Там, где течет молоко и мед (сборник) Минкина-Тайчер Елена
Короче говоря, я вернулся, или, правильнее сказать, не погиб, потому что возвращаться мне было совершенно некуда. Не было ничего – ни мамы, ни дома, ни даже нашего городка, уже не говоря про баян. Так что вопрос с моей музыкой Гитлер решил окончательно.
Но я же не хотел говорить о грустном.
В 48-м году я уехал в Палестину – строить новое государство. Ведь я почти окончил курсы механизаторов.
Да, вы правы, просто смешно рассказывать. Я опять не стал трактористом, я опять стал танкистом, а потом даже командиром танкового взвода. Вполне опытным командиром, между прочим. А когда в наших войнах наступила передышка, меня направили на важную работу. Даже неудобно сказать, госпожа Камински, меня назначили начальником отдела кадров большого завода!
Вы слышали, госпожа Камински, чтобы еврей был начальником отдела кадров? Но что же делать, если в государстве одни евреи! Так и появились и евреи-министры, и евреи-полицейские, и евреи-дворники, если хотите!
Но я не об этом. Вы помните, госпожа Камински, мы же говорили, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика? И вот в один прекрасный день мы с женой купили пианино! Это было настоящее трофейное пианино, огромное и черное, с такими подставочками для свечей, будто его хозяева только и делали, что справляли Шабат. Как раз мой старший сын Меир пошел в школу.
Но вы знаете, госпожа Камински, это уже не та страна, где еврейские дети слушаются своих родителей. Мой сын не хотел быть музыкантом, он хотел быть летчиком! Вы представляете? А что я мог поделать? И вы думаете, мой сын не стал лучшим летчиком в своем отряде?
А потом началась война в Ливане. Вы знаете, сколько дней продолжалась война в Ливане? Я знаю точно, потому что именно столько раз я умирал. Каждое утро этой чертовой войны я умирал и каждый вечер воскресал не хуже ихнего Иисуса Христа.
И что вы думаете? Мой мальчик вернулся! Целым и невредимым. Ему, в отличие от меня, таки было куда возвращаться!
Он уже получил полковника, а ведь это неплохие деньги, госпожа Камински, совсем неплохие. И они с женой решили построить виллу.
Вот так вот, виллу, госпожа Камински, из белого камня, с двумя этажами и тремя туалетами! Правда, то, что находится вокруг этой виллы, язык не поворачивается назвать садом, но если взять в масштабах самой страны…
Думала ли моя мама, госпожа Камински, что ее родной внук будет жить в вилле с дубовой лестницей и тремя туалетами? Скажу вам по секрету, госпожа Камински, я таки до сих пор не понимаю, зачем одной семье столько туалетов, но не дай бог спросить об этом молодых!
Короче говоря, когда вилла была достроена и во всех туалетах выложен пол мрамором, как в центральной городской синагоге, ко мне вдруг приходит мой мальчик, мой боевой полковник, и как-то так крутит головой, будто не может говорить напрямик со своим родным отцом.
– Папа, – говорит он, – папа, что ты думаешь насчет пианино?
– А что я могу думать насчет пианино? – отвечаю я. – Стоит себе в целости и почете, и твоя мать регулярно вытирает с него пыль, и это, кстати, довольно нудная работа из-за всяких завитушек и подставочек. А что ты еще хочешь, чтобы мы делали с пианино? Может быть, ты думаешь, что мы на нем играем?
– Папа, – говорит мой сын, – я вот что хотел тебя попросить. Что, если мы заберем это пианино? Может быть, Юваль захочет учиться?
Вот, собственно говоря, госпожа Камински, мы и приблизились к концу моей истории. И знаете, если до этого благословенного конкурса я не знал, где покоится душа моей бедной мамы, то теперь я уверен, что она в раю, в самом настоящем раю!
И ведь знаете, что еще, госпожа Камински? Иногда я думаю, что моя мама не так уж любила музыку. Я думаю, она таки немножечко завидовала своей подружке и ее прекрасному семейству. И что забавно, госпожа Камински, она так часто мне об этом рассказывала, что я до сих пор помню, как звали эту девочку.
Блюм. Сонечка Блюм, вот как ее звали.
Глава 26. При чем здесь римляне?
Как вкусно пахнет пирогом из кухни! Не сомневайтесь, моя мама всегда найдет повод испечь пирог и поплакать:
– Я знала, я знала, что доживу до этого дня!
«АВИ + МАША» нарисовано толстыми кремовыми буквами на крышке прекрасного, чуть покосившегося торта.
Да, Машка собралась замуж! Ничего себе летит время.
– Радуйтесь, радуйтесь, – Саша мрачно глядит в окно, – вот так за одно поколение теряются все культурные традиции! Не забудь, Соня, это была твоя идея – везти ее в Израиль. Теперь будешь с внуками на иврите разговаривать! Толедано – и не приснится такая фамилия!
– Папа! – возмущается Машка, морща круглый нос (и куда ее замуж, такую свистуху?). – Папа, ты не прав. Никакие традиции не теряются, даже наоборот, Ави уже немного выучил русский.
– Да, да, – подтверждает мама, – вчера так вежливо говорит: «Привет, бабушка». Культурный мальчик!
Саша молча машет рукой.
– И про фамилию. Про фамилию ты тоже зря. Отец Ави рассказывал, что, когда евреи уходили из Испании, они поклялись пятьсот лет не ступать на оскорбившую их землю. Так и сказали: «Толедо – но!» И кстати, сдержали слово, в отличие от ваших современников! Вон сколько народу в Германию поехало, и пятидесяти лет не прошло.
– Давай, давай хвали своих святых евреев! Посмотрим, как они тебе устроят свадьбу, ханжи несчастные!
Да, это больной вопрос. Дело в том, что нам нужно доказать еврейство Машки, чтобы она могла вступить в религиозный брак. Потому что у ее родителей не было религиозного брака.
– Еще одна мамзерка! – радуется папа.
«Для доказательства нужно совсем немного, – сказали нам в раввинате, – предъявить свидетельство рождения бабушки по материнской линии».
– Может быть, пойти и объяснить? – вслух размышляет мама.
– Вот-вот, пойди объясни им, что твоя покойная сестра Соня в 1917 году бежала от погрома и по дороге потеряла все документы. А заодно забыла имена своих родителей! Очень убедительно звучит! И почему, кстати, тебя, ее родную сестру, назвали русским именем Вера?
Машка фыркает:
– Как забыла имена родителей? Вы что, серьезно?
– Нет, ты мне скажи! – Саша от возмущения встает и возвышается над нами, как прокурор на трибуне. – Ты мне скажи, почему национальность определяется по матери? Сначала у них одни праотцы – Авраам, Исаак, Иаков, а потом вдруг по матери? Где же логика? Да у этих праотцев дети уже не евреи, если так судить!
– На этот счет есть разные мнения, – говорит образованная Машка. – Вроде бы во времена Иудейской войны, когда римляне насиловали и забирали в рабство еврейских женщин, и появилось решение – всех детей, рожденных от матери-еврейки, считать евреями. Независимо от отца.
– Вот, вот, – радуется Саша, – железная логика! Как им удобнее, так и решают. А потом, пожалуйста, – Божий закон!
– Папа, как ты не понимаешь! Праотцы – они же были действительно отцы, они заботились о своих детях, гордились ими, мечтали умножить в поколениях. А у детей, рожденных от насильников-римлян, отцов не было. Вообще не было, понимаешь? У них были только матери. Но ведь дети ни в чем не виноваты! По-твоему, лучше считать их изгоями?
Мама мешает суп и одновременно пытается найти в мусоре очередную пропавшую вилку.
– И чего так кипятиться, – вздыхает она, – чего спорить? «Римская война, праотцы, насильники», доисторические времена, нашли, о чем вспоминать! Понятно, что в этом законе уже давно нет никакого смысла, но девочку нужно замуж отдавать по-человечески, вот что я вам скажу! Поэтому я сама пойду в раввинат и все объясню.
– Интересно, на каком языке ты собираешься с ними разговаривать? Вот увидите, они еще помотают нам нервы!
– Бабушка, бабушка, – неожиданно зовет Машка из коридора, – тебя к телефону. Из раввината!
Испуганная мама хватает трубку:
– Их бин Бобе, – вдруг кричит она, – йа! Мейделе! Гурништ нихт гурништ! Зай гизунд! Азохен вей!
Боже мой! Я в отчаянии беру вторую трубку.
– Благодарю вас, – извиняется вежливый старческий голос на иврите. – Мы просто хотели поговорить с бабушкой невесты. Она действительно помнит идиш. И фамилия – Зак. Мы думаем, этого достаточно. Можете приходить за разрешением на свадьбу.
– Машка, – говорит Саша, – а теперь объясни, бога ради, для чего вся эта заваруха с религиозным браком? Поехали бы как нормальные люди на Кипр и расписались!
– Папа, ты понимаешь, брак должен быть освящен. Освящен! А иначе это просто еще одна еда в ресторане. И потом, Ави… Ави сказал, что для него огромное счастье стоять под хупой со своей любимой женщиной. Со своей любимой женой…
– А что, и фамилия неплохая, звучная, – вдруг говорит папа. – Помнится, у нас в роду был какой-то Толедано.
Ох уж этот папа! Выдумает так выдумает. Ну откуда, скажите на милость, у нас в роду мог взяться человек с фамилией Толедано?!
Глава 27. Американцы
– Господа, нам письмо! – Маша размахивает большим конвертом.
– Счет за телефон? – ахает мама.
– Не счет, не отчет и не реклама. Настоящее письмо. Из Америки!
– Из Америки – это точно мне, – смеется папа, – наверное, от Клинтона.
– Господа, вы готовы к прослушиванию? Только прошу не перебивать, я вам не синхронный переводчик.
Господа готовы. Они давно сидят рядком на диване, мама с крючком, папа с газетой. Так скучна и однообразна жизнь, когда кончаются силы. Не зря кто-то из великих сказал, что старость – это бестактность природы.
– «Мои дорогие друзья!» – начинает торжественно Маша.
– Вот видите, – радуется папа, – мы его дорогие друзья!
– Дедуля, не обольщайся. Это формальное приветствие.
– «Мои дорогие друзья! Я глубоко сожалею…»
– Сожалеет, – ахает мама, – я так и знала! Что-то случилось…
– «Я глубоко сожалею, что отнимаю ваше время, но эта тема волнует меня всю жизнь. Я разыскиваю родственников моего покойного отца…»
– Дедуля, а может, у нас есть богатые родственники в Америке? А мы-то, дураки, вкалываем!
– Читай, читай, вертихвостка, – голос папы вдруг садится, и он начинает кашлять.
– «Меня зовут Самюэль Раппопорт. Родителей моего отца звали Авраам и Рахель…»
– Авраам! Папа, – кричу я, – ты слышишь, Авраам Раппопорт! Ты же сколько раз вспоминал про дедушку раввина. Точно – Авраам Раппопорт! А как звали твою бабушку?
– Не помню, – папа растерянно разводит руками. – Она очень рано умерла, еще когда моя мама была девочкой.
– «А моего отца звали Аарон Раппопорт. В 1912 году он с братьями эмигрировал в Америку. Но в Белоруссии у него осталась сестра. Белоруссия – это одна из провинций старой России…»
– Хорошо, что он нам объясняет, а то иди знай, что такое Белоруссия!
– Читай, читай, – шепчет папа.
– «Сестру моего отца звали Мирьям Раппопорт. В конце прошлого века она вышла замуж за Иосифа Блюма. У нее было пятеро детей. Отец оставил мне список всех имен, но я не преуспел найти их в России. Моя жизнь уже финиширует…»
– Как финиширует? – спрашивает мама.
– Ну, подходит к концу, наверное, он старый человек.
– «Моя жизнь уже финиширует, поэтому я решил написать вам, уважаемый господин Арон Блюм, хотя вас нет в этом списке. Но все остальные данные подходят, и я посчитал, что вы могли родиться после отъезда моего отца.
Я почти успел найти вас в России, но вы эмигрировали, и это взяло еще время, пока мне ответил израильский департамент. Мой отец был глубоко привязан к своей сестре, более того, он утверждал, что и он, и его братья, которых в России звали Мотл и Герш, обязаны ей удачей и благополучием. Всю его жизнь отец мечтал разыскать сестру, но, к сожалению, Советская Россия не отвечала на запросы. Я живу надеждой, что успею выполнить волю отца. Я прилагаю мои телефоны и прошу связаться со мной, если вас это не затруднит.
Может быть, вам интересно будет узнать, что отец и его брат Георг (Гирш) прожили долгую успешную жизнь, а второй его брат Майкл (Мотл) умер от опухоли головного мозга в 1928 году. У всех братьев были семьи, у Майкла трое детей, у отца и Георга по четыре. Всего наша семья содержит сейчас 56 человек.
С глубоким уважением и надеждой. Самюэль Раппопорт».
– Звони, – кричит папа Маше, – звони скорее!
– Дедуля, у них сейчас ночь.
– Ничего, ничего – разве можно ждать!
Маша с сомнением смотрит на меня, но у кого же есть терпение ждать!
Она набирает номер. Отвечают очень быстро. Правду говорят, что связь с Америкой прекрасная. Маша бесконечно извиняется, вот только что получили письмо, дедушка очень разволновался…
– Это пр-р-рекрасно, – голос пожилой, но такой громкий, что всем слышно и без трубки, – это пр-р-рекрасно, что вы звонить сразу! Я так долго вас искал! Я верил, что вы меня понять!
Потом он все же переходит на английский. Маша бойко тараторит в ответ. Это же надо, чтобы родной ребенок так хорошо говорил по-английски! Наконец они прощаются.
– Что? – в один голос спрашиваем мы все.
– Он вылетает, – говорит немного растерянная Маша, – с сыном, дочерью и тремя внуками!
– У меня есть один вопрос, – говорит практичный Саша, – где вы их всех собираетесь разместить?
Оказывается, такой вопрос может возникнуть только у бывшего советского человека. А у них уже все готово: билеты, отель и даже экскурсия в Эйлат. Агент обо всем позаботился, сообщает нам мистер Самюэль, хотя его самого интересует только встреча с родственниками.
И вот мы в аэропорту Бен-Гурион, ничего аэропорт, выглядит вполне прилично. Мы – это папа, Саша и я, с большими плакатами под мышками. Накануне долго спорили, какую писать фамилию, Раппопорт или Блюм, потом решили, что напишем обе.
Вот уже и о прибытии рейса объявили. В огромном зеркале отражаются выходящие пассажиры с тележками, и вдруг… я невольно выступаю вперед… прямо мне навстречу идет женщина, невысокая совершенно рыжая женщина (знаю я эти чертовы кудри!), ярко-зеленые глаза блестят среди веснушек. Ну просто не лицо, а морковно-капустный салат!
Ничего удивительного, просто это была Сэра, дочка мистера Самюэля Раппопорта.
Я бросаюсь к ней в объятья, а сзади поспешает папа, держа в руках ненужные плакаты.
Глава 28, и последняя. «И замыкается круг»
- Давайте мы все вместе, все вместе
- Выпьем немножко вина!..
Да, это мы поем. Поет, веселится наша свадьба, торжественная и смешная, обязательная и немножко лишняя…
– Я думаю, нам нужен не слишком большой зал, – сказал отец Ави, – приглашаем только самых близких, думаю, человек на триста вполне достаточно.
А что вы смеетесь? Посмотрите, сколько студентов танцует на нашей свадьбе! А педагогический коллектив консерватории во главе с блистательной Дорит? А Сашины хирурги? А родственники! Мы же чуть не забыли о родственниках!
Во-первых, семейство Толедано. Только у отца Ави шесть братьев и сестер. И у всех жены и мужья, дети, снохи, шурины, племянники! Он смеется, что нет ни одного города в Израиле, где бы не жил какой-нибудь Толедано. А наши американцы? Пусть не все 56 человек, но довольно большая компания шумных веселых людей танцует в кругу, перекатывая во рту свое знаменитое р-р-р и покачивая в такт рыжими головами.
И вы знаете, что они подарили невесте? Неужели не догадываетесь? Ну, гляньте на ее шею, тоненькую длинную девчоночью шею…
Нет, нет, это, конечно, не то ожерелье. То давно кануло в недрах дореволюционного Минска, в доме старого спекулянта Мотла Шапиро. Но какая разница! Память не в ожерелье, а в сердце.
– Посмотри, – говорит Саша, ловя нашу подпрыгивающую невесту за край платья, – ты только посмотри, Соня, – он бережно, словно заживающего шва, касается ожерелья, – ты видишь, как переплетаются! Будто сама жизнь, звено за звено. И замыкается круг!
Вот что значит влияние Востока. Ну можно ли было представить, что мой муж заговорит так возвышенно и витиевато?
- Ломир але инейнем инейнеи,
- Микабл ди маме понем зайн!
Ах, как поет и плачет скрипка. Я встаю, улыбаюсь, поплотнее запахиваю шаль…
– И что ты придумала со своей шалью, – весь вечер ворчали родители, – замоталась, словно старуха! Сшили такое красивое платье…
– Матери невесты положено, – вдохновенно вру я, – обязательно нужна шаль, чтобы стоять под хупой. Религиозный обряд, святое дело!
Пора бы уже, конечно, рассказать им, но как-то язык не поворачивается. Чтобы мама на свадьбе у собственной дочери…
– Мальчик, – сказал доктор Каценеленбоген на последнем осмотре, – определенно мальчик. Хорошо развивается.
«Надо будет назвать Давидом, – думаю я, – царское имя».
- Давайте мы все вместе, все вместе
- Выпьем немножко вина!
Повести
Полания
И это называется выходной день! Суп, стирка, ковры надо пропылесосить. Да еще все время боюсь прозевать телефон. Можно, конечно, перенести его из салона и поставить здесь, но вдруг он соскользнет с кухонного стола? И как это люди обходились совсем без телефона?
Раньше ковры – это была обязанность Авива, но сейчас, когда он возвращается на выходные со своим ужасным рюкзаком и с автоматом и прямо на пороге начинает засыпать, просто сил нет просить его о чем-нибудь.
А погода какая хорошая. Не то что летом. Опять все зазеленело, солнышко такое мягкое. Можно, конечно, и не возиться с этим супом, не жарить лук, кто сейчас готовит клецки! Да, сегодня и супы уже почти не варят, в крайнем случае намешают из пакетика. Бр-р-р! Пока я жива, в моем доме не будет этих синтетических супов!
Я – полания[4]. Может быть, это все объясняет. Мой муж любит шутить, что полания не происхождение, а диагноз. Такие вот у него шутки. Его любимый анекдот: «Зачем полания встает в пять утра и варит мужу кофе? – Чтобы, когда муж встанет в шесть, кофе уже был холодным».
Хотя я родилась совсем не в Польше, а здесь, в Хайфе, на верхнем Адаре. А уже потом родители купили квартиру на Кармеле. Тогда он еще не был престижным районом, цены вполне умеренные, и много воздуха. На горе буквально другой климат, вы можете месяцами не включать кондиционер. Впрочем, кто этого не знает! Так что теперь я обладательница огромной квартиры в фешенебельном месте. Целое состояние! При желании можно спокойно купить две квартиры на Адаре, только поменьше, конечно. Или в Рамат Ицхаке. Новый район, тоже на горе. Но там окна смотрят прямо на заводские трубы в промзоне. Бр-р-р! Отвратительное зрелище!
Мои родители познакомились в молодежном движении. Мы все участвовали в молодежном движении, в левом, разумеется, хотя моя дочь Таль и посмеивается сейчас над нашими идеалами. Недавно я встретила бывшего товарища по нашему движению, Эли Айзенберга. Толстый солидный доктор-анестезиолог в большой черной бороде и почти лысый.
Лысый, представляете! Но все в тех же мятых штанах и футболке без ворота. Милый прежний Айзенберг!
– Ты знаешь, – возмущенно запыхтел Эли, размахивая руками, – мой сын на бар-мицву потребовал купить ему костюм! И галстук! Нет, ты скажи, кто его растил?! Ты можешь представить меня в галстуке?
Мы не признавали галстуки. Мы не признавали костюмы, платья и всю эту ерунду, принятую у религиозных. Еще не хватало, чтобы нас с ними путали! Мы хотели равноправия, мирного созидания, дружбы с соседями, транспорта по субботам. Нельзя стоять два тысячелетия, упершись носом в Стену! По вечерам мы бродили по улицам и пели песни о свободной родине. Но кашрут соблюдали почти все. Даже кибуцники, хотя мы старались про это не говорить. Я и сейчас не люблю смешивать молочное с мясным, в конце концов, это же просто вредно для желудка!
– Представляешь, сказал Айзенберг, – заведующий хотел влепить мне дежурство на Песах! Прямо на вечер! Видите ли, я не религиозный! Знаешь, что я ему ответил? «Я тысячу раз мог переехать в Америку, причем на совершенно другую зарплату, о чем ты прекрасно знаешь. Но я живу в нашей нелепой и нескладной стране именно потому, что только здесь у меня есть все права сидеть за столом в Пасхальный седер, спокойно сидеть в собственном доме, с собственными детьми и читать Пасхальную агаду так, как ее читали мой отец и мой дед и, я надеюсь, будут читать мои сыновья! И ты можешь переставлять кого угодно, христиан или мусульман, меня это совершенно не интересует. Я отработаю за них в Рамадан, или на Рождество, если хотите!»
Милый прежний Айзенберг! Наверное, мы все выглядим нелогичными, но как хорошо, что друг другу ничего не надо объяснять.
Я живу в квартире моих родителей. Так мы решили после развода. Мой муж выплатил мне половину за нашу прежнюю квартиру, а я отдала эту половину брату, правда, еще немного добавила, конечно. Хотя, брат мог бы и уступить. Ему этот дом совершенно не нужен. Большую часть времени он вообще проводит в Америке. У него там бизнес. По крайней мере, ему так кажется. Почему я так говорю? Потому что этот бизнес, если он существует в реальности, должен иногда приносить доход. А моему брату он приносит одни убытки. А ведь ему уже почти пятьдесят. В прошлом году от него ушла жена, не вынесла скандалов и долгов. Пока он жил здесь, я еще ухитрялась их мирить, в принципе, у него доброе сердце, хотя, честно говоря, мало кому пожелаешь такого мужа. Может быть, мы отвечаем за грехи каких-то предков? Хотя, по-моему, это не очень справедливо, мы ведь даже не знаем своих ближайших родственников за исключением родителей. Покойных родителей, я хотела сказать.
Нет, в Польше я была. Нас возили со школой. Все знают эту программу – памяти Катастрофы. По местам лагерей уничтожения. Так странно было ходить по городу и понимать речь на улицах. И надписи. В совершенно чужой стране! Нет, я плохо говорю по-польски, но понимаю свободно. Это от родителей. И идиш. Все мои приятели понимают идиш, хотя для нас это лишнее знание, конечно.
Мы говорили только на иврите, и в школе, и в нашем движении. Я запрещала маме даже обращаться ко мне по-польски в присутствии других детей. С какой стати я должна была терпеть эти насмешки и издевательства! Тем более я была настоящей коренной саброй.
С тех пор многое изменилось. Посмотрите, русские вообще не хотят учить иврит. Вы можете это понять? Впрочем, Израиль для них просто кормушка. Возможность получить пособие и льготную машину! У нас другой родины не было. Если только Польша с ее лагерями уничтожения. Впрочем, не стоит об этом. Ненавижу политику!
А если поставить телефон на табуретку у стола? Так и он не упадет, и я не буду привязана к салону. Ведь надо же, наконец, закончить обед! Через час Таль вернется с занятий, привезут из школы Лею. Слава богу, что организовали наконец такую хорошую подвозку. А то приходилось все бросать и мчаться за ней в самый час пик. Но могли бы сделать и бесплатную. Мало того что у тебя ребенок аутист, так ты еще должен за все отдельно платить!
Нет, конечно, я и сама могу позвонить, что здесь особенного! Для того и придумали мобильные телефоны, чтобы можно было узнать, где твой ребенок. Но я обещала. Даже поклялась. Какой смешной мальчик, он так и сказал: «Мама, поклянись, что ты не будешь мне звонить! Не будешь делать из меня посмешище». И все потому, что первый месяц я приезжала к нему через день. Я старалась приходить незаметно, стояла в тени за палатками, но эти паршивцы, конечно, замечали! «Авив, твоя польская мамаша уже здесь!»
И зачем, спрашивается, кричать? Я просто хотела убедиться, что там нормальные условия. Если у вашего ребенка до десяти лет была беспрерывная астма, а потом начались такие же беспрерывные синуситы, разве вы не будете беспокоиться, как он дышит в этой ужасной пустыне?
Стиральная машина опять грохочет, всегда так при отжиме, чини не чини. Давно пора новую купить. С моей-то зарплатой! Но Меира это, конечно, не интересует, он алименты на детей платит, что еще! Все, отстучала, отжимает она все-таки неплохо, нечего говорить. Конечно, развешивать я сейчас не буду. Тут время нужно, все телефоны прозеваешь. Нет, детям я не поручаю, им лишь бы побыстрее, а ведь главное – растянуть хорошо, особенно на швах. Тогда можно вообще не гладить.
Слышала бы моя мама, что я стелю неглаженое белье! Вы не представляете, она же всю постель крахмалила! И только домашним крахмалом. Сама заваривала в кастрюльке какую-то гадость, похожую на клей. Все простыни у нее были абсолютно белые, с ручной вышивкой по краям. С ума можно сойти! Она их откопала через десять лет после войны. Да, да, откопала из-под земли в их бывшем огороде. Ее родители закопали ночью перед уходом в гетто, у них там что-то вроде погреба было. Вот они и решили на время спрятать, завернули в клеенку и ложки, и простыни, и скатерти. Тоже с вышивкой! Кажется, это называется макраме. Все сохранилось! Еще место очень удачное оказалось, прямо под яблоней, легко запомнить. Мама сразу нашла, хотя перед войной ей было десять лет. Ни родителей, ни братьев, ни соседей, никого не осталось, а скатерти и простыни целехоньки!
Нет, мама не рассказывала, как она спаслась. Мама никогда ничего не рассказывала и не спрашивала, она констатировала факты:
«Это платье тебе не идет, оно подчеркивает бедра, а они и так у тебя слишком широкие, а грудь, наоборот, плоская, лучше надень блузку с рюшами».
«Девочка из приличной семьи не должна так громко хохотать и петь, к тому же у тебя нет слуха, лучше сядь в сторонке и помолчи».
«Нет ничего отвратительнее нестриженых ногтей, к тому же у тебя короткие пальцы, незачем обращать на них чужое внимание».
Моя подружка Яэль отращивала ногти неимоверной длины, и носила обтягивающие платья, и хохотала на переменках так, что казалось, стекла вылетят из рам. В доме у них гремела музыка, на спинке стула запросто мог висеть лифчик, в прихожей вразнобой стояли туфли, а в раковине мокла вчерашняя посуда. И при этом Яэль была счастливой. Даже имя у нее было счастливое, звонкое, без всякой связи с нудными праведниками из Торы. Да, я же не сказала, что меня зовут Хавой. В честь маминой погибшей матери. Попробуйте что-то возразить! По этой же причине моему брату досталось не менее удачное имя Мордехай.
А Яэль прежде звали Ольгой. Прямо как дочку Ротшильда. Нарочно не придумаешь! Но ее мама не упиралась в имена предков и прочие глупости. Новая страна, новое имя, чего лучше!
Ну да, Яэль была русская. Они приехали втроем из какой-то прибалтийской республики. Оказывается, этих республик несколько, две или три, а может, и все четыре! Вернее, они приехали вдвоем – Яэль и ее мама на седьмом месяце беременности. Авиталь уже здесь родилась. Вы думаете, ее маму смущало, что она – одиночка, да еще дети неизвестно от каких пап? Вы думаете, она принялась прибирать соседские виллы, горестно вздыхать и одевать детей в старые платья, подаренные хозяйками этих вилл? Как бы не так! Двух лет не прошло, как она уже работала в престижной электронной фирме. Никто и не заметил, когда она успела выучить иврит и окончить курсы! А по вечерам она гуляла в парке со своими прекрасными дочерьми, в прекрасных платьях, с прекрасными белокурыми волосами и прекрасными современными именами. Можете не сомневаться, еще через полгода у нее появился поклонник, или, как теперь говорят, друг – разведенный адвокат в серебристом «форде» последней модели. Другая женщина может всю жизнь прожить в Израиле и не найти такого друга! На выходные друг увозил маму Яэль в своем «форде» в какие-то роскошные поездки, а я шла ночевать в эту веселую суматошную квартиру, где мы чуть не до утра шептались, жевали корнфлекс, любовались спящей белокурой Авиталь, рассказывали друг другу страшные, как нам тогда казалось, секреты. И вот однажды глухой дождливой ночью Яэль рассказала мне, как она жила с мамой и папой в чудесном городе с большими старинными домами, город назывался Рига, я до сих пор помню это странное слово. Папа был пожилой добрый и очень тихий, а мама наоборот – ужасно молодая и веселая хохотушка. И каждый день ее провожали с работы студенты, потому что она преподавала физику в университете. И вот однажды Яэль увидела как один студент, высокий и прекрасный, как молодой король, стал перед мамой на колени и принялся обнимать ее ноги. А мама вдруг заплакала. А потом папа ушел из дома, а на его месте стал жить этот студент, и ночевал в папиной постели, и брился в их ванной, вкусно поскрипывая блестящей бритвой, и пел по утрам на кухне, мешая кофе и откидывая назад длинные светлые волосы. А потом мама забеременела, ее все время тошнило, она совсем не могла есть, но держалась, пока не потеряла сознание прямо на лекции. Маму отвезли в больницу, а Яэль, которой уже исполнилось 14 лет, осталась одна в квартире с прекрасным студентом, и однажды ночью он встал на колени у ее постели, как когда-то стоял перед мамой, и принялся целовать ее голые ноги, и живот, и груди, и она понимала, что происходит что-то ужасное, но не могла его оттолкнуть, а наоборот, обняла дрожащими немеющими руками. А потом студент еще несколько раз приходил к ней, и обнимал, и качал на руках как маленькую, и только просил ничего не рассказывать маме. И когда мама вернулась наконец из больницы, она не могла смотреть на нее от стыда и ужаса, и молчала, и ревела в подушку, а потом все-таки рассказала, трясясь и задыхаясь от слез. А мама только гладила ее по голове, целовала и гладила по голове, а сама раскачивалась из стороны в сторону, как заводная кукла. А потом они очень быстро собрались и уехали в Израиль. Вот и всё.
Боже мой, телефон! Я же чуть не прозевала со своими дурацкими воспоминаниями. Да! Да, я слушаю! Меир? Что случилось?! Что-то с мальчиком?!
А почему ты тогда звонишь в середине дня? Ты еще скажи, что соскучился! Нет, Лея в школе, их привозят после трех. Наверное, помнит, – кто знает, что у нее в голове! Мог бы приходить почаще, она бы чаще вспоминала. Ты думаешь, если ребенок аутист, так она ничего не чувствует? Хорошо, хорошо, я не начинаю.
Ты еще что-то хотел сказать? Авария? Два вертолета?! Боже мой, Боже мой!.. Нет, еще не звонил. Откуда я знаю, где он находится, ты отец, ты мог бы знать! Конечно, я сразу позвоню. Не волнуйся, с твоим давлением еще не хватает волноваться. Да, такая вот жизнь.
Боже мой! Два вертолета! Семьдесят мальчиков, лучших мальчиков, цвет страны. Боже, если ты существуешь, пощади меня, пощади моего ребенка, мою надежду, мою единственную радость…
Так. Совсем рехнулась. Кто, собственно, сказал, что Авив в Ливане? Они должны быть на учениях. Он же сам рассказывал, что их перебрасывают на учения. Куда-то далеко. Ха, далеко, в этой стране! Все равно есть безопасные места. После того как погиб Гай Ицкович, их отряд перевели с границы. Всему есть мера! Гай. Чудный мальчик. Они так дружили с Авивом…
Нет! Так можно сойти с ума! Суп убежал, белье не вывешено. В конце концов, что случится, если я позвоню? Имеет право мать позвонить собственному сыну, когда в мире происходят такие ужасы. Два вертолета! Так, ноль пять два… только бы связь была! Что это? Почему телефон звонит? Где телефон звонит?! Может, это у соседей? Нет, прямо рядом… Боже, это Авива пелефон![5] Под столом! Забыл!.. Бедный мальчик, в такую рань вставать, с этим ужасным рюкзаком, себя самого забудешь!
Зато на душе полегчало! Вот почему он не звонил! А я-то умираю! Такой внимательный мальчик и чтобы с утра не позвонил!
Мой сын всегда был мне утешением. Даже во время беременности меня почти не тошнило. Не то что с Таль! Она воевала со мной еще до рождения, еще до задержки месячных я так позеленела, что мама тут же заметила, но про это лучше не вспоминать! Любой запах вызывал дурноту, при виде автобуса меня начинало рвать еще на остановке, я качалась от ветра и мечтала просто умереть. А Таль родилась почти четыре килограмма, она свое всегда возьмет! В два года она начала говорить и сразу принялась меня поучать: «На улице дождь, а ты не надела ребенку куртку!», «Зачем ты идешь с ребенком посреди дороги, ты что, не знаешь, что здесь машины!», «Ребенку утром надо давать молоко, а не суп».
Под ребенком, конечно, подразумевалась она сама. Я до сих пор не смею сделать ей ни одного замечания, все равно она окажется права. Видела бы моя мама эти отрезанные воротники, этот лифчик черного цвета торчащий из-под белой майки! А противозачаточные таблетки в учебнике истории? А вечное вегетарианство, анемия, походы к врачу за витамином В12? Она, видите ли, не может есть ничего живого! Абсолютно ничего! Кроме своей мамы, конечно.
Когда я была беременна первый раз, мой муж принес с работы такой анекдот. В родильном отделении ждут три отца, марокканец, эфиоп и поляк, вдруг выходит доктор и говорит: «Дорогие друзья, все ваши жены родили прекрасных здоровых девочек, но случилась ужасная неприятность, мы их перепутали». На этом месте марокканец встает и кричит: «Дайте мне выбрать! Я сразу узнаю свою дочь по голосу крови!» Он бросается в детское отделение, хватает чернокожую девочку и довольный выходит с ней обратно. Доктор осторожно спрашивает: «Вы уверены, что именно она – ваша дочь?» – «Я согласен на все варианты, – отвечает марокканец, – только не принести домой поланию!»
И при этом именно Таль, эту истинную маленькую поланию, Меир обожает больше всех! Когда его младшая сестра выходила замуж, он пригласил на свадьбу ее одну, даже матери не постеснялся. Впрочем, не большая потеря, я всегда с трудом терпела их родственников. Просто обидно за Авива.
Нет, сначала он радовался, конечно, как и любой мужчина. Как никак сын, подтверждение его мужского достоинства. А потом началось: «плакса, трус, ашкенази несчастный!» И все потому, что ребенок боится прыгать с крыльца и не хочет играть в его ненаглядный футбол! А то, что мальчик читает с четырех лет? А скрипка? А первое место на олимпиаде по математике? А лучшие сочинения в классе, их даже зачитывали на родительском собрании? Нет, все неважно, раз он не умеет драться и не набил морду этому несчастному Дуди!
Почему я его вечно защищаю? А кого же мне защищать! Кто еще помогал мне тащить тяжелые сумки, хотя у самого пальчики синели от боли? Кто обнимал меня перед сном и говорил: «Ты моя самая лучшая!» Кто приносил мне подарочки на день мамы, и день женщины, и даже на Хануку? Однажды наш преподаватель по физике, тишайший Ицик Лейбович, вдруг прислал мне букет роз. В чудесной плетеной корзинке с лентами. Я бы и не догадалась, от кого, если бы наша химичка Циля, которая случайно проходя мимо магазина именно в эту минуту, не заметила и не разболтала потом всей школе. Меир устроил скандал. С какой стати, вопрошал он, вздымая руки к небу, этот учителишка дарит его жене розы среди бела дня?! Может быть, у его жены день рождения? Или она получила высокую должность? Или она просто дает повод чужим мужчинам вот так запросто при всех посылать ей цветы? Когда он сломал корзинку об колено и вышвырнул в окно, я заплакала.
– Мама, – спросил мой мальчик, – тебе нравится этот учитель?
– Даже сама не знаю, – вдруг ответила я, как говорила бы со своей подругой. – Может, нравится, а может, твой папа никогда не баловал меня вниманием. И страшно обидеть их обоих.
– Ты знаешь, мама, – сказал мой мальчик, – мужчины народ крепкий, ничего с ними обоими не случится. Делай как тебе лучше!
Боже мой, а почему он вдруг забыл пелефон? Ведь он такой собранный, аккуратный? Никогда не разбрасывал ни книги, ни игрушки, даже в раннем детстве. Это он в моего отца пошел. Мой отец был добрейший человек, но немного помешанный на аккуратности. И еще он любил рассказывать смешные истории. Наверное, ему хотелось наговориться за себя и за маму. Правда, в их жизни случалось не так много смешного, но его это не останавливало. Одной из его любимых смешных историй была история про концлагерь. Вернее, как он выжил в концлагере. И все потому, что попал в эксперимент. Немцы затеяли такой эксперимент – влияние облучения на потенцию мужчин. Для этого они отобрали пятьдесят самых молодых и крепких парней с самыми крупными… (тут папа выразительно похлопывал себя пониже пряжки). Каждое утро их выводили во двор, ставили в круг на колени и требовали спустить штаны. В центре стоял рентгеновский аппарат. Но папа быстро смекнул, что руководители эксперимента не хотят рисковать собственной потенцией и прячутся в здании за свинцовой дверью. Как только аппарат включали, и надзиратель уходил, папа плотно закрывал свое богатство руками, обмотанными полами куртки. Вот и вся хитрость! Но благодаря ей папина потенция сохранилась вполне успешно, в чем вы и можете убедиться! На этом месте он торжествующе указывал на нас с братом.
По субботам папа молился. Он ходил в ашкеназскую синагогу прямо за нашей школой. Надевал старенький талес, шляпу, подмигивал незаметно нам с братом. Когда-то, когда мы были еще совсем маленькими, он брал с собой Мордехая, надевал на его стриженую голову веселую вышитую кипу. Но потом перестал. Может быть, под давлением мамы. Мама категорически отказывалась соблюдать субботу. Прямо с утра она с ожесточением принималась мыть кастрюли, или чистить и без того сверкающие ложки, всё из того же огорода, или гладить свои ненаглядные скатерти. Правда, пылесос не включала и старалась не очень стучать, чтобы не слышали соседи. Обычно папа миролюбиво усмехался, глядя на мамины подвиги, аккуратно складывал талес и ложился вздремнуть на маленький диванчик в кабинете. Дальше начинался привычный спор.
– Интересно, где был твой Бог, когда убивали моих братьев и родителей?! – шептала мама, ожесточенно глядя мимо отца.
– Наверное, он все силы бросил на спасение тебя, моя голубка, – вздыхал папа, – а заодно и ваших фамильных богатств.
Мама швыряла в отца свежевыглаженной скатертью и уходила на кухню. Папа ловко увертывался, поднимал упавшую скатерть, аккуратно складывал по проглаженным бороздкам. Потом, притворно сокрушаясь, подтягивал старые пижамные штаны и укладывался на другой бок. Обычно на этом разговоры о религии и заканчивались.
Но однажды я услышала, как мама молилась. В тот день, когда у отца случился удар. Я узнала еще утром, но не смогла сразу приехать в больницу, Авиву было три месяца, я еще кормила его грудью. А у Таль как раз началась ветрянка. Только к обеду Меир сменил меня. Папа лежал с закрытыми глазами, часто и неровно дыша. Правые рука и нога его были как-то неестественно вывернуты, одна щека вздувалась в такт дыханию. Мамы нигде не было, ни в коридоре, ни в больничном дворе. Я вдруг страшно испугалась, что с ней тоже что-то случилось, и помчалась к ним домой. Дверь в прихожей была открыта, мама стояла в спальне, прижавшись лицом к стене.
– Благословен будь, Господин мой, Бог наш единый, царь мира… – торопливо шептала она начало молитвы, – прости, прости за сомнения, наверное, я тебя просто не поняла, Господи. Но ты же великодушен, ты же щедр, пощади его, прошу, только пощади его. Ты не смог спасти маму и братьев, я понимаю, тогда было слишком много горя, нас было слишком много, а ты ведь одни. Но сейчас, сейчас, когда все так мирно, когда ты все вернул детям моим, когда ты стал так мудр и щедр, я прошу, пощади. Пощади его!
Она вдруг стала сползать по стене, цепляясь руками, я в ужасе стояла за дверью, не зная, подхватить ее или уйти незаметно. Ночью папа умер.
Господи, что только не лезет в голову! Нет, я совсем распустилась, нервы никуда. Может быть, позвонить Меиру? Надо же ему рассказать, что мальчик просто забыл пелефон. Ему же опасно волноваться с его давлением. Ха, рассказать, а если подойдет жена? Жена! Нет, этого я сейчас просто не вынесу!
Меиру всегда нравилась Яэль, с того момента, как она появилась в нашей школе. Да что там нравилась! Весь класс знал, что Меир Эзра влюблен в новенькую русскую. Но никто не смеялся, потому что Меир был лучшим футболистом школы. И лучшим математиком. И самым красивым парнем. И он открыто и спокойно ходил за своей длинноногой Яэль, бережно держал ее тонкую светлую руку в своей широкой и смуглой, гладил ладонью кудрявые белые волосы. Яэль тихонько смеялась, отнимала руку, задорно потряхивала чудесными волосами, и никто, кроме меня, не знал, что она так же безумно влюблена в Меира, просто почему-то не хочет это показать. И уж совсем никто не знал, что еще одна девчонка влюблена в Меира, так влюблена, что им обоим и не снилось, что она просто не дышит, когда он проходит рядом, что весь стол ее набит черновиками и старыми контрольными Меира, что она спит с его драным футбольным мячом под подушкой и в темноте целует этот мяч, обливаясь слезами и стараясь не всхлипнуть вслух. Никто не знал, потому что этой девчонкой была я сама.
Нет, у нас с ним были прекрасные отношения, он почти любил меня. Но только потому, что я была подругой Яэль. Мы часто занимались вместе, особенно математикой, Меир классно умел объяснять, Яэль восторженно крутила головой. «Ми-и-ша, – говорила она нараспев. – Ми-и-ша, какой ты умный, просто страшно!» Да, так она его придумала называть на русский лад, хотя я никогда не могла понять, что общего между заурядным именем Меир и этим ее Ми-шей. Мной Яэль тоже восхищалась. Я не была большим математиком, зато блистала в Танахе и истории, а ей плохо давались гуманитарные науки, наверное, из-за языка, чаще всего она просто переписывала у меня готовую работу. Потом они провожали меня до дому, махали на прощание и уходили в парк, взявшись за руки. Из окна наплывал высокий голос Хавы Альберштейн, это была модная тогда песня «Как дикий росток», наверное, кто-то крутил пластинку:
- Завтра я буду так далека отсюда
- Не ищите меня
- Тот, кто умеет прощать
- Простит мою любовь…
А я молча лежала в своей комнате, уткнувшись головой в подушку, и мечтала умереть.
И вдруг у них что-то разладилось. Нет, это было уже после школы. Я первой ушла в армию, Меир перенес дату, потому что надеялся попасть в летные войска, а Яэль ждала призыва только осенью, она была на несколько месяцев моложе.
Однажды Меир пришел ко мне один, я как раз отсыпалась после сборов, дома стояла мертвая тишина, даже мама прекратила свою воспитательскую деятельность. Я сидела на низкой кушетке, а он – на полу у окна, молчал, крутил в ладонях скомканную сигарету. Я не знала, что ему нужно, да это было и неважно, просто дышать с ним рядом, тихо любоваться сильными руками, выпуклыми плечами под выгоревшей майкой, складкой у губ. Главное было не думать, что этими руками он обнимает Яэль, а этими губами наверняка целует ее вечно смеющиеся губы.
– Хава, – сказал он хрипло, – ты мне очень близкий человек, потому что ты – подруга Яэль, и только с тобой я могу об это говорить.
Мне вдруг стало холодно, хотя как раз начался август.
– Хава, скажи, я похож на сексуального маньяка? Или просто на какого-то грубого идиота? Я ведь люблю ее! Разве она этого не знает?
– Это все знают, – умно сказала я, но у Меира не было сил обращать на меня внимание.
– Хава, я понимаю, она девушка, она боится, но ведь я же не убить ее хочу! И не каких-нибудь случайных отношений. В нашей семье это не принято, мой отец из Ирака, ты же знаешь. Что, у меня сестер нет, и я не знаю, как это у девчонок? Хава, я ей говорю, давай поженимся, а она смеется. Или плачет. Ты что-нибудь понимаешь? И когда я ее целую, она же просто не дышит, дрожит вся, а потом вдруг вырвется и убежит. Хава, скажи, что мне делать?
Я вдруг чувствую, как холодная черная волна накрывает меня, и я уже знаю, что сейчас скажу, и леденею от ужаса, потому что нельзя такое говорить, и все-таки говорю, отчаянно глядя Меиру в глаза.
– Ты зря так переживаешь, – говорю я. – Напридумывал проблем! Все не так страшно.
– Что? – испуганно спрашивает Меер. – О чем ты?
– Все о том же, – улыбаюсь я немеющими губами, – ты просто усложняешь. Возьми и просто приди к ней поздно ночью, все само получится. Тем более Яэль сейчас одна, мама со своим другом в отпуске. У русских это проще, разве ты не видишь? Только предупреди заранее, а то еще застанешь кого-нибудь.
– Кого? – в ужасе спрашивает Меер. – О чем ты?
– Господи, да ты просто младенец, – опять улыбаюсь я. – К ней приходят иногда, разве ты не знал? Или ты думаешь, среди русских есть хоть одна девственница?
– Ты врешь! – Меер вскакивает на ноги, и я почти мечтаю, чтобы он ударил меня своими тяжело сжатыми кулаками. – Ты все врешь!
– Ну подумай, зачем мне врать, – из последних сил говорю я, – ты же спросил, вот я и стараюсь тебе помочь. Сам можешь убедиться, тебе она точно не откажет.
Конечно, это было не слишком хорошо, скажете вы. И как я могла не пожалеть Яэль, свою подружку?
А меня кто-нибудь жалел? Разве она когда-нибудь думала, каково мне ходить за ними, смотреть, как Меир прижимает ее светлую голову к своему плечу, как дрожат его пальцы? Я просто не могла больше жить в этой тоске, в этих ужасных блузках с рюшами, плоских старушечьих туфлях (каблук портит ногу!), вечных уроках и правилах хорошего тона. Я умирала от желаний. Я страстно хотела вот так хохотать на весь дом, и обнимать его крепкую шею, и уходить с ним в темноту парка, взявшись за руки…
- Волшебство детства и буря
- Были в моих объятьях
- Я знаю, что чужой огонь
- Зажег мои ночи…
Да ничего плохого для Яэль я и не сделала, если подумать. Той же осенью, вскоре после нашей свадьбы, она отказалась от службы в армии и уехала в Америку. Окончила там школу медсестер, вышла замуж. Это же мечта всех русских – оказаться в Америке. Что им наша нелепая страна! Кстати, у нее четверо детей, дочь и три сына. И ни один из них никогда не будет служить в боевых войсках или даже в охране. Так что, можно считать, я ей обеспечила спокойную счастливую жизнь.
Телефон! Наконец-то!
– Авив, мальчик мой! А… это ты Меир, извини, знаешь, у вас стали очень похожие голоса. Нет, не звонил, ты знаешь, он забыл пелефон… Меир!.. Ты что, плачешь?! Нет, нет, просто показалось. Да, я тоже слышала, два вертолета. Семьдесят. И все погибли…
– …Меир, скажи мне… скажи мне… Ты что-то знаешь? …Меир, ты знаешь про Авива? Поклянись. Поклянись его здоровьем. Ну хорошо. Ну ладно. Прости.
Боже мой, я совсем распустилась! Бедный Меир, он так расстроился из-за этих вертолетов. Семьдесят мальчиков! Но Авив не там. Авив на учениях. Просто он не может позвонить. Такой рассеянный ребенок!
Никогда не видела Меира плачущим. Нет! Всё ты видела, и всё ты помнишь, нечего обманывать саму себя!
Он сидел на том же месте у окна, злые черные слезы катились по его щекам, злые грязные слова шептали его губы.
– Все правда! – выкрикнул он сдавленно и, морщась как от яркого света, принялся стучать кулаком по колену. – Ты сказала правду, Хава!
– Что? О чем ты? – выдавила я, холодея.
– Ты была права! Она впустила меня! И я был с ней! И я был не первый! Ха!
– Подожди, ты что-то не понял…
– Что тут было не понимать? Она сама сказала… Она сказала, что не может ничего объяснить, потому что она – плохая и гадкая, и я не прощу… Идиот! Тупой влюбленный осел! Никогда, никогда не хочу ее видеть!
Он уткнулся головой в мои колени и заплакал, скорее завыл, давясь ненужными злыми словами… Я чувствовала жаркие руки через полотно брюк, черная стриженая голова плотно прижималась к моим ногам, бедра стали мокрыми от его слез… И тогда я легла с ним рядом на пол и принялась целовать эту ненаглядную голову, руки, обожженную шею в вороте военной рубахи…
– Я люблю тебя, Меир, радость моя, безумие мое, я так люблю тебя, бедный… бедный… любимый мой…
Да, он испугался на какое-то мгновение, отпрянул и вдруг жадно стиснул меня своими немыслимыми руками, закрыл горячими губами мои губы, рванул пояс брюк.
Читать бесплатно другие книги:
