Империя в прыжке. Китай изнутри. Как и для чего «алеет Восток». Главное событие XXI века. Возможности и риски для России Делягин Михаил
© М. Г. Делягин, 2015
© В. В. Шеянов, 2015
© Книжный мир, 2015
Делягин Михаил Геннадьевич – доктор экономических наук, академик РАЕН. Сотрудник аппаратов президента и правительства (1990–2003 гг.), помощник премьер-министра (2002–2003 гг.). Основной разработчик программы Правительства РФ «О мерах по стабилизации социально-экономической ситуации в стране» (осень 1998). В 1998 году создал и по сей день возглавляет Институт проблем глобализации. Автор многочисленных публикаций и монографий.
Шеянов Вячеслав Владимирович – кандидат экономических наук, прошёл путь от специалиста до Управляющего директора Первого управления по работе с крупными клиентами ОАО «Внешторгбанк». Специализировался на финансировании реального сектора экономики. Реализует собственный проект по созданию в России энергетической компании на принципах распределенной генерации.
Введение
Исторический аспект: не «возвышение», а возвращение
Владимир Высоцкий
- Наконец-то нам дали приказ: наступать,
- Отбирать наши пяди и крохи.
- Но мы помним, как солнце отправилось вспять
- И едва не зашло на востоке.
Человеческая память коротка, а в современном мире, в котором информационные технологии успешно насаждают «клиповое сознание», – и того короче.
Жизнь отдельно взятого человека размывается и раздергивается на отдельные шажки в самых разных направлениях и к самым разным целям, в основном потребительским, и неумолимо утрачивает не только традиционный и поколениями казавшийся естественным смысл, но и обуславливаемую им целостность.
Люди «длинной воли», созидающие цивилизации, ценности и нормы общественной жизни, исчезают как сколь-нибудь распространенное и заметное явление.
Полотно истории человечества осыпается и превращается в забавный калейдоскоп, способный развлечь и иногда порадовать, но не обучить и мотивировать, – и люди все больше жаждут новых эмоций и переживаний, а не смыслов или даже пошлых, как нам казалось еще совсем недавно, интересов.
Иногда это называют постмодерном, – и, несмотря на все протесты и старательное «припадание к корням», он не только продолжается, но и неуклонно усугубляется. Возможно, дело в современных технологиях, которые приспосабливают к себе не только общественные отношения – от семьи до человечества в целом, – но и сам облик человека, способ восприятия им мира и тип его мышления, систему его ценностей.
Захлебываясь во все более необходимой и все более заменяющей мир суете, мы забываем слишком быстро и слишком многое, стремительно утрачивая накопленный предшествующими поколениями культурный багаж, который, строго говоря, и делает нас людьми.
Вместе с ним мы, живя сегодняшним днем, утрачиваем и историческую память, – а с ней и способность правильно воспринимать людей и целые народы, погруженные в историю и продолжающие проживать ее почти каждый день своего существования.
К таким народам относится и китайский.
Даже самый необразованный китаец, – если, конечно, он не относится к числу беднейших крестьян, до сих пор влачащих в прямом смысле слова растительное существование, – сознает древность и величие тысячелетней истории своей страны и гордится ими.
Это чувство настолько всеобъемлюще, что иногда приобретает комический характер и даже мешает достигать поставленной цели.
В советское время один из авторов служил срочную службу недалеко от границы с Китаем и имел возможность изредка слушать радио вместе с друзьями – такими же, как и он, солдатами, но находившимися в основном на отдаленных «точках», где почти не было офицеров и, соответственно, дисциплинарного контроля. «Голос Америки», «Радио Свобода» и «Би-Би-Си» глушили, но их и так (как и «Немецкую волну», которую почему-то не глушили практически совсем) почти не пытались слушать, считая их антисоветскими. Интересно, что это ощущение враждебности, совершенно непонятное для выходца из московской интеллигентной (и при этом глубоко патриотической и совершенно не диссидентской семьи), было сильно даже у тех солдат, которые весьма критически относились не только к власти партхозноменклтуры и КГБ, но и к советскому строю как таковому.
В результате слушали перестроечную советскую эстраду, а из разговорного радио – невесть каким капризом ионосферы устойчиво принимавшийся «Голос Греции из Афин» (вещавший на русском языке – вероятно, для тогда еще не уехавших из нашей страны греков) и «соседей» – китайское радио.
Отношения между Советским Союзом и Китаем были в то время все еще из рук вон плохи, тем более остро это ощущалось в Приморском крае: отданный китайцам после кровопролитных боев остров Даманский был совсем недалеко, а после «событий» на нем не прошло и 20 лет. Солдат запугивали китайскими диверсантами, якобы вырезавшими по ночам целые роты, а перед полковым плацем стоял огромный щит с плакатом «Воин, бди! До границы с Китаем 90 километров», на фоне которого было категорически запрещено фотографироваться в силу изложения в приведенном тексте военной тайны.
В этих условиях казалось вполне логично ожидать, что пропагандистские радиопередачи на языке очевидного противника будут направлены на подрыв его морально-политических устоев, на дискредитацию его власти и разложение иными методами, – в общем, будет китайским вариантом ранее названных западных радиостанций.
Так вот, ничего подобного!
Разница между китайским и западным мировоззрением и образом действий проявилась в содержании пропаганды с феноменальной ясностью: огромная часть китайских радиопередач была посвящена описанию древней китайской истории.
Разумеется, мы не имели о ней ни малейшего представления, а предельно занудная манера изложения в сочетании со специфически китайской хронологией (не по годам, а по династиям императоров) делала эти передачи невыносимо скучными и годными лишь на то, чтобы развлекаться забавным акцентом дикторов.
В то время реформы шли еще менее 10 лет, Китай был неимоверно беден и мог, несмотря на уже шедший распад советского потребительского рынка, лишь бессильно завидовать уровню жизни нашей страны. Но его руководство гордилось своим совершенно непонятным для нас прошлым до такой степени, что рассказывало нам в первую очередь не о «ревизионизме» и прочих грехах нашего начальства, но о своей истории.
И эти органичные до неосознанности и полной несообразности уважение к себе и твердая вера в необходимость нести миру самые незначительные подробности своего бесконечно далекого прошлого производили впечатление, о котором сами китайские пропагандисты, скорее всего, даже и не подозревали. Это впечатление живо до сих пор, более четверти века спустя; оно пережило в неприкосновенной чистоте и нашу великую страну, и тогдашнюю вражду наших народов.
На протяжении своей долгой истории Китай проходил через несколько периодов страшных смут, ставивших под вопрос само его существование, и разрушительных завоеваний чужеземцами. Войны, особенно междоусобные, велись с чудовищной жестокостью и сопровождались колоссальными жертвами: достаточно часто людей истребляли целыми обширными районами. Огромная часть населения постоянно жила в кромешной бедности. Но, несмотря на все это, китайская цивилизация сохраняла целостность, величие и колоссальное влияние как на экономику и политику, так и на культуру своих ближних (а порой и весьма дальних) соседей.
Феноменальны обстоятельства, например, пришествия чая на Русь. Они полузабыты, но оставили в нашем языке мощный след: именно от названия этого обыденного сейчас напитка образованы такие слова, как «чаяния» и «отчаяние», а официантам даже в самых последних притонах дают отнюдь не на водку, а именно «на чай». Насколько можно судить, на неподготовленный организм в то время чай, этот совершенно безобидный и привычный нам сегодня напиток, оказывал влияние, сходное наркотическому, вызывая быстрое и надежное привыкание. В результате люди становились зависимы от потребления этого достаточно дорогого тогда напитка (вплоть до пропивания, причем именно в чайных, а не в рюмочных, своего имущества и впадения в бедность и даже в нищету), а сам он приобрел культовый характер не только в нашей стране, но и Великобритании (где существовала целая индустрия по сбору в богатых домах спитого чая, его высушивания и многократной перепродаже все более бедным слоям общества).
Другой пример влияния Китая – древнекорейские пирамиды на китайском берегу пограничной реки Ялуцзян. Эта святыня корейского народа (и достояние всего человечества) обильно украшена древними иероглифами, которые поразительно схожи с китайскими и весьма отдаленно напоминают современную корейскую письменность. Показательно, что сами китайцы стараются не привлекать к этому феномену внимания посетителей: с одной стороны, они не нуждаются в хвастовстве своей древностью, а с другой – полагают, что это может вызвать никому не нужное раздражение корейцев.
О влиянии же Китая на Японию, культура которой полна переосмысленных заимствований из китайской, не стоит и говорить: все слишком очевидно, несмотря на глубокие долговременные политические расхождения между двумя странами и глубокое недоверие (в самом лучшем случае) между народами.
Все мы знаем, что именно в Древнем Китае впервые в истории человечества были изобретены порох, фарфор, ракеты, компас, бумажные деньги и многие другие привычные нам сегодня достижения техники. Однако мы редко задумываемся о специфических особенностях культуры, которая практически не допустила массовое практическое применение этих выдающихся достижений: из всех выдающихся технических достижений китайской цивилизации лишь бумажные деньги использовались в массовом порядке не для развлечений.
Шокирующим представляется сегодня завершение китайского мореходства. Его достижения феноменальны: уже в 1420 году на китайских картах был вполне точно нанесен даже юго-западный берег Африки. Великий мореплаватель Чжэн Хэ (евнух и мусульманин по вероисповеданию) не просто занимался дипломатией и торговлей, но свергал местных правителей на Суматре и Шри-Ланке, отправляя непокорных в Китай. Его седьмая экспедиция (1431–1434 годы), в ходе которой он и умер, задолго до Васко да Гамы достигла восточного берега Африки (в районе Сомали; при этом китайские мореходы зашли и в Красное море).
Однако именно на основе результатов семи экспедиций Чжэн Хэ правители Китая сделали окончательный вывод о бессмысленности дальних морских экспедиций и бесперспективности контактов с большинством ближних и, особенно, с дальними соседями. Дорогостоящие морские экспедиции были прямо запрещены, а уникальный океанский флот (корабли которого превосходили современные им европейские суда по масштабам и не уступали по мореходным качествам) уничтожен. В результате самоустранения Китая маршруты, проложенные китайскими мореплавателями в Индийском океане (информацию о которых хранили китайские общины), затем использовались европейскими колонизаторами.
Тем не менее, будучи полностью самодостаточным и рассматривая себя как средоточие цивилизованности всего человечества, Китай процветал. В XVIII веке, накануне его болезненного «вскрытия» западным колониализмом, на его долю, по оценкам, приходилось около 30 % всей мировой экономики.
В частности, по имеющимся расчетам[1], в 1750 году Китай производил 32 % мирового ВВП. На долю Индии приходилось в то время 24 %, а на Англию, Францию, Россию, германские и итальянские государства в совокупности – лишь 17 %.
В XVIII веке Китай вступил в полосу жестоких внутренних раздоров, гражданских войн и фактического разрушения государства, продолжавшуюся весь XIX век и окончательно преодоленную лишь Мао Цзэдуном, восстановившим единство государства (именно в этом заключалась его главная историческая заслуга, вполне очевидная с китайской точки зрения и невидимая для отечественного, долгое время чрезмерно идеологизированного, взгляда).
Поразительно, но к 1830 году, когда европейский капитализм осуществил грандиозный рывок, доля Китая в мировом ВВП снизилась незначительно – всего лишь до 29 %; правда, кардинально увеличившаяся доля пяти европейских стран достигла такого же уровня. При этом Великобритания производила 9,5 % мирового ВВП, что с учетом разницы в численности населения (18 млн. чел. в ней по сравнению с 400 млн. китайцев) означало более чем семикратное превышение душевого уровня ВВП.
Самоизоляция, феодальная отсталость, бюрократическая окостенелость Китая не позволили ему сопротивляться натиску империалистических колонизаторов, и к 1900 году его доля в мировом ВВП рухнула до 6 % (а Индии – вообще до 1,7 %). Пять европейских стран производили 54,5 % мирового ВВП: Великобритания – 18,5 %, Германия – 17,9 %, Россия – 8,8 %, Франция – 6,8 %, Италия – 2,5 %; доля США уже тогда составляла сопоставимые с нынешними 23,6 %, а Япония в результате революции Мэйдзи практически догнала Италию – 2,4 %.
В 1970–1985 годах доля Китая в мировой экономике, по данным МВФ[2], составляла лишь 2,4–2,6 % (доля Индии – 1,7–1,9 %), а в 1990 году, несмотря на позитивную динамику первого этапа экономических реформ, и вовсе снизилась до 1,7 % (Индии – до 1,4 %). Доля США в то же двадцатилетие колебалась между 23,7 и 32,9 %, доля крупнейших европейских экономик – Германии, Великобритании, Франции и Италии – между 15,8 и 21,1 %, а доля Японии более чем удвоилась, увеличившись с 6 до 13 %.
Несмотря на глубокую дезорганизацию и разложение государства (на фоне чудовищного перенаселения) второй половины XVIII – начала XIX века, а также длившуюся на протяжении жизни нескольких поколений колониальную и постколониальную катастрофу, тысячелетнее величие вошло в плоть и кровь китайского народа, стало неотъемлемой, неустранимой частью его самосознания.
Конечно, в ведущих растительный образ жизни крестьянах, в нищих, тысячами замерзавших на улицах в морозные ночи,[3] в бесправных забитых кули, бежавших в поисках лучшей доли на край земли, не оставалось и тени собственного достоинства: это общая судьба бедняков, поколениями стоящих на грани выживания. Но китайская культура, сохраняющая и передающая потомкам дух нации, сохранила гордость и самоуважение, с высоты и на фоне которых даже безысходный и бесконечный для отдельного человека ужас воспринимался как временное помрачение, не способное принципиально изменить общий закономерный хода дел.
Рис. 1. Численность населения Китая в XVII–XIX веках (реконструкция Чжоу Юаньхэ[4]). Скачкообразный рост показателей в 1740-х и 1770-х годах объясняется улучшением учета, падение в 1810-х и 1820-х годах – прекращением учета в областях, охваченных восстаниями
И даже затем – уже совершенно в иное время, после кратковременной передышки – разрушительная «культурная революция», развязанная Мао, производила впечатление простой локальной ошибки, кратковременной политической флуктуации, не имеющей принципиального значения и не меняющей прошлого и будущего величия китайской судьбы.
С другой стороны, бурный рост последних десятилетий, превративший Китай в главное событие конца ХХ – начала XXI века и безо всякого преувеличения ставший психологическим шоком для целого поколения россиян, воспринимается китайцами не как чудо, не как прорыв в ослепительное будущее, а всего лишь как возвращение себе законных позиций, восстановление самоочевидного порядка вещей, возвращение к естественному ходу дел, – не столько как феноменальный успех, сколько как простая нормализация и восстановление исторической справедливости.
Стремительное возвышение Китая, на глазах превратившее его во вторую экономическую и политическую силу мира, для многих китайцев – лишь начало возвращения на его законные позиции глобального лидера (а то и гегемона).
Возвышение Китая началось на фоне уничтожения Советского Союза и во многом было результатом процесса освоения Западом постсоветского мира. Еще маоистский Китай, несмотря на низкое качество управления, прекрасно использовал биполярное противостояние: антисоветская истерия 60-х годов, нападение на Даманский в 1969 году и почти неизвестная в наших странах, но чудовищная по ожесточенности, по сути дела, краткосрочная война на китайско-советской границе на территории нынешнего Казахстана (отнюдь не сводящаяся к инцидентам у Дулаты и Жанашколя) были для китайских лидеров в значительной степени всего лишь приглашением США к стратегическому партнерству против Советского Союза. Характерно, что даже столь проницательные лидеры, как Киссинджер и Никсон (самый недооцененный американский президент, последний, кто пытался отстаивать национальные интересы страны против интересов американского же глобального бизнеса) смогли осознать это приглашение, вполне очевидное для любого, хоть как-то знакомого с китайской культурой, лишь с опозданием на несколько лет.
С разрушением Советского Союза и открытием для внешней конкуренции рынков постсоциалистического мира Китай получил свою долю последних, но главным его призом стало отвлечение внимания развитых стран. Всецело занятые «пиром победителей», ослепленные упоением от собственной победы, они проморгали появление нового стратегического конкурента, который вполне реально может сменить их в роли лидера глобального развития всего человечества. Недаром даже маоизм, при всей его интеллектуальной и моральной скудости, сумел почти нечаянно украсть у буржуазии тогдашних развитых (не говоря уже о развивающихся) стран целое поколение ее молодежи.
Распад Советского Союза создал колоссальную угрозу формирования в мировом масштабе вполне тоталитарной диктатуры глобальных монополий, слегка прикрытой американским доминированием. Сегодня, на фоне уже давно ставшего хорошим тоном негодования против «однополярного мира», реальность и масштаб той опасности уже давно и прочно забыты. Ведь складывавшаяся монополия была не только надежно замаскирована «демократическими институтами» Запада, но и сакрализирована блистательной в своей назидательности победой «свободного мира» над «империей зла», исчезновением «советской военной угрозы» и реального, повседневного страха гибели в ядерной войне, «деятельным раскаянием» советского руководства во главе с Горбачевым. Протестовать против новых хозяев мира после провала Советского Союза никому в принципе не могло даже прийти в голову: это было примерно то же самое, что протестовать против только что победивших добра и свободы.
Самая страшная, самая тотальная диктатура – та, которая, служа низменным корыстным целям, опирается, тем не менее, на моральный авторитет и искреннюю поддержку.
Скачкообразное развитие Китая нейтрализовало эту вполне серьезную угрозу тогда (первую «войну нервов» Китай выиграл у США еще в 1997 году[5]) и тем более успешно нейтрализует сейчас. Тем самым он возвращает мир не просто к привычному биполярному противостоянию двух сверхдержав, но к значительно более устойчивому и потому надежному положению, при котором целый ряд относительно самостоятельных держав «второго уровня», преследуя свои интересы, выполняют роль сдерживающей силы, не допуская чрезмерного обострения конфликта между двумя лидерами. Этим «поясом стабильности» являются сегодня и будут оставаться в обозримом будущем как минимум Евросоюз и Япония, – а при геополитической удаче и разумном руководстве еще и Индия с Россией.
Принципиально важно, что биполярное противостояние будет сохраняться (по крайней мере, еще длительное время) не только на уровне национальных государств (в условиях глобализации постепенно размываемых современными технологиями и потому сходящих с авансцены развития человечества), но и на главном уровне современного развития, надстроившимся над государственным, – на уровне глобального бизнеса.
Обе его противостоящие группировки (все более условно связываемые с финансовыми группами Ротшильдов и Рокфеллеров) принадлежат к Западу, но сегодня они дополняются качественно новым, третьим игроком, отнюдь не растворяющимся в них, как это было с предыдущими «восходящими звездами», – китайским (в основном остающимся формально государственным) бизнесом, который стремительно приобретает глобальный характер.
Неразмываемость китайского бизнеса, его обособленность от существующих глобальных структур и непоглощаемость ими непосредственно вызвана тем, что Китай по своему характеру (как, впрочем, и наша страна, его предшественник в глобальной конкуренции) является не столько страной или тем более государством, сколько цивилизацией.
Своим возвращением на авансцену мировой истории Китай знаменовал, а во многом и обусловил переход от привычной нам межгосударственной конкуренции к качественно новой конкуренции – цивилизационной. Глобальная борьба, со времен Вестфальского мира ведшаяся между государствами, сначала порождаемыми нациями, а затем и формировавшими их в соответствии со своими потребностями, теперь ведется между цивилизациями. Соответственно, поскольку цивилизация явление более культурное, чем экономическое, глобальная борьба, бывшая сначала военной, а затем – коммерческой, на наших глазах все более сдвигается в сферу культуры, – и символом, олицетворением этого процесса становится неумолимое возвышение Китая.
Данная книга посвящена описанию специфики, современного положения и перспектив Китая, – и, главное, значению этого для нашей страны и нашего народа.
Первая часть книги рассматривает главное – социокультурную специфику Китая, необходимую для понимания отличия базовых закономерностей его развития от основных закономерностей развития западной цивилизации. Культура – это образ мышления и образ действий, взятые в своем единстве; без понимания особенностей той или иной культуры нормальное взаимодействие с ее носителями, как на коллективном, так и на индивидуальном уровне попросту невозможно.
После рассмотрения ключевых базовых, фундаментальных особенностей китайской цивилизации авторы переходят к описанию черт национального характера, вызванных, по мнению авторов, конкретно-историческими причинами.
Заканчивается первая часть книги практическими советами представителям иных культур, начинающим свое взаимодействием с Китаем и не накопившим еще значительного собственного опыта.
Вторая часть посвящена новой и новейшей истории Китая, заключающейся в освоении им в ходе национально-освободительной борьбы социалистических ценностей и в последующем приспособлении их к традициям, особенностям и интересам китайской культуры и китайского народа. Этот процесс – возможно, несколько самонадеянно, – назван авторами «окитаиванием социализма» и представляет собой процесс пробуждения самосознания великой нации, ее ученичества и, наконец, зрелости.
Этот процесс связан с именами трех великих китайцев ХХ века – Сун Ятсена, Мао Цзэдуна и Дэн Сяопина; в силу практической нацеленности книги на понимание именно сегодняшних реалий наибольшее внимание уделяется последним, оказавшим на современный Китай максимальное влияние.
После анализа их деятельности подробно рассматривается современный этап развития Китая: расширение комплекса все более глубоких диспропорций в условиях беспрецедентно длительного быстрого роста экономики, ведущее к наглядной исчерпанности стандартной рыночной модели и ставящее Китай перед необходимостью нового кардинального изменения доминирующего типа общественных отношений.
Третья часть книги посвящена сегодняшней ситуации и ближайшему будущему Китая, оказавшемуся на грани драматического перелома. В трех главах рассматриваются три основные группы противоречий, настоятельно требующих разрешения.
Прежде всего, это вынужденная в условиях приближения к глобальной депрессии переориентация экономики с внешнего на внутренний спрос, неминуемо сопровождающаяся болезненным снижением рентабельности.
Вторая группа противоречий порождена глубокой социальной трансформацией общества и связана с обостряющимися конфликтами не только между богатыми и бедными, представителями экономической и военно-политической власти, а также между различными регионами и национальностями.
Значительно более глубоким и опасным противоречием представляется формирование в рамках одного и того же общества социальных групп с совершенно различными образами жизни и системами ценностей: грубо говоря, «информационно-сервисной», свойственной далеко не только мегаполисам, но ярче всего представленной именно в них, а также «индустриальной», свойственной промышленным районам, – и традиционной крестьянской. Все эти группы широко представлены и в интеллектуальной, и в информационной сфере, и в сфере реальной политики: расхождение между ними все глубже разделяет китайское общество, извне все еще кажущееся отдельным наблюдателям неразделимым монолитом.
Наконец, значительную группу противоречий, недооцениваемых западной наукой просто потому, что западные общества в своей истории почти не сталкивались с подобными проблемами, создает крайняя неравномерность демографических процессов. Это и пресловутый растущий разрыв в численности юношей и девушек, и увеличение количества пожилых людей, и, главное, чудовищный культурный разрыв между воспитанными в рамках традиционной культуры родителями и полностью раскрепощенными, по-западному эмансипированными детьми.
Четвертая часть книги рассматривает современные перспективы Китая в глобальной конкуренции – прежде всего в условиях предстоящего всему нашему миру срыва в глобальную депрессию. Особое внимание уделяется внешним возможностям (в первую очередь, значению прорыва представителей Китая в состав формирующегося глобального управляющего класса) и внутренним ограничениям, к которым относятся культурные барьеры и трудно объяснимая, но вполне очевидная цикличность истории Китая.
Пятая, заключительная часть книги посвящена анализу значения современного Китая для современной России. Это значение характеризуется вполне диалектичным сочетанием возможностей и опасностей. Поэтому после тщательного анализа факторов, превращающих Китай в естественного стратегического союзника нашей страны, авторы столь же тщательно анализируют угрозы, связанные с этим партнерством, – попутно развеивая неминуемо большое количество мифов о пресловутой «желтой опасности».
Отдельно анализируется взаимосвязь регионального и глобального сотрудничества двух стран и народов, так как разномасштабность диктует в данном случае не только разноаспектность: иногда возникает ощущение, что взаимодействие на региональном и глобальном уровне разворачивается между совершенно разными парами государств.
Заключение посвящено описанию требований, объективно предъявляемых к России бурным развитием Китая, и ограничений, столь же объективно накладываемых им на нас. Строго говоря, сочетание этих требований и ограничений формируют вполне органичную и, как это ни странно, достаточно всеобъемлющую государственную политику России, – как если бы для понимания своих задач и проблем нам не надо было бы жить «в прекрасном и яростном мире», а достаточно было всего лишь иметь своим соседом (в том числе вовсе не обязательно близким) Китай.
Мы выражаем глубокую и искреннюю благодарность прежде всего своим китайским товарищам, открывшим нам двери в свою страну и одарившим нас неоценимым опытом и знаниями. Мы счастливы подаренной нам возможности увидеть великий Китай изнутри, без прикрас и рекламы, с разных точек зрения и из разных систем ценностей, глазами самих, очень сильно отличающихся друг от друга китайцев.
Однако, поскольку далеко не все, написанное в этой книге, понравится нашим проводникам и учителям, – и в особенности их разнокалиберным руководителям, – мы воздержимся от перечисления их имен, предпочитая выражать нашу благодарность индивидуально, с глазу на глаз, в том числе и для того, чтобы точно так же, с глазу на глаз и без совершенно излишней для нас огласки получать причитающуюся нам порцию вполне заслуженных нами возражений и критики.
Ибо все возможные фактические ошибки, неточности и политически неграмотные предположения целиком и полностью лежат на совести авторов, невольно, в силу добросовестных заблуждений исказивших компетентное мнение прекрасных специалистов, с которыми нам пришлось общаться.
Мы считаем своим долгом отдельно поблагодарить российских китаистов и просто людей, обладающим значительным жизненным опытом, знакомство с которыми (или трудами которых) позволяло нам в целом ряде случаев понимать, что же именно означали на самом деле те явления, с которыми мы сталкивались. Общение с ними и их работами оставило в нас глубокий культурный и методологический след. Это, прежде всего:
• Виля Гдаливич Гельбрас, профессор Института стран Азии и Африки при МГУ им. М. В. Ломоносова;
• Кирилл Солонин, доктор философских наук, профессор;
• Владимир Малявин, профессор Тамканского университета (Тайвань);
• Игорь Сундиев, главный научный сотрудник ВНИИ МВД, профессор, доктор философских наук;
• Виктор Ульяненко, китаист;
• покойный Владилен Борисович Воронцов, синолог (китаевед) и американист, главный редактор журнала «Проблемы Дальнего Востока»;
• Анна Репецкая, д.ю.н., профессор, заместитель по науке директора Иркутского юридического института Российской правовой академии Минюста России;
• Владилен Буров, китаист и историк философии, соавтор китайско-российского словаря новых слов и выражений (2007 год);
• Петр Гваськов, исполнительный секретарь Союза военных китаеведов;
• Бронислав Виногродский, специалист в области древней китайской философии;
• Алексей Советов, предприниматель (Эстония).
По указанным выше причинам, все более полно и гармонично объединяющим Россию и Китай, этот список также не может быть полон и содержит людей, передавших нам ощущения общих закономерностей, но ни в коем случае не конкретные факты.
Все ошибки, неточности, спорные места и «провокации, способные ухудшить отношения и затруднить сотрудничество между двумя великими державами», если они по какому-то странному недосмотру и содержатся в данной книге, – всецело и полностью принадлежат исключительно нам, и мы заранее приносим в связи с этим извинения всем заинтересованным и не заинтересованным сторонам.
Часть I
Социокультурная специфика: беглый практический очерк
Попав в Китай или плотно общаясь с китайцами в других странах, очень быстро начинаешь даже не понимать, а ощущать всем телом: это не просто другой народ и другая культура – это совершенно иная цивилизация.
Если бы существовали на земле потомки инопланетян – это были бы не загадочные тибетцы или неведомые племена Амазонии, а именно китайцы. Вроде бы точно такие же, как и мы – и вместе с тем совершенно иные, принципиально отличающиеся не только образом действия, но и способом мышления и в целом восприятия окружающего мира.
Недооценивать масштаб наших различий – значит постоянно ставить себя в нелепое положение, тратить силы на бессмысленные, заведомо не воспринимаемые (или воспринимаемые неправильно) действия, проходить мимо прекрасных возможностей.
Но, конечно, в то же время нельзя и переоценивать этот масштаб. Иначе можно уподобиться последнему поколению советских руководителей, решительно отказавшихся от «китайского пути» развития на том (высказывавшемся вполне серьезно) основании, что «для этого в стране слишком мало китайцев».
Этот «недостаток», как мы в последние полтора десятилетия видим на улицах наших городов (но отнюдь не в официальной статистике и не в словах наших и китайских руководителей), стремительно устраняется. Но, разумеется, отнюдь не по этой причине понимание «китайского пути» как наиболее разумного и целесообразного становится все более широким, – и вместе с тем становится все сильнее сожаление об упущенном шансе. Ведь при разумной политике нашего бывшего руководства «китайский путь» именовался бы в сегодняшнем мире «советским», а Советский Союз не просто сохранился и процветал бы, но и продолжал уверенно конкурировать с США за мировое лидерство.
В настоящее же время правильное понимание китайцев значительно более важно для нас, чем даже понимание американцев или европейцев, – и в то же время это значительно более сложная задача. Однако ее решение окупается сторицей: хотя бы демонстрируя такое понимание (или даже простое стремление к нему), вы со временем сможете наладить с китайцами адекватное сотрудничество, – или, по крайней мере, избежите ненужных конфликтов.
В любом случае, чем полнее вы учитываете национальные особенности, традиции и обычаи своих партнеров, чем лучше вы их понимаете, – тем более продуктивным (или хотя бы менее опасным) будет для вас взаимодействие с ними.
Если же вы сможете приблизиться к настоящему, глубокому пониманию их духа и культуры, вы почти неизбежно полюбите этих очень своеобразных, жестких и рациональных, но прекрасных людей.
Нижеследующие главы ни в коей мере не претендуют на полноту. Более того: Китай меняется так стремительно, что к моменту прочтения настоящей книги некоторые ее положения и даже выводы уже вполне могут устареть.
Не стоит забывать, как в 2000-е годы новые карты, например, Пекина печатались каждый год, – просто потому, что город строился и менялся с такой скоростью, что прошлогодняя карта уже оказывалась не соответствующей действительности и, строго говоря, непригодной. После Олимпиады 2008 года скорость изменений, естественно, снизилась, но они все равно остались весьма значительными, – и в Пекине, и в большинстве других регионов Китая.
Нельзя исключить, что содержание нижеследующих глав (как, впрочем, и вся настоящая книга) вызовет решительный протест у той части специалистов, которая искренне убеждена в недопустимости высказывания собственных мнений о Китае со стороны не имеющих соответствующего диплома или, на худой конец, не живущих на китайские гранты (авторам приходилась сталкиваться с этой позицией, высказываемой очень искренне и органично). Парадоксальным образом Китай, сам по себе, несмотря на внутренние иерархии и воспоминания о «китайских церемониях», совершенно не склонный к пустому снобизму, может порождать самые вульгарные его формы у некоторой части людей, сделавших изучение этой великой цивилизации своей профессией.
Однако авторы, не будучи профессиональными синологами, по долгу своей работы весьма плотно общались с самыми разными представителями Китая на протяжении долгих лет и считают себя не просто имеющими право, но и прямо обязанными донести до читателя наиболее важные с практической точки зрения – или же показавшиеся им наиболее оригинальными – черты китайского характера.
Профессиональная же ревность, снобизм и даже попытки недобросовестной конкуренции также, безусловно, представляют огромный интерес, – но уже не для авторов, а для психологов или культурологов, изучающих влияние предмета изучения на специалистов, посвятивших ему свою жизнь.
Существенно и то, что, как выяснилось, в том числе и при написании этой книги, в силу масштабов и разнообразия Китая представления о нем, сложившиеся даже у плотно сотрудничающих с ним людей, часто диаметрально различаются. Приведенные ниже наблюдения и умозаключения представляют собой результат долгих и тяжелых дискуссий между авторами, – но мы понимаем и должны заранее предупредить о том, что консенсус между нами отнюдь не обязательно совпадет с наблюдениями многих наших уважаемых читателей.
Не столько потому, что кто-то прав, а кто-то нет, сколько в силу исключительных масштабов и, главное, внутреннего разнообразия Китая.
Глава 1
Ключевые особенности китайской цивилизации
1.1. «Пуп земли»
Многие переводы на поверку оказываются неточными просто из-за интеллигентности ученых, которые делали их первыми, нечаянно закладывая лингвистическую традицию.
Смысл общепринятого перевода самоназвания Китая на русский язык – «Срединная империя» – значительно точнее и без всяких ненужных красивостей переводится термином «Центральная империя», а еще точнее – простым и утилитарным «пуп земли».
Именно этот просторечный термин, несмотря на его некоторую вульгарность, наиболее полно и понятно (и, скажем прямо, завидно для нас, слишком часто живущих по принципу «каждый кулик хает свое болото») выражает самоощущение обычного китайца, его отношение к своей Родине и своему народу.
Сегодня, когда Китай имеет колоссальные, неимоверные основания для национальной гордости, подобное восприятие себя не только кажется представителям иностранных культур вполне естественным и рациональным, – оно характерно для представителей деловых и политических кругов почти всего мира, который современный Китай, подобно Атланту, держит на своих плечах, на некоторое время, но все же спасая от глобального кризиса.
Ниже мы подробно рассмотрим актуальный вопрос о том, как долго это может продолжаться и чем кончится, – но здесь и сейчас отметим иное: так было далеко не всегда.
Долгие столетия Китай находился в чудовищном, нищенском, разрушенном состоянии. Величие многих развитых стран, но в первую очередь блеск и богатства английской короны опирались на насильственную наркотизацию китайского народа, коррупционное разложение и удержание в полном ничтожестве китайского государства.
Искренние попытки многих политических деятелей укорить американцев фантасмагорическим ростом производства наркотиков в Афганистане после его оккупацией войсками США и их сателлитов по НАТО вызывают жалость и свидетельствуют лишь о дурном образовании. Никогда не стоит забывать, что Великобритания, а с ней и вся современная западная цивилизация добилась лидерства и богатства не только за счет стимулирования технического прогресса, но и за счет прямого, явного и открытого грабежа колоний, торговли рабами и наркотиками.
А память о методах достижения успеха так же сильна и приятна, как и о самом успехе. Поэтому соответствующий образ действия заложен в культурный код, в социальный генотип современного Запада и в особенности его англосаксонской части. Именно поэтому в рамках его политической культуры граждане многих стран де-факто просто не считаются людьми (и их можно убивать, в крайнем случае, бомбить без зазрения совести, причем отнюдь не только в ходе истребления цыган, евреев и славян-«унтерменшей»). Именно поэтому наркоторговля de facto является (хотя это, разумеется, и не признается публично) важным фактором социальной селекции и саморегуляции ряда западных обществ.
Китай пытался сопротивляться.
Понадобились две жестокие «опиумные войны», чтобы юридически, в рамках норм международного права закрепить право европейцев (прежде всего англичан, французов и американцев) широкомасштабно уничтожать китайцев, приучая их к наркотикам.
Кстати, существенное уважение, до сих пор во многом испытываемое к России в Китае, отчасти связано и с тем, что наши купцы и чиновники, в отличие от представителей Великобритании, Франции и США, не принимали в этом кошмаре никакого участия.
Однако даже в аду насильственно навязанной опиумной пандемии, когда до 10 % населения прибрежных районов были наркоманами, когда иностранные купцы не могли найти в Китае серебра – оно все шло в уплату за опий, население катастрофически сокращалось, а государства практически не существовало, – даже тогда Китай (разумеется, не весь, а его образованная часть) искренне и очень органично считал себя единственным центром цивилизации.
Крайнее самоуважение не только носит обычный для любого национализма иррациональный характер: в данном случае оно подкреплено пониманием массы и истории своей страны и своего народа, а на протяжении жизни последнего поколения – еще и грандиозного, небывалого в истории человечества (по крайней мере, как кажется нам сейчас) успеха.
Однако в значительно большей степени он является результатом культурной политики, проводившейся, безо всякого преувеличения, на протяжении тысячелетий:[6] китайский народ практически на протяжении всей своей истории последовательно, неустанно и изобретательно воспитывался в твердом убеждении, что является самым способным и самым великим, а вокруг него живут варвары, не знающие элементарных культурных норм (и обозначаемые с восхитительной простотой – по сторонам света; при этом сам Китай, «Срединное царство», является наряду с четырьмя традиционными отдельной стороной света – «серединой»).
Самый бедный, самый необразованный и неудачливый китаец преисполнен убеждения, что он гарантированно превосходит любого самого успешного и умного «варвара» своей историей.
Единственным исключением из этого правила являются евреи. Китайцы испытывают к ним колоссальное уважение, граничащее с обожествлением. Официальным обоснованием этого является признание евреев единственным народом с не менее длительной и богатой историей, чем у китайцев, но, возможно, играет свою роль и коммерческая успешность евреев, которая не может не вызывать живого отклика у другого коммерчески ориентированного народа.
Легенды о гениальности евреев стали фольклором; устойчивый термин «китайский еврей» является высокой похвалой и означает умного китайца, добившегося заслуженного успеха в жизни.
Евреи являются единственным народом, ребенок от представителя которого и китайца (или китаянки) официально не считается китайцем по национальности.
Современное населения Китая убеждено в главной роли Китая во всей истории человечества. Все значимые изобретения были сделаны именно в Китае, а опередившие его по уровню своего развития страны всего лишь «временно получили преимущество» (как правило, не «добились», а именно «получили» его!)
Китайские историки свято верят, что Китай всегда был самой сильной страной, а поражения изобретательно объясняют случайным стечением неблагоприятных обстоятельств: разобщенностью, численным превосходством варваров, обманом и тому подобное. Трактовка плохого состояния Китая до начала реформ в 1979 году потрясает своей простотой: «внешние враги завидовали силе Китая и временно лишили страну величия».
Разумеется, чем менее образован человек, чем уже у него кругозор, – тем сильнее он убежден в величии своей страны, однако в той или иной степени это убеждение является общим состоянием всего китайского народа, представители которого исходят из него в своей повседневной жизни.
Русский мазохизм деятелям китайской культуры и в целом китайцам совершенно непонятен и глубоко чужд.
Проникновенное осознание своей цивилизованности имеет, как и всякая медаль, оборотную сторону, – восприятие представителей иных культур как «варваров». Это восприятие будет снисходительным и вполне комфортным для Вас, пока Ваши интересы и настроения не противоречат интересам и настроениям Вашего партнера или случайного попутчика, но в случае появления таких противоречий может быстро стать весьма неприятным для Вас, а то и агрессивным.
Обычное наименование европейца в Китае – «лао-вай» – изначально не несет в себе никакого пренебрежительного смысла. Вопреки распространенным легендам и лобовым переводам, часто попадающимся не только в российских, но и в европейских словарях, слово «лао» означает «истинный» (а также «старый» и используется в уважительном обращении к старшим[7]), а «вай» – иностранный (и употребляется в таких, например, «оскорбительных» словосочетаниях, как «Министерство иностранных дел»).
Таким образом, «лаовай» означает всего лишь «истинный», «настоящий» иностранец, то есть иностранец-европеоид, а не азиат (в противовес, например, монголам, вьетнамцам и японцам).
Исторически слово «лаовай» несло в себе негативный оттенок, однако он был вызван не самим по себе значением этого слова, как любят рассказывать некоторые китаисты (распространение легенд о Китае вообще является любимым занятием многих из них, – особенно тех, кто не жил долго в Китае и не работал в нем), а общим отношением к иностранцам как к варварам. Существенную роль играет и то, что не имеющий опыта жизни в Китае турист или просто иностранец обычно действительно ведет себя как профан, неопытный человек, а то и откровенный недотепа (что, строго говоря, естественно).
Однако на практике рост общения с европейцами и американцами привел к тому, что в быту уничижительный смысл слова «лаовай» (невежда, не знающий обычаев) в значительной степени утрачен, – чего нельзя сказать о книгах, по которым продолжают учиться многие китаисты (кроме того, порой он продолжает использоваться с уничижительным оттенком и в самом Китае, – как при употреблении в сердцах, в отдаленных его регионах, жители которых почти не сталкиваются с иностранцами).
С учетом исторического опыта в официальной речи и документах иностранцев именуют «вайгожэнь», но в быту эта формула не применяется.
Использование слова «лаовай» напоминает использование слова «негр»: оно не было и не является ругательством в нашей стране, однако официальные лица стараются его избегать, говоря что-то вроде «наши друзья из Африки» или «африканцы» (аналог «вайгожэнь»), – а в быту, особенно в сердцах, слово «негр» может приобрести и негативный оттенок. Точно так же в японском языке «гайдзин» означает всего лишь «чужак».[8]
Вместе с тем массовая культура Китая подразумевает восприятие иностранца, вне зависимости от того, как его называть, как варвара и невежу. Китаец без всяких внутренних проблем, а часто и с готовностью признает, что иностранец превосходит его интеллектом, знаниями и умениями, но воспринимает это не более чем как «временное преимущество», которое надо быстрее перенять, чтобы превзойти его.
Никакого сомнения в возможности превзойти иностранца не существует в принципе: ее залогом является величие китайца, несколько тысяч лет истории и великие свершения китайского народа, о которых он никогда не забывает и сознание которых поддерживает его в любых, сколь угодно сложных ситуациях.
Самый неудачливый, самый бедный, самый забитый китаец абсолютно убежден в своем культурном и историческом превосходстве над «лаоваями».
Однако никакого пренебрежения к ним, в отличие от даже совсем недавнего прошлого, из этого не следует.
Разумеется, в китайском языке существуют и сознательно оскорбительные наименования для иностранцев. Японцев прямо называют «японские черти», и крайне негативное отношение к ним было распространено и до антияпонских кампаний, еще в то время, когда государство отчаянно, всеми силами завлекало в страну японских инвесторов[9]. Европейцам выпали термины «белые обезьяны», «волосатики», «грубые варвары» и так далее, – но аналоги встречаются в большинстве языков мира.
Гордость за свою историю и культуру легко сочетается у китайцев с пониманием своих проблем и недостатков. Так, стандартные для нашей культуры сетования на то, что русские (или украинцы, или белорусы) по отдельности являются очень умными и эффективными, а, собранные вместе, утрачивают свои позитивные качества и удесятеряют негативные, часто вызывают у китайцев бурное удивление и искренний пересказ их собственной аналогичной поговорки: «один японец – баран, много японцев – дракон; один китаец – дракон, много китайцев – стадо баранов».
Понимание культурных недостатков демонстрирует и государство. Некоторое время назад, когда китайские туристы официально были признаны каким-то международным органом самыми невоспитанными и некультурными в мире, это вызвало немедленную реакцию. Представители государства стали проводить весьма жесткие разъяснительные беседы о том, как надо и как не надо вести себя за границей, в ряде случаев была введена система поручительств за нормальное поведение китайцев, отправляющихся в туристические поездки, а о выпуске справочных материалов и обучающих фильмов не приходится и говорить.
Одним из неотъемлемых элементов пропагандистской подготовки к Олимпиаде 2008 года в Пекине наряду с широким оповещением мировой общественности об обучении волонтеров и полицейских английскому языку было точно такое же оповещение о разъяснительной работе с целью отучить пекинцев плевать в общественных местах.
Работа эта принесла результаты, хоть и ограниченные, но в данном случае для нас важно иное: не только рядовые китайцы, но и государственная пропаганда совершенно не стесняется признавать проблемы и недостатки не только китайского общества, но даже и китайской культуры, – и считает правильным демонстрацию старательной работы по их исправлению.
Таким образом, китайский национализм носит вполне естественный, органичный характер и в обычной жизни не создает проблем для иностранцев. Хотя нам все же не стоит забывать, что для наших партнеров единственные люди в полном смысле этого слова – китайцы, а остальные являются всего лишь незавершенными переходными этапами к этому состоянию или же тупиковыми ветвями эволюции.
Строго говоря, подобный национализм свойственен большинству народов, задумывающихся о собственном месте в истории, – в том числе и не имеющим для этого по-китайски глубоких и веских оснований. В конце концов, можно вспомнить массовое отношение к нам прибалтов и поляков (не говоря о финнах, более 85 % которых, живя все послевоенное время в значительной степени за счет нашего спроса на свою продукцию, по самым разным социологическим опросам устойчиво продолжают считать нас своими врагами), для элит которых ненависть к России, похоже, стала вполне удовлетворительным заменителем созидательной национальной идеи и инструментом конструирования если и не своих наций, то, во всяком случае, своих политических систем.
1.2. Диалектика и синтезирующий характер мышления
Китайцы искренне не понимают представителей иных цивилизаций, прежде всего западной и российской, которые видят мир разъятым на отдельные элементы и ставят себя в состояние выбора некоторых из них.
Они с непередаваемой иронией говорят про это: «Вы всегда выбираете из двух зол». Ведь ситуация выбора чего-то одного из двух различных вариантов противоестественна для китайца, который инстинктивно стремится овладеть обоими и выжать из них все лучшее и полезное.
В ситуации, когда мы выбираем между черным и белым, китаец начинает искать для себя позицию, позволяющую получить и то, и другое, – и весьма часто вместо грязно-серых разводов, уже нарисовавшихся в воображении некоторых читателей, обретает радугу.
Для европейцев и их наследников мир двоичен, как электричество: есть плюс, есть минус, – и между ними, как электрический ток, течет жизнь, представляющая собой борьбу опять-таки противостоящих друг другу добра и зла.
Между тем мир един, – и странно, что мы готовы признать это только во время безответственных и беспредметных философствований, да еще во время институтских занятий диалектикой.
Ведь даже христианство бегло упоминает, что Сатана отнюдь не равнозначен Богу, но является всего лишь его падшим ангелом. Это, кстати, формальная (наряду, разумеется, с содержательными, моральными) причина того, что манихейство, то есть признание равноправия и равнозначимости добра и зла, считается тяжким грехом.
Однако малейшее размышление на эту тему приводит к крайне неприятным и даже опасным для бытовой и официальной веры заключениям: например, что в таком случае Сатана должен быть подчинен Богу и, соответственно, зло существует в мире не само по себе, а по воле и желанию Бога. Поэтому официальное богословие, уподобляясь подводной лодке, предпочитает стремительно скрыться от остроты насущных вопросов и эмоций в глубину мутных вод заумных рассуждений, периодически выплевывая на поверхность (с сопутствующими обвинениями в ереси) не в меру пытливых, чувствительных или просто честно запутавшихся в этих смертельных глубинах адептов.
Для китайца этот взгляд представляется по-детски примитивным, хотя он и признает его практическую продуктивность и с удовольствием пользуется его плодами, в том числе в виде достижений западной науки.
В отличие от европейского мышления китайское не двоично, а троично: борющиеся противоположности китайское мышление склонно воспринимать с позиции их синтеза на следующем, более высоком витке развития, после соответствующего перехода количества в качество.
Мир есть единство и борьба противоположностей, но, если западное мышление ориентируется в первую очередь на борьбу, китайское воспринимает прежде всего единство. Правда, это представляется общей особенностью восточноазиатских культур, стремящихся в качестве высшей ценности не к индивидуальному успеху, а к достижению гармонии.[10]
С точки зрения физики все сущее представляет собой единство частиц и волн: осязаемой материи и, как правило, неосязаемой энергии, а в перспективе развития науки мы от понимания единства вещества и энергии придем к пониманию единства физической и психической энергии.
Цивилизационные различия Запада и Востока проявились, в частности, в различном характере доминирующих действий, в применении усилий к различным элементам этого находящегося в единстве противоречий: материалистичный Запад занялся изучением вещей, а философствующий (и при этом далеко не всегда «духовный» в нашем понимании этого слова) Китай посвятил себя энергии.
Из этого, в частности, вытекает принципиальное различие западной и восточной медицины. Если рассматривать тему более широко, именно культурно обусловленное стремление к работе с энергией вызвало технологическое отставание Востока от Запада, так как развитие технологий основано в первую очередь именно на работе с предметами, к чему есть склонность у носителей западных, а отнюдь не восточных культур.
Возможно, именно этим объясняется один из парадоксов тысячелетней китайской истории, на протяжении которой высочайшие технологические достижения (компас, порох, ракеты) использовались преимущественно для развлечений.
Тем не менее, целостное восприятие мира, диалектическое восприятие противоположностей в их неразрывном и неразделимом единстве, синтезирующий характер мышления являются важнейшими особенностями китайской культуры и китайского сознания, определяющими в том числе и сугубо бытовую философию повседневной жизни.
1.3. Образность мышления как фактор конкурентоспособности
Китайская письменность, как и письменность других народов Юго-Восточной Азии, основана не на буквах, а на иероглифах. Каждый иероглиф имеет свое значение и звучит как один слог. Поскольку число слогов в языке ограничено и значительно меньше числа используемых понятий, возникает проблема соответствия. В устной речи она решается использованием различных тонов: одни и те же звуки в зависимости от тона, которым они произнесены, означают совершенно разные вещи.
На письме проблема решается увеличением числа иероглифов до крайних пределов: даже чтобы просто читать газету, нужно знать около полутора тысяч иероглифов! В результате степень традиционной образованности в Китае и по сей день определяется, прежде всего, числом иероглифов, которые помнит человек. Тем не менее, для того, чтобы читать (и тем более писать) специализированный текст, посвященный сложным и разнообразным проблемам, еще не так давно часто требовалось несколько человек: один специалист просто не мог знать соответствующее число достаточно сложных иероглифов.
Таким образом, познание было в значительной степени коллективным, а не индивидуальным делом, что существенно усиливало и закрепляло и без того объективно свойственный восточным культурам коллективизм.[11] При этом сложность иероглифического письма стала колоссальной преградой развития технологий, так как люди просто не могли запомнить и затем воспроизвести полученную ими информацию. Это стало одной из наиболее глубоких, культурно-психологических причин технической отсталости Китая, нараставшей как минимум с середины XVIII века и обусловившей трагизм его истории в последующие двести лет, – на протяжении жизни восьми поколений!
Однако сложность и многочисленность иероглифов, даже доведенные почти до абсурда, все равно не могли решить проблему недостаточности слогового письма для обозначения большого количества имеющихся сущностей. Результатом ее нерешенности стала многозначность целого ряда иероглифов, разные значения которых часто весьма слабо связаны друг с другом.
Жизнь в условиях лексической многозначности, то есть, по сути дела, в условиях неопределенности смыслов представляет собой постоянную жесточайшую тренировку сметливости и находчивости, которую вынужденно проходит китайское сознание на протяжении всей жизни. Чтобы понять смысл сказанного, часто недостаточно просто знать значения слогов и даже тонов: надо постоянно и очень быстро сопоставлять различные варианты возможного и выявлять среди них наиболее реальный.
Естественно, подобная повседневная, воспринимающаяся как единственно возможная и само собой разумеющаяся норма, тренировка накладывает весьма существенный отпечаток как на национальную культуру, так и на национальный характер.
Весьма существенный отпечаток на них накладывает и иероглифическое письмо как таковое. Ведь иероглиф, в отличие от привычной нам буквы, представляет собой не абстрактный символ почти «в чистом виде»,[12] а картинку, имеющую самостоятельное значение или, по крайней мере, поддающуюся толкованию в таком качестве.
В результате при чтении иероглифов у достаточно культурного и образованного человека могут возникать (хотя могут, разумеется, и не возникать) три ассоциативные ряда одновременно: связанный с их прямым значением, со звучанием обозначаемых ими слогов и, наконец, – с видом иероглифа как картинки.
Купание в этих ассоциативных рядах способно смертельно утомить неподготовленного человека и вызвать у него глубочайшее отвращение ко всему китайскому как к чудовищно и бессмысленно усложненному. Вместе с тем такая многозначность тренирует интеллект – или, по крайней мере, его некоторые специфические особенности, а также (а насколько можно судить по практическим наблюдениям, в особенности) эстетическое чувство.
Повседневное использование в качестве исходной единицы письменности изображений, имеющих собственное значение, способствует развитию образности мышления, что в сочетании с синтетическим, – троичным, а не дуалистическим, – характером мышления дает китайскому сознанию колоссальные резервы, практически не используемые в настоящее время (как и в прошлом), но способные в будущем, – в том числе, вероятно, и не столь уж отдаленном, – развернуть перед ним колоссальные перспективы.
Дело в том, что одно из магистральных направлений развития компьютерных и в целом информационных технологий является повышение «дружественности интерфейса» и его биологизация, постепенно снимающая для человека смысловые и технические барьеры при обращению к компьютеру. Практически не вызывает сомнений, что через некоторое время мы будем обращаться за советом к компьютеру с такой же простотой и легкостью, что и друг к другу,[13] – и получать надежный, развернутый и проверенный ответ.
Это весьма существенно изменит характер конкуренции как между отдельными индивидуумами, так и между организациями.
Сегодня она ведется в основном на основе формальной логики, – а компьютер, будучи ее вещественным воплощением, по мере биологизации интерфейса сделает нас равными по доступу к ней (примерно так же, как Интернет уже уравнял нас по доступу к непроверенной и неструктурированной информации[14]). Конкуренция же на основе того, к чему ее участники по определению имеют равный доступ, невозможна в принципе, – поэтому конкуренция на основе формальной логики исчезнет так же, как в развитых странах исчезла конкуренция на основе доступа к калорийной еде[15] (хотя в неразвитых странах подобная конкуренция сохраняется и по сей день, – а по мере дегуманизации человечества даже начинает усугубляться).
В результате развития описанных процессов конкуренция на основе формальной логики уже отступает в тень, уступая место конкуренции на основе внелогических форм мышления: творческого и мистического. Это ведет к огромному и далеко еще не полностью понятному комплексу разнообразных последствий, однако бесспорным является рост значимости образного мышления по сравнению с формально-логическим.
Поскольку использование иероглифов поневоле создает предпосылки (а то и прямо способствует) развитию именно образного мышления, цивилизации, использующие иероглифическое письмо, получат уже в обозримом будущем дополнительное конкурентное преимущество перед теми, кто использует обычные буквы.
В этом отношении весьма интересным представляется принципиально различный ответ на вызов индустриализации, данный родственными китайской и японской цивилизациями (именно это родство во многом и обусловило жестокость конкурентной борьбы между ними: на человеческие культуры в полной мере распространяется правило, по которому внутривидовая конкуренция носит значительно более жестокий и ожесточенный характер, чем межвидовая).
Развитие индустриальных технологий и в особенности начало научно-технической революции потребовало кардинального упрощения иероглифического письма. Китай ответил на этот вызов кардинальным упрощением иероглифов, осуществленным при Мао Цзэдуне; Япония – введением в дополнение к иероглифическому письму обычной буквенной азбуки на основе латиницы. Вопреки широко распространенному мнению, это результат не американской оккупации, а развития индустрии, так как реформа эта была проведена в 1937 году; правда, тогда латиница не получила широкого распространения, и в 1946 году была проведена вторая реформа языка, предусматривавшая существенное упрощение используемых знаков, – как иероглифов, так и букв, – а также введение «иероглифического минимума» в 1850 знаков: реформой предписывалось стремиться к ограничению ими всей письменной речи для ее большей понятности.[16]
Тем самым японцы, стремясь к большей технологичности и простоте, неосознанно принесли в жертву не просто собственные культурные особенности, но и возможность использовать в будущем (правда, отдаленном до полной неопределенности) таящиеся в них конкурентные преимущества. В этом еще раз проявилось принципиальное отличие китайской и японской культур: вторая, сформировавшаяся под колоссальным влиянием первой (вплоть до использования китайских иероглифов даже и по сей день), обладает свойствами блистательного, изощренного копииста. Это обуславливает не только тщательность и живучесть разнообразных ритуалов, но и успехи в области общественного управления и технологического прогресса. Ведь рациональное заимствование и приспособление к национальной культуре социальных инструментов и механизмов в сочетании с заимствованием рыночных целей подразумевает достижение высоких технологических успехов как способа достижения заимствованных целей в рамках заимствованной же парадигмы.
Возвращаясь к нетривиальным возможностям, неожиданно открываемым перед Китаем современным этапом технологического прогресса, стоит особо отметить неожиданные последствия его непродуманной демографической политики.
Жесткое (по крайней мере, в городах) проведение в жизнь принципа «одна семья – один ребенок» в условиях традиционного стремления китайцев к наследнику привело к хорошо известному и многократно описанному количественному преобладанию рождающихся живыми мальчиков над девочками, которое сегодня хорошо заметно уже и среди молодежи.
Влияние этого на современное китайское общество (в том числе на рост его агрессивности, что представляется наиболее важным) будет рассмотрено ниже. Здесь мы ограничимся констатацией того самоочевидного факта, что более редкий фактор автоматически становится более ценным, а в человеческом обществе – и более влиятельным.
В результате обостряющаяся нехватка женщин исподволь меняет их место и значение в современном китайском обществе.
«Исподволь» отнюдь не только в силу естественной инерционности социально-психологических процессов (да еще и основанных на демографических изменениях). Важную роль в медленности и скрытом характере происходящих изменений играет и традиционное китайское отношение к женщинам, которое было, без всякого преувеличения, ужасающим, – по крайней мере, для не мусульманской страны.
Чудовищные бедствия, которые переживал китайский народ на протяжении всей своей истории, в первую очередь ложился на плечи женщин. Помимо того, что их в прямом смысле слова не считали за людей, понятное стремление крестьян иметь в первую очередь наследников и работников оборачивалось не только массовой продажей девочек (как «лишних ртов»), но и их прямым убийством в частые времена голода – для экономии пищи.
Однако ужасное положение женщин отнюдь не было следствием одной только беспросветной нужды. Достаточно указать на стандарты красоты, которые предписывали с детства калечить ступни женщин относительно обеспеченной части общества так, что в зрелом возрасте они не могли порой самостоятельно ходить.
В условиях дешевизны красивых девушек из крестьянских семей знатные и просто обеспеченные китайцы имели порой такое количество наложниц, что некоторые из последних вообще ни разу в жизни не видели своего владельца и повелителя. Само собой разумеется, что за «измену» им полагалась по-китайски изощренная и мучительная казнь, а прав у них не было практически никаких.
Шахерезада, несмотря на понятное и широко рекламируемое даже и в наше время отношение к женщинам в мусульманском мире, была просто невозможна в средневековом Китае. Превращение наложницы во всемогущую императрицу Цы Си является не столько исключением, которое лишь подчеркивает правило, сколько одним из проявлений глубины разложения традиционной китайской государственности и, шире, всего китайского общества в конце XIX века.
Это многотысячелетнее наследие, конечно, в принципе не может быть изжито в течение жизни нескольких поколений, – пусть даже и насыщенной разнообразными, в том числе трагическими событиями. Тем не менее, растущий «дефицит женщин» (да простит меня читатель за этот корявый и невежливый канцеляризм, но он наиболее точно отражает ситуацию) объективно способствует росту значения женщины в обществе и усилению ее влияния.
Даже в России мы видим ряд китайских коммерческих структур, эффективно управляемых, а часто и созданных именно женщинами. Успешно занимающиеся бизнесом женщины сплошь и рядом становятся фактически главами семей; их голос часто оказывается решающим во внутрисемейных спорах. В континентальном Китае этот процесс также весьма нагляден по сравнению с серединой 90-х годов, когда традиции еще были живы в своей полноте.
Увеличение общественной роли и влиятельности женщин в современных условиях представляется весьма серьезным фактором конкурентоспособности общества.
Дело в том, что воспетое в бесчисленных анекдотах различие мужского и женского типа сознания существует, несмотря на описания их преимущественно в произведениях «низкого жанра», на самом деле. Афористичное выражение этого различия заключается в том, что мужчина узнает, а женщина знает; научное – в склонности мужского типа сознания к формальной логике, а женского – к интуитивизму.
Развитие компьютерных технологий, которое, как было показано выше, через некоторое ограниченное время уравняет людей в доступе к формальной логике, равно как и оборотная сторона этих же технологий, – снижение познаваемости современного мира,[17] – повышают значение и, соответственно, востребованность в конкурентной борьбе именно женского, интуитивного типа мышления.
Насколько можно судить сейчас, оно в наибольшей степени соответствует надвигающимся временам, в которых конкуренция будет вестись, с одной стороны, в условиях непривычно высокой для нас неопределенности и, одновременно, – равного или почти равного доступа участников конкуренции к формальной логике.
Женский тип мышления, таким образом, имеет вполне реальное и увеличивающееся со временем конкурентное преимущество над традиционным мужским.
Конечно, до нового матриархата еще очень и очень далеко, но массовый выход женщин на политическую арену после начала глобализации (связанного с массовым применением соответствующих технологий), с 90-х годов, – результат не столько торжества оголтелого феминизма и извращенной толерантности,[18] сколько вечного стремления человеческого общества к эффективности и конкурентоспособности.
Просто времена сменились, и на новом технологическом базисе инструменты достижения эффективности – в том числе и в гендерном аспекте управления – стали несколько иными.
Читать бесплатно другие книги:
