Дьяволы дня «Д» Мастертон Грэхэм
– Верно, месье. Когда собака не отходит далеко от дома и кричит ночью, то это значит, что три года подряд по ночам будет прибавлять холода.
– Вы верите в это? Или это просто французская деревенская примета?
Элоиз хмуро посмотрела на меня.
– Причем тут верите или не верите? Это правда. Это и при мне самой случалось.
– Элоиз имеет свой подход к природе, мистер Мак-Кук, – вмешался Жак. – Она может вылечить вас молочком одуванчика или заставить заснуть лопухом и тимьяном.
– А может она изгонять призраков?
– Ден… – вздохнула Мадлен.
Но Элоиз не смутилась. Она изучила меня своими водянистыми глазами и почти улыбнулась.
– Надеюсь, вы не подумаете, что я нетерпелив, – сказал я. – Но мне кажется, что все вокруг вроде как обеспокоены этим танком, и если бы вы могли изгнать это…
Элоиз медленно покачала головой.
– Только священник может изгонять, – сказала она мягко, – и единственный священник, готовый нам поверить, слишком стар и слишком слаб для таких вещей.
– Вы действительно верите, что танк посещается?
– Смотря что понимать под «посещается», месье.
– Ну, насколько я смог понять, предполагают, что мертвый экипаж по ночам переговаривается между собой. Это так?
– Некоторые говорят, что так, – сказал Жак.
Я посмотрел на него.
– А что же говорят другие?
– А другие совсем не будут об этом говорить.
Элоиз осторожно черпала ложкой свой суп.
– Никто не знает многого об этих танках. Но они не были похожи на обычные американские танки. Они отличались, сильно отличались; и отец Энтон, наш священник, говорит, что они были карой, пришедшей из l'enfer,[19] из самого ада.
– Элоиз, неужели нам обязательно об этом говорить? – сказала Мадлен. – Мы же не хотим, чтобы испортился ленч.
Но Элоиз подняла руку.
– Это не имеет значения. Этот молодой человек хочет знать о танке, и почему бы ему не узнать о нем?
– Каким образом они отличались? – спросил я. – Мне он кажется обычным танком.
– Ну, – начала объяснение Элоиз, – они были целиком выкрашены черным, но теперь вы не можете этого увидеть: от ржавчины и непогоды краска слезла. Их было тринадцать. Я знаю, потому что я их считала, когда они шли по дороге от Ле Вей. Тринадцать, в тринадцатый день июля. Но – самое странное – они никогда не открывали люков. Большинство американских танков проезжали с открытыми люками и солдаты кидали нам конфеты, сигареты и нейлоновые чулки. Но эти танки пришли, и мы никогда не видели, кто их привел. Они всегда были закрыты.
Мадлен закончила суп и выпрямилась на своем стуле. Она была очень бледной, и было совершенно очевидно, что весь этот разговор ее расстраивает.
– Вы говорили о них каким-нибудь американцам? – спросил я. – Не рассказывали они вам когда-нибудь, что это были за танки?
– Они не знали или не хотели разговаривать, – произнес Жак, рот которого был полностью забит чесночным хлебом. – Они говорили просто: «специальное подразделение», – вот и все.
– Только один из них остался, – перебила Элоиз. – Тот, который все еще стоит там, вниз по дороге. Он повредил гусеницу и остановился. Но американцы ничего не сделали, чтобы забрать его отсюда. Вместо этого они пришли на следующий день и заварили башню. Да, они заварили его, а затем пришел английский священник и прочитал над ним молитву – и оставили его гнить.
– Вы имеете в виду, что экипаж остался внутри?
Жак оторвал еще хлеба.
– Кто может сказать? Они никого и близко не подпускали. Я много раз обращался к полиции, мэру, но все, что они говорили: танк нельзя убрать. Вот и стоит там.
– И с тех пор как он там стоит, деревня неподвижна и уныла, – сказала Мадлен.
– Из-за голосов?
Мадлен пожала плечами.
– Были голоса. По крайней мере так говорят некоторые люди. Но больше – из-за самого танка. Он – ужасное напоминание того, о чем большинство из нас предпочло бы забыть.
– Эти танки невозможно было остановить, – сказала Элоиз. – Они подожгли немецкие танки вдоль всей реки, а потом подожгли самих немцев, которые пытались спастись из них. На утро танков не было. Кто знает куда они делись? И как? Но они прошли долгий путь за один день и за одну ночь, и ничто на земле не могло их сдержать. Я знаю: они спасли нас, monsieur, но меня до сих пор трясет, когда я о них думаю.
– Кто слышал те голоса? Кто-нибудь знает, что они говорят?
– Не многие теперь ходят ночью по этой дороге, – сказала Элоиз. – Но мадам Верье говорила, что она слышала, в одну из февральских ночей, шепот и смех; старик Хенрикс говорил о голосах, которые гудели и кричали. Я сама проносила мимо танка молоко с яйцами – так молоко прокисло, а яйца протухли. У Гастона, со следующей фермы, был терьер, который понюхал вокруг танка; собаку начало трясти и содрогать. У нее выпала вся шерсть, и за три дня она подохла. Все твердят одно: если подойти слишком близко к танку, то случится недоброе – и никто не подходит.
– Может, это просто суеверие? – сказал я. – Я хочу сказать, что нет никаких реальных доказательств.
– Вам нужно спросить отца Энтона. Если вы действительно так отчаянны, что хотите знать больше, то отец Энтон, может быть, расскажет вам. Английский священник, что читал тогда молитву, на месяц останавливался в его доме, и, я знаю, они часто говорили о танке. Отец Энтон всегда был недоволен, что танк остался возле дороги, но он ничего не мог поделать, разве что утащить его на собственном горбу.
– Пожалуйста, давайте поговорим о других вещах, – сказала Мадлен. – Война так угнетающе действует.
– Хорошо, – сказал я, поднимая руки в шуточной капитуляции. – Но спасибо вам за то, что вы мне рассказали. Из этого должен получиться действительно хороший рассказ. Теперь бы я хотел еще немного этого лукового супа.
Элоиз улыбнулась.
– У вас хороший аппетит, месье. Я помню американские аппетиты.
Она зачерпнула добавку супа, в то время как Мадлен и ее отец смотрели на меня с дружеским предостережением и с некоторой долей подозрения, а, может быть, надежды на то, что я не собираюсь на самом деле доставлять какие-то беспокойства, типа разговора с отцом Энтоном о случившемся 13 июля 1944 года на дороге, ведущей из Ле Вей.
После заячьей запеканки, с хорошим красным вином и фруктами, мы сидели вокруг стола и курили «Голуаз», и Жак рассказывал мне истории о своем детстве, проведенном в Понт Д'Уолли. Пришла Мадлен и села рядом со мной, и было ясно, что я ей начинал нравиться. Элоиз удалилась на кухню и гремела там кастрюлями, но через пятнадцать минут вернулась с крошечными чашечками самого великолепного кофе, который я только пробовал.
Наконец, когда было уже далеко за три, я сказал:
– Я изумительно провел время, но должен вернуться к работе. Мне нужно снять до наступления темноты еще целую кучу измерений.
– Было приятно с вами поговорить, – произнес Жак, вставая и отвешивая мне небольшой поклон. – За нашим столом не часто бывают гости. Я полагаю, что мы слишком близко к танку, и поэтому людям не нравится к нам приходить.
– Это плохо?
– Ну, это неуютно.
Когда Мадлен помогала убирать со стола последние тарелки, а Жак пошел открывать для меня ворота фермы, я остановился на кухне, застегивая пальто и глядя на согнутую спину Элоиз, которая мыла посуду над окутанной паром раковиной.
– Au revoir, Элоиз, – попрощался я.
Она не повернулась, но ответила:
– Au revoir, monsieur.
Я сделал шаг к двери, но затем остановился и снова посмотрел на женщину.
– Элоиз? – позвал я.
– Oui, monsieur.[20]
– Что там на самом деле, внутри этого танка?
Я увидел, как почти незаметно напряглась ее спина. Прекратились шлепанье тряпки по тарелкам и грохот ножей и вилок.
– Не знаю я, monsieur. Правда.
– Но есть предположения?
Несколько секунд она молчала, потом произнесла:
– Может быть, там совсем ничего нет. Но, может быть, это что-то, о чем ничего не знают ни небо, ни земля.
– Остается только ад.
Снова молчание. Потом она отвернулась от раковины и посмотрела на меня этими бесцветными, мудрыми глазами.
– Oui, monsieur. Et le roi de l'enfer, c'est le diable.[21]
Священник был очень старым: наверное, ему было под девяносто; он восседал за своим пыльным столом, с крышкой обтянутой кожей, как согнувшийся мешок вялой картошки. Но у него было интеллигентное и доброе лицо; и хотя говорил он медленно и неразборчиво, а легкие его наполнялись и опустошались при его тяжелом дыхании со звуком, подобным звуку древних кузнечных мехов, он был понятен и точен в своих выражениях. У него была лысеющая седая голова и костлявый нос, на который можно было бы повесить шляпу; а когда он говорил, у него была привычка поднимать вверх свои длинные пальцы и вытягивать шею, так что он мог видеть мощеный серым булыжником двор напротив дома.
– Английского священника звали его преподобие Тейлор, – сказал он и внимательно посмотрел в окно, как будто в любой момент ожидал появления из-за угла его преподобия.
– Его преподобие Тейлор? В Англии, наверное, пять тысяч таких.
Отец Энтон улыбнулся и произвел внутри рта какое-то сложное действие со своими зубами.
– Возможно, так. Но я совершенно убежден, что есть только один его преподобие Вудфол Тейлор.
Было уже четыре тридцать и почти темно, но я настолько увлекся загадкой брошенного «Шермана», что плюнул на сегодня на свои картографические замеры и предпринял путешествие на другой конец деревни, чтобы поговорить с отцом Энтоном. Он жил в огромном, унылом и непривлекательном французском доме строжайшего стиля. В холле, с полами из полированного дерева, можно было посадить 747-ой; по бокам холодных мраморных лестниц располагались мрачные масляные полотна, изображавшие кардиналов, пап, и других жалких церковных старцев. Везде куда ни глянь были мрачные лица. Это было так же неприятно, как провести время на вечере памяти Поля Робсона в Пеории, штат Иллинойс.
– Когда мистер Тейлор сюда приехал, он был полным энтузиазма молодым священником. Его переполняла религиозная энергия. Но я не думаю, что он правильно оценивал важность того, что ему предстояло сделать. Я не думаю, что он понимал, насколько это было ужасно. Я думаю – без злобы, – что он был один из тех священников, которые рассматривают мистицизм как фейерверк во славу истинной веры. Обратите внимание: американцы заплатили ему большие деньги. Их было достаточно, чтобы выстроить новую колокольню и молитвенный дом. Его нельзя в этом винить.
Я кашлянул. В доме отца Энтона было ужасно холодно, и он, кроме экономии на тепле, был склонен, кажется, беречь франки и на электричестве: в комнате было так темно, что я мог едва различать его, и единственное, что я отчетливо видел – это блеск серебряного креста, висевшего у него на шее.
– Что я не понимаю: зачем он был им нужен? Что он делал для них?
– Он так и не объяснил этого ясно, месье. Ему заткнули рот клятвой сохранять секретность. Да кроме этого, я не думаю, что он правильно понимал, что от него требовалось сделать.
– Но танки, черные танки…
Старый священник повернулся ко мне, и я смог разобрать только влажный блеск его слезящихся глаз.
– Черные танки – это то, о чем я не имею права говорить, monsieur. За тридцать лет я сделал все, что мог, для того чтобы этот танк был убран из Понт Д'Уолли, но все что мне отвечали, – это то, что он слишком тяжел и буксировать его не экономично. Но, я думаю, правда в том, что они слишком боятся его тревожить.
– Почему они должны бояться?
Отец Энтон открыл ящик своего стола и достал маленькую табакерку из красного дерева с серебряной отделкой.
– Вы нюхаете? – спросил он.
– Нет, спасибо. Но я бы не отказался от сигареты.
Он передал мне портсигар и затем с хрюканьем втянул в свои, похожие на пещеры ноздри, две обильных щепотки табаку. Я всегда думал, что люди после этого должны чихать, но отец Энтон только фыркнул, как мул, и расслабился в своем скрипучем вращающемся кресле.
Я поджег сигарету и произнес:
– Внутри танка до сих пор что-то есть?
Отец Энтон подумал и ответил:
– Возможно. Я не знаю, что. Его преподобие Тейлор никогда об этом не говорил, а когда они запечатывали башню, никого со всей деревни не подпустили ближе, чем на полкилометра.
– Они дали какие-то объяснения?
– Да, – сказал отец Энтон. – Они сказали, что внутри была какая-то мощная взрывчатка и что была некоторая опасность взрыва. Но, конечно, никто из нас не поверил в это. Зачем бы им понадобился священник для закупорки нескольких футов ТНТ?
– Так вы верите, что с этим танком связано что-то нечестивое?
– Это не я верю. Это, очевидно, ваша Армия верила, а надо еще поискать большего скептика, чем солдат. Зачем Армия пригласила священника, чтобы он занимался с ее вооружением? Я только могу предположить, что с танком связано нечто, не согласующееся с законами Божьими.
Я не был полностью уверен в том, что он хотел этим сказать; но того, как он это произнес, – медленно и шепеляво, – того, какими получались эти слова в холодной и напоминавшей склеп комнате, – словно мертвые цветы, – было достаточно, чтобы я похолодел и почувствовал необычный страх.
– Вы верите в голоса? – спросил я.
Отец Энтон кивнул.
– Я сам их слышал. Любой, кто достаточно смел, чтобы подойти к танку после наступления темноты, может их услышать.
– Вы сами слышали их?
– Но это неофициально.
– Ну, а если между нами?
Старый священник высморкался в платок.
– Между нами, конечно, я считал это своим делом. Последний раз я посещал танк три или четыре года назад и провел там в молитве несколько часов. Это не принесло пользы моему ревматизму, но теперь я уверен, что танк – это инструмент злых сил.
– Вы слышали что-нибудь определенное? Я имею в виду, что из себя представляют эти голоса?
Отец Энтон очень тщательно подбирал слова для следующей фразы.
– Они, по моему мнению, не принадлежали людям.
Я хмуро на него посмотрел.
– Я не понимаю.
– Monsieur, что я вам могу сказать? Они не были голосами людских душ или людских призраков.
Я не знал, что после этого говорить. Несколько минут мы сидели в тишине; день за окнами становился все темней, с той примесью зелени, которая всегда предвещает снег. Отец Энтон, казалось, был глубоко погружен в свои мысли, но спустя некоторое время, он поднял голову и произнес:
– Это все, monsieur? Мне нужно продолжать дела.
– Ну, пожалуй, да. Все это кажется какой-то тайной.
– Дороги войны всегда таинственны, monsieur. Я слышал много рассказов о странных и необъяснимых событиях, происходивших на полях сражений или в концентрационных лагерях. Иногда случались святые видения, пришествия святых. У меня был прихожанин, который сражался при Соме; он клялся, что каждую ночь его посещала Святая Тереза. Видели чудовищ и посланников ада, разыскивавших трусость и жестокость. Говорили, что комендант СС держал собаку, одержимую дьяволом.
– А этот танк?
Бледные, иссохшие руки благоговейно вытянулись вверх.
– Кто знает, monsieur? Это вне моего понимания.
Я поблагодарил и поднялся, чтобы уходить. Комната старика была подобна темной и затхлой пещере.
– Как вы думаете: это опасно? – спросил я.
– Проявления зла всегда опасны, мой друг – произнес он, не повернув головы. – Но самая надежная защита от зла – это непоколебимая вера в Господа нашего.
На мгновение я остановился возле двери и напряг глаза, чтобы разглядеть во мраке старого священника.
– Да, – промолвил я и затем спустился по холодной и тихой мраморной лестнице к передней двери и вышел на морозную улицу.
Я не поехал прямо туда отчасти из-за того что ждал, пока сгустятся сумерки, отчасти потому, что все услышанное вызвало во мне странную нервозность. К семи часам, после того как я сделал, однако, окольную прогулку по грязным деревням долины Орне, мимо скотных дворов, и домов с облупившейся краской, и придорожных храмов, где в вечернем холоде печально склонились бледные изваяния распятого Христа, мимо покрытых плотной темнотой деревьев и холодных, шелестящих полей, – я приехал к ферме Пассареллов и остановился на дворе.
Я вылез из «Ситроена» и направился к двери дома. Вечер был холодным и тихим. На какой-то другой ферме, через долину, брехала собака, но здесь все было тихо. Я постучал в дверь и стал ждать.
Открыла Мадлен. На ней была голубая, клетчатая ковбойка и джинсы, и она выглядела так, словно только что сменила колесо трактора.
– Ден, – сказала она, казалось не удивившись. – Ты что-нибудь здесь оставил?
– Нет, нет. Я вернулся за тобой.
– За мной? Je ne comprends pas.[22]
– Можно войти? Здесь как на северном полюсе. Я только хочу тебя кое о чем попросить.
– Конечно, – ответила она и открыла пошире дверь.
На кухне было тепло и пусто. Я сел за широкий сосновый стол, покрытый ранами от ножей и горячих кастрюль, а Мадлен подошла к угловому буфету и налила мне маленькую рюмку бренди. Потом она села напротив и сказала:
– Ты все еще думаешь о танке?
– Я был у отца Энтона.
Она слабо улыбнулась.
– Я так и предполагала.
– Меня так легко прочитать?
– Я не думаю, – улыбнулась она. – Но ты выглядишь как человек, который не любит бросать неразрешенные загадки. Ты составляешь карты, так что вся твоя жизнь – это разгадывание тайн. А это, конечно, очень необычная тайна.
Я потягивал бренди.
– Отец Энтон сказал, что он сам слышал голоса.
Ее глаза были прикованы к столу, на котором своим пальцем она обводила контур цветка, выжженного на дереве котлом для варки рыбы.
– Отец Энтон очень стар.
– Ты хочешь сказать, что у него маразм?
– Я не знаю. Но его проповеди в те дни были бессвязны. Он мог и вообразить все эти вещи.
– Может быть, и мог. Но я бы хотел проверить это сам.
Она подняла глаза.
– Ты сам хочешь их услышать?
– Определенно. И еще бы я хотел сделать магнитофонную запись. Об этом никто никогда не думал?
– Ден, не многие люди специально ходили слушать голоса.
– Нет, я знаю. Но как раз это я и хочу сегодня сделать. И я надеялся, что ты пойдешь со мной.
Она не ответила сразу, а посмотрела через кухню, как будто думая о чем-то совершенно другом. Волосы ее были завязаны сзади узлом, который не очень-то ей подходил, но с другой стороны, предположил я, девушке не приходится много беспокоиться о привлекательности своей прически, если она убирает навоз за свиньями. Почти непроизвольно она перекрестилась и снова посмотрела на меня.
– Ты действительно хочешь идти?
– Ну да, конечно. Должно же быть какое-нибудь объяснение.
– Американцам всегда нужны объяснения?
Я допил бренди и пожал плечами.
– Я полагаю, это национальная особенность. Так или иначе, я родился и вырос на Миссисипи.
Мадлен покусала губу и сказала:
– Предположим, я попросила тебя не ходить?
– Ну, ты можешь меня попросить. Но мне бы пришлось сказать, что я все равно пойду. Слушай, Мадлен, это пленительная история. В этом старом танке происходят какие-то сверхъестественные вещи; и я хочу узнать, в чем там дело.
– C'est malin,[23] – сказала она. – Это опасно.
Я потянулся через старый стол и положил на ее руку свою.
– Об этом-то все и говорят, но до сих пор я не видел ничего, что бы доказывало эти слова. Все, что я хочу сделать – это узнать о чем говорят голоса, если вообще существуют какие-нибудь голоса, – а потом мы сможем оттуда уйти. Я имею в виду, что не могу сказать, что я не боюсь. Я думаю, что это очень страшно. Но целое множество жутких вещей становятся по-настоящему интересными, стоит только потрудиться выяснить, что они из себя представляют.
– Ден, пожалуйста. Это больше, чем просто жутко.
– Как можно так говорить, до тех пор пока это не исследовано? Я не отметаю суеверия, но здесь суеверие, которое мы можем сами же и проверить.
Отняв у меня свою кисть, она скрестила руки на груди, как будто чтобы защитить себя от последствий того, что она собиралась сказать.
– Ден, – прошептала она, – танк убил мою мать.
Я поднял брови.
– Что сделал танк?
– Он убил мою мать. Ну, он ответственен за это. Отец не уверен, но Элоиз знает это, и я это знаю. Я больше никому не говорила, да и никто не проявлял такого интереса к танку, как ты. Я должна предупредить тебя, Ден. Пожалуйста.
– Как мог танк убить твою мать? Он не двигается, так? Пушка не стреляет?
Она отвернула от меня свой изысканный нормандский профиль и отчеканила твердым шепотом:
– Это было в прошлом году, в конце лета. Пять из нашего стада заболели и умерли. Мать говорила, что танк это сделал. Она всегда обвиняла танк во всем, что было не так. Если был дождь и наше сено гнило, – она обвиняла танк. Даже если один из ее пирогов не поднимался. Но в прошлом году она сказала, что собирается навсегда расправиться с танком. Элоиз пыталась убедить ее бросить эту затею, но она не слушала. Она взяла святую воду, пошла к танку, окропила ей все вокруг него и произнесла заговор от демонов.
– Заговор от демонов? Что это такое, черт возьми?
Мадлен прикоснулась к своему лбу.
– Слова изгнания нечистой силы. Мать всегда верила в дьяволов и демонов, и в одной из ее святых книг были эти слова.
– Ну, и что случилось?
Мадлен медленно покачала головой.
– Она была всего лишь простой женщиной. Она была доброй, и она была нежной, и она глубоко верила в Бога и деву Марию. Но ее религия не смогла ее спасти. На тринадцатый день после того как она окропила танк святой водой, она начала кашлять кровью и, спустя неделю, скончалась в госпитале в Канне. Доктора говорили, что у нее была какая-то форма туберкулеза, но они так и не смогли сказать точно, что это была за форма или почему она умерла так быстро.
Теперь я чувствовал замешательство и, кроме того, – страх.
– Прости.
Мадлен подняла глаза, и я снова увидел ту скрытую улыбку.
– Не стоит извиняться. Но ты теперь можешь понять, почему я бы предпочла, чтобы ты не подходил близко к танку.
На некоторое время я задумался. Было бы не трудно совсем забыть этот танк или добавить к книге Роджера примечание, что последний сохранившийся танк «Шерман» из специального секретного подразделения все еще гниет в нормандской глубинке и что местная деревенщина верит, будто он одержим злыми силами. Но разве можно отделываться от такого каким-то там примечанием? Я не особенно верил в чертей и демонов, но здесь целая французская деревня испугана до полусмерти, а девушка серьезно утверждает, что ее мать умышленно убили злые духи.
Я толкнул назад свой стул и встал.
– Прошу прощения, – сказал я, – но я все же собираюсь взглянуть. Если это правда, – то, что вы рассказали о своей матери, – то мы имеем здесь крупнейшее со времен Ури Геллера свидетельство о сверхъестественном.
– Ури Геллера? – нахмурилась девушка.
Я кашлянул.
– Он, э-э, гнул ложки.
Она продолжала сидеть за столом; взгляд ее был немного печальным.
– Ну, если ты настаиваешь, то я должна пойти с тобой. Я не хочу, чтобы ты ходил туда в одиночку.
– Мадлен, если это действительно так опасно…
– Я пойду с тобой, Ден, – повторила она твердо, и все, что я мог сделать, это поднять руки в согласии. Так или иначе, я был рад компании.
Пока я разворачивал на дворе «Ситроен», Мадлен пошла одеть пальто. Небо начинало понемногу очищаться от облаков, и над нами появилась бледная луна, словно бледнолицый мальчишка смотрел сквозь грязное стекло. Мадлен пересекла двор, села в машину, и мы попрыгали по лужам и колеям, пока не достигли дороги. Перед тем как мы повернули, Мадлен дотянулась до моей руки и сжала ее.
– Я хочу сказать: «удачи», – прошептала она.
– Спасибо, – сказал я. – И тебе того же.
Минуты через две-три мы добрались до спрятанного в живой изгороди танка. Увидев его очертания, я тотчас же остановил машину у противоположной обочины и заглушил двигатель. Взяв с заднего сиденья магнитофон, питающийся от батареек, я открыл дверь.
– Я буду ждать здесь, – сказала Мадлен. – В ближайшее время, во всяком случае. Крикни мне, если я понадоблюсь.
– Хорошо.
Сюда вниз, к самой реке, под выступы скал, бледный лунный свет едва достигал. Я пересек дорогу, подошел к самому танку и прикоснулся к его холодному, поддавшемуся коррозии крылу. Он казался таким мертвым, заброшенным и ржавым, – и я снова это очень хорошо видел, – что было тяжело предположить, что в нем было что-то сверхъестественное: он был не более чем оставшимся после войны металлолом.
В траве, возле танковых гусениц, послышался шорох. Я застыл. Но затем из-под танка выпрыгнул заяц и стреканул в кусты. Было что-то поздновато для зайцев, но я предположил, что они могли сделать себе гнездо внутри самого танка или где-то под ним. Может, это и была отгадка реликвии Понт Д'Уолли, посещаемой призраками, – попискивающая и копошащаяся живая природа.
Насколько было возможно, я обошел вокруг танка; его правая сторона была полностью закрыта боярышником, и потребовались бы острые мачете и три туземца, чтобы осмотреть его целиком. Я удовлетворился левой стороной и задней частью. Меня заинтересовало, что были наглухо заварены даже вентиляционные отверстия двигателя; то же самое было сделано и с решеткой поверх водительской щели. Повесив магнитофон через плечо, я взгромоздился на крыло. Делая это я произвел порядочно шума, но полагал, что тридцатилетние привидения не будут сильно обижаться на ночное беспокойство. Я осторожно прошел по становившемуся черным корпусу, и мои шаги прозвучали пустым, металлическим звуком. Добравшись до башни, я постучал по ней кулаком. По звуку казалось, что она была совершенно пуста. И я надеялся, что так оно и было.
Как сказал Жак Пассарелль, танковый люк был заварен. Сварка выглядела сделанной наспех, но тот кто ее делал, знал свою работу. Однако, когда я вытянулся вперед, чтобы рассмотреть шов более внимательно, я увидел, что люк был запечатан еще и другим способом, – способом, который, по-своему, был так же надежен.