Вкус дыма Кент Ханна

– Но ты уверена, что он обманул Агнес?

Мыском деревянного башмака женщина растерла в порошок соломину, валявшуюся на полу.

– Просто… здешний народ вовсю чернит Агнес, а мне это не по нраву.

Тоути поколебался.

– Каритас, к чему ты мне все это рассказываешь?

Женщина склонилась к нему.

– Я уехала из Идлугастадира, потому что не могла больше выносить Натана. Он… он играл с людьми. – Она наклонилась еще ниже, губы ее дрожали. – Мне казалось, это у него такая забава была. С ним я никогда не знала, на каком я свете. Говорит одно, а делает совсем другое. А уж когда я, бывало, отпрошусь в церковь… – Она искоса глянула на Тоути. – Преподобный, я добрая христианка и клянусь – никогда в жизни мне не доводилось слышать, чтобы человек изрыгал такое богохульство. – Каритас скорчила гримасу и вновь оглянулась на дверь. – Вы ведь не скажете Блёндалю, что говорили со мной?

– Конечно нет. Однако я не понимаю, чем может быть полезен для меня этот твой рассказ о Натане. Очевидно, что мнения о нем бытовали самые разные, но все-таки ни один человек, будь он даже безбожник и баламут, не заслуживает, чтобы его зарезали в собственной постели.

Каритас, казалось, опешила.

– Баламут? – переспросила она и одарила Тоути многозначительным взглядом. – Агнес что-нибудь говорила вам о Натане?

– Нет. Она его никогда не поминает.

– А Блёндаль что? – Женщина кивнула на господский дом.

– Пока что я не слышал о нем ничего, что было бы достойно доверия, – помимо суеверных россказней о том, что его назвали в честь Сатаны.

Каритас слабо усмехнулась.

– Да, так говорят. Блёндаль в любом случае не стал бы говорить о Натане дурно. Натан вылечил его жену.

– Я не знал, что она была больна.

– Смертельно больна. Блёндаль, само собой, заплатил Натану кучу денег, однако дело того стоило. Натан Кетильссон вернул жену Блёндаля от самых райских врат.

Тоути вдруг почувствовал злость. Он резко встал, отряхнул брюки от соломинок и пыли.

– Мне пора.

– Так вы не скажете Блёндалю, что я с вами говорила?

– Не скажу. – Тоути выдавил натужную улыбку. – Каритас, я желаю тебе всего лучшего. Да хранит тебя Господь.

– Преподобный, вы непременно должны расспросить Агнес про Натана. Мне кажется, эти двое знали друг друга лучше, чем самих себя.

Тоути обернулся к ней с порога, озадаченный этими словами.

– А ты сама не хотела бы навестить Агнес?

Каритас издала резкий смешок.

– Да Блёндаль за такое шкуру с меня спустит и на солнышке повесит. Да и, когда она прибыла в Идлугастадир, меня там уже не было. Я к тому времени была сыта всем этим по горло.

– Понимаю.

Секунду-две Тоути пристально глядел на женщину, а затем торопливо коснулся ладонью края шляпы.

– Благослови тебя Господь.

С этими словами он вышел из конюшни, чтобы привести со двора свою кобылку. Забравшись в седло, Тоути обернулся и помахал на прощание Каритас, которая так и стояла в дверях коровника. Она не стала махать в ответ.

Сенокос завершен, и все, кто трудился, стиснув зубы и не покладая рук, наконец откроют рты для угощения, выпивки и досужей болтовни. Я помогаю Маргрьет в кухне, варю баранину для гостей, которые уже начали прибывать на праздник в честь окончания страды. Для посторонних мыслей времени почти не остается. Хозяйских дочерей сейчас тут нет – их вместе с Кристин отправили на горную пустошь собирать ягоды и ягель, – и нам с Маргрьет приходится вдвоем готовить ячменное тесто, сбивать масло, кормить мужчин и вовремя убирать со двора просохшее белье, пока соседи не увидели нашего исподнего. Я даже удивилась, до чего мне не хватает девочек; по видимости, я успела привыкнуть к тому, как Лауга округляет глаза, точно сердитый теленок, а Стейна бродит за мной по пятам, словно тень.

– Я понимаю тебя, – сказала она, отправляясь в путь. – Мы похожи.

Я совсем не похожа на Стейну. Да, мы обе несчастны, но она совсем не такая, как я. В ее годы я трудилась в Гвюдрунарстадире, зарабатывая на пропитание тем, что присматривала за пятью хозяйскими детишками – худенькими и слабыми, как следы прилива на песке, – стряпала, убирала, прислуживала, едва не валясь с ног. И всегда была по уши изгваздана то в рассоле, то в молоке, то в саже, навозе или крови. Когда родился Индриди, самый младший из гвюдрунарстадирских детишек, я была рядом с его несчастной матерью, держала ее за руку и перерезала запутавшуюся пуповину. Что знает Стейна о жизни? В ее годы я была одна-одинешенька и по ночам дремала вполглаза, следя, чтобы охальник слуга, решив, что я заснула, не задрал мне юбку. Впрочем, он не всегда действовал скрытно. Как-то утром он поймал меня у ручья, заломил руки за спину и швырнул наземь, лицом в воду, и я не на шутку опасалась, что захлебнусь, покуда он возится с портками. Приходилось ли Стейне вот так извиваться под тяжестью мужского тела? Приходилось ли ей когда-нибудь выбирать, позволить ли, чтобы хозяин хутора задрал тебе юбки, а потом оказаться в немилости у его жены, которая станет сваливать на тебя самую черную работу, – или же ответить ему отказом и лишиться места и крова, скитаться в снегу и тумане, когда все двери перед тобой закрыты?

Индриди, малыш с жестким ершиком волос, которому я помогла появиться на свет, умер пару лет спустя после того, как я перерезала его пуповину. Он успел научиться говорить. Успел узнать, что такое голод. Что знает Стейна об умерших детях? Она не такая, как я. Ей ведом только ствол дерева жизни. Она никогда не видела его спутанных корней, оплетающих гробы и могильные камни.

Я покинула Гвюдрунарстадир после смерти Индриди, когда хозяин хутора, его жена и оставшиеся детишки исхудали с голода, словно щепки. Они расцеловали меня, дали с собой рекомендательное письмо и пару яиц на дорогу до Гилстаудира. Яйца я отдала двум светловолосым девочкам, которые встретились мне на пути.

Даже смешно. Подумать только, что эти круглолицые девчонки, бросавшие своему псу комья земли, чтобы он гонялся за ними, стали теперь моими тюремщицами в Корнсау.

Лауга разобиделась, когда Йоун объявил девочкам, что они отправятся на сбор ягод и пропустят праздник окончания сенокоса. Она превосходно умеет кукситься и этим отчасти похожа на Сиггу, только куда смышленее той. Йоун разговаривал с ней и Стейной прошлой ночью, когда думал, что я сплю.

– Ей, – сказал он, – суждено предстать перед Господом и держать ответ за свои злодеяния. Нашей семье следует продолжать жить, как жили. Мы должны уберечь вас от нее.

Он не хочет, чтобы девочки сострадали мне. Не хочет, чтобы мы чрезмерно сблизились, а потому отослал их подальше, едва только позволила погода. На время избавил их от меня.

Маргрьет говорит, что гости сегодня будут есть на свежем воздухе, потому что стоит погожее сентябрьское утро и всем нам не помешает насладиться солнышком, потому что скоро грянет зима. Трава в горах уже сделалась цвета вяленого мяса, и вечера пахнут рыбьим жиром, потому что опять приходится зажигать лампы. В Идлугастадире очень скоро выброшенные на берег водоросли подернет иней. Тюлени станут собираться на отрогах скал, уходящих в воду, и наблюдать за тем, как зима спускается с горы. Будут слышны крики и хлопанье кнутов, когда конные пастухи станут сгонять овец, а потом начнется забой скота.

– Привет всем жителям Корнсау! – доносится от входа на подворье, и Маргрьет встревоженно поднимает взгляд.

– Оставайся здесь, – бросает она и поспешно выходит. Женский голос становится громче, потом тише, и в кухню вплывает здоровенная беременная баба в окружении стайки белобрысых ребятишек с сопливыми носами. За ней следует другая – худенькая, седая женщина. Я поднимаю взгляд от котла, в котором помешиваю кипящий на огне суп, и вижу, что беременная толстуха уставилась на меня, зажав рот ладонью. Ребятишки тоже таращатся на меня разинув рты.

– Роуслин, Ингибьёрг, это Агнес Магнусдоттир, – со вздохом говорит Маргрьет.

Я делаю книксен, прекрасно сознавая, какое являю собой зрелище. Волосы, намокшие от пара, прилипли ко лбу, фартук после разделки мяса заляпан кровью.

– Дети, прочь отсюда! Сейчас же!

Белобрысая стайка выпархивает из кухни, кто-то из ребятишек напоследок шумно чихает. Они явно разочарованы.

Чего нельзя сказать об их матери. Толстуха по имени Роуслин поворачивается к Маргрьет и хватает ее за плечо.

– Ты пригласила нас всех, зная, что она будет здесь?!

– Где же ей еще быть-то? – Маргрьет украдкой бросает взгляд на худенькую Ингибьёрг, и я замечаю в их глазах заговорщический блеск.

– В Хваммуре, на весь день под стражей! Под замком в кладовой! – кричит Роуслин. Лицо ее раскраснелось; она вопит с явным удовольствием.

– Роуслин, хватит накручивать себя, не то родишь прямо сейчас.

Я бросаю взгляд на огромный живот женщины. Да, до родов ей и впрямь недалеко.

– Это девочка, – говорю я прежде, чем успеваю подумать.

Все три женщины так и уставились на меня.

– Что она сказала? – шепотом спрашивает Роуслин, и на лице ее написан страх.

Маргрьет негромко покашливает.

– Что ты сказала, Агнес?

Мне вдруг становится не по себе.

– Твой будущий ребенок – девочка. Судя по животу.

Ингибьёрг разглядывает меня с неподдельным интересом.

– Ведьма! – визжит Роуслин. – Скажи ей, чтоб не смела на меня смотреть!

С этим выкриком она в гневе покидает кухню.

– Как ты догадалась? – спрашивает Ингибьёрг. Голос ее мягок.

– Мне когда-то объясняла Роуса Гвюндмюндсдоттир. Повитуха с запада.

Маргрьет медленно кивает.

– Скальд-Роуса. Я не знала, что вы дружили.

Мясо готово. Я кладу половник на крышку бочонка и обеими руками снимаю котел с крюка над очагом.

– А мы и не дружили, – говорю я.

Ингибьёрг берет стоящую рядом со мной тарелку с маслом и кивает Маргрьет.

– Надеюсь, твоя хозяйка позволит тебе ненадолго выйти во двор, – говорит она улыбаясь. – Тебе нужно больше бывать на солнце.

Она и Маргрьет уходят, но слова, сказанные Ингибьёрг, еще долго звучат в моих ушах. «Тебе нужно больше бывать на солнце».

– Пока еще жива, – не удержавшись, добавляю я вслух под треск углей в очаге.

Гости прибывают пешком и верхами, женщины несут еду, а мужчины украдкой достают из-за пазухи либо из карманов фляжки с бренвином. Я вижу их, когда помогаю накрывать столы, но по большей части Маргрьет находит для меня работу в кухне, подальше от соседских глаз. Люди искоса поглядывают на меня и смолкают, когда я расставляю на столах кувшины с молоком и круги масла.

Я не хочу выходить к гостям. Наверняка там будут люди, которые знали меня раньше, – быть может, хозяева хуторов, на которых я работала, или слуги, с которыми спала в одной комнате. Голова моя ноет от туго заплетенных кос, и внезапно меня охватывает жаркое желание расплести их, чтобы распущенные волосы падали мне на спину и искрились на солнце.

Тоути отыскал Агнес в молочне – она сбивала масло.

– Отчего ты не на празднике? – негромко спросил он.

Она даже не обернулась на его голос.

– Здесь от меня больше проку, – сказала она, все так же размеренно поднимая толкач и с силой погружая его в сливки. Негромкий и ровный плеск маслобойки казался Тоути приятным на слух.

– Надеюсь, ты не против, если я побуду с тобой.

– Не против. Только, с вашего разрешения, я не стану отвлекаться, пока не собьется масло.

Тоути привалился к дверному косяку, наблюдая за тем, как Агнес ритмично орудует толкачом. Через несколько секунд он начал различать дыхание Агнес, тяжелое и частое. Было нечто откровенное в мерных движениях толкача, сочетавшихся с учащенным женским дыханием. При мысли об этом Тоути почувствовал, что краснеет. Наконец из глубин бочонка донесся глухой стук; Агнес остановилась и ловко выудила из пахты комок масла. Глядя, как она ополоснула комок, придала ему форму и, постукивая лопаткой, умело отжала остатки жидкости, Тоути вздрогнул, припомнив вдруг слова Блёндаля. Один из них вонзил нож в Натана Кетильссона.

Когда круг свежего масла был завернут в чистое полотно, Тоути предложил выйти во двор и подышать свежим воздухом. Это предложение вызвало у Агнес явное беспокойство, но все же она, взяв из бадстовы вязанье, последовала за Тоути наружу. Они уселись на груде дерна под стеной дома и стали наблюдать за гостями, взрослыми и детьми. Мужчины, регулярно прикладывавшиеся к бренвину, неуклонно пьянели, женщины, одетые в черное, собирались тесными кружками и от души сплетничали. Несколько женщин по очереди тискали младенца и умиленно клохтали над ним, покуда он не разразился громким ревом.

– Я был у Блёндаля, – наконец сказал Тоути.

Агнес побелела как мел.

– Чего он хотел?

– Он считает, что я должен больше заставлять тебя молиться и слушать проповеди и меньше позволять тебе говорить самой.

– Превыше церковных наказаний Блёндаль ставит только одно – звук собственного голоса, – сквозь зубы процедила она.

– Это правда, что Блёндаль просил Натана лечить его жену?

Агнес настороженно глянула на Тоути.

– Да, – медленно ответила она. – Да, это правда. Несколько лет тому назад Натан ездил в Хваммур, давал ей снадобья и пускал кровь.

Тоути кивнул.

– Кроме того, Блёндаль рассказал мне кое-что о Фридрике. Судя по всему, надзор Бирни Ольсена и наставления преподобного Йоуханна пошли ему на пользу.

С этими словами он глянул на Агнес, чтобы оценить ее реакцию. Глаза женщины сузились.

– За него тоже будут подавать прошение? – осведомилась она.

– Этого Блёндаль мне не сказал. – Тоути откашлялся. – Агнес, одна служанка по имени Каритас просила передать тебе привет. И интересовалась, говорила ли ты со мной о Натане.

Руки Агнес замерли, она стиснула зубы.

– Каритас? – севшим голосом переспросила она.

– Она обратилась ко мне после того, как я закончил разговор с Блёндалем. Сказала, что хочет рассказать кое-что о Натане.

– И что же она о нем сказала?

Тоути достал рожок с нюхательным табаком, высыпал понюшку на ладонь и втянул ноздрями.

– Сказала, что не смогла больше у него служить. Что он играл людьми.

Агнес промолчала.

– Мне довелось беседовать с другими местными жителями, которые утверждают, что Натан был колдуном и что его назвали в честь Сатаны, – прибавил Тоути.

– Да, это расхожая байка. И многие в нее верят.

– Ты тоже?

Агнес расправила на коленях недовязанный чулок.

– Не знаю, – наконец ответила она. – Натан верил в сны. Его мать обладала провидческим даром, и ее сны часто сбывались. Говорят, у них в семье все были такие. Он требовал, чтобы я рассказывала ему свои сны, а потом подробно истолковывал их.

Она перестала разглаживать ладонью чулок и подняла взгляд на Тоути.

– Преподобный, – проговорила она тихо, – если я вам кое-что расскажу, вы обещаете мне поверить?

Сердце Тоути остановилось на миг и тут же неистово заколотилось.

– Что ты хочешь мне рассказать, Агнес?

– Помните, при первой нашей встрече вы спросили, почему я выбрала своим духовником именно вас, и я ответила, что поступила так из-за вашего доброго поступка, из-за того, что вы помогли мне переправиться через реку? – Агнес настороженно глянула на людей, собравшихся на краю поля. – Я не лгала, – продолжала она. – Та встреча у реки была на самом деле. Я только умолчала о том, что мы встречались и до того.

Тоути вскинул брови:

– Прости, Агнес, но я что-то не припомню.

– И не можете припомнить. Это было во сне.

С этими словами она впилась взглядом в Тоути, словно опасаясь, что он сейчас рассмеется ей в лицо.

– Во сне? – Преподобный вновь поразился тому, какими пронзительно светлыми кажутся глаза Агнес, оттененные черными ресницами. Все-таки она удивительная, подумал он, совсем не такая, как все.

Уверившись, что он не собирается смеяться, Агнес снова принялась за вязанье.

– Когда мне было шестнадцать, мне приснилось, что я иду босиком по лавовому полю. Его покрывал снег, а я была растеряна и напугана – потому что не знала, где нахожусь, и вокруг не было ни души. Всюду, куда ни глянь, были только скалы и снег, а еще громадные расселины и трещины. Ноги мои кровоточили, но останавливаться было нельзя – я не знала, куда иду, но старалась идти как можно быстрее. В тот самый миг, когда я уже думала, что умру от страха, появился юноша. Он был с непокрытой головой, но с воротником священника, и он протянул мне руку. Мы продолжали идти в том же направлении, что и раньше, – потому что не знали, куда еще идти, – и хотя мне по-прежнему было очень страшно, я держала его за руку, и оттого делалось спокойней.

И вдруг я почувствовала во сне, как земля уходит из-под ног. Руку мою выдернуло из пальцев юноши, и я рухнула в пропасть. Помню, как, падая во тьму, я подняла взгляд и увидела, что земля смыкается над моей головой, отсекая свет и лицо человека, которого я встретила во сне. Я канула в толщу земли, оказалась погребена в тишине, и это было невыносимо… а потом я проснулась.

У Тоути пересохло во рту.

– И тот человек был я? – спросил он.

Агнес кивнула. В глазах ее стояли слезы.

– Увидев вас тогда в Гёйнгюскёрде, я очень испугалась. Я узнала юношу, которого встретила во сне, поняла, что между нами существует некая связь, и это меня не на шутку обеспокоило. – Агнес вытерла нос рукавом. – После того как мы расстались, я узнала ваше имя. Узнала, что вы собираетесь стать священником, как ваш отец, что едете на юг, учиться в тамошней школе, – и тогда поняла, что мой сон был вещим и что мы когда-нибудь встретимся в третий раз. Даже Натан верил, что все в этой жизни происходит трижды.

– Но ведь ты не упала в пропасть, и вокруг не темно, – заметил Тоути.

– Пока еще не темно, – тихо отозвалась Агнес и судорожно сглотнула. – Да это и не важно. Не темнота испугала меня тогда, во сне. Тишина.

Тоути задумался.

– На свете – и на этом, и на том – есть много такого, что нам не дано постичь. Однако же если мы чего-то не понимаем, это вовсе не значит, что непонятного надо страшиться. В жизни, Агнес, так мало того, что известно нам наверняка… и да, это действительно страшно. Я солгал бы, утверждая, что не страшусь неизвестности. Но, Агнес, ведь с нами Господь и, что куда важнее, Его любовь, и Он спасает нас от страха.

– А вот я ничего подобного не чувствую.

Тоути шагнул к ней и осторожно взял за руку.

– Доверься мне, Агнес. Я здесь, с тобой, так же как в твоем сне. И твоя рука в моей, – добавил он.

С этими словами Тоути слегка сжал ее тонкие пальцы. Он вдыхал ее запах, сладкий запах свежей пахты с кисловатым привкусом… кожи Агнес? Воздуха молочни? Тоути поборол внезапное искушение поднести ее пальцы ко рту и ощутить их вкус.

Агнес, не подозревая об этом, улыбнулась и свободной рукой похлопала его по колену.

– Когда-нибудь из вас выйдет замечательный священник, – сказала она. – Я в этом уверена.

Тоути погладил тыльную сторону ее ладони.

– Знаешь, – сказал он, чувствуя себя почти заговорщиком, – а Блёндаль не хочет, чтобы я посещал тебя.

– Ну еще бы.

– Когда я сегодня встречался с ним, я всерьез опасался, что он запретит мне видеться с тобой.

– Ну и как – запретил?

Тоути покачал головой.

– Он сказал, что я должен проповедовать тебе.

Агнес мягко высвободила руку, и Тоути неохотно позволил ей это сделать. И смотрел, как она снова принялась за вязанье.

– Может быть, расскажешь мне о Натане? – спросил он, чувствуя смутную досаду.

Агнес мельком глянула на гостей.

– Как думаете, не нужно ли принести им еще еды?

– Маргрьет позвала бы тебя, если бы это понадобилось. – Тоути украдкой вытер о брюки вспотевшие ладони. – Ну же, Агнес, рассказывай. Блёндаля здесь нет.

– И слава богу. – Агнес сделала глубокий вдох. – Что же вы хотите от меня услышать? Вы уже знаете, что я работала у Натана. Вы явно наслышались о нем всякого от других людей. Что еще вам хочется узнать?

– Когда ты с ним познакомилась?

– Я впервые увидела Натана Кетильссона, когда работала в Гейтаскарде.

– Где это?

– В Лангидалюре. Это был шестой по счету хутор с тех пор, как я стала наниматься. Хозяин его звался Ворм Бек. Он хорошо относился ко мне. До того я работала в Фаннлаугастадире, на востоке, потом в Бюрфедле. Именно тогда мы с вами и повстречались, преподобный, – я направлялась в Бюрфедль, а вы помогли мне переправиться через реку. Я отправилась туда, потому что узнала, что там служит Магнус Магнуссон, человек, который считался моим отцом, и надеялась, что смогу пожить при нем.

В Бюрфедле я надолго не задержалась. Магнус был добр, но, когда я напомнила, что зовусь Магнусдоттир в его честь, он разъярился и стал кричать, что моя мать опозорила его доброе имя и что вечно ему от женщин одни неприятности. После этого мне уже и не хотелось там оставаться. Магнус выделил мне кровать и разрешил жить со всеми прочими слугами, но время от времени я замечала, что он как-то странно смотрит на меня, и понимала: это потому, что он видит во мне сходство с матерью. Когда я собралась уходить, он дал мне денег. Впервые в жизни я держала в руках деньги.

Я решила отправиться в Гейтаскард. Я покинула хутор рано поутру, на своих двоих, и шла вдоль мутной Бланды вниз по течению, когда заметила группу людей, спускавшихся с восточного перевала. Они нагнали меня и моих спутников – тоже слуг по большей части, мы назвались друг другу, и подумать только – одним из этих людей оказался не кто иной, как мой маленький братик, только теперь совсем уже взрослый! Мы даже не узнали друг друга. Йоуас был потрясен. Он сжимал мою руку и называл меня сестренкой, а его спутники стали насмехаться над ним, когда заметили слезы в его глазах. Я тоже была рада встретиться с Йоуасом, однако заметила, что от него пахнет спиртным и одет он неряшливо. Он назвался слугой, но рекомендательного письма при нем не оказалось, и держался он беспокойно – так ведут себя бродяги, которых хватает в этих местах. Что-то мне подсказывало, что дела у брата не ахти, и сердце мое при мысли об этом защемило. В то утро мы болтали без умолку до самого Гейтаскарда, и я узнала, что детство Йоуаса выдалось таким же безрадостным, как мое собственное. Мама бросила его вскоре после того, как спихнула меня в Корнсау, и он рассказал, что его перебрасывали с одного хутора на другой, точно раскаленный уголек. Где сейчас пребывает Ингвельдур, Йоуас не знал; по мне, сказал он, так хоть в аду. Словом, оба мы были нищие, но только дела у Йоуаса оказались гораздо хуже. Он не умел ни читать, ни писать, а когда я предложила научить его грамоте, он разозлился и велел мне не задирать нос.

Йоуас и его спутники – чумазая орава, ни единого умытого лица – сообщили мне, что направляются в Гейтаскард узнать, не найдется ли для них временной работы, хозяйство-то там большое. В отличие от меня Йоуас не условился заранее о найме, однако я поручилась за него перед Вормом, и брата также приняли на работу. То были почти счастливые дни – во-первых, рядом со мной находился брат, хоть мы едва знали друг друга, а во-вторых, нам довелось работать в хорошем месте. В Гейтаскарде всегда было вдоволь еды – не то что в Гвюдрунарстадире, Габле или даже Гилсстадире. На тех хуторах случались времена, когда мне поневоле приходилось скармливать ребятишкам сальные свечи, а самой перебиваться клочками вареной кожи. К тому же и слуги в Гейтаскарде никогда не позволяли себе лишнего. Легко быть добродетельным, когда вокруг полно коров и коней, травы и масла, да еще вдоволь кормят мясом. Я сблизилась с одной из местных служанок, Марией Йоунсдоттир. Друзей у меня всегда было раз и обчелся, но Мария оказалась, подобно мне, приходской сиротой, и, наверное, это помогло нам в некотором роде найти общий язык.

Йоуасу как будто нравилось в Гейтаскарде, и я втайне этому радовалась. Вот только его приятелей я терпеть не могла. Шайка была та еще – пустоглазые, никчемные люди в грязных штанах, и гниды в волосах. Йоуас расчесал себе голову до крови. От нескольких этих типов Ворм избавился в первую же неделю – застиг их спящими за коровником, – да и все прочие тоже долго не продержались. Может, Йоуас все-таки был лучше своих сотоварищей, или на него благотворно подействовало мое соседство – не знаю, но он позволил мне отмыть его дочиста и вычесать гнид, а к тому же трудился не покладая рук. По вечерам, когда выпадало свободное время, мы разговаривали. Йоуас рассказал, что много слышал обо мне, что расспрашивал людей в округе и узнал, что я отправилась в Гвюдрунастадир. Он прибавил, что искал меня там, но так уж вышло, что я покинула хутор как раз перед тем, как Йоуас туда прибыл. Я не подала виду, но потом всласть поплакала, представляя, как брат разыскивал меня. А еще у него был ребенок. Крохотная девочка, дочка от служанки. Вот только Йоуас рассказал мне, что малышка родилась мертвой, а ее мать его в грош не ставила. Я поведала ему о Хельге, нашей бедной покойной сестренке, и Йоуас сказал, что был на ее похоронах и что Йоунас, хозяин хутора и отец Хельги, дал ему немного денег в возмещение того, что Йоуаса бросила распутная баба. Йоуас все твердил, что наша мама была сущей дрянью, и пускай, мол, она горит себе в аду, если смогла оставить двоих детей на милость прихода, которая и не милость вовсе, и наговорил о ней еще много других гадостей. Он говорил о маме в точности как Магнус, и как-то вечером мы долго пререкались об этом, а когда поутру я проснулась, Йоуаса нигде не могли найти. Он прихватил с собой деньги, которые дал мне Магнус. С тех пор я его больше не видела.

От толпы, собравшейся на нижнем поле, долетел громкий взрыв смеха. Тоути увидел, что двое мужчин впустили на двор корову, а остальные безуспешно пытаются выгнать ее назад на поле.

– Я сберегала эти деньги на случай замужества, – продолжала Агнес. – Чтобы оплатить разрешение на брак, помочь мужу купить клочок земли, чтобы мы жили достойно и независимо.

– У тебя был жених? – спросил Тоути.

Агнес усмехнулась.

– Да был в Гейтаскарде один слуга, Даниэль Гвюндмюндссон. Я ему, видно, нравилась, вот он и твердил всем и каждому, что мы помолвлены и обязательно поженимся. То же самое он сказал на суде, но я не представляю, как он мог говорить такое серьезно. Ни у кого из нас гроша за душой не было. Я позволяла ему тешиться своими мечтаниями, поскольку благодаря им он хорошо ко мне относился.

Даниэль работал и в Идлугастадире – как раз когда я там служила. Он выступал на суде, вначале как свидетель, но потом Блёндаль решил, что ему наверняка было известно, что произойдет, и Даниэля приговорили отбыть срок в тюрьме Распхус в Копенгагене.

– А ему и вправду было известно, что произойдет? – спросил Тоути.

Агнес оторвалась от вязания и окинула его холодным взглядом.

– Если бы хоть кому-то было заранее известно, что произойдет, – думаете, я бы сейчас сидела тут и болтала с вами? Думаете, Даниэля или родных Фридрика привязали бы ремнями к бочке и били плетьми едва не до смерти, будь им известно, что произойдет?

Оба замолчали. Наконец Агнес сделала глубокий вдох.

– После ухода Йоуаса единственной отрадой моей жизни на хуторе стала Мария. В детстве и в юности у меня почти не было друзей; меня вечно переправляли с одного хутора на другой, точно тюк с добром. Ко всякому, кто хотел исполнить свой долг добронравного прихожанина или нуждался в паре девичьих рук для сенокоса, ухода за овцами либо работы на кухне. Я и сама предпочитала держаться особняком. Мне куда интересней было читать, нежели общаться с людьми. – Агнес подняла взгляд. – А вы любите читать? – спросила она.

– Очень, – ответил Тоути.

Она широко улыбнулась, и тут-то наконец он увидел перед собой юную служанку, которой помог переправиться через реку. Глаза Агнес сияли, губы приоткрылись, обнажив ровный ряд зубов; женщина вдруг чудесно преобразилась, помолодела. Тоути почувствовал, что дыхание его участилось. До чего же она красива!

– И я тоже, – проговорила Агнес, понижая голос до шепота. – Больше всего я люблю саги. Знаете, как говорят – blnur er bklaus maur, человек без книги слеп.

Что-то всколыхнулось в груди Тоути – непонятно, смех или плач. Он глядел на Агнес, глядел, как играет предвечернее солнце на кончиках ее ресниц, и думал о словах Блёндаля – что Агнес якобы убила Натана, потому что он ее отверг. Священник видел, что в сердце своем сислуманн давно вынес приговор.

– Еще девочкой меня часто анимали работать на соседских полях. Иногда на этих хуторах обнаруживались книги. – Агнес жестом указала на каменистые холмы, простиравшиеся у них за спиной. – Я брала эти книги с собой, устраивалась где-нибудь над холмом Корнсау и читала. Бывало, что я там же и задремывала, укрываясь на время от хуторской суеты и своих многочисленных обязанностей. Правда, порой меня застигали на месте преступления и строго наказывали.

– В записи о твоей конфирмации сказано, что ты была начитана.

Агнес выпрямилась.

– Конфирмация пришлась мне по душе: святое причастие, и все смотрят, как ты идешь по проходу и опускаешься на колени рядом со священником. Хозяева хуторов и их жены не могли запретить мне читать, поскольку знали, что я готовлюсь к конфирмации. Я могла ходить в церковь и заниматься с преподобным, если у него находилось время для занятий. Мне дали белое платье, а потом угощали оладьями.

– А стихи?

Агнес скептически глянула на него.

– Что – стихи?

– Ты любишь стихи? Ты сама сочиняешь?

– Я не похваляюсь повсюду своими виршами. Не то что Роуса. Ее стихи все знают. – Она пожала плечами.

– Потому что они красивы.

Агнес ненадолго примолкла.

– Именно это и нравилось Натану в Роусе. Нравилась ее власть над словом. Она изобрела собственный язык, чтобы выразить то, что все другие могли только чувствовать.

– Я слыхал, будто Натан тоже был скальдом, – заметил Тоути с деланной небрежностью. – Вы с ним тоже общались стихами, как, говорят, общались Натан и Роуса?

– Не совсем так, как Роуса, но наши с ним разговоры и впрямь были сродни стихам. – Агнес окинула взглядом лежавшее перед ними поле. – Я познакомилась с Натаном точно в такой же день.

– Праздник окончания страды?

Агнес кивнула.

– Это было в Гейтаскарде. Мы с Марией накрывали столы. Мы носили из дома еду и питье, не торопясь и не особо утруждая себя. Мария знала подноготную всех и каждого, и я помню, как она, показав пальцем на округлившийся живот одной из хуторских служанок, что-то съязвила про нее, и я хохотала до колик. Потом Мария схватила меня за локоть, оттащила к коровнику и сказала, будто только что видела, что на праздник прискакал Натан Кетильссон.

Я, конечно, уже была наслышана о Натане. Говорили о нем всякое – в зависимости от того, при ком помянешь его имя. Всем было известно о его шашнях с Роусой. Все знали, что дети у нее от Натана, а не от Олафа. Натан изъездил весь север. Еще в молодости он занялся кровопусканием, потом уехал в Копенгаген, и все в один голос утверждали, что он вернулся оттуда колдуном. Еще говорили, будто он свел дружбу с Блёндалем, который в то время учился в Копенгагене, и что именно из-за этой дружбы он ни разу не понес наказания за свои делишки. Все считали, что Натан нечист на руку; и правда, в юности ему доводилось отведать плетей за воровство. Люди попросту не могли вообразить, откуда у него столько денег, поскольку своими глазами видели, как мало получает он за труды. Иные клятвенно утверждали, что Натан нанимает всяческих пройдох, чтобы они крали для него скот. Врагов у него было множество, однако же трудно сказать, вправду ли Натан причинил им зло, или они чернили его из зависти. Слухи разрастались и множились, а сам Натан помалкивал, позволяя сочинять о себе небылицы.

– А что ты тогда думала о Натане?

– Да в общем-то ничего особенного. Я тогда еще и знакома не была с Натаном, хотя его брат Кетиль как-то пытался за мной ухлестывать. Тогда, в коровнике, Мария рассказала мне, что Натан наконец-то покинул Роусу и обзавелся собственным хутором. Новость эту обсуждали многие, потому что Роусу все любили и сострадали ее сердечным мукам, хоть она и была замужняя женщина. Мария рассказала мне, что Ворм в большой дружбе с Натаном и потому помог ему купить Идлугастадир, хутор у самого моря, где полно тюленей и гаг, а также плавника, если только сумеешь натаскать его с берега. Мария прибавила, что Натан после этого заважничал, стал зваться не Кетильссоном, а Линдалем, хотя мы обе не понимали, зачем это ему – чудное отчество, такое исландцам не подобает. Мария считала, что Натан, верно, решил строить из себя датчанина, а я удивлялась, что ему вообще позволили поменять имя. Мария заявила, что мужчины вправе делать все что им заблагорассудится, в конце концов, все они потомки Адама, который дал имена всему, что есть под солнцем.

Мы отряхнулись, привели себя в порядок, и Мария накусала себе губы, чтоб те стали краснее. Затем мы вышли из коровника, притворяясь, будто высматриваем, не появилось ли на столах пустых тарелок.

Вот тогда-то я впервые увидела Натана. Я воображала себе рослого статного белокурого красавца, наподобие тех, от которых обычно млеют молодые служанки. Натан, однако, оказался вовсе не красавцем. Человек, который разговаривал с Вормом, был невысок ростом, с худощавым тонким лицом – сильным он не выглядел. Волосы у него были рыжевато-каштановые, нос явно длинноват. Каштановый цвет волос и блестящие глазки придавали ему что-то лисье, и я сообщила об этом Марии. Она расхохоталась и сказала: не зря, мол, некоторые северяне считают Натана оборотнем.

Тогда-то Натан и обратил на нас внимание. Очевидно было, что мы смеемся над ним, но он как будто ничего не имел против. Он что-то сказал Ворму и направился к нам.

Припоминаю, что Натан, глядя на нас, улыбался, как будто мы были уже знакомы. Наверное, ему нравилось внимание.

– Добрый день, девушки, – сказал он. Ростом он был немногим выше меня, но голос у него оказался низкий, звучный. – Удостоюсь ли я чести узнать ваши имена? – осведомился он, и я представила себя и Марию.

Натан улыбнулся и отвесил поклон, и именно тогда я впервые обратила внимание на его руки. Они были на удивление белые, как у женщины, пальцы тонкие, словно березовые веточки, и такие же длинные. Неудивительно, что Натана прозвали «длиннопалым». Он сказал, что рад с нами познакомиться, и добавил, что погода нынче славная. Потом начал расспрашивать, нравится ли нам праздник, но я перебила его и заявила, что он забыл нам представиться. Мария возмущенно фыркнула, но Натану, как он признался мне позже, всегда нравились девицы, бойкие на язык. Он сказал, что его зовут Натан Линдаль, и глаза его при этом блеснули.

Мария спросила, вправду ли он Кетильссон, и Натан ответил – да, его действительно также зовут Кетильссон, а еще у него много других прозваний, хотя не все они пригодны для нежных девичьих ушек. С людьми он держался легко, преподобный. Всегда точно знал, что сказать собеседнику, знал, как лучше всего польстить… и как больнее ранить.

Мы говорили недолго. Ворм позвал Натана, и тот распростился с нами, однако прежде сказал, понизив голос, что надеется еще повидаться с нами попозже, когда будет не так занят.

Преподобный Тоути провел пальцем по деснам, смахивая прилипшие крошки табака. Затем он вытер кончик пальца о брюки и помимо воли отметил, что собственные его ладони – розовые, совсем маленькие и с виду ничем не примечательные. Тоути почувствовал легкий укол зависти.

– И когда же ты снова увиделась с Натаном?