Мое! Маккаммон Роберт
«ЧЕЛОВЕК — ЭТО ЕГО ПРОШЛОЕ»
Ребенок снова заплакал.
Этот плач вырвал ее из сна с воздушными замками, и она чуть не заскрипела зубами. Это был такой хороший сон: она видела себя молодой и стройной, с волосами цвета летнего солнца. Это был сон, из которого ей отчаянно не хотелось уходить, но ребенок опять плакал. Порой она сожалела о том, что стала матерью, — ребенок убивал ее сны. Но она присела на кровати и сунула ноги в тапочки, потому что позаботиться о ребенке было больше некому.
Она потянулась, разминая суставы, и встала. Она была крупной женщиной, шести футов ростом, с широкими плечами. Амазончик — вот как ее прозвали. Кто? Она не помнила. Ох да. Теперь вспомнила. Он ее так прозвал. Это было одно из его ласковых имен для нее, часть их тайного кода любви. Она припомнила его лицо, дыхание красоты, его опасный смех, его твердое, как теплый мрамор, тело, когда он лежал на ней в постели, отделанной сиреневым бисером…
Стоп… Это пытка — думать о том, как было прежде.
Она сказала «т-с-с-с» осипшим со сна голосом. Ребенок продолжал плакать. Она любила этого ребенка, она уже давно ничего так не любила. Но ребенок слишком много плакал! Никак было его не успокоить. Она подошла к колыбельке и поглядела на него. Слезы текли по его щекам в три ручья, как потоки людей от супермаркета через дорогу.
— Т-с-с-с, — сказала она. — Роби? Ну-ка успокойся! Но Роби не желал успокаиваться, а ей не хотелось буянить соседей. Так уж получилось, что она им не нравилась. Особенно этому старому кретину за соседней дверью, который стучал в стены, когда она проигрывала свои записи Хендрикса и Джокля. Он грозился вызвать легавых, не испытывая, видимо, никакого уважения к Богу.
— Тихо! — велела она Роби.
Младенец издал задыхающийся звук, замолотил по воздуху кулачками и весь зашелся в крике. Она взяла его из колыбели и покачала, стараясь успокоить его демонов. Пока он отчаянно трепетал, она прислушивалась к шуму восемнадцатиколесных трейлеров, спешащих мимо Мэйблтона по шоссе к Атланте. Ей нравилось слушать этот чистый звук — как вода, текущая по камням. Но немножко грустно становилось от этого звука. Ей часто казалось, что все куда-то движутся, у всех есть направление, путеводная звезда. Ее звезды горели в свое время, вспыхнули и выгорели до золы. Это было очень давно, в другое время. Теперь она живет здесь, в этом дешевом доме рядом с шоссе, и в ясную погоду ей видны огни города к северо-востоку, а когда идет дождь, ей не видно ничего, кроме тьмы.
Она ходила по тесной спаленке, напевая и баюкая малыша. Но он все плакал и плакал, и у нее начинала болеть голова. Упрямый ребенок. Она пронесла его через коридор в кухню и включила там свет. Тараканы брызнули по щелям.
На кухне был чертовский беспорядок, и ее взбесило, что она докатилась до такого запустения. Она смахнула со стола мусор и пустые банки, освобождая место для ребенка, затем положила его и проверила пеленки. Нет, сухие.
— Ты кушать хочешь, да? Кушать хочешь, ласточка? Роби закашлялся, затих на несколько секунд, а затем завопил тонким и острым звуком, который просто буравил череп.
Она поискала пустышку, но не нашла. Взгляд ее упал на часы — 4.12. Господи! Ей через час с хвостиком на работу, а Роби сейчас разорвется от крика! Она оставила его, молотящего кулачками, на столе и открыла холодильник. Оттуда пахнуло зловонием. Что-то протухло среди холодной жареной картошки, кусочков гамбургеров, чизбургеров, ветчины, творога, молока, полупустых банок печеной фасоли и баночек детского питания «Герберс». Она выбрала яблочное пюре, затем открыла шкаф, вытащила кастрюльку и налила в нее воды из-под крана. Включила горелку, поставила на нее кастрюльку, а скляночку с яблочным пюре в воду, чтобы нагрелась. Холодной еды Роби не любит, а от тепла он засыпает. Много фокусов приходится знать матери — тяжелая это работа.
Она поглядела на Роби, дожидаясь, пока яблочное пюре согреется, и, вздрогнув от ужаса, увидела, что он вот-вот свалится со стола.
Она двигалась быстро для своих ста восьмидесяти четырех фунтов и поймала Роби за секунду до его падения на шахматный узор линолеума. Малыш опять заскулил, и она крепко прижала его к себе.
— Тихо, ну, тихо. Чуть не сломал себе шейку, да? — приговаривала она, расхаживая с плачущим малышом. — Чуть не сломал. Плохой мальчик! Хорошо, что Мэри тебя поймала. Ну, теперь тихо.
Роби лягался и завывал, бился в ее руках, и Мэри почувствовала, что ее терпение вот-вот лопнет, как старый флаг мира на сильном и жарком ветру.
Она подавила это чувство, потому что оно было опасно: заставляло ее думать о тикающих бомбах, о пальцах, загоняющих обоймы в затворы автоматов; о гремящем голосе Бога, отдающем команды в ночи из своих громкоговорителей; о том, где она и кто она, а эти мысли были опасны. Держа Роби одной рукой, она проверила яблочное пюре. Согрелось. Она сняла, скляночку, вытащила ложечку из ящиками присела на стул вместе с младенцем. У Роби текло из носа, его лицо покрылось красными пятнами.
— Ну вот, — сказала Мэри. — Вкуснятинка для маленького.
Малыш плотно сжал рот и не собирался его открывать. Внезапно он весь содрогнулся и лягнул ее, забрызгав весь перед вышитого фланелевого платья Мэри яблочным пюре.
— Черт тебя подери! — сказала она. — О черт! Погляди, что ты натворил!
Тело ребенка содрогалось с яростной силой.
— Нет, ты у меня это съешь! — сказала она ему и набрала еще одну ложку яблочного пюре.
Опять он не покорился ей. Яблочное пюре потекло из его рта по подбородку. Теперь это было сражением, битвой характеров. Мэри поймала лицо малыша большой рукой и стиснула по-детски толстые щеки.
— Ты у меня еще попомнишь! — заявила она, глядя в блестящие голубые глазки. Младенец притих на секунду, вздрогнул, а затем слезы вновь заструились по его лицу, и его завывания стали буравить голову Мэри новой болью.
Губы Роби стали барьером для ложки. Яблочный соус стекал на его ночную пижаму, расшитую желтыми утками. Мэри подумала о стирке, которая ей теперь предстоит и которую она больше всего не любила, и подточенное плачем терпение ее лопнуло.
Она бросила ложку, схватила младенца и затрясла его.
— Я тебе покажу! — заорала она. — Ты слышишь, что я тебе говорю?
Она трясла его все сильнее и сильнее, его голова болталась, но пронзительное завывание все продолжалось. Она зажала рукой его губы, и голова малыша задергалась у нее под пальцами. Звук плача все усиливался и усиливался по какой-то сумасшедшей спирали. Она должна быть готова к работе, должна надеть то лицо, которое носит каждый день вне этих стен, должна говорить «Да, мэм» или «Нет, сэр» и запаковывать гамбургеры. Люди, которые покупают их, не ведают, кто она, и никогда не догадаются, никогда-никогда, за миллион лет не догадаются, что она предпочла бы им глотки перерезать, чем смотреть на их рожи. Роби все плакал, квартира наполнилась его криком, кто-то стучал по стене, и у нее самой драло в горле.
— Так ты хочешь плакать, ТАК ТЫ ХОЧЕШЬ ПЛАКАТЬ? — закричала она, хватая сопротивляющегося младенца под мышки. — ТАК ТЫ У МЕНЯ ПОПЛАЧЕШЬ!
Она смахнула кастрюльку с плиты и включила горелку до отказа.
Но Роби, испорченное отродье, все скулил и боролся против ее воли. Она не хотела этого делать, это жгло ее сердце, но что хорошего в ребенке, который не слушается матери?
— Не доводи меня до этого! — Она затрясла Роби, как мешок с мясом. — Не заставляй меня причинять тебе боль! — Его лицо было искажено криком. Мэри уже его не слышала, а ощущала только давление от крика, перепиливающее череп. — Не заставляй меня! — предостерегла она, затем ухватила малыша за шею и шлепнула по лицу.
Горелка позади нее накалилась докрасна.
Роби не поддавался ее воле, не успокаивался. Кто-нибудь может вызвать свиней. И если это произойдет…
В стену с той стороны замолотил кулак. Роби вырывался и лягался. Он старался сломать ее волю, а такого прощать нельзя.
Она почувствовала, как скрипят ее зубы, как кровь пульсирует в висках. Маленькие красные капельки побежали из носа Роби, и его крик был как голос мира в конце времен.
Мэри издала тихий стонущий звук, вырвавшийся из глубины горла, повернулась к плите и прижала лицо младенца к раскаленной докрасна горелке.
Маленькое тельце корчилось и дергалось. Обтекавшая его волна жара ударила ей в лицо. Крик Роби длился и длился, ножки дергались. Она крепко прижимала его затылок рукой, в ее глазах стояли слезы, и на сердце у нее было муторно, потому что Роби всегда был таким хорошим ребенком.
Его борьба прекратилась, крик перешел в шипение.
Голова младенца плавилась.
Мэри глядела, как это происходит, словно отделившись от своего тела, как отдаленный наблюдатель — с нездоровым любопытством. Голова Роби съеживалась, маленькие искорки пламени постреливали, и розовая плоть расползалась в мерцающих струйках. Она ощущала жар под рукой. Теперь он затих. Он понял, кто здесь командует.
Она сняла его с горелки, но большая часть его лица осталась в горячих завитушках, черных и хрупких, вдавленных вовнутрь. Роби был мертв.
— Эй ты, полоумная дура! — раздался голос соседа за стеной. Старик из соседней квартиры, тот самый, что ходит вдоль дорог, собирая алюминиевые банки в мусорный мешок. «Шеклет» — вот какая фамилия написана на его почтовом ящике. — Прекрати этот вой или я вызову копов! Слышишь меня?
Мэри воззрилась на дыру с черными краями, там, где раньше было лицо Роби. Из нее шел дым. Пластмасса поблескивала на горелке, и в кухне воняло приторно-сладким запахом смерти еще одного ребенка.
— Заткнись и дай человеку поспать! — Он опять стукнул по стене, и фотографии детей, вырезанные из журнала и вставленные в десятицентовые рамки, запрыгали на гвоздиках.
Мэри продолжала стоять с полуоткрытым ртом, глядя на куклу серыми стеклянными глазами. И этот, этот тоже ушел. Этот готов для рая. Он был таким хорошим мальчиком. Она всегда считала его лучшим из всех. Она вытерла глаза водой рукой и выключила горелку. Кусочки пластмассы вспыхнули и затрещали, туман голубого дыма застилал воздух, словно дыхание призраков.
Она убрала куклу в шкаф в коридоре. В задней части шкафа стоял картонный ящик, и в этом ящике были мертвые дети — расписки в ее ярости. У некоторых кукол были сожжены лица, как у Роби. Другие были обезглавлены или разорваны на части. Были раздавленные колесами, были распоротые ножом или бритвой. Все они были маленькими мальчиками, и всех их она так любила.
Она сняла с Роби спальную пижаму с желтыми утками, держа его двумя пальцами, как нечистый предмет, и бросила в этот ящик смерти, запихнула ящик обратно в глубь шкафа и закрыла дверь. Затем убрала деревянный ящик, служивший колыбелькой, и осталась одна.
По шоссе проехал восемнадцатиколесный трейлер, и стены задрожали. Мэри медленной походкой лунатика прошла в спальню. Еще одна смерть у нее на душе. Их было так много, так много… Почему они ее не слушаются? Почему они всегда сопротивляются ее воле? Это не правильно, что она их кормит, одевает и любит, а они под конец умирают, ненавидя ее.
Она хотела быть любимой. Больше всего на свете. Разве она хочет слишком многого?
Мэри долго стояла у окна, глядя на шоссе. Деревья были голые. Бледный январь грыз землю, и казалось, что зима правит миром. Она бросила пижаму в корзину для белья в ванной. Затем прошла к гардеробу, выдвинула нижний ящик, сунула руку под сложенные свитера и нашла короткоствольный «кольт» тридцать восьмого калибра. Блеск с него уже сошел, и в шестизарядном барабане был только один патрон.
Мэри включила телевизор. Шли ранние утренние мультфильмы Ти-би-эс. «Кролик Багз и Энвер Фадд». В голубом свечении Мэри присела на край своей скомканной кровати и прокрутила барабан: раз, два и три.
Она сделала длинный глубокий вдох и прижала дуло «кольта» к правому виску.
— Эй ты, кволик дувной!
— Кто, я?
— Да, ты!
— Ах, вот ты как…
Она нажала спуск. Ударник звякнул по пустой камере.
Мэри перевела дух и улыбнулась.
Ее сердце тяжели колотилось, гоня по телу сладостный адреналин. Она положила револьвер на прежнее место — между свитерами — и задвинула ящик. Ей стало намного лучше, и Роби стал просто дурным воспоминанием. Но она не сможет долго прожить без ребенка, о котором надо заботиться. Нет, природа создала ее матерью. Землей-матерью, как некогда было сказано. Ей нужен новый ребенок. Она нашла Роби в магазине игрушек в Дугласвилле. Что нельзя дважды отправляться в один и тот же магазин — это она понимала лучше всякого другого. Она по-прежнему держала глаза на затылке, по-прежнему следила, чтобы легавых и близко не было. Так что она найдет другой магазин игрушек. Проще простого.
Уже почти наступило время отправляться на работу. Ей нужно было расслабиться и надеть то лицо, которое она носит вне этих стен. Лицо для «Бургер-Кинг», улыбающееся и дружелюбное, без признаков стали в глазах. Она стояла перед зеркалом в ванной, в резком свете неоновой лампы-трубочки медленно проступало нужное лицо.
— Да, мэм, — сказала она человеку в зеркале. — Вам с жареным картофелем, мэм? — Она прокашлялась. Голос должен быть чуть-чуть повыше и чуть поглуше. — Да, сэр, благодарю вас, сэр. Приятного вам дня! — Она включала и выключала свою улыбку, включала и выключала. Скотина хочет видеть улыбки. Она подумала, улыбаются ли забойщики на бойнях перед ударом деревянного молота по черепу коровы.
Улыбающееся лицо осталось на ней. Она выглядела моложе своего сорока одного года, но в углах глаз пролегли глубокие морщины. И длинные волосы уже не были светлыми, как летнее солнце. Они стали темно-каштановыми с проседью. Перед тем как отправиться на работу, она соберет их в тугой пучок. Лицо ее было квадратным, с сильными челюстями, но она может заставить его выглядеть слабым и испуганным, как у коровы, которая стоит в длинной очереди на убой и чувствует, как разбивают черепа впереди. Стоит ей захотеть, и она изобразит из своего лица, что только придумает. Будет молодой или старой, робкой или наглой. С равной легкостью она может сыграть роль стареющей калифорнийской девушки или неотесанной деревенщины. Может ссутулить плечи, как перепуганное чмо, а может выпрямиться во весь свои полный рост амазонки — и пусть только какой-нибудь гребаный сукин сын попробует встать у нее на дороге. Все дело в постановке фигуры, а она не зря ходила в актерскую школу в Нью-Йорке.
Ее настоящее имя было совсем не то, что стояло на водительских правах штата Джорджия, в библиотечной карточке, на счетах за кабельное телевидение или любой почте, которая поступала в ее адрес. Ее настоящее имя было Мэри Террелл. Она помнила, как ее называли, когда они передавали друг другу самокрутки с марихуаной и дешевое красное вино и пели песни свободы: Мэри Террор. ФБР разыскивало ее за убийство с весны 1969 года. Сержант Пеппер был мертв. Солдат Джо продолжал жить. Президентом был Джордж Буш, кинозвезды умирали от СПИДа, дети курили наркотики в гетто и пригородах, мусульмане взрывали авиалайнеры в небесах, в музыке правил стиль рэп, и никому больше не было дела до Движения. Это была сухая и пыльная вещь, как воздух в гробницах Хендрикса, Джоплина и Бога. Она позволила своим мыслям увлечь ее на предательскую территорию, и эти мысли угрожали улыбке на ее лице. Она перестала думать о мертвых героях, о горевшем поколении, которое делало бомбы с кровельными гвоздями и подкладывало их в залы собрания корпораций и оружейные склады национальной гвардии. Она перестала думать, чтобы ее не охватила та страшная печаль.
Шестидесятые годы умерли. Выжившие продолжали хромать по жизни, обрастали костюмами, галстуками и брюшками, лысели и запрещали своим детям слушать этот сатанинский хэвиметал. Часы Эры Водолея повернулись, на место хиппи пришли яппи. «Чикагская семерка» состарилась. «Черные пантеры» поседели. «Грэйтфул дед» выступали по ТВ, а «Аэроплан», превратившись в «Звездный корабль», вознесся до рейтинга «топ-сорок».
Мэри Террор закрыла глаза, и ей показалось, что она слышит шум ветра, посвистывающего в руинах.
«Мне нужно, — подумала она. — Мне нужно».
Одинокая слеза медленно поползла вниз по ее левой щеке.
«Мне нужно что-то только мое».
Она открыла глаза и поглядела на женщину в зеркале. Улыбка! Улыбка! Ее улыбка мгновенно вернулась на место.
— Спасибо, сэр. Не желаете ли к бургеру пепси со льдом?
Но в глазах оставалась жесткость — трещинки в маскировке. Это придется доработать.
Она сняла свое расшитое платье, где от судорожного движения руки расплылось пятно от яблочного пюре, и поглядела в тусклом свете на свое обнаженное тело. Ее улыбка растаяла и исчезла. Тело было бледным и расплывшимся, обвисшим на животе, на бедрах и ляжках. Груди с серовато-коричневыми сосками обвисли, как пустые мешки. Взгляд ее застыл на сетке старых шрамов, крест-накрест покрывших живот и правое бедро, гряды соединительной ткани, змеившихся к темному гнезду между ляжками. Она провела пальцами по шрамам и почувствовала их суровость. Но внутри у нее, она знала, были шрамы похуже. Они уходили глубоко и изрезали душу.
Мэри вспомнила свое молодое и упругое тело. Он не мог рук оторвать от нее. Она припомнила его жаркие удары изнутри. Они накачивались кислотой, и любовь продолжалась вечно. Она припомнила свечи в темноте, запах клубничного аромата и звуки «Дорз» — божественной группы — из плейера.
«Давным-давно это было», — подумала она. Нация Вудстока превратилась в поколение пепси. Большинство бывших вне закона вынырнули на поверхность за воздухом, получили свой срок в клетках политического перевоспптания, надели костюмы этого трахающего мозги государства и присоединились к стаду скота, марширующего на скотобойню.
Но не он. Не Лорд Джек.
И не она тоже. . Под этой мягкой и распухшей от готовой пищи оболочкой она все еще была Мэри Террор. Мэри Террор спала внутри ее тела, грезя о том, что и как могло бы быть.
В комнате прозвенел будильник. Мэри выключила его шлепком ладони, открыла холодный кран в душе и шагнула под этот горький поток. После душа высушила волосы и переоделась в свою униформу «Бургер-Кинг». Она работала в «Бургер-Кинге» восемь месяцев, достигла уровня помощника дневного управляющего, и ей подчинялась толпа всяких сопляков, которые не могли отличить Че Гевару от Джеральдо Риверы. Это ее устраивало. Они никогда не слышали ни о Штормовом Подполье, ни о Штормовом Фронте. Для этих сопляков она была разведенной женщиной, старающейся свести концы с концами. И так и надо было. Они не знали, что она может сделать бомбу из дерьма и керосина, или что она может разобрать и собрать винтовку «М — 16», или, не задумываясь, всадить пулю в морду легавому, как муху прихлопнуть.
Пусть лучше будут тупыми, чем мертвыми.
Она выключила телевизор. Пора идти. Она взяла с подзеркальника желтый значок — «улыбку» и приколола на блузу. Затем надела коричневое пальто, взяла сумочку с удостоверением личности, которое определяло ее как Джинджер Коулз, и открыла дверь в холодный ненавистный внешний мир.
Проржавелый, истрепанный голубой «шевролео-пикап стоял на стоянке. Она краем глаза увидела Шеклета. Он наблюдал за ней из своего окна и отпрянул назад, когда понял, что она его заметила. Глаза этого старика когда-нибудь навлекут на него беду. Может быть, даже очень скоро.
Она поехала прочь от своего дома, вливаясь в утренний поток машин, стекающийся в Атланту из пригородов, и никто из водителей не подозревал, что рядом с ними едет шестифутовая бомба с часовым механизмом, ровно отмеривающим время до взрыва.
ЧАСТЬ 1
ВОПЛЬ БАБОЧКИ
Глава 1
БЕЗОПАСНОЕ МЕСТО
Младенец лягнулся.
— Ой! — сказала Лаура Клейборн и коснулась своего вздувшегося живота. — Вот он опять!
— Вот увидишь, он будет футболистом. — Кэрол Мэйзер на другом конце стола взяла свой бокал» шардоннэ «. — Ну, в общем, Мэтт и говорит Софии, что это не работа, а халтура, и София как психанет! Ты ж знаешь ее характер. Лапонька, я тебе клянусь, слышно было, как стекла трясутся. Просто Страшный Суд! Мэтт смылся к себе в кабинет, как побитая собака. Знаешь, Лаура, кто-то же должен дать отпор этой бабе! Она себе забрала всю власть, а идеи у нее абсолютно — извини за выражение, — но абсолютно все трахнутые.
Она отпила глоточек вина, в ее темно-карих глазах светилось удовольствие от хорошо рассказанной сплетни. Ее волосы представляли собой взрыв черных колечек, а красные ногти казались достаточно длинными, чтобы пронзить до самого сердца.
