Мое! Маккаммон Роберт

Глава 4

МИСТЕР МОДЖО ВОСПРЯЛ

Она ощущала его вкус во рту, как горький миндаль.

В первый раз она захотела этого, потому что ей этого не хватало. Во второй раз она это сделала, потому что думала, что так лучше поймает кайф от кислоты. Теперь она стояла в ванной, чистила зубы, ее влажные волосы облегали плечи. Ее взгляд прошелся по сетке шрамов на животе, по рубцам, бежавшим между бедрами.

«Ну и хреновина, — сказал тогда Горди. — Дорожную карту, что ли, рисовала?»

Она ожидала его реакции, заранее собравшись, как только разделась. Если бы он рассмеялся или проявил отвращение, она бы с ним не знала, что сделала. Он был ей нужен за то, что приносил, но иногда в ней вздымался гнев, быстрый, как кобра, и она знала, что может двумя скрюченными пальцами вцепиться ему в глаза, а другой рукой сломать ему шею, и он не успеет понять, что случилось. Она поглядела на свое лицо в зеркале. Рот пенился зубной пастой. Глаза были темны, в них отражалось будущее.

— Эй, Джинджер! — окликнул ее Горди из спальни. — Кислоту-то будем пробовать?

Мэри сплюнула пену в раковину.

— По-моему, ты сказал, что должен встретиться с подружкой.

— А, она может подождать. Ей не повредит. Я был чертовски хорош, а?

— Отбойно, — сказала Мэри, прополоскала рот и опять сплюнула в раковину. Она вернулась в спальню, где Горди лежал на постели, закутанный в простыню, и курил сигарету.

— Где это ты подцепила такой жаргон? — спросил Горди.

— Какой еще жаргон?

— Ну, ты сама понимаешь. «Отбойно». Всякое такое. Хипповый разговор.

— Наверное, потому, что я в свое время хипповала. Мэри прошла к шкафу для одежды, и сияющие глаза Горди проследовали за ней сквозь туман голубого дыма. На шкафчике лежали кружочки кислоты — «улыбочки». Она маленькими ножницами отрезала парочку, ощущая взгляд Горди.

— Без трепа? Ты была хиппи? Бусы любви и все такое?

— Бусы любви и все такое, — ответила Мэри. — Давным-давно.

— Да, древность. Никого не хочу обидеть, сама понимаешь.

Он выпускал колечки дыма а воздух, глядя, как большая женщина идет к стерео. Что-то ему напомнили ее движения. Тут до него дошло: львица. Безмолвная и смертоносная, как в этих документальных фильмах об Африке, что по телевизору показывают.

— Ты занималась спортом, когда была помоложе? — невинно спросил он.

Она слегка улыбнулась, ставя пластинку группы «Дорз» и включая проигрыватель.

— В старших классах. Бегала, а еще была в команде по плаванию. Ты про «Дорз» что-нибудь знаешь?

— Группа? Что-то помню. У них вроде несколько хитов было?

— Ведущего солиста звали Джим Моррисон, — продолжала Мэри, игнорируя глупость Горди. — Он был Богом.

— Он уже умер, кажется? — спросил Горди. — Черт побери, а у тебя классная задница!

Мэри опустила иглу. Зазвучали первые стаккато барабанов «Пяти к одному», затем к ним резко присоединился скрежещущий бас. Потом из колонок зазвучал голос Джима Моррисона, полный суровости и опасности: «Пять к одному, малышка, пять к одному, никто отсюда не выйдет живым, ты получишь свое, малышка, а я получу свое».

От этого голоса ее затопило воспоминаниями. Она множество раз видела «Дорз» живьем на концертах и один раз даже видела Джима Моррисона совсем вплотную, когда он заходил в клуб на бульваре Голливуд. Она протянула руку сквозь толпу и коснулась его плеча. Жар его силы прошел по ее руке и плечу, как удар тока, окунув ее мысль в царство золотого свечения. Он оглянулся, на короткое мгновение их глаза встретились и оказались прикованными друг к другу. Она ощутила его душу, как прекрасную бабочку в клетке. Эта душа взмолилась, чтобы ее отпустили на свободу, а затем кто-то еще подхватил Джима Моррисона, и он был унесен в потоке тел.

— У них хороший ритм, — сказал Горди. Мэри Террор чуть прибавила звук, а затем поднесла ЛСД к лицу Горди и дала ему одну из желтых «улыбочек».

— Полный порядок! — сказал Горди, сминая сигарету в пепельнице рядом с кроватью. Мэри начала лизать свой кружочек, Горди сделал то же самое. Через несколько секунд улыбающиеся лица были размазаны, их черные глазки исчезли. Мэри села на кровать в позе лотоса, скрестив лодыжки и положив запястья на колени. Она закрыла глаза, прислушиваясь к Богу и ожидая, пока подействует кислота. Кожа ее живота трепетала, Горди проводил указательным пальцем по ее шрамам.

— Ты так и не сказала, как ты это заработала. В аварию попала?

— Верно.

— А что за авария?

«Мальчик, — подумала она. — Ты не знаешь, как близко ты к краю подошел».

— Наверняка серьезная, — настойчиво продолжал Горди.

— Автомобильная катастрофа, — соврала она. — Меня изрезало стеклом и металлом. Это было правдой.

— Вот это да! Мощные повреждения! Поэтому ты не можешь иметь детей?

Она открыла глаза. Рот Горди был у него на лбу, а глаза сделались кроваво-красными. Она опять сомкнула веки.

— Что ты имеешь в виду?

— Да я насчет этих детских портретов. Я подумал… Понимаешь ли… Что ты, должно быть, немножко того, насчет детей. Ведь ты не можешь иметь детей, верно? Я имею в виду, что из-за этой аварии у тебя там все отшибло?

Мэри опять открыла глаза. У Горди из левого плеча вырастала вторая голова. Это была бородавчатая масса, из которой только начинали прорезываться нос и подбородок.

— Слишком много вопросов задаешь, — сказала она ему и услышала, как ее голос отдается эхом, словно в бездонной яме.

— Господи! — внезапно сказал Горди, его алые глаза широко раскрылись. — У меня рука удлиняется! Господи, погляди только! — Он рассмеялся. Треск барабанов сливался с музыкой «Дорз». — Моя рука заполняет всю эту чертову комнату! — Он согнул пальцы. — Смотри! Я касаюсь стены!

Мэри смотрела, как голова на плече Горди обретает форму. Ее черты были до сих пор неразличимы. Масса плоти начала обтягиваться витками кожи, начинавшими вырисовываться вокруг другого лица Горди. Это другое лицо начинало сжиматься и усыхать. По мере того как лицо Горди спадало, новое лицо прорывалось на свободу, выскальзывая через плечо, цепляясь к черепу с мокрым чавкающим шумом.

— У меня руки растут! — сказал Горди. — Ух ты, они уже в десять футов длиной!

Воздух наполнили музыкальные ноты, летящие из колонок, как кусочки золотой и серебряной мишуры. Новое лицо на черепе Горди стало четче, и грива волнистых каштановых волос вырвалась из черепа, потянулась к плечам.

Из плоти выпячивались острые скулы и рот с жестокими пухлыми губами. Из-под нависающих бровей появились темные глаза.

У Мэри перехватило дыхание. Это было лицо Бога, и она сказала:

— Ты получишь свое, малышка. Я получу свое. Лицо Джима Моррисона было на теле Горди. Она не знала, куда же делся Горди, и ей на это было наплевать. Она потянулась к нему, и ее губы напряглись ради этого пухлого рта, который говорил правду веков.

— Уау, — услышала она его шепот, а затем их рты запечатали друг друга.

Она почувствовала, как он скользнул в нее, в ее тело и душу. Стены комнаты стали влажными и красными, и они пульсировали под барабанный ритм музыки. Она открыла рот, когда он глубже в нее проник, и длинная серебряная лента стала раскручиваться и раскручиваться. Воздух вибрировал, и она чувствовала, как музыкальные нотки покалывают ее грудь, словно маленькие пики. Его руки вплавлялись в ее кожу, как горячие утюги. Она прошлась пальцами по его ребрам, и его язык высунулся из его лица, как молотящий таран, и прорвал крышу ее рта, чтобы слизнуть ее мозг.

Его сила колола ее и разрывала до атомов. Он проникал в нее, словно бы хотел свернуться внутри ее иссеченного шрамами живота. Она опять увидела его лицо посреди ярких вспышек — желтых и красных, как пылающая вселенная. Оно менялось, таяло, принимало новые формы. Длинные светлые песочные волосы сменили курчавые каштановые, и яростные голубые глаза, окаймленные зеленым, вытеснили из глазниц глаза Бога. Нос удлинился. Подбородок заострился, как конец копья. Белокурая борода вырвалась из щек и слилась с усами. Рот проговорил, задыхаясь от желания:

— Я тебя хочу. Я тебя хочу. Я тебя хочу. Это был он. Лорд Джек. Здесь, вместе с ней. Она почувствовала, как сердце у нее колотится и перекручивается, вот-вот оторвется от своих красных корней. Прекрасное лицо Лорда Джека было над ней, его глаза светились, как солнце над тропическим морем, и когда она его поцеловала, услышала, как слюна шипит в их устах, будто на раскаленном гриле. Он наполнял ее, раздувая ее живот. Она цеплялась за него, пока Бог пел песню для двоих. Затем она склонилась над ним, стискивая его каменную плоть. Вены двигались, как черви под бледной землей, и во рту было бархатное ощущение. Она глубоко его ухватила, услышала его стон, как отдаленный гром, и держала его, пока он крутился и направлял себя под ней. Когда по Лорду Джеку прошла конвульсия и крупицы влаги задрожали на плоской тарелке его живота, она отстранилась и наблюдала, как он взрывается в пронизанный искрами серебра воздух.

Он извергал детей: крохотных, розовых, идеально сложенных детей, свернувшихся калачиком. Сотни их парили, как нежные пушинки от обдутого ветром цветка. Она хваталась за них, но они ускользали и стекали по ее пальцам. Было важно, чтобы она их поймала. Жизненно важно. Если она не поймает по крайней мере одного из них. Лорд Джек больше не будет ее любить. Младенцы поблескивали на ее пальцах и таяли на ладонях, и пока она отчаянно старалась спасти хотя бы одного, она увидела, как жесткая плоть Лорда Джека сжимается л исчезает. Вид этого ее устрашил.

— Хоть одного я спасу! — сказала она. Собственный голос разрывал ей уши. — Я клянусь, я спасу одного! Да? Да?

Лорд Джек не ответил. Он лежал на спине, на мучительно белом фоне, и она видела его костлявую грудь, вздымающуюся и опадающую, как слабые кузнечные мехи.

Она уставилась на свои руки. На них была кровь, темно-красная и густая. Вдруг ударила кинжальная боль. Она посмотрела себе на живот, увидела, что все шрамы разошлись, и что-то красно-черное и отвратительное сочится сквозь них.

Кровь хлестала из нее потоками, затопляя бесплодное поле. Она услышала свой голос, вопящий:

— НЕТ!

Лорд Джек попытался сесть, и она увидела его лицо. Это был не Лорд Джек — мертвенно-бледное лицо незнакомца.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! — вопила Мэри.

Незнакомец издал задыхающийся стонущий звук и опять упал навзничь. Она поглядела вокруг. Красные стены трепетали, и музыка резала уши. Она увидела открытую дверь, а за ней туалет.

«Ванна», — подумала она. Ее сознание выныривало по направлению к реальности. Плохой приход! Плохой!

Она кое-как встала, затопляя все кровью из расширяющихся ран в своем животе, и на ощупь потащилась к ванной. Ноги стали резиновыми, и одна нога запуталась в простыне. Она упала, зацепив пластинку. Встать она не могла и лишь скрипела стиснутыми зубами. Она ползла к ванной в волнах крови.

Преодолев кафельный участок пола, она почувствовала приступ безумия, вибрирующий, словно крылья ворона. Алыми пальцами она уцепилась за край ванны и, потянувшись, перевалилась в нее. Она крутанула кран, заставив головку душа взорваться. Холодная вода колола кожу. Она свернулась под этим потоком, содрогаясь в конвульсиях, ее зубы клацали, кровь медленно уходила в водосток, водосток, водосток, водосток, водосток…

«Плохой приход, — подумала она. — Чертовски плохой».

Мэри Террор поднесла руку к шрамам. Они опять закрылись. Вытекающая вода больше не была красной. На стенах ванной вырастали белые цветы, покрываясь льдом. Мэри подтянула ноги к подбородку и вздрогнула от холода. Темные, похожие на летучих мышей звери на секунду закружились в душе, а затем были пойманы струей и смыты в водосток. Мэри подставила лицо под струю воды. Вода затекала ей в глаза, в рот, скользила по волосам.

Она выключила воду и села в ванне. Зубы звякали, как игральные кости.

— Я в полном порядке, — сказала она себе. — Все уходит. Я в полном порядке.

Цветы на стенах увядают, и скоро они впорхнут в ванну и исчезнут, как мыльные пузыри.

Она закрыла глаза и подумала о ребенке, ждущем в шкафу своего рождения. Как же она его назовет? Джек, решила она. Много было Джеков и много Джимов, Роби, Реев, Джонов — после Бога и его группы. Этот будет лучшим Джеком из всех и будет выглядеть совсем как его отец.

Она попробовала встать. Едва держась на ногах, она выбралась из ванны, стянула полотенце с вешалки и вытерлась досуха. Маленькие волнистые штучки корчились на стенах ванной пестрым узором. Она выходит из этого состояния, и с ней будет все в порядке. Мэри на ощупь заковыляла в спальню, держась за стену. Музыка прекратилась. Игла виселл над центральной частью пластинки. Кто же это распростерт на кровати? Она знала его имя, но никак не могла вспомнить. Что-то на «Г». Да, конечно: Горди. Ее мозг чувствовал усталость, и по лицу бежала легкая дрожь нервов и мускулов. Во рту было противно. Она прошла на кухню, цепляясь руками за стены. Ноги дрожали в коленях, но она добралась до кухни, не становясь на четвереньки.

На кухне она почувствовала, что ее глаза по краям застилает туманная пелена, словно она смотрит в туннель. Она открыла холодильник и протерла лицо и глаза ледяными кубиками. Зрение медленно прояснилось. Она вынула пиво из холодильника, дернула колечко и сделала длинный глубокий глоток. Зигзагообразные красные и синие вспышки молнии несколько секунд плясали вокруг нее, словно она стояла в центре лазерного шоу. Потом они поблекли и сгинули. Мэри допила пиво и отставила банку в сторону. Она ощупала шрамы на животе. Все так же крепко зашиты, но черт подери, все это ее напугало до смерти. С ней и прежде бывало такое при плохих приходах, и всегда это казалось очень реальным, хотя она знала, что это не так. Она скучала по своему ребенку. Пора выставлять Горди, чтобы можно было родить.

«Роллинг Стоун» лежал все там же, на кухонной стойке, где она его оставила, с группой «Бэнглз» на обложке. Она взяла из холодильника последнюю банку пива и принялась его пить, пролистывая журнал. Во рту у нее было, как в помойной яме. По привычке Мэри решила посмотреть рекламные объявления в конце журнала. Она поглядела, что есть на продажу: футболки «Бон Джови», солнечные очки «Вэйфарер», плакаты «Спаде Маккензи», маски «Макс Хедрум» и тому подобное. Ее взгляд скользнул по разделу личных объявлений.

«Мы любим тебя, Роберт Палмер. Линда и Терри, твои величайшие фэны».

«Ищу, кто подвезет из Амхерста, Массачусетс в Лодердейл, Флорида, 2/9, готов разделить все расходы. Звонить после шести вечера. 413 — 555 — 1292 Грег».

«Привет, Олух!»

«Ищу Фокси Дениз. Мы познакомились на концерте» Металлики» 28/12. Куда ты делась? Джо, почтовый ящик 101 — Б, Ньюпорт-бич, Калифорния «.

« Да здравствует кавалерия! Видишь, мы же говорили, что сделаем!»

« С днем рождения, Лиза! Я тебя люблю!»

« Мистер Моджо воспрял. Леди…»

Мэри перестала читать. У нее стиснуло глотку. Во рту было пиво, и проглотила она его с большим трудом. Она поставила банку и вернулась глазами к началу объявления.

« Мистер Моджо воспрял. Леди все еще плачет. Помнит ли кто-нибудь? Встречаемся там 18/2 14.00 «.

Она уставилась на последние четыре цифры. Четырнадцать ноль-ноль, как военные отсчитывают время. В два часа дня, восемнадцатого февраля. Она перечитала послание в третий раз. Мистер Моджо — это была отсылка к Джиму Морисону, из его песни» Женщина из Лос-Анджелеса «. А плачущая леди — это…

Это должно было когда-нибудь случиться. Должно было.

Она подумала, что у нее мозги все еще шалят от кислоты, поэтому подошла к холодильнику, вытащила горсть кубиков льда и опять промыла лицо. Снова взглядывая на» Роллинг Стоун «, она дрожала не только от холода. Нет, послание не изменилось. Мистер Моджо. Плачущая леди. Помнит ли кто-нибудь…

— Я помню, — прошептала Мэри Террор. Горди открыл глаза на тень, стоящую над ним.

— В чем дело? — спросил он так, будто челюсть ходила на ржавых петлях.

— Давай отсюда.

— Чего? Я пытаюсь…

— Уматывай.

Он моргнул Джинджер стояла у кровати, глядя на него. Она была обнажена — гора плоти. И сиськи огромные обвисли, подумал Горди.

Он улыбнулся, все еще во власти приятных видений, и потянулся к ее груди. Она перехватила его руку и зажала, как птицу в ловушке.

— Уходи давай, прямо сейчас.

— А сколько сейчас времени? Ух ты, голова кругом идет!

— Почти десять тридцать. Давай, Горди, вставай. Я действительно не шучу, парень.

— Эй, к чему такая спешка? — Он попытался высвободить руку, но пальцы женщины напряглись еще больше. Сила ее хватки начинала его пугать. — Ты что, хочешь мне руку сломать?

Она отпустила его и шагнула назад. Порой ее сила прорывалась из нее, но сейчас не то время, чтобы давать ей волю.

— Прости, — сказала она. — Но ты должен уйти. Я люблю спать одна.

— У меня глаза зажарились. — Горди прижал ладонь к глазницам и потер их. Звезды и шестереночки взорвались в темноте. — Слушай, это дерьмо действительно мощно бьет, верно?

— Я принимала и посильнее. — Мэри подобрала одежду Горди и швырнула ему на кровать. — Одевайся. Давай, шевелись!

Горди ухмыльнулся ей отвислыми губами и красными глазами.

— Ты в армии служила, или что?

— Или что, — ответила она. — Не засыпай опять. Она подождала, пока он втиснулся в рубашку и начал ее застегивать, тогда только надела платье и вернулась на кухню. Ее глаза опять упали на послание, и сердце тяжело заходило в груди. Никто этого не мог написать, кроме члена Штормового Фронта. Никто не знал о плачущей леди, кроме внутреннего круга Штормового Фронта: десять человек, из которых пятерых убили свиньи, один погиб во время мятежа в Аттике, а трое — подобно ей — были беженцами без родины. Пока она глядела на черные слова на бумаге, имена и лица крутились в ее сознании. Она видела их в замочную скважину: Беделия Морз, Гэри Лейстер, Чин-Чин Омара, Джеймс Ксавье Тумбе, Акитта Вашингтон, Дженетт Сноуден, Санчо Клеменца, Эдвард Фордайс и их командир, Джек Гардинер — Лорд Джек. Она знала, кто умер от легавой пули и кто все еще хранит верность подпольному братству, но кто написал послание? Она открыла выдвижной ящичек и пошарила в нем, ища календарь, который она получила по почте в рекламе мебельного магазина. Дни сменяют друг друга, словно белые квадратики. Сегодня двадцать третье января. В этом месяце тридцать один день. Восемь дней на дорогу.» Встречаемся там, 18/2, 14.00 «. Она никак не могла сосчитать, кислота и собственное возбуждение не давали думать. Успокойся, успокойся. Руки были скользкими. Двадцать шесть дней до встречи. Двадцать шесть. Двадцать шесть. Она произнесла эти слова нараспев, как успокаивающую мантру, но и в этой мантре вызревали опасности. Это мог быть сам Джек, пытающийся собрать то, что осталось от Штормового Фронта. Она мысленно видела его — белокурые волосы, дико развевающиеся на ветру, и глаза, поблескивающие праведным огнем, коктейли Молотова в обеих руках и пояс с пистолетами на талии. Это мог быть Джек, и он ее зовет. Зовет, зовет…

Она ответит. Она пройдет через ад, чтобы поцеловать его руку, и ничто не остановит ее порыва на его зов.

Она любила его. Он был ее сердцем, вырванным из нее, как вырвали из ее чрева ребенка, которого она для него носила. Он был ее сердцем, и без него она была пустой оболочкой.

— Эй, что там в» Роллинг Стоун «? — Рука протянулась мимо к столу и схватила журнал.

Мэри Террор повернулась к Горди всем телом. Это поднималось из нее, как огнедышащая магма из вулкана. Она знала, что это такое. Она жила с этим всю свою жизнь. Она любила это, нянчила, лелеяла и вскармливала. Имя этому была Ярость. Она не успела остановить себя, и ее рука схватила Горди за тощую шею и сильно ударила о стену — так, что некоторые из фотографий ее драгоценных младенцев подпрыгнули на гвоздиках и со звяканьем посыпались на пол.

— Хек-хек, — сказал Горди. Его лицо наливалось краснотой, а глаза начали вылезать из орбит. — О Гос… кхе… пусти… кхек-хек…

Она не хотела его убивать. Он еще будет нужен. Десять минут назад она была слизняком с помраченным сполохами ЛСД разумом. Теперь пробудилась глубинная часть ее, жаждущая запаха крови и пороха, и смотрела на мир сквозь серые глаза под тяжелыми веками. Но этот парнишка ей нужен ради того, что он приносит. Она взяла у него из руки» Роллинг Стоун» и отпустила его горло, оставив красный отпечаток пальцев на бледной коже.

Горди кашлял и с присвистом хрипел несколько секунд, пятясь из кухни прочь от нее. Он был босиком, и рубашка висела поверх брюк. Едва отдышавшись, он взвыл:

— Ты психованная! Совсем на фиг психованная! Ты что, пыталась убить меня, сука?!

— Нет.

«А это было бы очень просто», — подумала она. Мэри почувствовала пот у себя в порах и поняла, что подошла очень близко к краю.

— Извини, Горди. И вправду… Я совсем не хотела…

— Ты чуть не удушила меня. Ведьма! А, блин! — Он опять закашлялся и потер глотку. — Ты что, ловишь кайф, душа всех, кто попадается?

— Я читала, — сказала она. Затем вырвала страницу и отдала ему остальной журнал. — Вот. Возьми себе. О'кей?

Горди заколебался, словно бы боялся, что женщина может отгрызть ему руку, если он протянет ее за журналом. Затем он взял журнал и сказал скрипучим голосом:

— Ладно. Слушай, ты чуть мне горло насквозь не продавила на фиг.

— Извини. — Больше она извиняться не будет. Все же холодную улыбку она сумела выдавить. — Мы ведь все равно друзья, верно?

— Да, — кивнул он. — Все равно друзья. А фиг ли! «У Горди мозгов, как у моторного блока, — подумала Мэри. — Все в порядке. Когда я вставила в него ключ зажигания, он завелся».

В прихожей Мэри заглянула ему в глаза и сказала:

— Я бы хотела снова с тобой увидеться, Горди.

— Разумеется. Звякни в следующий раз, когда понадобится дозняк.

— Нет. — Она произнесла это со значением. — Я не это имею в виду. Я бы хотела, чтобы ты пришел и здесь побыл.

— А! Но… Я… У меня же есть подружка.

— Можешь ее тоже привести, — сказала Мэри и увидела маслянистый блеск, зажегшийся в глазах Горди.

— Я… Гм… Я позвоню тебе, — сказал он, вышел в мерзкую морось к своей «мазде» и уехал. Когда автомобиль скрылся из виду, Мэри заперла дверь и сделала длинный глубокий вдох. Она бросила на горелку щепотку земляничного ароматизатора и закрыла глаза, и пока голубые кольца дыма обтекали ее лицо, думала о Лорде Джеке, о Штормовом Фронте, о послании в «Роллинг Стоун» и восемнадцатом февраля. Она думала об оружии, о легавых в синих мундирах, о лужах крови и стенах огня. Она думала о прошлом, ленивой рекой вьющемся через настоящее в будущее.

Она ответит на призыв. Она будет там, у плачущей леди, в назначенный день и час. Много придется составить планов, множество нитей обрезать и сжечь. Горди поможет ей достать то, что нужно. Остальное она сделает, пользуясь инстинктом и хитростью. Она прошла на кухню, достала ручку из выдвижного ящичка и сделала отметку в виде звездочки на восемнадцатом квадратике февраля. Звезда, ведущая к цели в жизни.

Она была так счастлива, что заплакала.

В спальне Мэри легла, оперев спину на подушки и раскинув ноги.

— Тужься, — сказала она себе и начала дышать резкими хриплыми выдохами. — Тужься! Тужься! — Она надавила обеими руками на покрытый шрамами живот. — Тужься! Ну же, тужься! — От напряжения ее лицо исказила мука нарастающей боли. — О Боже, — выдохнула она, скрипя зубами. — Боже, о Боже, о-оооо… — Она затряслась и зафыркала, а затем с длинным криком и спазмом мускулов бедер сунула руку под подушку и вбросила нового ребенка себе меж бедер.

Это был красивый, здоровый мальчик. Джек, вот как она его назовет. Милый, милый Джекки. Он слегка попищал, но он хороший мальчик и не будет мешать ей спать. Мэри прижала его к себе, баюкая. Ее лицо и груди покрылись испариной.

— Такой чудесный мальчик, — напевала она с лучистой улыбкой, — о, какой чудесный, чудесный мальчик. — Она протянула ему палец, как той девочке, сидевшей в тележке для покупок в супермаркете. Она была разочарована, что он не ухватил ее пальца, потому что жаждала тепла прикосновения. Что ж, Джекки научится. Она баюкала его, положив голову на подушку. Он едва двигался, просто лежал у нее на груди, и она чувствовала, как бьется его сердце, — как тихий маленький барабан. Она уснула, и ей приснилось лицо Лорда Джека. Он улыбался, его зубы были белы, как у тигра, и он звал ее домой.

Глава 5

ПРЕСТУПНИЦА ОБЕЗВРЕЖЕНА

Когда Лаура вернулась с фильма с участием Берта Рейнольдса, на автоответчике была запись.

Гудок.

— Лаура, привет. Слушай, тут работы оказалась больше, чем мы думали. Буду где-то в двенадцать, но ты меня не жди. Извини, ради Бога. Завтра вечером я повезу тебя обедать, о'кей? Куда скажешь. Ладно, пора мне обратно в шахту.

Щелк.

«Он не сказал:» Я люблю тебя «, — подумала Лаура.

Над ней нависла волна неимоверной печали, угрожая вот-вот опрокинуться, и Лаура ощущала эту чудовищную тяжесть. Откуда же он звонил? Наверняка не из офиса. Из чьей-то квартиры, может быть, Эрик в Чарльстоне. Дуг о нем лгал. О чем еще он лжет?

« Он не сказал: „Я люблю тебя“, — подумала она, — потому что с ним была другая женщина «.

Она начала набирать номер офиса, но положила трубку. Какой смысл? Какой в этом смысл? Она блуждала по дому, не находя себе места: по кухне, столовой, гостиной, спальне. Ее глаза отмечали предметы их быта: вот гравюры со сценами охоты на стенах, а вот ватерфордская хрустальная ваза, вот кресло стиля» Колониальный Вильямсбург «, чаша со стеклянными яблоками, книжный шкаф, заполненный бестселлерами литературной гильдии, которые никто из них не удосужился прочесть. Она открыла оба шкафа, уставилась на его костюмы от» Брук Бразерс «, на его галстуки, на свои модные платья и шеренгу дорогих туфель. Затем прошла в детскую.

Колыбелька была готова. На светло-голубых стенах по периметру всей комнаты под потолком художник из Бакхеда нарисовал крохотные яркие цветные воздушные шарики. Комната все еще слабо пахла свежей краской. Над колыбелькой висела погремушка в виде пластмассовой рыбки с подвижными частями, готовая подлетать и звякать.

Дуг с другой женщиной.

Лаура снова оказалась в ванной. Она посмотрела на себя в зеркало, освещенное недобрым светом, сняла золотой зажим, который сдерживал волосы, и дала им свободно рассыпаться по плечам каштановым каскадом. Ее глаза глядели в ее глаза, светло-голубые, как апрельское небо. К ним уже подкрадывались крохотные морщины — предвестницы будущего. Сейчас они были похожи лишь на крохотные гусиные лапки, но позже они станут следами ястребов. Под глазами она различила темные круги — надо больше спать, но, к сожалению, ей это не удается. Если внимательно приглядеться, можно обнаружить достаточно много седых волосков в прическе. Ее возраст близится к сорока, году черного шара. Она была на шесть лет старше того возраста, когда уже не полагается никому доверять. Она осмотрела свое лицо. Острый нос и твердый подбородок, густые темные брови и высокий лоб. Ей захотелось, чтобы у нее были точеные скулы манекенщицы вместо бурундуковых щек, которые стали еще пухлее от соков вынашиваемого младенца, хотя и раньше они были почти такие же. Она никогда не была красавицей, внушающей благоговейный трепет, она, скорее, выглядела домашней и заурядной — странное слово — вплоть до своего шестнадцатилетия. Свиданий в ее жизни было не так уж много, основное время отнимали книги. Еще были путешествия и мечты о том, как она станет репортером-крестоносцем. С косметикой она была очень привлекательна, но от макияжа ее черты начинали выглядеть резче. Особенно это касалось глаз. Она не пользовалась линиями и тенями, придающими взгляду некоторую задумчивость, но подменяющими свет весеннего неба светло-голубым светом пакового льда. Это были глаза человека, чувствующего, как утекает время. Время уходит в черную дыру прошлого, как Алиса в погоне за своим белым кроликом.

Она задумалась, как же выглядит эта девушка, как звучит ее голос, когда она произносит имя Дуга.

Сидя в кинотеатре с большим пакетом маслянистого попкорна на коленях, Лаура поняла, что есть вещи, которые она предпочитала не видеть в последние два месяца. Длинный золотистый волос на» пиджаке его костюма, лежавший, как вопросительный знак. Запах духов, который не был ее духами. Отпечаток помады, запачкавший манжет его рубашки. Дуг часто погружался куда-то, в далекие раздумья, когда она заговаривала с ним о ребенке. К кому он уходил в этих своих грезах? Он был человек-невидимка, закутанный в бинты, и если она осмелится развернуть их, то внутри может ничего не оказаться.

Дуг был с другой женщиной, а Дэвид шевелился в животе Лауры.

Она тихо вздохнула и выключила свет в ванной.

В темноте она немного поплакала. Затем высморкалась, вытерла глаза и решила, что не скажет ни слова об этой ночи. Она будет ждать и смотреть, как время разматывает канат, на котором танцуют дуры вроде нее.

Она разделась и приготовилась лечь спать. Дождь снаружи шел то усиливаясь, то утихая, как будто два инструмента играли не в лад. Она легла в кровать, взяла с прикроватного столика книгу по уходу за ребенком и уставилась в потолок. Она вспомнила сегодняшний обед с Кэрол и видение рассерженной хиппи, которой она была прежде.

Вдруг Лаура поняла, что забыла, как выгладит символ мира.

«Тридцать шесть, — подумала она, — тридцать шесть». Она положила руки на выпуклость, где был Дэвид. Смешная штука — все эти люди, которые советуют не доверять никому после тридцати. Действительно забавно.

Они правы.

Лаура выключила свет и попыталась заснуть. Это получилось минут через двадцать, и тогда ей приснился сон. В этом сне какая-то женщина держала за шкирку кричащего младенца и вопила куда-то в море голубых огней:

— Давайте, идите сюда, свиньи гребаные, давайте, я не собираюсь вам задницу лизать, и никому не буду!

Она трясла ребенка, как истрепанный флаг, и снайпер на крыше позади Лауры передавал по рации, что не может снять женщину, не повредив ребенка.

— Валяйте, вы, ублюдки! — вопила женщина, ее зубы поблескивали. Кровь разбрызгалась по желтым цветам ее платья, и волосы ее были того же цвета. — Давайте, мать вашу так! Слышите меня?

Она опять встряхнула ребенка, и его вопль заставил Лауру болезненно содрогнуться и отшагнуть под защиту полицейских автомобилей. Кто-то скользнул мимо нее и попросил убраться с дороги. Кто-то еще заговорил в громкоговоритель с женщиной, стоявшей на балконе квартиры. Слова гремели, как раскаты грома, по широкой и изнемогающей от духоты постройке. Женщина на балконе перешагнула через мертвого мужчину с разбитой, как глиняный горшок, головой и поднесла пистолет к черепу младенца.

— Идите и возьмите меня! — завывала она. — Валяйте! Вместе отправимся в ад, о'кей?

Она стала смеяться кокаиновым хихиканьем, и нечеловеческая трагичность этого безнадежного смеха обрушилась на Лауру и заставила ее отступить. Она уперлась в стену других репортеров — телевизионщиков, прибывших на место. Они были суровы и профессиональны, но Лаура увидела что-то вроде темной радости в их глазах. Она не могла глядеть в их лица без чувства стыда.

— Психованная сука! — завопил кто-то — мужчина из местных. — Оставь ребенка!

Раздался другой голос, женский:

— Пристрелите ее, пока она не убила младенца! Кто-нибудь, застрелите ее!

Но сумасшедшая ходила по балкону, как по сцене, прижав дуло пистолета к черепу младенца, и аудитория на автостоянке внизу разрасталась.

— Хрен вам я его отдам! — заорала она. — Хрен вам! Огромная ее тень от прожекторов плясала на стене, и ночные бабочки вспыхивали в лучах.

— Говорила я ему! Говорила! У меня никто мое не отберет! Клянусь Иисусом, я ему говорила! — Вырвался всхлип, и Лаура увидела, что тело женщины трясется. — Хрен отдам! Видит Бог, никто у меня мое не заберет! Мать вашу! — заорала она на огни, на полицейские машины, на телекамеры, на снайперов и на Лауру Бел. — Мать вашу!

В соседней квартире кто-то заиграл на электрической гитаре, звук взмыл до невыносимой громкости, и гитара, рев мегафона и треск уоки-токи, гомон репортеров зевак, бешеные крики сумасшедшей слились в один ужасный звук, который с тех пор Лауре всегда будет представляться голосом самого Зла.

Женщина на балконе повернула лицо к ночи и открыла рот в зверином крике.

Пап!

Выстрелил снайпер. Как хлопушка.

Пап!

Сработал пистолет в руке женщины, когда ее затылок разлетелся на куски.