Школьные дни Иисуса Кутзее Джон
До него долетают тихие фортепианные переливы. Музыка затихает, возобновляется, вновь затихает.
– Говорят, сеньор Арройо хотел бы открыть Академию заново, – говорит он, – и что вы, возможно, тоже будете немного преподавать.
– Я буду преподавать блок-флейту и вести младший танцевальный класс. Таков план. Если мы откроемся заново.
– То есть танцевальные классы все же останутся. Я так понял, что Академия сделается в чистом виде музыкальной. Академией исключительно музыки.
– За музыкой всегда есть танец. Если слушать внимательно, если отдаваться музыке, душа внутри нас начинает танцевать. Это один из краеугольных камней философии сеньора Арройо.
– И вы этой философии верите?
– Да, верю.
– Давид, к сожалению, не вернется. Он хочет, очень хочет, но его мать категорически против. Сам я не знаю, что и думать. С одной стороны, к философии Академии, которую вы разделяете, относиться серьезно я могу лишь с трудом. Надеюсь, вы на меня за это не обижаетесь. В особенности ко всякому астрологическому. С другой стороны, Давид привязался к Арройо, особенно к памяти Аны Магдалены. Глубоко привязался. Он за нее цепляется. Не отпускает.
Алеша улыбается.
– Да, я заметил. Поначалу он ее испытывал. Видели бы вы это – как он испытывает людей, утверждает в них свою волю. Он попытался ей приказывать, но она это терпеть не стала – ни на миг. «Пока ты под моей опекой – будешь делать, как я говорю, – сказала она ему. – И нечего так на меня смотреть. Твои взгляды надо мной силы не имеют». С тех пор он больше никогда эти свои фокусы ей не устраивал. Он ее уважал. Он ей подчинялся. Со мной другое дело. Он знает, что я мягкий. Ну и ладно.
– А одноклассники его? Они тоже по ней скучают?
– Все юные любили Ану Магдалену, – говорит Алеша. – Она с ними была строга, требовательна, но они ей были привержены. После ее ухода я изо всех сил старался их беречь, но вокруг слишком много всего болтают, и родители, конечно, приехали и забрали их. Поэтому наверняка сказать, насколько сильно их задело, я не могу. Это была трагедия. Вряд ли можно ждать, что дети способны пережить такую трагедию незатронутыми.
– Вряд ли, да. Дело еще и в Дмитрии. Их все это, наверное, потрясло. Дмитрий был у них большим любимцем.
Алеша собирается ответить, но тут дверь в трапезную распахивается, и вбегают возбужденные Хоакин и его брат, а через миг за ними появляется незнакомка – седовласая женщина, опирающаяся на клюку.
– Тетя Мерседес говорит, что нам можно печенье, – говорит Хоакин. – Можно?
– Конечно, – говорит Алеша. Неловко представляет их друг другу: – Сеньора Мерседес, это сеньор Симон, отец одного из мальчиков из Академии. Сеньор Симон, это сеньора Мерседес, из Новиллы, навещает нас.
Сеньора Мерседес, тетя Мерседес, протягивает ему костлявую руку. В ее тонких орлиных чертах и землистом цвете лица он не усматривает никакого сходства с Аной Магдаленой.
– Мы не будем вам мешать, – говорит она голосом столь низким, что едва ли не каркает. – Мальчики лишь заглянули перекусить.
– Вы нам совсем не мешаете, – отвечает он, Симон. Это неправда. Он хотел бы еще послушать Алешу. Этот молодой человек производит на него немалое впечатление, в хорошем смысле слова, – своей серьезностью. – Я тут прохлаждаюсь, жду встречи с сеньором Арройо. Алеша, вы, может, скажете ему, что я его жду?
Сеньора Мерседес со вздохом опускается на стул.
– Ваш сын не с вами? – спрашивает она.
– Он дома со своей матерью.
– Его зовут Давид, – говорит Хоакин. – Он лучший в классе. – Они с братом уселись на дальнем конце стола, перед ними – банка печенья.
– Я пришел обсудить с сеньором Арройо будущее моего сына, – объясняет он Мерседес. – Его будущее и будущее Академии, после недавней трагедии. Позвольте сказать, насколько сильно нас всех потрясла смерть вашей сестры. Она была исключительным педагогом и исключительным человеком.
– Ана Магдалена не сестрой мне была, – говорит Мерседес, – моя сестра, мать Хоакина и Дамиана, умерла десять лет назад. Ана Магдалена… была… второй женой Хуана Себастьяна. Арройо – сложная семья. К счастью, я в этой сложности не участвую.
Разумеется! Дважды женат! Какая глупая ошибка с его стороны!
– Приношу извинения, – говорит он. – Сказал, не подумав.
– Но, конечно, я знала ее, Ану Магдалену, – невозмутимо продолжает сеньора Мерседес. – Она недолгое время даже была моей ученицей. Так она познакомилась с Хуаном Себастьяном. Так она вошла в нашу семью.
Его глупая ошибка, похоже, открыла врата старым неприязням.
– Вы учили танцу? – говорит он.
– Я учила танцу. И учу до сих пор, хотя вы бы такого не подумали, глядя на меня. – Она постукивает по полу клюкой.
– Признаюсь, по мне, танец – своего рода иностранный язык, – говорит он. – Давид уже устал мне объяснять.
– Тогда зачем, скажите на милость, отправлять его в Академию Танца?
– Давид сам себе хозяин. Мы с его матерью не имеем над ним власти. У него приятный голос, но петь он отказывается. Он одаренный танцор, но для меня не танцует. Нет – и всё. Говорит, я не пойму.
– Если бы вашему сыну пришлось объяснить танец, он бы не смог дальше танцевать, – говорит Мерседес. – Таков парадокс, ловушка для нас, танцоров.
– Поверьте, сеньора, вы не первая, кто мне это говорит. И от сеньора Арройо, и от Аны Магдалены, и от сына я постоянно выслушиваю, до чего тупоумные вопросы я задаю.
Мерседес отпускает смешок, низкий, надсадный, как лай собаки.
– Вам нужно научиться танцевать, Симон, – можно называть вас Симоном? Это излечит вас от тупоумия. Или прекратите спрашивать.
– Боюсь, я неизлечим, Мерседес. По чести сказать, я не вижу вопроса, на который ответ – танец.
– Ясно, что не видите. Но вы же хоть раз бывали влюблены. Когда были влюблены, разве не видели вы, на какой вопрос любовь – ответ? Или вы и любовником были тупоумным?
Он молчит.
– Вы случайно не были влюблены в Ану Магдалену, хоть чуть-чуть? – настаивает она. – Такое воздействие она, судя по всему, производила на большинство мужчины. А вы, Алеша, – как у вас? Влюбились ли и вы в Ану Магдалену?
Алеша заливается краской, но не отвечает.
– Я спрашиваю всерьез: каков был вопрос, на который Ана Магдалена столь часто была ответом?
Честный вопрос, он это понимает. Мерседес – серьезная женщина, серьезный человек. Но можно ли обсуждать такие вопросы в присутствии детей?
– Я не был влюблен в Ану Магдалену, – говорит он. – Я не был влюблен вообще, сколько себя помню. Однако, если подходить абстрактно, я признаю силу вашего вопроса. Чего именно нам не хватает, когда хватает всего, когда мы самодостаточны? Чего нам недостает, когда мы не влюблены?
– Дмитрий был в нее влюблен, – подает голос Хоакин – чистый, еще не сломавшийся детский голос.
– Дмитрий – человек, убивший Ану Магдалену, – поясняет он, Симон.
– Я знаю о Дмитрии. Во всей стране вряд ли найдется человек, не наслышанный об этой истории. Отверженный в любви, Дмитрий ополчился на недостижимый предмет своего желания и убил ее. Разумеется, он сотворил ужасное. Ужасное, однако понять его нетрудно.
– Не согласен, – говорит он, Симон. – Я с самого начала считал его действия непостижимыми. Непостижимыми сочли их и его судьи. Поэтому и заперли его в психиатрической больнице. Потому что ни одно вменяемое существо не сделало бы того, что сделал он.
«Дмитрий не был отверженным любовником». Этого он как раз сказать не может – во всяком случае, в открытую. И вот это как раз непостижимо по-настоящему – более чем непостижимо. «Он убил ее, потому что захотелось. Он убил ее, чтобы посмотреть, каково это – удавить женщину. Он убил ее без всякой причины».
– Я не понимаю Дмитрия – и не хочу, – продолжает он. – Что с ним происходит, мне безразлично. Пусть мается в психиатрическом отделении, пока не постареет и не поседеет, пусть сошлют его в соляные копи, чтобы он там уработался до смерти, – все едино.
Мерседес и Алеша переглядываются.
– У вас тут явно больное место, – говорит Мерседес. – Простите, что задела его.
– Может, прогуляемся? – говорит Алеша мальчикам. – Сходим в парк. Возьмите с собой хлеб – покормим золотых рыбок.
Они удаляются. Он и Мерседес остаются одни. Но у него нет настроения разговаривать, у нее явно тоже. Через открытые двери слышно, как играет Арройо. Он закрывает глаза, старается успокоиться, позволить музыке пробиться к нему. Возвращаются слова Алеши: «Если слушать внимательно, душа внутри начинает танцевать». Когда последний раз танцевала его душа?
Судя по тому, что музыка то затихает, то возобновляется, он решает, что Арройо репетирует. Но ошибается. Паузы длятся слишком долго, а музыка словно теряется по пути. Человек не упражняется – он сочиняет. Он, Симон, прислушивается теперь со вниманием другого рода.
Для толстокожего человека вроде него музыка слишком разнообразна по ритму, слишком сложна в своей логике, и он не понимает ее, однако она ему напоминает танец эдакой маленькой птички, что парит и ныряет, бия крыльями так часто, что их и не видно. Вопрос же вот в чем: где душа? Когда душа покажется из своего укрытия и распахнет крылья?
С душой он не на «ты». Про душу он знает – читал, – что она упархивает, когда сталкивается с зеркалом, и потому ее не может видеть тот, кто ею владеет, тот, кем владеет она.
Не в силах увидеть свою душу, он не подвергал сомнению то, какой ее видят люди: что душа у него сухая, обделенная страстью. К своему собственному смутному чутью – что вовсе не чуждая страсти его душа страдает по чему-то, о чем не ведает, – он относится скептически, как к некой байке, какую некто с сухой, рациональной, ущербной душой рассказывает себе, чтобы сохранить самоуважение.
Он пытается не думать, не делать ничего, что могло бы спугнуть робкую душу внутри. Он отдается музыке, позволяет ей войти и омыть его. И музыка, словно зная, что происходит, перестает спотыкаться, начинает течь. И на самом краю сознания душа, которая действительно подобна птичке, появляется, встряхивает крыльями и принимается танцевать.
За этим Алеша его и застает: он сидит за столом, подбородок уперт в ладони, крепко спит. Алеша трясет его.
– Сеньор Арройо готов вас принять.
От женщины с клюкой, свояченицы Мерседес, ни следа. Сколько же он отсутствовал?
Он бредет за Алешей по коридору.
Глава 17
Комната, куда его приводят, приятно озарена и просторна, через стеклянные вставки в крыше льется солнечный свет. В ней пусто, если не считать стола с горой бумаг на нем и рояля. Арройо встает ему навстречу.
Он ожидал, что увидит человека в трауре, сломленного человека. Но Арройо, облаченный в сливово-фиолетовый халат поверх пижамы, в тапочках, смотрится крепким и жизнерадостным, как обычно. Он предлагает ему, Симону, сигарету, от которой тот отказывается.
– Рад вас вновь видеть, сеньор Симон, – говорит Арройо. – Я не забыл наш разговор на берегах озера Кальдерон, касательно звезд. Что обсудим нынче?
После музыки и дремы язык у него, Симона, медлен, ум затуманен.
– Моего сына Давида, – говорит он. – Я пришел поговорить о нем. О его будущем. Давид последнее время немного отбился от рук. Из-за отсутствия образования. Мы подали заявление в Академию Пения, однако надежд у нас немного. Мы о нем тревожимся, особенно его мать. Она подумывает нанять частного преподавателя. Но тут мы услыхали, что вы, возможно, вновь откроете двери. И мы задумались…
– Вы задумались, если мы вновь откроемся, кто будет преподавать. Вы задумались, кто займет место моей жены. Действительно, кто? Ваш сын был с ней очень близок, знаете ли. Кто сможет ее заменить в его сердце?
– Вы правы. Он все еще держится за память о ней. Не отпускает. Но есть и еще кое-что. – Туман начинает отступать. – Давид вас очень чтит, сеньор Арройо. Он говорит, что вы знаете, кто он есть. «Сеньор Арройо знает, кто я есть». Я же, напротив, – по его словам, – не знаю и никогда не узнаю. Не могу не спросить: что он имеет в виду, когда говорит, что вы знаете, кто он есть?
– Вы отец и при этом не знаете, кто он?
– Я не настоящий его отец – и никогда на это не притязал. Я считаю себя своего рода отчимом. Я познакомился с ним на корабле, по пути сюда. Я видел, что он потерялся, и потому взял его под опеку, стал о нем заботиться. Позднее я смог соединить его с матерью, Инес. Такова вкратце наша история.
– И теперь вы хотите, чтобы я сказал вам, кто он есть, этот ребенок, с которым вы познакомились на корабле. Будь я философом, я бы ответил так: все зависит от того, что вы подразумеваете под «кто», это зависит от того, что вы подразумеваете под «он», это зависит от того, что вы подразумеваете под «есть». Кто он есть? Кто есть вы? А я? С уверенностью могу сказать лишь одно: однажды некое существо, дитя мужского пола, появляется из ниоткуда на пороге Академии. Вы знаете это не хуже меня, вы его привели сами. С того дня я имел удовольствие быть ему аккомпаниатором. Я аккомпанировал его танцам, как аккомпанирую всем детям в моем ведении. И я много с ним разговаривал. Мы много разговаривали – ваш Давид и я. Это было поучительно.
– Мы договорились называть его Давидом, сеньор Арройо, однако его настоящее имя, если можно так выразиться, если это что-то значит, – конечно же, не Давид, как вы наверняка знаете, раз вы знаете, кто он на самом деле есть. Давид – просто имя на его карточке, имя, которое ему дали в порту. В той же мере можно сказать, что Симон – не настоящее мое имя, а просто имя, данное мне в порту. Для меня имена не важны, из-за них не стоит суетиться. Я отдаю себе отчет, что вы занимаете другую позицию, что, когда речь заходит об именах и числах, мы с вами оказываемся в разных школах мысли. Но позвольте мне договорить. В моей школе мысли имена – лишь для удобства, в той же мере и числа – для удобства. Ничего таинственного в них нет. К мальчику, о котором мы толкуем, могло быть запросто пришпилено имя «шестьдесят шесть», а ко мне – «девяносто девять». Шестьдесят шесть и девяносто девять могли бы вполне сгодиться – как «Давид» и «Симон», – дело в привычке. Я никогда не мог понять, почему для мальчика, которого я зову Давидом, имена столь значимы – в особенности его имя. Наши так называемые истинные имена, имена, которые были у нас до «Давида» и «Симона», – всего лишь заменители, как мне кажется, имен, которые были у нас еще раньше, и так далее, все дальше. Все равно что листать книгу, назад, назад, отыскивая первую страницу. Но первой страницы нет. У книги нет начала – или же начало утеряно в дымке всеобщего забвения. По крайней мере, я так думаю. Итак, повторю вопрос: что имеет в виду Давид, говоря, что вы знаете, «кто он есть»?
– Будь я философом, сеньор Симон, я бы ответил так: все зависит от того, что вы подразумеваете под «знаю». Знал ли я мальчика в предыдущей жизни? Как я могу быть в этом уверен? Память утрачена, как вы говорите, в дымке всеобщего забвения. У меня есть наития, как есть они, без сомнения, и у вас, но наития – не воспоминания. Вы помните, как встретились с мальчиком на борту корабля, решили, что он потерялся, и взяли его под крыло. Вероятно, он помнит это событие иначе. Вероятно, это вы потерялись, вероятно, это он решил взять под крыло вас.
– Вы неверно обо мне судите. У меня, возможно, есть воспоминания, а вот наитий нет. Наития не входят в мой инвентарь.
– Наития – как падающие звезды. Они проскакивают по небесам за мгновенье, и в следующий миг их уже нет. Если вы их не видите, возможно, у вас просто закрыты глаза.
– Но что проскакивает по небесам? Если у вас есть ответ – может, поделитесь?
Сеньор Арройо расплющивает сигарету до смерти.
– Все зависит от того, что вы подразумеваете под «ответом», – говорит он. Встает, берет Симона за плечи, вглядывается ему в глаза. – Смелее, мой друг, – говорит он, дыша дымом. – Юный Давид – исключительный ребенок. Я зову его целостным. Он целостен так, как не целостны другие дети. Ничто у него не отнять. Ничего не прибавить. Кем или чем бы вы или я его ни считали, это не имеет значения. Тем не менее, я серьезно отношусь к вашему желанию получить ответ на вопрос. Ответ придет, когда вы менее всего этого ожидаете. Или же не придет. Такое тоже бывает.
Он раздраженно отрясает эти объятия.
– Передать вам не могу, сеньор Арройо, – говорит он, – до чего я не люблю эти дешевые парадоксы и мистификации. Не поймите меня превратно. Я уважаю вас и уважаю вашу покойную супругу. Вы – просветители, вы к своей профессии относитесь серьезно, ваша забота об учениках искренна, и ни в чем из этого я не сомневаюсь. Но касательно вашей системы, el sistema Arroyo, у меня есть глубочайшие сомнения. Говорю это при полном почтении к вам как к музыканту. Мистические откровения. Юные умы это, возможно, впечатляет, однако прошу вас мне их не навязывать.
По пути наружу он, озабоченный и в дурном настроении, натыкается на свояченицу Арройо, чуть не сшибает ее с ног. Клюка, громыхая, летит вниз по лестнице. Он возвращает ей клюку, приносит извинения за свою неуклюжесть.
– Не извиняйтесь, – говорит она. – На лестнице нужен свет, я не понимаю, почему в здании должно быть так темно и угрюмо. Но раз уж вы тут, дайте мне руку. Мне нужны сигареты, а мальчиков я за ними посылать не хочу, это скверный для них пример.
Он помогает ей добраться до киоска на углу. Она ходит медленно, но он не торопится. Стоит приятный день. Он начинает расслабляться.
– Желаете чашку кофе? – предлагает он.
Они усаживаются в уличном кафе, наслаждаются солнцем.
– Надеюсь, вас мои замечания не задели, – говорит она. – В смысле, замечания об Ане Магдалене и ее воздействии на мужчин. Ана Магдалена была не мой тип, но, по правде сказать, я к ней относилась нежно. И смерть, какая ей досталась, – никто не заслуживает так умереть.
Он молчит.
– Как я уже говорила, я учила ее, когда она была молода. Многообещающая была ученица, много работала, серьезно настраивалась на карьеру. Но ее переход из девичества в женскую зрелость оказался для нее трудным. Для танцоров это всегда трудное время, а в ее случае – особенно. Она хотела сохранить чистоту черт, чистоту, которая дается нам так легко, пока мы незрелы, но ей не удавалось: новая женственность ее тела все время себя являла наружу, выражала себя вовне. В конце концов она сдалась, занялась всяким другим. Я утратила с ней связь. А потом, после смерти моей сестры, она внезапно возникла вновь – рядом с Хуаном Себастьяном. Я удивилась – понятия не имела, что они общаются, – но ничего не сказала.
Она была с ним хороша, скажу я, – хорошей была женой. Он без такой, как она, потерялся бы. Она занялась его детьми – младший тогда был еще младенцем – и стала им матерью. Она вытащила Хуана Себастьяна из часовщиков, где у него не было никакого будущего, и обустроила для него эту Академию. Он здесь расцвел. Так что не поймите меня неверно. Она была во многом восхитительным человеком.
Он молчит.
– Хуан Себастьян – человек ученый. Вы читали его книгу? Нет? Он написал книгу о своей философии музыки. Она еще есть в книжных магазинах. Моя сестра ему помогла. У моей сестры было музыкальное образование. Она была великолепной пианисткой. Они с Хуаном Себастьяном когда-то играли дуэтом. Ана же Магдалена, хоть и была совершенно образованной девушкой, – ни музыкант, ни, сказала бы я, интеллектуалка. Нехватку ума она восполняла пылом. Она приняла философию Хуана Себастьяна всю целиком и стала ее поборницей. Она применила ее к танцевальным занятиям. Одному богу известно, что малышня в этом понимает. Позвольте спросить, Симон: что ваш сын разобрал в учении Аны Магдалены?
Что Давид разобрал в учении Аны Магдалены? Он уже готов дать ответ, взвешенный ответ, но тут на него что-то находит. То ли нахлынула память о его сердитом всплеске перед Арройо, то ли он просто устал, устал быть разумным, – этого он сказать не может, но чувствует, что лицо его сморщивается, а голос, выбирающийся из горла, он сам едва узнает, до того тот надтреснутый и пересохший.
– Мой сын, Мерседес, – тот, кто нашел Ану Магдалену. Он был на ее смертном одре. Его воспоминания о ней отравлены этим видением, этим кошмаром. Поскольку она была мертва, понимаете, уже сколько-то. Такую картину созерцать нельзя ни одному ребенку.
Мой сын – отвечая на ваш вопрос – пытается цепляться за память об Ане Магдалене, какой она была при жизни, и к историям, которые от нее слышал. Он хотел бы верить в небесное царство, где вечно танцуют числа. Он хотел бы думать, что, когда он танцует танцы, которым она его обучила, числа нисходят и танцуют с ним вместе. В конце любого школьного дня Ана Магдалена собирала вокруг себя детей, и они пели под то, что она именовала аркой, – я позднее узнал, что это просто камертон, – она велела им закрывать глаза и вместе мычать в унисон с этим звуком. Это успокаивает их души, говорила им она, приводит их в гармонию со звуком, который испускают звезды, вращаясь вокруг своих осей. Так вот за это мой сын и желает держаться: за небесный звук. Включаясь в танец звезд, он желает верить, что мы участвуем в их небесном бытии. Но как он может, Мерседес, как может он – после всего, что видел?
Мерседес тянется через стол, поглаживает его по руке.
– Полно, полно, – говорит она. – Вам выпало время испытаний, всем вам. Вероятно, будет лучше, если ваш сын оставит Академию позади, со всеми скверными воспоминаниями, и пойдет в нормальную школу, к нормальным учителям.
На него накатывает вторая большая волна усталости. Что он делает, обмениваясь словами с этой незнакомкой, которая ничего не понимает?
– Мой сын – не нормальный ребенок, – говорит он. – Простите, мне нехорошо, я более не могу оставаться. – Он подает знак официанту.
– Вы расстроены, Симон. Я вас не задержу. Позвольте лишь сказать: я здесь, в Эстрелле, не ради моего зятя, который с трудом меня выносит, а ради детей моей сестры, ради двух маленьких мальчиков, о которых никто не задумывается. Ваш сын станет жить дальше, а у них какое будущее? Потеряли сначала одну мать, потом мачеху и теперь брошены в этом трудном мире мужчин и мужских идей. Я скорблю о них, Симон. Им нужна мягкость – всем детям она нужна, даже мальчикам. Их нужно нежить и лелеять, чтобы вдыхали они мягкие запахи женщин и чувствовали мягкость женского касания. Откуда они их возьмут? Они вырастут ущербными, не способными цвести.
Мягкость. Мерседес едва ли кажется ему мягкой – острый нос-клюв, костлявые артритные руки. Он расплачивается, встает.
– Мне пора, – говорит он. – Завтра у Давида день рождения. Ему исполнится семь. Нужно подготовиться.
Глава 18
Инес решительно настроена как следует отпраздновать день рождения мальчика. На праздник приглашены все его одноклассники из старой Академии, кого она смогла найти, а также мальчики из квартала, с кем он играл в футбол. В pasteleria она заказывает пирог в виде футбольного мяча, приносит домой весело раскрашенную piata в виде ослика, у подруги Клаудии занимает лопатки, которыми дети будут колошматить ее в клочья, нанимает фокусника, чтобы показывал чудеса. Ему, Симону, про свой подарок она не рассказывает, но он знает, что она потратила на него кучу денег.
Первый его порыв – сравняться с Инес в щедрости, но он этот порыв пресекает: он, Симон, – второстепенный родитель, и его подарок должен быть второстепенным. На задворках антикварного магазина он отыскивает как раз то, что нужно: модель корабля, очень похожего на тот, на котором они прибыли, с дымовой трубой, винтом и капитанским мостиком – и с крошечными пассажирами, вырезанными из дерева, льнущими к леерам и гуляющими по верхней палубе.
Осматривая магазины в старом квартале Эстреллы, он ищет книгу, упомянутую Мерседес, – книгу Арройо о музыке. Найти не удается. Никто из книготорговцев о ней не слыхивал.
– Я бывал на нескольких выступлениях, – говорит один, – он поразительный пианист, настоящий виртуоз. Я понятия не имел, что он и книги пишет. Вы уверены?
По договоренности с Инес мальчик проводит ночь перед торжеством с ним, в его съемной комнате, чтобы она успела приготовить квартиру.
– Последний вечер ты у нас маленький мальчик, – сообщает он мальчику. – С завтрашнего дня будешь семилетним, а семилетний мальчик – уже большой.
– Семь – благородное число, – говорит мальчик. – Я знаю все благородные числа. Хочешь, все перечислю?
– Не сегодня, спасибо. Какие еще ветви нумерологии ты изучил, помимо благородных чисел? Дроби изучал? Или дроби – это уже слишком? Ты разве не знаешь понятие «нумерология»? Нумерология – наука, которую преподает сеньор Арройо у себя в Академии. Нумерологи – люди, которые верят, что числа существуют независимо от нас. Они верят, что даже если случится великий потоп и утопит все живое, числа выживут.
– Если потоп будет взаправду большой, до неба, числа тоже утонут. И тогда ничего не останется, только темные звезды и темные числа.
– Темные звезды? Что это?
– Звезды, которые между яркими звездами. Их не видно, потому что они темные.
– Темные звезды, видимо, – одно из твоих открытий. О темных звездах и темных числах в нумерологии, насколько я ее понимаю, ничего не сказано. Более того, согласно нумерологам, числа утонуть не могут, как бы высоко воды потопа ни поднялись. Они не могут утонуть, потому что они не дышат, не едят и не пьют. Они просто существуют. Мы, люди, приходим и уходим, мы странствуем от одной жизни к другой, а числа остаются, какими были, всегда. Вот что пишут люди, вроде сеньора Арройо, в своих книгах.
– Я нашел способ, как вернуться из следующей жизни. Хочешь расскажу? Это великолепно. Привязваешь веревку к дереву, длинную-предлинную веревку, а когда попадаешь в следующую жизнь, привязываешь другой конец веревки к дереву – к другому дереву. И когда хочешь вернуться из следующей жизни – просто держись за веревку. Как человек в larebinto.
– Laberinto. Очень умный план, очень находчивый. К сожалению, я вижу в нем изъян. Изъян таков: пока ты плывешь обратно в эту жизнь, держась за веревку, волны догонят и вымоют из тебя все воспоминания. И поэтому, когда ты достигнешь этого берега, ничего, что видел на другой стороне, не вспомнишь. Будто и не навещал ту сторону вовсе. Словно спал без сновидений.
– Почему?
– Потому что, как я уже сказал, ты погрузишься в воды забвения.
– Ну почему? Почему я должен забыть?
– Потому что такое правило. Нельзя вернуться обратно из следующей жизни и рассказать, что ты там видел.
– Почему это такое правило?
– Правило есть правило, и все. Правила не обязаны себя оправдывать. Они просто есть. Как числа. Для чисел нет никаких «почему». Эта Вселенная – вселенная правил. Для Вселенной нет «почему».
– Почему?
– А теперь ты дурачишься.
Позднее, когда Давид уже уснул на диване, а сам он лежит в постели и слушает, как где-то в потолке хлопочет мышь, он размышляет о том, как мальчик будет оглядываться на эти их разговоры. Он, Симон, видит себя здравомыслящим, разумным человеком, который предлагает мальчику здравые, разумные пояснения, почему все устроено так, как оно устроено. Но лучше ли нужды детской души утоляются сухими мелкими нотациями, чем фантазиями, которые скармливает Академия? Почему бы не позволить ему посвятить эти драгоценные годы танцам с числами и беседам со звездами в обществе Алеши и сеньора Арройо и подождать, пока здравомыслие и разум появятся сами собою, когда надо?
Веревка между землями: нужно рассказать об этом Арройо, послать ему записку. «Мой сын, тот, который говорит, что вы знаете его настоящее имя, предложил план нашего всеобщего спасения: веревочный мост между берегами, души, влекущие себя, перебирая руками, через океан, кто-то – к новой жизни, кто-то – назад, в прежнюю. Существуй такой мост, говорит мой сын, это означало бы конец забывчивости. Мы бы все знали, кто мы есть, и радовались».
Надо и впрямь написать Арройо. Не просто записку, а что-нибудь подлиннее, пополнее, где будет сказано то, что мог бы сказать, не выскочи он в раздражении с их встречи. Не будь он таким сонным, таким вялым, он бы включил свет и занялся этим. «Достопочтенный Хуан Себастьян, простите мне мою сегодняшнюю вздорность. Я сейчас переживаю трудную пору, хотя, конечно, бремя, которое несу я, куда легче вашего. Если точнее, меня штормит (здесь я обращаюсь к расхожей метафоре), и я все дальше уплываю от твердой почвы. Почему же? Позвольте быть откровенным. Вопреки предельному усилию ума, я не способен поверить в числа, в высшие числа, числа в вышине, как способны, похоже, вы – и все, кто связан с вашей Академией, в том числе и мой сын Давид. Я ничего не понимаю в числах, ни йоты, ни капельки, от начала и до конца. Ваша вера в них помогла вам (полагаю) пережить эти трудные времена, тогда как я, тот, кто вашу веру не разделяет, обидчив, раздражителен, склонен к вспышкам гнева (вы были сегодня утром свидетелем одной такой) – вообще говоря, я делаюсь почти невыносим, и не только для тех, кто со мной рядом, но и для себя самого.
«Ответ придет к вам, когда вы менее всего этого ожидаете. Или не придет». Мне претят парадоксы, Хуан Себастьян, а вам, судя по всему, нет. Мне это необходимо сделать, чтобы обрести покой ума, – глотать парадоксы по мере их возникновения? А раз уж вы к этому склонны, помогите мне понять, почему ребенок, воспитанный вами, когда его просят объяснить числа, отвечает, что их нельзя объяснить, их можно только станцевать. Тот же ребенок, до того как начал посещать вашу Академию, боялся ступить с одной плитки в мостовой на другую – из страха провалиться в пропасть и исчезнуть в ничто. А теперь же он скачет через эти пропасти, нимало не тревожась. Какие магические силы есть в танце?»
Надо так и сделать. Надо написать такую записку. Но станет ли Хуан Себастьян отвечать? Хуан Себастьян не кажется ему тем человеком, кто выберется из постели посреди ночи, чтобы кинуть веревку человеку, который пусть и не тонет, но уж точно барахтается.
Когда он уже нисходит в сон, ему является образ футбола в парке: мальчик, набычившись, сжав кулаки, бежит и бежит, как неостановимая сила. Почему, почему, почему, когда он столь полон жизни – этой жизни, настоящей жизни – он так увлечен следующей?
Первые гости на празднике – двое мальчиков из квартиры под ними, братья, им неловко в опрятных рубашках и шортах, с прилизанными волосами. Они спешат вручить свой красочно обернутый подарок, Давид кладет его в угол, который очистил специально для подарков.
– Это моя куча подарков, – объявляет он. – Я не буду открывать подарки, пока все не разойдутся.
В куче подарков уже имеются марионетки, подаренные сестрами с фермы, и его, Симона, подарок – корабль, упакованный в картонную коробку и перевязанный лентой.
Звонят в дверь; Давид спешит встречать новых гостей и принимать новые подарки.
Поскольку Диего взялся обносить всех напитками, ему, Симону, делать мало что остается. Он подозревает, что большинство гостей считает Диего отцом мальчика, а его самого – дедушкой или еще более дальним родственником.
Праздник идет хорошо, хотя горстка детей из Академии побаивается более бойких соседских и держится кучкой, перешептывается между собой. Инес – волосы прилежно завиты, облачена в элегантное черно-белое платье, во всех отношениях мать, которой мальчику легко гордиться, – похоже, нравится, как все складывается.
– Красивое платье, – отмечает он. – Тебе идет.
– Спасибо, – говорит она. – Время нести именинный торт. Принесешь?
Значит, это его привилегия – принести на стол исполинский футбольный торт, уложенный на поле из зеленого марципана, и благодушно улыбаться, когда Давид одним «фух» задувает все семь свечек.
– Браво! – говорит Инес. – Теперь загадай желание.
– Я уже загадал, – говорит мальчик. – Это тайна. Никому не скажу.
– Даже мне? – говорит Диего. – Даже на ухо? – Доверительно склоняет голову.
– Нет, – говорит мальчик.
С разрезанием торта загвоздка: нож погружается в торт, шоколадная оболочка трескается, и торт распадается на две неравные части, одна скатывается с разделочной доски и разваливается на кусочки на столе, сшибив стакан лимонада.
С торжествующим воплем Давид размахивает ножом над головой:
– Землетрясение!
Инес поспешно убирает беспорядок.
– Осторожнее с ножом, – говорит она. – Поранишь кого-нибудь.
– Это мой день рождения, делаю что хочу.
Звонит телефон. Это фокусник. Он опаздывает, будет минут через сорок пять или через час. Инес шваркает трубкой в ярости.
– Кто так ведет дела! – кричит она.
В квартире слишком много детей. Диего скрутил из надувного шарика человечка с огромными ушами, мальчики принимаются гоняться за ним. Они носятся по всем комнатам, сшибая мебель. Встает Боливар и появляется из своего логова в кухне. Дети встревоженно отшатываются. Ему, Симону, достается держать пса за ошейник.
– Его зовут Боливар, – объявляет Давид. – Он не кусается, он кусает только плохих людей.
– Можно его погладить? – спрашивает одна из девочек.
– Боливар сейчас не в дружеском настроении, – отвечает он, Симон. – Он привык после обеда спать. Очень уж он привержен своим привычкам. – И он уводит Боливара в кухню.
К счастью, Диего уговаривает мальчиков побойчее, в том числе и Давида, пойти в парк – сыграть в футбол. Они с Инес остаются дома, развлекать более робких. Погодя возвращаются футболисты и бросаются лопать остатки торта и печенья.
Стук в дверь. Явился фокусник – конфузливый на вид маленький человечек с румяными щеками, в цилиндре и фраке, с плетеной корзиной. Инес не дает ему и рта раскрыть.
– Поздно! – кричит она. – Что это за манера так обращаться с заказчиками? Идите! От нас вы ни гроша не получите!
Гости расходятся. Вооруженный ножницами, Давид принимается распечатывать подарки. Разворачивает подарок от Инес и Диего.
– Это гитара! – говорит он.
– Это укулеле, – говорит Диего. – Там и брошюра есть, как на ней играть.
Мальчик ударяет по струнам, звучит резкий аккорд.
– Ее сначала настроить надо, – говорит Диего. – Давай покажу как.
– Не сейчас, – говорит мальчик. Открывает его, Симона, подарок. – Отлично! – вопит он. – Можно взять его в парк и запустить?
– Это модель, – отвечает он. – Не уверен, что он может плавать и не тонуть. Попробуем в ванне.
Наполняют ванну. Корабль бодро плавает по поверхности, тонуть не собирается совсем.
– Отлично! – повторяет мальчик. – Лучший подарок.
– Когда научишься играть, укулеле будет лучшим подарком, – говорит он, Симон. – Укулеле – не модель, это настоящая вещь, настоящий музыкальный инструмент. Ты сказал Инес и Диего «спасибо»?
– Хуан Пабло говорит, что Академия – школа для слюнтяев. Говорит, что в Академию одни слюнтяи ходят.
Он знает, кто такой Хуан Пабло, – один из соседских мальчиков, старше и крупнее Давида.
– Хуан Пабло никогда и через порог Академии не переступал. Он понятия не имеет, что там происходит. Будь ты слюнтяем, дал бы тебе Боливар помыкать собой – Боливар, который в следующей жизни будет волком?
Инес ловит его в дверях, когда он уже собирается уходить, сует ему в руки какие-то бумаги.
– Это письмо из Академии и вчерашняя газета, страницы «Предлагается обучение». Нужно решать, кто будет Давиду преподавать. Я отметила предпочтительных. Ждать больше нельзя.
Письмо, адресованное им с Инес, не из Академии Арройо, а из Академии Пения. В связи с исключительно высоким уровнем заявок на ближайшую четверть, уведомляют их, для Давида места, к сожалению, не найдется. Их благодарят за проявленный интерес.
С письмом в руке он на следующий день вновь приходит в Академию Танца.
Угрюмо усаживается в трапезной.
– Скажите сеньору Арройо, что я пришел, – наказывает он Алеше. – Скажите, что не уйду, пока не поговорю с ним.
Через несколько минут появляется сам хозяин.
– Сеньор Симон! Вы вернулись!
– Да, вернулся. Вы занятой человек, сеньор Арройо, и потому я буду краток. В прошлый раз я упомянул, что мы подали заявку Давида в Академию Пения. Эту заявку отклонили. Нам предстоит выбирать между государственной школой и частным обучением. Я кое-что утаил от вас, а вам следует быть в курсе. Когда мы с моей партнершей, Инес, покинули Новиллу и прибыли в Эстреллу, мы бежали от закона. Не потому, что мы плохие люди, а потому, что власти в Новилле хотели забрать у нас Давида – на основании, в которое я не буду вдаваться, – и поместить его в учреждение. Мы воспротивились. Таким образом, мы, говоря строго, – правонарушители, мы с Инес… Мы привезли Давида сюда и нашли ему прибежище у вас в Академии – временное прибежище, как выяснилось. Перехожу к сути. Если мы сдадим Давида в государственную школу, есть все основания подозревать, что его опознают и отправят обратно в Новиллу. Значит, государственных школ мы избегаем. Перепись населения, которая случится менее чем через месяц, – дополнительная сложность. Нам придется скрыть от переписчиков любые следы Давида.
– Я своих сыновей тоже буду прятать. Давида можно скрыть вместе с ними. В этом здании навалом темных углов.
– А вам зачем своих сыновей прятать?
– Они в прошлой переписи не участвовали, а значит, у них нет номеров, следовательно, они не существуют. Они – призраки. Но продолжайте. Вы говорили, что собираетесь избегать государственных школ.
– Да. Инес склоняется к частному преподаванию для Давида. Мы однажды поставили эксперимент с частным преподавателем. Безуспешно. У мальчика своенравный характер. Он привык, чтобы все было по его. Ему нужно стать более общественным животным. Ему нужно быть в классе с другими детьми, под наставнической рукой учителя, которого он уважает… Я отдаю себе отчет, что вы ограничены в средствах, сеньор Арройо. Если вы действительно собираетесь открыть Академию заново и если Давиду можно вернуться, я предлагаю вам свою помощь, безвозмездно. Я могу выполнять работу уборщика – подметать, мыть, носить дрова и так далее. Могу помогать с пансионерами. Физического труда не чураюсь. В Новилле я работал портовым грузчиком… Давиду я, может, и не отец, но по-прежнему его опекун и защитник. К сожалению, он, похоже, теряет ко мне уважение, какое питал прежде. Отчасти так проявляется его нынешняя неуправляемость. Он насмехается надо мной как над стариком, который всюду за ним таскается, грозя пальцем и воспитывая. Но вас он чтит, сеньор Арройо, – вас и вашу покойную жену… Если вы вновь откроете двери, ваши давнишние ученики вернутся к вам, не сомневаюсь. Давид – первым. Я не делаю вид, что понимаю вашу философию, но под вашим крылом мальчику хорошо, это я вижу. Что скажете?
Сеньор Арройо слушает его со всем вниманием, не перебивает ни разу. Теперь говорит он:
– Сеньор Симон, поскольку вы со мной откровенны, буду откровенен и я. Вы утверждаете, что ваш сын над вами насмехается. Это на самом деле неправда. Он любит вас и восхищается вами, пусть даже и не всегда вас слушается. Он говорил мне с гордостью, как, в вашу бытность грузчиком, вы таскали самые тяжелые грузы, тяжелее тех, что брали на себя ваши более юные товарищи. Против вас он имеет одно: вы поступаете, как его отец, а сами не знаете, кто он есть. Вы об этом осведомлены. Мы это уже обсуждали.
– Он это не просто имеет против меня, сеньор Арройо, – он швыряет мне это в лицо.
– Он швыряет это вам в лицо, и вы огорчаетесь, немудрено. Позвольте перефразировать то, что я сказал вам при нашей последней встрече, и, вероятно, предложить вам некоторое утешение.
У нас – у каждого из нас – есть опыт прибытия к новым землям и получения новой личности. Мы живем, каждый из нас, под именем, которое не наше. Но вскоре привыкаем к ней – к этой новой, придуманной жизни.
Ваш сын – исключение. Он с необычайной остротой ощущает подложность своей новой жизни. Он еще не поддался натиску забвения. Что именно он помнит, я сказать не могу, но, среди прочего, то, что считает своим настоящим именем. Каково же оно? Опять-таки не могу сказать. Он отказывается его открыть – или неспособен открыть его, не знаю, как на самом деле. Вероятно, оно и к лучшему в целом, что его тайна останется тайной. Какая разница, как вы давеча сказали, известен он нам под именем Давид или Томас, шестьдесят шесть или девяносто девять, Альфа или Омега? Содрогнется ли Земля под нашими стопами, откройся нам его истинное имя, посыплются ли звезды с небес? Разумеется, нет.
А посему утешьтесь. Вы не первый отвергнутый отец – и не последний.
Теперь – о другом. Вы предлагаете свои добровольные услуги Академии. Спасибо вам. Я склонен принять это предложение, с благодарностью. Сестра моей покойной жены тоже любезно предложила помощь. Она – не знаю, говорила ли вам, – выдающийся преподаватель, хоть и в другой школе. Мое желание открыть школу заново встретило поддержку и в других местах. Все это укрепляет меня в вере, что наши текущие трудности мы преодолеть сможем. Однако, чтобы все решить, дайте мне чуть больше времени.
На этом беседа завершается. Он уходит. «Наши текущие трудности» – от фразы остается гадкий привкус. Представляет ли Арройо вообще, какие у него трудности? Сколько еще он будет защищен от правды об Ане Магдалене? Чем дольше Дмитрий остается в больнице, убивая время, тем вероятнее он начнет похваляться перед своими дружками ледяной женой маэстро, которая отлипнуть от него не могла. История распространится, как лесной пожар. Люди будут хихикать у Арройо за спиной, из трагической фигуры он сделается посмешищем. Он, Симон, обязан был как-то предупредить его, чтобы, если шепотки начнутся, Арройо был к ним готов.
А письма, порочащие письма! Нужно было сжечь их давным-давно. Te quiero apasionadamente. В тысячный раз он клянет себя за то, что влез в дела Дмитрия.
Глава 19
Читать бесплатно другие книги:
