молода.

– Двадцать один год, – коротко уточнил Аш. – Но я имел в виду не что ты думаешь о моей жене, а что за предложение ты собирался сделать.

– Давай же, выкладывай, – требовательно произнес Уолли. – Я умираю от любопытства. Что там у тебя на уме?

Уиграм ухмыльнулся, но сказал с легким сомнением, что теперь, когда дошло до дела, он не вполне уверен, что хочет говорить что-либо.

– Видите ли, я боюсь, вы будете смеяться.

Но Аш не стал смеяться. Он достаточно много знал о прошлой афганской войне, а в Гуджарате перечитал книгу сэра Джона Кея на данную тему, и бесполезность, несправедливость, трагичность той неумелой попытки расширить сферу влияния Ост-Индской компании привела Аша в такую же ярость, в какой пребывал его отец Хилари тридцатью годами ранее.

Вторая война с Афганистаном казалась делом настолько немыслимым, что даже после предупреждения Коды Дада у него никак не укладывалось в голове, что хоть один мало-мальски здравомыслящий человек может всерьез обдумывать подобную перспективу. Как и большинство солдат и офицеров пограничных войск, он не питал никаких иллюзий относительно боеспособности воинственных пограничных племен или сложного ландшафта местности, где они обитали, и отлично представлял ужасные проблемы, связанные с боеприпасами и транспортными средствами (не говоря уже о самих боевых действиях), с которыми неминуемо столкнется любая современная армия, пытающаяся двигаться по вражеской территории, где на вершине каждой горы, за каждым валуном и скалой, в каждом ущелье и лощине может скрываться неприятельский стрелок. Вдобавок по территории, где почва настолько неплодородна, что даже в лучшие времена там едва хватает пищи для местных жителей, а потому нет ни малейшей надежды прокормить многочисленное оккупационное войско, сопровождаемое еще большим количеством гражданских лиц, или найти пастбища для бессчетного множества лошадей, мулов и прочих транспортных животных. Кроме того, если не штатские в Шимле, то уж генералы-то наверняка извлекли урок из прошлой афганской войны?