Два билета в никогда Платова Виктория

– Как его зовут? – изо всех сил кричу я, отплевываясь… нет, не от волос, мне нравятся волосы Изабо. От ветра.

– Кого?

– Ваш байк.

Вопрос нисколько не удивляет Изабо, и через мгновение я получаю ответ:

– Локо.

– Здорово!

Это относится не только к имени мотоцикла (я понятия не имею, что означает «Локо»), но и ко всему остальному: ветру, запаху духов и кожи, идущему от Изабо. Дома, улицы, реки и мосты сливаются в одну сплошную линию – вплоть до ближайшего светофора. Красные сигналы (и кто только их придумал?) вызывают у Локо недоумение. И даже негодование: он рычит и подрагивает, вынужденные остановки раздражают его.

Анечко же они только воодушевляют, ей кажется, что все-все люди на улицах смотрят на нее. Э-э… ни фига не кажется! Народ и впрямь не может отвести взгляд от космически-черного Локо. Котовщикова, где ты?

Старостин, ау!..

Как только мы выезжаем за город, Изабо прибавляет скорость.

– Держись! – бросает она через плечо, и я целую секунду вижу ее красивый и четкий профиль, как будто вырезанный из жести, из шёлка, из папиросной бумаги. Целую долгую секунду.

Вот теперь мы действительно летим. Парим над землей. И мое сердце, похожее на кита, – неповоротливого и легкого одновременно, – наконец выбирается из горла и получает свободу: я могу поклясться, что вижу его боковым зрением. И это и вправду кит. Или – электрический скат, или воздушный змей, или древесная лягушка…

Пока я решаю, кем же в действительности является мое сердце, шоссе делает крутой поворот. И перед тем как заложить вираж, Изабо поднимает левую руку. Она трясет в воздухе всей пятерней, а потом сжимает ее.

Всё. Дело сделано.

Прямо на лету Изабо крадет мое выпущенное на свободу сердце.

Местечко, где мы оказываемся спустя двадцать минут, называется «Шале». Ресторан или что-то в этом роде. Местечко окружено соснами (сосны здесь повсюду), сквозь них просматривается залив. Пока Изабо паркует мотоцикл, я переминаюсь с ноги на ногу и втягиваю ноздрями сырой воздух. Ма бы меня убила, если бы узнала, где я нахожусь. И главное – с кем! Она бы точно меня убила, а потом сто лет ходила бы к своей подруге – психиатру со стажем Калерии Витольдовне Пицек, чтобы восстановить душевное равновесие.

Папито отнесся бы к ситуации нейтрально и призвал бы Ма ее не драматизировать.

Но сейчас меня меньше всего волнует, что бы подумали мои родители. Я пристально вглядываюсь в Изабо, пытаясь сообразить, куда же она сунула мое сердце. В карман куртки, наверное, потому что на ее кожаных штанах карманов не просматривается.

– Ты в порядке? – перехватив мой взгляд, улыбается Изабо.

– Да. Крутая была поездка.

– Рада, что тебе понравилось. Идем.

В зале никого нет, кроме двух официантов и парня за стойкой – бармена. Очевидно, Изабо здесь не в первый раз. Кивком головы она здоровается с официантами и машет рукой бармену: «Привет, Сережа!»

Сережа машет в ответ и тут же расплывается в идиотской улыбке. Наверное, точно такая же улыбка была у меня, когда я примеривалась, как бы половчее вскарабкаться на Локо.

Все взгляды сосредоточены только на Изабо, меня никто не замечает, – интересно, как бы разложила ситуацию Ма? С психологической точки зрения?

Не в психологии тут дело.

В зеркале, возле которого я на секунду задерживаюсь, отражается ничем не примечательная девчонка в джинсах (это мои лучшие джинсы!), свитере с оленями (я люблю оленей еще больше, чем китов) и куртке-безрукавке (эту куртку я просто люблю).

Высокие ботинки на шнуровке в зеркало не попали.

Накануне вечером я долго размышляла над тем, в каком прикиде предстать перед Изабо. Расфуфыриваться не особо-то и хотелось – это, в конце-концов, не свидание с мальчиком. И Изабо не должна думать, что ее предложение о встрече повергло меня в шок и трепет.

Я – независимый человек, мало ли с кем мне приходится встречаться! Может, с тысячью людей, а может – с миллионом. Я отношусь к таким вещам совершенно спокойно. А то, что щеки у меня пылают… Это ветер, который всю дорогу дул мне в лицо.

Виноват он, а вовсе не Изабо.

В сопровождении одного из официантов моя инопланетная тетка проходит на летнюю террасу, даже не потрудившись удостовериться, следую ли я за ней или застряла где-то в районе входа.

…С террасы с десятком столиков открывался вид на залив и пустой пляж, по которому прогуливались собачники. Я до сих пор помню их собак (еще два кусочка пазлов в коллекцию) – маленькая такса и довольно крупный пес с шерстью песочного цвета. Тогда Анечко-деточко еще не знала, как называется эта порода, но теперь знает.

Золотистый ретривер.

Такса и ее хозяин довольно быстро слиняли, а вот песочный пес остался. Он гонялся за маленьким красным мячом и за чайками, и Анечко-деточко смотрела на пса не отрываясь. Это было не очень-то вежливо по отношению к Изабо, но…

Я еще не знаю, как вести себя в ее обществе.

Наверное, надо что-то сказать. Что обычно говорят в таких случаях?

Пока я тягостно размышляла, официант набросил плед мне на плечи и тут же получил от Изабо поощрительное:

– Спасибо, Влад.

Если бы у Влада был хвост, как у того глупого ретривера, – он бы обязательно завилял им, забил бы по дощатому полу.

– Вам как обычно? – спросил он.

– Да.

– А девочке?

В мою сторону Влад даже не смотрел, и я почему-то обиделась на него. И на Изабо тоже. Как будто она была виновата в том, что все пялятся только на нее, забыв об остальных. А остальные что – не люди? Даже маленькие дети – люди, как утверждает Ма.

Я – не маленькая.

– Мне тоже, как обычно, – сказала я, шмыгнув носом. И добавила, указывая подбородком на Изабо: – Как и ей.

– Э?

Ну, наконец-то Влад обратил на меня внимание! И принялся рассматривать, машинально дергая себя за мочку уха.

– Э? – снова повторил он.

– Разве ты не слышал? – Изабо беззвучно рассмеялась. – Девочке то же самое.

Влад исчез, оставив на столике две кожаные, тисненные золотом папки – меню.

– Выбирай.

– Что выбирать? – Я уставилась на Изабо.

– Мы ведь приехали сюда пообедать, нет? Так что выбирай все что захочешь.

Если бы сегодня действительно был мой день рождения, хм-ммм… Это был бы самый странный, самый неуютный ДэРэ. Я не знаю, о чем говорить с теткой, я вообще вижу ее четвертый или пятый раз в жизни, а разговариваю – так и вовсе в первый. К тому же она украла мое сердце.

Воровка!

– Я не знаю… Я не хочу есть.

– Лучше было отвезти тебя в «Макдоналдс»?

– Лучше было нажраться шавермы.

Неужели это сказала я? Точно я, Ма была бы мной недовольна. Я проявила крайнюю степень невоспитанности, а это свидетельствует о скрытых комплексах. С которыми надо бороться с младых ногтей.

– В следующий раз нажремся, – пообещала Изабо.

И снова рассмеялась своим беззвучным смехом. Если отделить смех от Изабо – из него получился бы взломщик или похититель драгоценностей, бесшумно крадущийся в ночи и обчищающий сейфы.

Вот бы он взял меня с собой!..

На горизонте появился официант Влад с подносом, на котором стояли два бокала с какой-то светло-коричневой жидкостью и две кофейные чашки.

– Ваш кофе, – провозгласил Влад. – Ваш коньяк. Выбрали что-нибудь?

– Дай нам пять минут.

Коньяк. Ух ты!

Дождавшись, пока официант уйдет, Изабо подняла свой бокал и посмотрела сквозь него на меня.

– С днем рождения! – сказала она.

– Он давно прошел, – снова напомнила я.

– Плевать.

Изабо сунула руку в карман куртки и вынула… Не мое сердце, нет. Пачку сигарет и зажигалку. Прикурив, она выпустила изо рта колечко и уставилась на меня.

– Вы обкуриваете ребенка.

Что это с моим голосом? Он почти не слышен, Не иначе как увязался за смехом Изабо – грабить сейфы.

– Плевать. – Еще одно колечко выплыло изо рта Изабо.

– Будете пить?

– Конечно.

– Вы же за рулем. Я не поеду с вами обратно.

– Пойдешь пешком?

Вот тут-то меня и накрыл безотчетный страх. Мало того, что я отправилась за город с малознакомым мне человеком, так еще и не поставила в известность Ма. Соврала ей, а у нас в семье так не принято: Ма – поборник откровенности и доверия. Поборник правды, «какой бы горькой она ни была».

И идти пешком необязательно: достаточно позвонить Папито и попросить, чтобы он забрал меня отсюда. Но тогда придется долго объясняться, каким образом его дочь Анюта оказалась здесь. А просить Папито не ставить в известность Ма – бесполезно. Ма даже не нужно подгонять землечерпалку, чтобы выудить из него все подробности: Папито ни разу не изменял кодексу семьи Новиковых – «откровенность и доверие».

– Просто у вас нет детей, – сказала я, впервые глядя в глаза Изабо. – Иначе…

– Иначе – что?

– Иначе вы не были бы такой безответственной.

Изабо отставила коньяк и посмотрела на меня с неподдельным интересом: тоже впервые.

– Но хотя бы покурить я могу?

Я кивнула головой и подумала, что никогда в жизни не видела ничего похожего на глаза Изабо. В них ничего не отражается, такие они черные. Даже зрачков не видно, сплошная темнота. Вы еще не в курсе, что Анечко-деточко боится темноты до чертиков и до сих пор спит со включенным ночником? Ма работает над этой проблемой, но решение пока не найдено и ночники сменяют друг друга. Ночник с совами, ночник с обезьянками, ночник со штурвалами и якорями, который потом перекочевал к Тёме в детскую.

Темнота – враг.

Так я думала еще вчера вечером, но теперь… В темноте могут скрываться тайны. Она может обнять тебя, укутать, набросить на плечи плед, как это сделал официант по имени Влад. Э-э, нет! Темнота-Влад – скучная.

Изабо – другое дело.

– Ты похожа на свою мать. – Колечки из сигаретного дыма множились и множились.

– Ни капельки не похожа.

– Значит – на отца? – высказала предположение Изабо.

– Нет.

– Сама по себе?

– Ага.

– Значит, это просто переходный возраст.

Мой переходной возраст – еще одно поле для приложения сил Ма, пару раз она проводила со мной беседы на эту тему. Мягкое пожелание: не бояться своих – не всегда адекватных – реакций на то или иное событие, но при этом фиксировать их. А также – не закрываться, идти на контакт, как бы трудно это ни было, и – говорить, говорить. Папито придерживается другой точки зрения, пофигистической: «Переходной возраст, как и война, все спишет».

– Все это враки. Про переходной возраст, – хмуро заявила я Изабо.

– Как скажешь.

Влад снова появился у столика, и Изабо, ткнув пальцем в раскрытое меню, что-то шепнула ему. А потом оба посмотрели на меня.

– Сок?

– Свежевыжатый. – Мне вдруг стало весело. – Грейпфрутовый, будьте любезны.

– Тогда два. – Изабо тоже развеселилась. – Будь любезен, Влад.

– Вы много курите, – сказала я, когда она достала из пачки очередную сигарету.

– Можно подумать, тебе это не нравится.

Вот черт. Изабо видела меня насквозь. Ей хватило одной поездки на Локо, чтобы понять Анечко-деточко. Одна поездка, пара пристальных взглядов и десять выпущенных изо рта колец. Ма потратила на все это гораздо больше времени: всю мою жизнь и часть своей. И – ничего не добилась. Я знаю, как обходить психологические ловушки, которые расставляет Ма. Иногда я взбрыкиваю, но чаще подыгрываю, главное – чтобы Ма была спокойна и не доставала меня. Ее душевное равновесие прежде всего. Я ведь люблю Ма.

Это очень простое чувство.

Такое же простое, как любовь к Папито и Тёме, и презрение к дураку Старостину, и привязанность к Котовщиковой («Шерочка с Машерочкой» – так называет нас Ма, а еще – «попугаи-неразлучники»). Ба вызывает во мне страх, к дяде Вите я равнодушна, и к актеру Роберту Паттинсону тоже. В пику Котовщиковой, которая тащится по нему, как удав по пачке дуста.

Все это просто, очень просто, да.

А Изабо – сложно.

Мне хочется нахамить ей, поставить в тупик; размазать по физиономии ее рассеянную улыбку, которая то и дело вываливается за контуры ярко-красной помады. Мне хочется расплакаться, снова поймать ртом ветер и лететь над землей, ухватившись обеими руками за куртку Изабо.

Крепко-крепко.

Долго-долго.

А еще я ненавижу ее. За то, что мое собственное душевное равновесие опрокинуто. Одним своим существованием Изабо сводит на нет попытки множества людей утвердиться в этом мире. Никто не станет смотреть на вас, если рядом Изабо. Никто не станет разговаривать с вами, разве что – по крайней необходимости; никто не станет смеяться. Можно, конечно, разинуть рот и протрубить «ах-ха-ха!» так, чтобы тебя услышали где-нибудь в городе Тосно.

Но беззвучный смех Изабо будет слышен не только в городе Тосно, но и в городе Токио. И на всех спутниках Юпитера, не говоря уже о Луне.

Черные прямые волосы, черные глаза, красные губы, белое лицо. В жизни не видела такого красивого человека.

– Нам давно пора познакомиться поближе, – сказала Изабо.

– Зачем?

– На правах родственников.

– Я и так всё про вас знаю.

– Неужели? – Тонкие брови Изабо слегка приподнялись. – И что же ты знаешь?

– Вы – шлюха.

Выпалив это, я втянула голову в плечи, ожидая немедленных последствий. Вот сейчас – сейчас! – она плеснет мне в рожу грейпфрутовым соком. Или кофе. Или коньяком (не пропадать же добру). Она может метнуть в меня пепельницей и, скорее всего, попадёт – но это не имеет никакого значения. Я сделала то, чего мне так хотелось последние полчаса: с особым цинизмом надерзила своей инопланетной тетке.

Теперь впору расплакаться. Мне, но лучше – ей.

Ничего такого не произошло. Лицо Изабо так и осталось безмятежным, а черные глаза – непроницаемыми.

– И это всё? – ровным голосом спросила она.

– Еще вы спите с дядей Витей за деньги. И… из-за вас Лора выбросилась из окна.

Ну, давай же, Изабо! Стакан, пепельница, расплакаться. Давай! Выпусти из темноты Бугимена, от которого не заслонишься ночником с обезьянками. И сигаретным дымом тоже. Давай!

Черные глаза, красные губы, белые зубы – белее, чем лицо. Изабо снова смеется, наблюдая, как валюсь в пропасть я – неблагодарная маленькая дрянь. Она просто хотела узнать меня поближе, проявила терпимость, познакомила меня с красавчиком Локо и сделала так, чтобы Анечко-деточко пережила самое прекрасное путешествие в жизни. Самое лучшее приключение.

Но Анечко все испортила. Вместо того, чтобы ухватиться за куртку Изабо и никогда больше не выпускать ее из рук (разве не об этом я мечтаю до сих пор?), она наговорила всякой фигни. Нет, это даже не фигня. Фигню можно простить, от нее можно отмахнуться.

А от того, что произошло с Лорой, первой женой дяди Вити, – не отмахнешься. Потому что это правда: она покончила с собой. Через полгода после того, как дядя Витя бросил ее, оставил ради Изабо. Я почти не помню Лору. Кажется, она была милая, очень добрая. С ямочками на щеках. Три из пяти кукол Барби, с которыми Анечко-деточко возилась в детстве, подарены ею. А еще – кукольный дом и пазлы. Четыре коробки с пазлами. Ма она тоже что-то дарила. И Папито. Что случилось с теми подарками – я не знаю, кукольный дом тоже куда-то исчез, а куклы остались.

И остался Марик – сын Лоры и дяди Вити. Марика я не помню вообще. Маленький мальчик, похожий на шар, вернее – на несколько шаров, связанных друг с другом. Круглая голова, круглое туловище, круглые ладони, а еще он косолапил. После смерти Лоры Марика забрали ее родители (дядя Витя не особенно сопротивлялся), а через несколько лет, когда он подрос, в дело вступила Ба. Это она настояла, чтобы моего двоюродного братца отправили в закрытую частную школу где-то в Англии. Не знаю, хорошо это или плохо и была бы довольна Лора.

Мне кажется, что нет.

История с Лорой просачивалась в мое сознание постепенно. Первой жены дяди Вити не стало, когда мне было семь, и я даже не заметила этого. Просто подарков на Новый год и день рождения стало меньше – на один или два. А до этого, в день Лориных похорон, Ма и Папито крепко поссорились. Ма настаивала на том, чтобы Анечко-деточко «приобщилась к таинству смерти, это крайне необходимо как безусловный и поучительный опыт», Папито же сделал все, чтобы это, «мать его, таинство» в жизни дочери не всплыло.

И вообще – не всплывало как можно дольше.

Папито победил – наверное, потому, что Ма была тогда слабой. Уязвимой. Смерть Лоры – ее самое большое профессиональное поражение. Она не помогла своей несчастной невестке, хотя были все предпосылки спасти ее, все возможности. Несколько сеансов в кабинете, на кушетке, под психоаналитические мантры Ма – и с Лорой не случилось бы непоправимого.

Но Ма прощелкала момент, когда Лору еще можно было затянуть на кушетку. Наверное, и сама Лора не хотела беспокоить родственников лишний раз – милая и очень добрая.

Так, никого не беспокоя, она взяла и вышла в окно.

И в сухом остатке получилось, что все страшно недовольны, обижены на «глупышку Лору»: Ма – из-за профессионального поражения, Папито – из-за Ма с ее пораженческими настроениями; Ба – из-за того, что на ее образцово-показательную семью легло несмываемое пятно. Как же, как же, великая и ужасная Белла Романовна Новикова и чертово самоубийство – две вещи несовместные.

И лишь дядя Витя остался совершенно равнодушным к произошедшему.

Для него существовала только Изабо, а на все остальное ему было ровным счетом наплевать.

Я хорошо понимаю дядю Витю. Сидя напротив Изабо, которая больше не курит. А просто смотрит на меня, подтянув к груди колено и опустив на него подбородок.

Просто – смотрит.

Наблюдает, как я валюсь в пропасть – неблагодарная маленькая дрянь. Кажется, мое лицо пылает, как факел, еще секунда – и от жара затрещат волосы и лопнет кожа.

Так тебе и надо, Анечко-деточко! Так тебе и надо!

– А ты? – неожиданно спросила она. – Не хотела бы, чтобы из-за тебя кто-то совершил что-нибудь серьезное? Непоправимое? То, что больше нельзя отменить?

Даже сейчас, когда мне шестнадцать (ну, почти), ответа на этот вопрос нет.

Зато у тринадцатилетней Анечко-деточко – тогда, на террасе ресторана «Шале», ответ имелся. Правда, чтобы получить его, Изабо должна была по-другому сформулировать вопрос: готова ли ты, Анечко, совершить что-то серьезное и непоправимое ради кого-нибудь?

Да.

Черные волосы, черные глаза, белая кожа, красные губы. Вот ради кого.

Мое лицо пылает, как факел. Хорошо, что Изабо ошиблась с вопросом.

– Такое хотят только плохие люди.

– А ты – хороший человек? – тут же подловила меня Изабо.

– Не знаю.

– Ты не имеешь представления, кто я такая, но при этом обозвала шлюхой. Хорошие люди так поступают?

– Не знаю. Наверное, мне лучше уйти.

– С собственного дня рождения? Не очень-то вежливо.

– Он давно прошел, вы ведь знаете.

– Тогда иди. Я тебя не держу.

Вот и всё. Всё.

Я вскакиваю и бегу к выходу, и где-то в районе барной стойки со всей дури врезаюсь в официанта Влада – он как раз направлялся в сторону террасы с подносом в руках. Влад не ожидал столкновения и не успел что-либо предпринять: тарелки валятся на пол и со звоном разбиваются.

– Эй, ненормальная! Ты чего? – летит мне вдогонку его голос.

Ненормальная и есть.

Нужно позвонить Папито, пусть он заберет меня отсюда поскорее! Я достаю из кармана телефон и пытаюсь найти номер в записной книжке. Не очень-то хорошо у меня получается, глаза застилают слезы, они льются и льются безостановочно.

И вокруг нет никого, в ком я могла бы найти утешение: незнакомое место, незнакомые сосны, незнакомый предвечерний ветер. Несколько машин на стоянке, одна из них, джип «Рендж Ровер», – такая же, как у Папито, только номер другой.

И цвет.

А потом я замечаю Локо.

Локо – единственное знакомое мне существо, почти родное. От Локо веет спокойствием, его черный корпус и хромированные трубы отсвечивают на солнце. Продолжая всхлипывать, я вскарабкиваюсь на сиденье, съеживаюсь на нем и утыкаюсь лицом в свою школьную сумку.

Бедная Анечко-деточко! Несчастная идиотка.

Ма никогда и ни о чем не узнает. И Папито тоже, я просто посижу здесь немножко, под присмотром Локо, а потом пойду в город. Буду идти и идти, сколько хватит сил. Или найду автобусную остановку, здесь ведь должна быть автобусная остановка.

Я люблю Ма, и Ма любит меня. Но ее главная цель – свести на нет психологические микротравмы, которых еще никому не удавалось избежать: такова жизнь. О полноценных травмах речи не идет, Ма тщательно следит за этим. Ее главная задача – «купировать возможные последствия», «выкурить гадость из подсознания, аккуратно снять ее слой за слоем». Чтобы мое будущее оказалось по возможности безоблачным и хорошо прогнозируемым.

Если бы она хотя бы раз в жизни наорала на меня – мне было бы гораздо легче.

Я люблю Папито, и Папито любит меня. Но он почти всегда занят, он слишком много работает, зависает на своих строительных объектах. У него вечные согласования, комиссии, срыв сроков. Иногда мы не видим его круглыми сутками. Так что идея позвонить ему – не самая лучшая, он не приедет. Он только лишний раз расстроится и тут же начнет подбирать варианты выхода из сложившейся ситуации. Самый простой, тот, что лежит на поверхности, – я должна позвонить Ма. И Ма заберет меня, если у нее окажется свободное время.

Мои родители – очень занятые люди. А я – очень одинокий ребенок.

Самый одинокий на свете.

Меня охватывает острый приступ жалости к себе, и рыдания возобновляются с новой силой.

– Детёныш!..

Кто это сказал?

– Детёныш? Эй?

Изабо.

Она осторожно отодвигает мою сумку и кладет ее рядом, на сиденье Локо. А потом – так же осторожно – обнимает меня за плечи.

– Успокойся, пожалуйста. Всё забыли, да?

Ее волосы касаются моего лица, и это похоже на пробуждение после долгого сна. Когда солнечный луч скользит по щеке – ласково и нежно. Ее глаза вглядываются в Анечко-деточко, не такие уж они непроницаемые. Или это я уже привыкла к темноте, обжилась в ней?

Так и есть.

Теперь я ясно вижу, что скрывала темнота: всё, что я люблю. Новогодняя елка, новогодний снег, такой белый, что даже синий… Кипы сухих осенних листьев, которые так замечательно подбрасывать вверх; отражение фар на мокром от дождя асфальте, пустые трамваи, пироженко «графские развалины» и много кока-колы, и много-много пазлов, и кормить белок, и ехать куда-нибудь в машине, и самолеты, и «куриные боги», и нырять с открытыми глазами, и сидеть в киношке в З-D очках. И треск бумаги, когда разворачиваешь подарки, и свечи на деньрожденческом торте – их обязательно нужно задуть с первого раза. И чтобы в наушниках орала музыка.

Где-то там, в дружелюбной темноте, между «куриными богами» и «сидеть в киношке», спрятано мое сердце.

Я не буду его искать.

Пусть оно там и останется – навсегда.

Слабо понимая, что происходит, я обвиваю Изабо руками и вжимаюсь лбом в ее куртку. Я все еще плачу, но это – сладкие слезы.

– Детёныш, – шепчет Изабо мне в макушку. – Детёныш…

Наверное, это и есть мое настоящее имя. Оно всегда было со мной, еще до рождения. Не то, что Анюта (как называют меня предки), не то, что Анечко-деточко (как я называю себя сама). Анька, Нютик, Нюсипусик, а есть еще строгое Анна, неподъёмное, как мешок с цементом. Мешок с цементом прислала Ба, Нюсипусик – вечный привет от Котовщиковой, для всех остальных я – Анька. И только вечный враг Старостин зовет меня по фамилии.

Но на самом деле я – Детёныш, всё оказалось так просто!

Изабо не торопится отнимать мои руки, наоборот, еще крепче прижимает меня к себе. Неизвестно, сколько времени длится это объятие: может быть, час, а может – минуту. Но время не имеет никакого значения. Ничто не имеет значения с тех пор, как Изабо украла мое сердце.

Наконец она отстраняется.

– Вот мы и познакомились. Близко.

Изабо целует меня в щеку и вытирает слезы рукавом куртки. У нее тоже увлажнились глаза – или это мне только кажется?

– Все в порядке, детёныш?

– Да.

– Что будем делать?

– Не знаю…