— Ты единственная, кого она вообще слушает, и пока тебя нет, все там разваливается на куски. Лаура, я клянусь, она абсолютно сошла с рельсов. Господи, помоги нам до твоего возвращения на работу.
— Я туда совсем не рвусь. — Лаура потянулась за своим питьем:» перье» с добавкой лимонного сока. — Кажется, вы все там посходили с ума.
Она почувствовала, как младенец опять лягнулся. Точно футболист. Ребенок должен родиться через две недели, чуть больше или чуть меньше. Приблизительно первого февраля, как сказал доктор Боннерт. В первый же месяц беременности, которая началась в начале жаркого лета, Лаура отказалась от привычного стаканчика вина. После борьбы, намного более тяжелой, она отвергла также привычку выкуривать пачку сигарет в день. В ноябре ей исполнилось тридцать шесть лет, и это будет ее первый ребенок. Определенно мальчик. Эхограмма точно показала пенис. По временам она обалдевала от счастья, по временам чувствовала смутный ужас перед неизвестным, нависающим над ее плечом, клюющим ее мозг, как ворон. Дом заполнялся детскими книгами, гостевая спальня — некогда известная как кабинет Дуга — была выкрашена в бледно-голубой цвет, и его рабочий стол и компьютер уступили место колыбельке, которая принадлежала еще ее бабушке.
Это было странное время. Лаура последние четыре года все время слышала тиканье своих биологических часов и всюду, куда она ни взглядывала, ей казалось, что она видит женщин с прогулочными колясками. Они казались ей членами другого общества. Она была счастлива и возбуждена, и порой ей самой казалось, что она сияет. Иногда она гадала, сможет ли когда-нибудь опять играть в теннис, или что делать, если живот не спадет. Ей довелось слышать много жутких историй — большинство из них поставляла Кэрол, которая была на семь лет ее моложе, дважды замужем и не имела детей. Грейс Дили разнесло после рождения второго ребенка, и теперь она только и делала, что сидела и с волчьим аппетитом пожирала коробки шоколадок «Годива». Линдси Хортанье не могла справиться со своими близнецами, и дети правили в доме, как потомки Аттилы и Марии-Антуанетты. У рыжеволосой дочки Мэриан Бэрроуз был такой характер, что Макинрой по сравнению с ней — баба, а два мальчика Джейн Хиллз отказывались есть что-либо, кроме венских сосисок и рыбных палочек. Так рассказывала Кэрол, которая была рада помочь унять страхи Лауры перед будущим шоком.
Они сидели в рыбном ресторане на Леннокс-сквер в Атланте. Подошел официант, и Лаура и Кэрол заказали. Кэрол заказала салат из креветок и крабов, а Лаура — большую тарелку всяких даров моря и лосося по-особому. — Я ем за двоих, — сказала она, перехватив незаметно улыбку Кэрол. Кэрол заказала еще один бокал «шар — 4нэ». Ресторан — привлекательное место, отделанное в броских тонах — зеленым, фиолетовым и голубым, — был наполнен деловыми людьми. Лаура взором обвела зал, подсчитывая количество деловых галстуков. На женщинах были темные костюмы с подбитыми плечиками, волосы покрыты шлемами лака, повсюду вспыхивали бриллианты и веяло ароматами «Шанели» или «Джорджио». Определенно люди из «БМВ» и «мерседесов», и официанты торопились от столика к столику, удовлетворяя страсти новых денег и платиновых кредитных карточек «Америкэн экспресс». Лаура знала, какими делами занимаются эти люди: недвижимость, банки, брокерство, реклама, общественные отношения — горячие профессии для Нового Юга. Большинство из них жили в кредит, и роскошные автомобили, которые они водили, были взяты напрокат, но внешность значила все.
Пока Кэрол говорила о разных бедствиях, о которых пишут газеты, Лауре внезапно привиделось нечто странное. Она увидела себя, входящую в двери этого рыбного ресторана, в этот разреженный воздух. Только она была не такой, как теперь. Она больше не была хорошо ухоженной и хорошо одетой, с французским маникюром на ногтях и каштановыми волосами, перехваченными антикварным золотым обручем, из-под которого они мягко стекали ей на плечи. Она была такая, как в восемнадцать лет. Ее светло-голубые глаза, ясные и вызывающие, смотрели из-за старушечьих очков. Она была одета в истрепанные джинсы и куртку, похожую на выцветший американский флаг. На ее ногах были сандалии, вырезанные из автомобильной шины, — такие, какие носят вьетнамцы в программах новостей. Косметики на лице не было, длинные волосы спутались и тосковали по расческе, на суровом лице застыл гнев. Кофта была утыкана значками с призывами к миру и с лозунгами типа «ОСТАНОВИТЕ ВОЙНУ!», «ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ АМЕРИКА» и «ВЛАСТЬ НАРОДУ!». Все разговоры о процентных ставках, о контрактах и о рекламных кампаниях резко оборвались, когда хиппи, которая некогда была Лаурой Клейборн — тогда Лаурой Бел, — вызывающе прошагала в центр ресторана, шаркая сандалиями по застеленному коврами полу. Почти всем здесь было за тридцать или даже чуть-чуть за сорок. Все помнили марши протеста, бдения со свечами и сожжения повесток из призывных пунктов. Некоторые из них, может быть, были вместе с ней тогда в первых рядах, но теперь они фыркали и язвительно усмехались, кое-кто нервно рассмеялся.
— Что произошло? — спросила она их, когда вилки выскользнули в тарелки с дарами моря и руки замерли на полпути с бокалами белого вина. — Что за чертовщина с нами приключилась?
Хиппи не могла ответить, но Лаура Клейборн знала. «Мы стали старше, — подумала она. — Мы выросли и заняли наши места в общественном механизме. И механизм дал нам играть в дорогие игрушки, и Рэмбо с Рейганом сказали:» Не волнуйся! Будь счастлив!». Мы переехали в большие дома, купили страховки, составили завещания. А теперь мы гадаем — глубоко, в самой сокровенной тайне сердец, — имели ли смысл все наши протесты и бунты. Мы думаем, что, может быть, во Вьетнаме мы победили, что единственное равенство среди людей — равенство перед кошельком, что некоторые книги и музыку следует подвергать цензуре, и думаем, не мы ли первыми позовем полицию, если новое поколение протестующих выйдет на улицу. Молодость рвалась и горела; а зрелость размышляет у догорающих очагов».
— ..хотел коротко постричься и оставить только крысиный хвост… — Кэрол прокашлялась. — Лаура, вернись на землю! Очнись, Лаура!
Она моргнула. Хиппи исчезла. Рыбный ресторан снова стал тихой заводью.
— Ох, извини. О чем ты говорила?
— Макс, младший сын Ники Сатклифф. Восемь лет, и он хочет коротко постричь волосы, чтобы сзади был крысиный хвостик. И ему нравится вся эта музыкальная чушь в стиле рэп. Ники не позволяет ему это слушать. Ты представить себе не можешь, какие же грязные слова в наши дни звучат с пластинок!. А тебе стоит об этом подумать, Лаура. Что ты будешь делать, если твой малыш захочет так постричься или шляться с бритой головой, распевая непристойные песни?
— Я думаю, — ответила она, — что об этом я буду думать позже.
Им подали салат и дары моря. Лаура слушала, как Кэрол рассказывает, что напечатано о политике в журнале «Конститьюшн» Атланты в отделе светской хроники. Лаура была ведущим репортером, специалистом по новостям светской хроники, составляла книжные обозрения и иногда писала путевые очерки. Атланта, без сомнения, была городом светской хроники. Юношеская лига, Гильдия искусств, Общество Оперы, Большой Совет музеев Атланты — все это и многое другое требовало внимания Лауры, как и вечера дебютанток, пожертвования от богатых патронов различным фондам искусства и музыки, свадьбы между представителями старых южных семей. Хорошо, что она вернется к работе в марте, потому что тогда сезон свадеб только начнется, а до пика дойдет в середине июня. Иногда странно было думать, как быстро после двадцати одного года ей стало тридцать шесть. Она окончила отделение журналистики в университете Джорджии, два года работала репортером в небольшой газете дома в Мэконе, затем переехала в Атланту. Классное время, думалось ей тогда. Больше года она пробивалась в штат «Конститьюшн», продавая для заработка кухонные принадлежности в универсальном магазине «Зирс».
Она всегда лелеяла надежду стать репортером в «Конститьюшн». Крутым репортером, с железными зубами и орлиными глазами. Она собиралась писать статьи, срывающие маски с расовой несправедливости, громить владельцев трущоб и обнажать греховность торговцев оружием. После трех лет нудного писания заголовков и редактирования статей других репортеров она получила свой шанс: ей предложили место репортера по столице. Ее первым поручением было описать перестрелку в жилом комплексе возле стадиона Брейвз.
Только вот о ребенке ей ничего не сказали. Ничего.
Когда все было позади, она знала, что не сможет сделать такого еще раз. Может быть, она струсила. Может быть, она обманывала себя, думая, что сумеет справиться с этим как мужчина. Но мужчина не сломался бы и не заплакал. Мужчину не стошнило бы прямо перед полицейскими офицерами. Она припомнила визг электрогитары, как она грохотала над автостоянкой. Была жаркая, влажная июльская ночь. Кошмарная ночь, она до сих пор видела ее в своих самых худших снах.
Тогда ее поставили на светскую хронику. Ее первым заданием было описание бала звезд.
Она взялась за эту работу.
Лаура знала других репортеров, мужчин и женщин, которые хорошо делали свою работу. Они обрушивались на подавленных горем родственников жертв авиакатастроф, тыкали микрофоном им в лица. Они посещали морги, чтобы подсчитать отверстия от пуль в телах, или стояли в мрачных лесах, пока полиция собирала по кускам жертвы убийств. Она видела, как они стареют и опускаются, пытаясь понять смысл в этом ужасе бойни, и она решила держаться светской хроники.
Это было безопасное место. И когда она стала старше, то поняла, что безопасные места трудно найти, и если еще и деньги хорошие платят, чего еще человеку желать?
На ней был темно-синий костюм, вполне соответствующий пег стилю тем, что были на деловых женщинах в ресторане, хотя фасон учитывал ее беременность. На стоянке ее ждал серый «БМВ». Ее муж, с которым она жила уже восемь лет, работал биржевым брокером в «Мерилл Линч» в деловой части Атланты, и на двоих они зарабатывали свыше ста тысяч долларов в год. Она пользовалась косметикой «Эсти Лаудер» и покупала все принадлежности в стильных бутиках Бакхеда. У нее были своя маникюрша и педикюрша, своя сауна и массажист. Она ходила на балеты, в оперу, в художественные галереи, на открытия выставок, и почти всегда одна.
Потому что Дуга отбирала его работа. И в «мерседесе» у него был радиотелефон, и когда он находился дома, то постоянно звонил или отвечал на звонки. Все это было, конечно, камуфляжем. Они оба знали, что дело не только в работе. Они заботились друг о друге, как два старых друга, которые вместе борются с превратностями судьбы, но любовью это никак было не назвать.
— Так как поживает Дуг? — спросила Кэрол. Ей давно уже была известна правда. Трудно скрыть правду от кого-нибудь такого востроглазого, как Кэрол. В конце концов они оба знали много других пар, для которых совместная жизнь была формой финансового партнерства.
— Чудесно. Много работает. Я его почти не вижу, кроме как по воскресеньям утром. По воскресеньям днем он начал играть в гольф.
— Ведь появление ребенка изменит это, как по-твоему?
— Я не знаю. Может быть. — Она пожала плечами. — Он так взволнован из-за ребенка, но… Кажется, он еще и напуган.
— Напуган? Чем?
— Переменами, по-моему. Кто-то новый появится в нашей жизни. Это так странно, Кэрол. — Она положила руку на живот, где жило ее будущее. — Знать, что внутри меня есть человеческое существо, которое, будь на то Господня воля, будет жить на Земле еще долго после нас с Дугом. И нам надо будет научить это существо, как думать и как жить. Такой ответственности пугаешься. Это как… Словно мы до сих пор всего лишь играли во взрослых. Ты понимаешь?
— Еще как понимаю. Вот почему я никогда не хотела детей. Это чертовская работа — растить детей. Одна лишь ошибка — и бабах! Ты получаешь либо слабака, либо тирана. О Господи, не понимаю, как это люди в наши дни заводят детей. — Она сделала большой глоток «шардоннэ». — Я так думаю, что мать из меня никакая. Я даже щенка не могу научить проситься на улицу.
Что правда, то правда. Шпиц Кэрол не испытывал ни уважения к восточным коврам, ни страха перед свернутой в трубку газетой.
— Надеюсь, я хорошая мать, — сказала Лаура. Она почувствовала, как вот-вот сядет на какую-то внутреннюю мель. — Очень надеюсь.
— Ты будешь отличной матерью, не волнуйся. Ты именно такая.
— Тебе легко говорить. Я не уверена.
— Зато я уверена. Ты все время меня воспитываешь.
— Может быть, — согласилась Лаура, — но это потому, что тебе нужно, чтобы кто-нибудь все время давал тебе пинок в зад.
— Послушай, ты будешь просто фантастической матерью. Матерью года. Да нет, черт подери, матерью века. Ты по уши завязнешь в памперсах, и тебе это будет нравиться. И увидишь, как изменится Дуг, когда появится ребенок.
Вот здесь и лежали настоящие скалы, о которые могла разбиться на куски лодка надежды.
— Я думала об этом, — сказала Лаура. — Я хочу, чтобы ты знала: я завела ребенка не для того, чтобы мы с Дугом остались вместе. Вовсе не для этого. У Дуга своя жизнь, и он ею доволен. — Она посмотрела на матовый бокал «перье». — Однажды вечером я была дома, читала. Дуг уехал в Нью-Йорк по делам. На следующий день я собиралась посетить бал Роз, чтобы сделать репортаж. И вдруг мне стукнуло в голову, до чего же я одинока. Ты была в отпуске на Бермудах. Я не хотела звонить Софии, потому что она не любит слушать. Я попробовала дозвониться четырем-пяти знакомым, но никого не застала дома. Так что я сидела одна, и знаешь, что я тогда поняла?
Кэрол покачала головой.
— У меня нет ничего, — сказала Лаура, — что было бы только моим.
— Ой, брось! — фыркнула Кэрол. — У тебя есть дом ценой три сотни тысяч долларов, «БМВ» и гардероб с такими шмотками, что я бы умерла, только чтобы запустить в него лапу! Так чего еще тебе надо?
— Цели, — ответила Лаура, и кислая улыбка ее подруги исчезла.
Официант подал им обед. Вскоре в ресторан вошли три женщины, одна из них с коляской, и они уселись в нескольких столиках от Лауры и Кэрол. Лаура следила за матерью — блондинкой, по меньшей мере на десять лет моложе ее самой, свежей и юной. Она глядела на своего младенца и улыбалась. Эту улыбку можно было сравнить со вспышкой солнечного света. Лаура почувствовала, как ее собственный ребенок зашевелился в животе — это был внезапный толчок локтя или колена, — и подумала, на кого он там похож, свернутый калачиком в распухшей розовой утробе. Его тело кормится через трубочку связывающей их плоти. Ее потрясала мысль, что в теле внутри нее существует мозг, который станет жадно впитывать знания. Что у младенца есть легкие, желудок, вены, которые будут нести его кровь, гениталии, глаза и барабанные перепонки. Все это и много больше было сотворено внутри нее и доверено ей. Новое человеческое существо вот-вот должно появиться на свет. Новый человек, кормящийся ее соками. Это было чудо выше всех чудес, и порой Лауре не верилось, что это на самом деле вот-вот должно произойти. Но вот — две недели до родов. Она смотрела, как молодая мать мягко поправляет белое одеяльце вокруг личика младенца. Женщина взглянула на нее. Их глаза встретились на несколько секунд, и две женщины обменялись улыбкой узнавания родовых трудов, которые уже были и которые только предстоят.
— Цель, — повторила Кэрол. — Если тебе нужна цель, то можешь помочь мне красить мою квартиру.
— Я серьезно. У Дуга есть цель. Делать деньги для себя и своих клиентов. У него это хорошо получается. Но что у меня? Только не говори: газета. Я достигла почти всего, чего могла. Я знаю, что мне хорошо платят, и у меня уютненькое местечко. Но… — Она помедлила, пытаясь найти слова для своих чувств. — Это то, что может делать любой другой. Газета не прикроется, если меня не будет за рабочим столом. — Она отрезала кусок лососины и оставила его на тарелке. — Я хочу быть кому-то нужной, — сказала она. — Нужной так, как никто другой больше уже не может. Ты, понимаешь?
— Пожалуй, да. — Кэрол было слегка неловко от такой откровенности.
— Это не имеет ничего общего с деньгами или имуществом. Не дом, не автомобиль, не одежда — это все другое. Это — чтобы был кто-то, кому ты нужна днем и ночью. Вот то, чего я хочу. И слава Богу, это то, что я вот-вот получу.
Кэрол приступила к салату.
— Вот я тебе и говорю, — заметила она, мясо свисало с ее вилки, — что щенок обошелся бы намного дешевле. И щенки не хотят сбрить все свои волосы, кроме крысиного хвостика, болтающегося на шее. Они не любят панк-рок и хэви метал, они не пристают к девчонкам и не выбивают друг другу передние зубы на футболе. О Господи, Лаура! — Она протянула руку через столик и стиснула руку Лауры. — Поклянись, что ты не будешь называть его Бо или Буба! Я не буду крестной для ребенка, который жует табак! Поклянись, ладно?
— Насчет имени мы уже решили, — сказала Лаура. — Дэвид. В честь моего деда.
— Дэвид. — Кэрол повторила это имя дважды. — Не Дэви и не Дэйв, верно?
— Верно, Дэвид.
— Мне это нравится. Дэвид Клейборн, президент студенческой правительственной ассоциации в университете Джорджия, тысяча девятьсот… О Господи, когда это будет-то?
— Уже не в нашем веке. Рискни предположить две тысячи десятый.
Кэрол задохнулась.
— Я буду древней старухой! — сказала она. — Усохшей и древней! Лучше сделаю фотографию, чтобы Дэвид знал потом, какой, хорошенькой я была когда-то!
Лауру рассмешило выражение веселого ужаса на лице Кэрол.
— По-моему, для этого у тебя полным-полно времени. Их беседа отклонилась от ожидаемых событий новой жизни. Кэрол, которая тоже была репортером в отделе светской хроники «Конститьюшн», развлекала Лауру свежими новостями. Затем кончился ее обеденный перерыв, и Кэрол пора было возвращаться на работу. Они попрощались перед рестораном, пока швейцары подавали их автомобили, и Лаура поехала домой. Холодная морось падала с серого зимнего неба. Она жила в десяти минутах от Леннокс-сквер — на Мур-Милл-роуд, чуть дальше Вест-Пейсез-Ферри, в белом кирпичном доме, стоявшем на небольшом участке земли с рощицей сосен на переднем плане. Дом был невелик по сравнению с соседними, но в нем явно читался ярлык высокой цены. Дуг сказал когда-то, что хочет жить поближе к городу, так что когда они нашли этот дом через друга своих друзей, то с охотой потратили на него деньги. Лаура заехала в гараж, рассчитанный на две машины, открыла зонтик и вернулась к почтовому ящику. В нем лежало полдюжины писем, свежий номер «Атлантик Мансли» и каталоги от Сакса, Барлса и Нобла. Лаура вернулась в гараж, набрала номер на кодовом замке и открыла дверь на кухню. Она сняла дождевик и просмотрела почту. Счет за электричество, счет за воду, конверт с надписью «МИССИС КЛЕЙБОРН, ВЫ ВЫИГРАЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИСНЕЙЛЕНД С ОПЛАТОЙ ВСЕХ РАСХОДОВ!», и еще три письма, которые Лаура отложила на потом, отодвинув счета и отчаянный призыв на распродажу какого-то болота во Флориде. Она прошла в кабинет и включила автоответчик на воспроизведение. Гудок.
— Говорит Билли Хатавей из обслуживания крыши и водостоков. Отвечаю на ваш звонок. Насколько я понимаю, вас нет дома. Мой номер 555 — 2142, спасибо.
Гудок.
— Лаура, это Мэтт. Я просто хотел убедиться, что ты получила книги. Значит, ты сегодня ходила обедать с Кэрол? Мазохисткой стала, что ли? Уже решила назвать ребенка моим именем? Ладно, позже потреплемся.
Гудок. Звяк, повесили трубку.
Гудок.
— Миссис Клейборн, это Мэри Гэлсинг из фонда помощи бездомным в Атланте. Я хотела поблагодарить вас за ваше любезное пожертвование, и за репортера, которого вы прислали, чтобы о нас рассказать. Мы действительно нуждаемся в любой помощи, какую только можем получить. Так что еще раз спасибо. До свидания.
И это было все. Лаура подошла к магнитофону, поставила запись фортепьянных прелюдий Шопена и расслабилась в кресле, когда послышались первые искрящиеся ноты. Она открыла первое письмо — фонд «Помоги Аппалачам» просил помочь. Второе письмо было от фонда помощи аборигенам Америки и третье — от общества Кусто. Дуг говорил, что ее просто облапошивают под прикрытием благородных целей, что она числится в национальном почтовом списке организаций, которые стараются тебе втолковать, будто мир рухнет, если ты не пошлешь им чек. Он считал, что большинство различных фондов и обществ уже богаты, и это можно определить по качеству их бумаги и конвертов. Может быть, десять процентов пожертвований и идут туда, куда предназначены, — так говорил Дуг. Остаток, по его мнению, идет на гонорары, зарплаты, аренду помещений, офисное оборудование и так далее. Так что зачем тогда продолжать посылать им деньги?
Лаура тогда ему ответила: она делает то, что считает правильным. Может быть, некоторые из фондов, которым она жертвует, и мошенники, а может быть, и нет. Потому что она не собирается жаться над деньгами, и вообще эти деньги она сама зарабатывает в газете.
Была еще одна причина ее обращения к благотворительности, и может быть, самая важная из всех. Простая и ясная. Она чувствовала себя виноватой, что имеет так много в мире, где столь многие страдают. Но самое обидное было, что ей очень нравится ее маникюр, ее паровые бани, ее чудесная одежда. Ведь она изо всех сил работала, чтобы их получить, верно? Она заслужила свое удовольствие. Во всяком случае, она никогда не пользовалась кокаином и не покупала шуб из натурального меха, а свои акции компании, которая вела слишком много дел в Южной Африке, она продала. И получила очень большую выгоду при продаже. Но, Господи, ей же тридцать шесть лет! Тридцать шесть! Разве она не заслужила всех чудесных вещей, ради которых так тяжело работала?
Заслужила, подумалось ей. Кто чего на самом деле заслужил? Бездомный заслужил, чтобы трястись от холода в аллеях? Морские котики заслужили, чтобы их глушили дубинками по головам и истребляли? Гомосексуалист заслужил СПИД, или богатые женщины — платья в пятнадцать тысяч долларов на заказ? Опасное слово — «заслужил». Это слово, которое воздвигает барьеры и заставляет не правильное казаться правильным.
Она положила письма на столик рядом с чековой книжкой.
По почте вчера пришла упаковка из четырех книг, посланных Мэттом Кантнером из «Конститьюшн». Предполагалось, что Лаура прочтет их и напишет обозрение для отдела искусства и отдыха на следующий месяц или около того. Она вчера их уже проглядела, когда сидела у камина и на улице шел дождь. Новый роман Энтони Берджесса, документальная книга о Центральной Америке, роман о Голливуде под названием «Адрес», а четвертая книга — тоже не художественная — мгновенно привлекла ее внимание. Эту книгу с закладкой и взяла сейчас Лаура.
Это была тонкая книжечка, всего сто семьдесят восемь страниц, не очень хорошо изданная. Обложка уже покоробилась, бумага была плохого качества. Хотя датой выпуска был обозначен 1989 год, книга имела слабый заплесневелый запах. Издательство называлось «Маунтинтоп пресс» и располагалось в Чаттануге, штат Теннесси. Книга была написана Марком Треггсом и называлась «Сожги эту книгу». Фотографии автора на задней стороне обложки не было, было только объявление, что скоро выйдет еще одна книга Марка Треггса о съедобных грибах и полевых цветах.
Проглядывая «Сожги эту книгу», Лаура вновь испытала то чувство, которое всплыло у нее в рыбном ресторане. Марк Треггс, как говорила краткая аннотация, был студентом в Беркли в 1964 году и жил на Хейт-Эшбери в Сан-Франциско во время эры любовных посиделок, длинных волос, свободного хождения ЛСД, хепенингов и столкновений с полицией в Пиплз-парке. Он с жаром писал о коммунах, ночлежках, окутанных дымом марихуаны, где обсуждение стихов Аллена Гинсберга и теорий маоизма перемежалось философскими размышлениями о Боге и Природе. Он говорил о сожжении призывных повесток и массовых маршах против Вьетнамской войны. Когда он описывал вонь и жжение слезоточивого газа, у Лауры даже глаза слезились и в горле скребло. Описываемое им время, когда поставившие себя вне закона коммуны бились за общее дело мира, казалось романтичным и безвозвратно ушедшим. Но Лаура, оглядываясь назад, видела, что борьбы за власть между различными фракциями бунтовщиков было не меньше, чем между протестующими и благополучным обществом. В ретроспективе эта эра была не столь романтична, сколь трагична. Лаура думала о ней, как о последнем вопле цивилизации перед наступлением Темных Веков.
Марк Треггс говорил об Эби Хоффмане, Си-Ди-Эс, Алтамонте, движении цветов, чикагской семерке, Чарльзе Мэнсоне и «Белом альбоме», «Черных Пантерах» и конце Вьетнамской войны. Чем дальше, тем путанее и беспорядочнее становился его стиль, словно у него кончался пар, и голос его дрожал, как дрожали голоса поколения любви. Где-то в середине он призывал к организации бездомных и восстанию против власти большого бизнеса и Пентагона. Символ Соединенных Штатов — больше не американский флаг, говорил он, это знак доллара на фоне поля могильных крестов. Он защищал демонстрации против компаний кредитных карт и телепроповедников. По мнению Треггса, они были помощниками в оболванивании Америки;
Лаура закрыла «Сожги эту книгу» и отложила в сторону. Кто-нибудь, быть может, купится на название, но скорее всего эта книга обречена плесневеть в запущенных книжных лавчонках, которые содержат реликтовые хиппи. Она никогда прежде не слышала о «Маунтинтоп пресс», и по виду выпушенной книги было ясно, что это мелкое местное предприятие почти с полным отсутствием опыта и денег. Вряд ли книга будет подхвачена крупными издательствами. Такие вещи явно не в моде.
Она поднесла руки к животу и почувствовала жар жизни. Каким будет мир к тому времени, когда Дэвид достигнет ее возраста? Может быть, исчезнет озоновый слой, а леса сожжет и оголит кислотный дождь. Кто знает, какими страшными будут нарковойны и поток чего выплеснут на улицы мафии вместо кокаина? Страшно рожать ребенка в этот адский мир, и за это она тоже ощущала свою вину. Лаура закрыла глаза и прислушалась к мягкой фортепьянной музыке. Когда-то, давным-давно, ее любимой группой была «Лед Зеппелин». Но лестница в небо сломалась, и у кого было время на уйму любви? Теперь ей хотелось только гармонии и мира, нового начала, чего-то настоящего, что можно баюкать на руках. Звук гитар из усилителя слишком напоминал ей о жаркой июльской ночи в жилом доме около стадиона, когда она видела женщину, накокаинившуюся до того, что приставила пистолет к голове младенца и мозги ребенка брызнули дымящимся красным ливнем.
Лаура плыла среди фортепьянных аккордов, сложив руки на животе. Дождь снаружи усилился. Водостоки, которые нужно починить, скоро зальет. Но в доме тепло и спокойно, система безопасности включена, и на мгновение мир Лауры стал убежищем. Телефон доктора Боннерта прямо под рукой. Когда придет время, она будет рожать в больнице Сент-Джеймс, приблизительно в двух милях от ее дома.
«Мой ребенок в пути», — подумала она.
«Мой ребенок».
«Мой».
Лаура отдыхала под наполняющую дом серебряную музыку другого века, и под дождь, начавший барабанить по крыше. А в универмаге «К-март» возле Шести Флагов продавец отдела спортивных товаров как раз продавал винтовку мальчишеского размера, называемую «Литтл Буккару», покупателю в запачканном рабочем комбинезоне и потрепанной шапочке «Редмен».
— Вот эта мне нравится, — сказал человек в шапочке. — Думаю, что и Кори тоже понравится. Это мой парнишка. В субботу у него день рождения.
— Жаль, у меня в детстве не было такой винтовки на белок, — сказал продавец и достал винтовку, две коробки с патронами и небольшой телескопический прицел, готовый к установке. — Ничего нет лучше, чем побродить по лесам и чуть-чуть пострелять.
— Что правда, то правда. А у нас там всюду леса. И белок в них, скажу я вам, полным-полно. — Отец Кори, которого звали Льюис Петерсон, начал выписывать чек. У него были загрубелые руки плотника. — Ну, я так думаю, десятилетний паренек справится с винтовкой такого размера, как по-вашему?
— Конечно, сэр. Винтовка просто прелесть. Продавец переписал данные и спрятал заполненный бланк в металлическом ящике за стойкой. Уложенная в футляр и завернутая винтовка перешла через стойку к Льюису Петерсону. Клерк сказал:
— Возьмите, сэр. Надеюсь, что у вашего мальчика будет счастливый день рождения.
Петерсон взял сверток под мышку, держа на виду чек, чтобы охранник при входе его увидел, и вышел из универмага в туманный полуденный дождь. Он знал, что Кори в субботу будет прыгать от радости. Мальчик уже давно хотел ружье, и эта винтовочка — как раз для него. Оружие для начинающего.
Он залез в свой фургончик-пикап, положил ружье на пассажирское сиденье, завел мотор, включил дворники и поехал домой, гордый и довольный: рядом с ним лежал подарок сыну ко дню рождения.
Глава 2
ОСТОРОЖНАЯ ПОКУПАТЕЛЬНИЦА
Крупная женщина в униформе «Бургер-Кинг» толкала тележку между рядами супермаркета «Пигли-Вигли». Дело происходило в торговом центре Мейблтона, приблизительно в четверти мили от ее квартиры. На блузке женщины был желтый значок с улыбающимся лицом. Ее волосы, блестящие от дыма и жира грилей, свободно свисали по плечам. Лицо у нее было уравновешенно-мягкое, бесстрастное. Она набрала банки супа, консервированной говядины и овощей. В секции замороженной еды взяла несколько обедов и несколько плиток шоколада «Соблюдай вес». Она шла методично и осторожно, как бы движимая напряженной внутренней пружиной. Ей пришлось на секунду остановиться и вдохнуть морозный воздух там, где лежало мясо, потому что ей показалось, что воздух супермаркета слишком густ для ее легких. Она ощутила кровавый запах свежей убоины.
Затем Мэри Террор пошла дальше — осторожная покупательница, которая смотрит на цены и на состав продуктов. Вся эта еда бывает полна ядов. Она избегала ящичков с поцарапанными сторонами или помятых консервных банок. Она замедлила движение, чтобы оглянуться через плечо и посмотреть, не идут ли за ней. Эти свиньи из ФБР могут носить маски из человеческой кожи, они их то натягивают, то срывают, и могут выдавать себя за молодых и старых, толстых и костлявых, высоких и низких. Они таятся везде, как тараканы в грязном доме.
Но вряд ли сегодня за ней следят. Иногда у нее покалывало в затылке и мурашки пробегали по рукам, и это бывало, когда она знала, что легавые рядом. Сегодня, однако, здесь были только домохозяйки, да парочка фермерского типа, закупающая бакалею. Она осмотрела их ботинки. У свиней ботинки всегда начищены. Ее система тревоги безмолвствовала. И все равно никогда не знаешь, что может случиться. Поэтому у нее в сумочке лежал компактный пистолет весом в двадцать восемь унций, заряженный четырьмя патронами от «магнума» калибра 357. Она остановилась у винного отдела и взяла бутылку дешевой «сангрии». Затем надо было выбрать пакет крендельков и коробочку печенья «Риц». Следующая остановка будет через пролет, где стоят упаковки с детским питанием.
Мэри толкнула тележку за угол, и перед ней оказалась мать с ребенком. Женщина — скорее девушка, может быть, семнадцати или восемнадцати лет — посадила ребенка в корзиночку своей тележки. Она была; рыжеволосой и веснушчатой, и у младенца тоже был хохолок бледно-рыжих волос. Ребенок, одетый в лимонно-зеленый костюмчик, сосал соску и смотрел на небо большими голубыми глазами, дрыгая руками и ногами. Мать в розовом свитере и голубых джинсах выбирала детское питание с полочки продуктов фирмы «Герберт». Мэри тоже предпочитала эту фирму.
Мэри подогнала тележку поближе, и молодая мать сказала: «Простите» и подала тележку назад на несколько футов. Мэри притворилась, что выбирает какую-то еду, но на самом деле наблюдала за рыжеволосым младенцем. Девушка перехватила ее взгляд, и Мэри сразу же ей улыбнулась.
— До чего же чудесное дитя, — сказала она. Она протянула к тележке руку, и младенец ухватил ее за указательный палец.
— Спасибо. — Девушка вернула улыбку, но неуверенно.
— Дети — это ведь радость, верно? — спросила Мэри. Она уже осмотрела обувь девушки — изношенные кроссовки. Пальцы ребенка сжимали и разжимали палец Мэри.
— Да, пожалуй, оно так и есть. Конечно, когда у тебя есть ребенок;., ну, понимаете.
— Что именно? — Мэри подняла брови.
— Ну, это… Ребенок отнимает чертовски много времени. Это ребенок с ребенком, подумала Мэри. Ей видны были темные впадины под глазами молодой матери.
«Ты не заслуживаешь иметь ребенка, — подумала она. — Ты не выполняешь своего долга». Но ее лицо сохраняло улыбку.
— А как его зовут?
— Ее. Это она. Аманда. — Девушка взяла несколько баночек смешанного питания и положила их в тележку, а Мэри освободила палец от хватки девочки. — Приятно было с вами поговорить.
— Мой ребенок любит грушевое пюре, — сказала Мэри и взяла две баночки с полки. Она почувствовала, как у нее болезненно ноют мускулы щеки. — У меня чудесный здоровый мальчик!
Девушка уже уходила, толкая перед собой тележку. Мэри слышала тихое влажное причмокивание ребенка, сосущего пустышку, а затем тележка достигла конца ряда, и девушка повернула направо. Мэри ощутила позыв двинуться вслед за ней, схватить за плечи и заставить ее слушать, сказать ей, что мир темен и полон зла, и что он пережевывает своими зубами маленьких рыжеволосых девчушек. Сказать ей, что агенты Молоха Америки таятся за каждым углом и что они высосут из нее душу через глазницы. Сказать ей, что она может пройти через прекраснейший сад и услышать вопль бабочки.
«Осторожно, — подумала Мэри. — Будь осторожной». У нее были секреты, которыми не следовало делиться. Никто в «Бургер-Кинг» не знает о ее ребенке, и это к лучшему. Она взяла себя под контроль, как будто резко захлопнула крышку. Выбрала еще несколько баночек разного вкуса, положила их в тележку и двинулась дальше. Ее указательный палец все еще ощущал тепло прикосновения девочки.
Она помедлила у стойки с журналами. Вышел новый выпуск «Роллинг Стоун». На обложке была фотография оркестра молодых женщин. «Бэнглз». Их музыки она не знала. «Роллинг Стоун» — уже не тот журнал, каким был прежде, когда она открывала его посередине и читала статьи Хантера Томпсона и рассматривала рисунки этого причудливого и с вывертом Стедмэна, который всегда изображал людей, изрыгающих гнев. Она чувствовала родство с этими рисунками ярости и желчи. Теперь «Роллинг Стоун» был полон глянцевой рекламы, и в своей политике просто сосал буржуазный член. Она видела Эрика Клэптона, участвующего в этих пивных рекламах. Будь у нее бутылка такого пива, она бы ее разбила и розочкой из горлышка перерезала ему глотку.
Но все равно она положила «Роллинг Стоун» в свою тележку. Хоть что-то будет почитать. Пусть она не знает новой музыки, но вдруг. Привыкла поглощать «Роллинг Стоун» от корки до корки, когда тот был знаменем и герои были еще живы. Все они сгорели молодыми, и вот почему их называют звездами. Все умерли и остались молоды, а она все еще жива и стареет. Порой она чувствовала себя обманутой. Будто бы опоздала на поезд, который больше не придет, а она все блуждает по станции с непроштемпелеванным билетом.
Читать бесплатно другие книги:
