Дерево на твоем окне Штиль Евгений

Моим родителям – первым критикам и читателям…

Пассажир

Вообще-то на этот курорт собиралась ехать Настя. Не столько, чтоб отдохнуть, сколько подлечиться. Она и меня уговаривала составить ей компанию. Даже не поленилась узнать, проходят ли наши «болячки» по профилю лечебного учреждения. Оказалось, что проходят, и Настя частенько мечтала:

– Только представь, Димчик! Мы будем лежать в соседних ваннах – ты в суставной, я в своей, сердечной. Оба безнадежно больные и влюбленные, оба голые и красивые!

– Ты сказала: голые?

– Ну… – она немного смутилась. – Это же лечение, что тут такого? Попросят – и разденемся.

– Погоди, погоди! А как же медперсонал? Всякие там сестры, санитарки? Они же мимо будут шастать.

– Ну, и что?

– Как это что! Значит, смотреть на нас станут.

– Тебя это шокирует?

– Представь себе, да!

– Но ты же не стесняешься ходить в баню.

– Естественно! Потому что я хожу в мужское отделение.

– Ну, не знаю… Может, специально для тебя подыщут медбрата?

– Здрасьте! Еще не легче! Не хватало, чтобы на тебя, голую и красивую, пялился посторонний мужчина!..

Впрочем, спорили мы напрасно. Ни процедур, ни медбратьев моя подруга не дождалась. Настя умерла, не дожив трех недель до поездки. Путевка, курортная карта, билеты – все осталось невостребованным. В итоге в далекий санаторий вместо Насти поехал я. Для чего и зачем, не знаю, но, как говорится, от перемены мест слагаемых сумма не меняется, а за эти путевки мы успели выложить сумму более чем приличную. И за билеты, и за путевку, и за направление, которое в больнице выписывали либо долго, но даром, либо быстро, но дорого. Впрочем, дело было не в деньгах – о них сейчас не хотелось думать вовсе. Как не хотелось думать об оставленном Настей наследстве, о ее подругах, продолжавших по привычке трезвонить в наш дом, о собственном в один миг посеревшем будущем. Кто знает, возможно, от этих самых дум я и пытался сбежать. В место, куда ей так хотелось съездить – с шикарными грязевыми ванными, с девственным сосновым бором, с чарующей тишиной, о которой наперебой поминали курортные проспекты.

И я сбежал.

В сущности – в никуда…

В доме у нас висел боксерский мешок, но я успел разбить о жесткий дерматин все костяшки. Дальнейших пыток мои кулаки могли не выдержать, терапевтическое действие мешка иссякло. Хорошо было бы порыдать да повыть, но слезы тоже отсутствовали – подобно большинству мужчин, я предпочитал страдать всухую, выжигая себя изнутри, волевыми усилиями вминая опухшее сердце в грудную клетку. На пульс это почти не влияло, но было до одури больно. Настолько больно, что я упаковками глотал аспаркам с панангином и впервые в жизни с хирургической остротой осознал, насколько человек бессилен влиять на события. Миром продолжала править жестокая формула: «чем хуже – тем лучше!». Первую часть формулы чувствовали на себе все живущие на Земле, о существовании второй догадывались немногие избранные. К числу избранных я себя не причислял, а потому жесткую формулу предпочитал игнорировать. В самом деле, если даже войны, по мнению иных умников, ускоряли планетарный прогресс, куда дальше-то? Как говорится: музы глохнут, дети плачут, мудрецам икается. И ничего, в сущности, за последние полтора столетия не изменилось. Разве что перевели занятия интимом из ночного времени в дневное, да еще наловчились показывать означенный процесс на всех возможных экранах во всех возможных ракурсах. И почему нет? Людям нравилось – спрос услужливо утоляли. Потому что невозможно из грязи да в князи выскочить за пару жалких тысячелетий. Не было еще таких прецедентов. Для истинного княжения требовалось умереть не раз и не два. В этом направлении, верно, и двигалась громыхающая колонна вечнозеленых человечков – двигалась, нажимая одновременно на газ и на крохотные стоп-краны…

Поезд шепеляво свистнул, вагон дернулся. Я вздрогнул и открыл глаза – как раз вовремя, чтобы увидеть улыбку юноши, сидящего на привокзальном поребрике. Крупные очки придавали юноше интеллигентный вид, но от сочной нехорошей улыбки, которой провожал он наши вагоны, становилось неуютно. Он смотрел на поезд, как пятилетний хулиган на конфетный прилавок, как уличный кот на беспечного воробья. Встретив мой взгляд, улыбнулся еще шире. Движением пианиста поднял перед собой правую руку, показав вытянутый вверх средний палец. Нахмурившись, я перевел взор на уплывающее здание вокзала. Станция называлась «Реж», и, вернувшись глазами к улыбчивому юноше, я тотчас сообразил, что в названии пропущена одна буква. Разом стали понятны названия всех здешних станций, над которыми, безусловно, поработала длань шутливого редактора. Та же станция «Адуй», благодаря означенному шутнику, потеряла букву «н» в начале слова, станция «Реж» – мягкий знак в самом конце, а вот в названии «Незевай» убирать и вовсе ничего не стали. Просто слили предлог с глаголом – и все дела. От этих мыслей смотреть в окно совсем расхотелось, и медленно, словно управляя орудийной башней, я отвернул голову от окна.

Напротив меня сидела парочка. То ли молодожены, то ли просто студенты. Он без конца жал кнопки на телефоне, сбивая тарелочки марсиан, она занималась делом более увлекательным – рукой массировала джинсовые бедра приятеля, губами каждые полминуты оттягивала мочку его уха. Парень ежился, бурчал себе что-то под нос, но особенно не противился, и, глядя на истерзанное ухо, я вспомнил другое ухо – волосатое, словно покрытое темным мхом, мясистое, беспрестанно шевелящееся. Оно принадлежало лечащему врачу Насти, и, странное дело, сумело заслонить в памяти все прочие детали. Ни лица, ни глаз медика, ни даже его фигуры я не запомнил, а вот ухо запечатлелось в мозговых файлах до мельчайших нюансов. Все равно как снятое на цифровой фотоаппарат с разрешением в десяток-другой мегапикселей. А еще запомнились слова эскулапа. Вернее, речь, в большей степени напоминающая вердикт прокурора. Конечно, врач не обвинял, но он приговаривал, и это было еще хуже, поскольку ничего запретного моя подруга не совершила. Она всего лишь послушно выполняла рекомендации врачей – глотала, что скажут, ходила на указанные процедуры, покупала прописываемые лекарства и без конца соглашалась на изнурительные обследования. В итоге семь лет лечения не дали ничего определенного. Определенным оказался только приговор. С диагнозом наши эскулапы явно запоздали – в такое уж рэповое время нас угораздило родиться. Ни по хабитусу, ни по анализу крови врачи ничего уже достоверно не определяли. Зато исправно выписывали чеки и выступали в роли маркетологов, продавая таблетки жуткой силы и еще более жуткой стоимости. Кстати, именно маркетологи хорошо понимают, что в иных случаях людям нельзя говорить всей правды. Они и не говорят, помалкивают, отчего товар их только выигрывает. Однако эскулап с волосатым ухом рассказал Насте все, как есть. Озвучивая приговор, он не забыл помянуть и предполагаемую погрешность. Так и обозначил: два с половиной месяца плюс-минус неделя. Уж не знаю, откуда вынырнула эта «неделя», но врач, Волосатое Ухо, ошибся. Настя умерла не через два месяца, а через два дня. Не выдержало сердце, не выдержала нервная система. Она и до этого жила только надеждой, и кто знает, возможно, могла бы надеяться еще лет пять, десять или все двадцать, но человек в белом рассудил иначе. Он произнес свою речь, и, восприняв его слова как команду, Настя послушно прервала затянувшуюся борьбу.

Уже через день после похорон я снова прибежал в больницу. Прибежал с одним-единственным желанием – что есть сил ударить в это самое ухо. Сначала кулаком, а потом, если повезет, и ногой. Увы, врача я так и не нашел. Непонятным образом жизнь стерла его из памяти, оставив одно только клятое ухо. Не было под рукой нужных бумаг – ни имени, ни фамилии эскулапа я решительно не помнил. Можете смеяться, но на протяжении нескольких часов я привидением мотался по больничным коридорам, внимательно разглядывая уши всех встречных медиков. Немудрено, что очень скоро меня взяли под локотки ребята в камуфляже, препроводив в здание иного профиля.

Сажать меня, разумеется, не стали. Люди в сером оказались более покладистыми и на прощанье даже сумели мне посочувствовать. О враче же Волосатое Ухо настоятельно посоветовали забыть. Для моего же собственного блага.

«Ведь посадим, дурила, – пригрозил сумрачный лейтенант, – и будут в твое ухо молотить уже другие обиженные. Вот и прикинь: оно тебе надо?»

«Оно» мне действительно было не надо. Главным образом потому, что я в очередной раз осознал себя крохотной и никчемной песчинкой. Волны накатывали неведомо откуда, вздымая моих собратьев к самой поверхности, вновь опуская на дно. Нас были тысячи, миллионы и миллиарды, но властным мановением свыше мы становились грязью и мутью, в беспорядке оседая непредсказуемой мозаикой. Оказываясь на далеком дне, вновь копошились, обустраивали свою муравьиную жизнь – и все только для того, чтобы позволить очередной волне вновь подбросить нас вверх, одним махом разрушив судьбы, лишив надежд и желаний…

Кажется, мы вновь отъезжали от какой-то станции – на этот раз мимо окон проплывал уютный одноэтажный домик из белого кирпича. Именно такие домики я в великом множестве лицезрел в своем далеком детстве, когда ездил в деревеньку Сабик, в гости к двоюродным братьям. Сидящая рядом бабушка рассказывала мне, трехлетнему карапузу, обо всем, мимо чего проезжал поезд, и в этих домиках, по ее словам жили два славных братца-китайца по имени Мо и Жо. Бабушка словоохотливо поведала мне, что братец Мо много трудился, но при этом оставался добрым и несчастным, а коварный Жо частенько тянул у него из кошелька деньги, наотрез отказываясь работать и готовить ужин. Смешно, но я верил этой истории и от души жалел братца Мо. Вертлявый корешок бабушкиной интерпретации дошел до меня лишь годом позже, когда я сам побывал в одном из таких домиков, воочию убедившись, что никаким ужином там никогда не пахло и пахнуть в принципе не могло. И тогда же я узнал, на каком месте стоят буквы «мо» и «жо», формируя форштевни половой сегрегации, знакомя малолетнее население страны с первыми шагами в мировом делении на «наших» и «не наших».

Под стук вагонных колес веселый домик обратился в лодку – уплыл и скрылся среди хвойных волн хлынувшего отовсюду леса. Мысленно пожелав неугомонным братцам всех благ, я погрузился в вязкую дрему.

Бомба

Большие часы в моей гостиной шли довольно точно, а вот их кухонные собратья катастрофически отставали. Я пытался настраивать их сам, таскал к мастеру, но, лишенные кварца, они так и остались непостоянными. По этой самой причине мне приходилось подводить их вручную – практически каждый день минут на десять-пятнадцать. Во всяком случае, сохранялась иллюзия правильного хода, а мир, как известно, живет исключительно иллюзиями.

– Они – как я, – сказала Настя, впервые познакомившись с кухонными часами. Я хорошо помню ту странную минуту, когда она стояла, внимательно всматриваясь в широкое лицо циферблата, следя за судорожно подрагивающими стрелками.

– Совсем как я, – повторила она, – спешат, изо всех сил стараются и все равно безнадежно опаздывают… – Настя шагнула вперед и порывисто прижалась к часам щекой. А после еще и погладила их. В этом не было ни позы, ни преувеличения: она действительно постоянно спешила, пыталась нагнать убегающую вперед жизнь, лихорадочно подводила свое внутреннее время. Я знал, что она отрабатывает перед зеркалом иноземную артикуляцию, пишет и отправляет в европейские журналы аналитические статьи, организовывает языковые курсы. А сколько всего она, ни разу не выезжавшая дальше границ области, успела порассказать мне про Лондон и Копенгаген, про Париж, Вену и сказочный Будапешт! Я не сомневался, что будь у Насти побольше здоровья, она, несомненно, сделала бы ослепительную карьеру, но это был тот редкий случай, когда болезнь оказалась сильнее таланта. Именно поэтому Настя так и не сумела побывать на китайском форуме искусств, куда ее усиленно приглашали, не посетила выставок в Париже и Вене, упустила случай слиться в единое целое с домиком Волошина и водной бирюзой, омывающей крымские скалы. Ее шаг не поспевал за бегом времени. Ее низкокалорийное топливо было постоянно на исходе. Однако теперь все кардинальным образом изменилось. Отныне – дорогами Насти вынужден был скитаться я. В каком-то смысле я наверстывал упущенное, через себя позволяя её унесенным в небо глазам взглянуть на этот мир ближе и пристальнее…

– Чья сумка? – возглас вырвал меня из дремы, заставив недоуменно открыть глаза. Посреди вагона, прочно утвердившись на ровных, монументально отутюженных ногах, стоял контролер в униформе. Грозный взгляд его был устремлен на лавку, на которой еще недавно миловалась парочка молодых людей. Там и впрямь красовалась женская сумочка – лаковая, не первой свежести, явно не пустая. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять причину обеспокоенности контролера. Случись такое лет двадцать-тридцать назад, никто бы бровью не повел, – мало ли что оставляет забывчивый люд в вагонах! Но сегодняшняя жизнь успела научить многому. Во всяком случае, на бесхозные сумки, пакеты и прочие возможные вместилища тринитротолуола мы стали делать стойку не хуже охотничьих терьеров. Пожалуй, в той же Москве контролер не стал бы геройствовать и немедленно вызвал бы бригаду саперов, – в нашем же уральском вагоне новость была воспринята более буднично. Слово «бомба» прошелестело по рядам, но паники никакой не случилось, и никто из вагона наутек не бросился. Да и сам контролер, явно склонный к черному юмору, подмигнул мне и осторожно потянулся рукой к сумочке.

– Ща рванет, – предупредил один из пассажиров.

– А вот типун тебе! – ответствовал служащий и ювелирным движением отворил крохотный замочек. Словно изголодавшаяся черная жаба, сумка с готовностью распахнула рот, и, заглянув в него, мы с облегчением перевели дух. Бомбы в сумке не обнаружилось.

Со вздохом присев на скамью, контролер стер со лба ссохшиеся за день морщины и, поманив пальцем соседа справа, с грустью сообщил:

– Будешь понятым, папаша.

Сосед, этакий старичок садовод с перевязанным кустиком смородины под мышкой, понимающе нахмурился.

– Так может, это… Еще вернется дамочка!

– Не вернется, – я качнул головой. – Их двое было. Сидели тут и целовались. Недавно вышли.

– На Адуе, что ли?

– Этого не помню, но минут десять прошло точно.

– Чего же не остановили, если видели?

– Я видел, как целовались, а как сумку оставили, не видел. Дремал.

– Во, дает! – контролер усмешливо хмыкнул. – Люди рядом целуются, он дремать надумал.

– Потому и дремал, что целуются. Не хотел смущать.

– Кого? – фыркнул он. – Себя или их?

Я пожал плечами.

– Ладно, – контролер отработанным движением извлек планшетку, уютно примостил ее на коленях. Еще раз окинул нас азартным взором и щелкнул авторучкой. – В общем, так: сейчас проведем шмон и составим протокол.

– А потом?

– Потом дружно распишемся под протоколом и все найденное по-братски поделим.

– Чего?

Заметив, как испуганно вытянулась физиономия старичка садовода, контролер тут же добавил:

– Шучу я, шучу! Для того и готовим бумажку, чтоб никто потом не приватизировал богатство этой ляльки.

– А-а… – старик сразу успокоился. – Велико ли богатство? Может, и нет там ничего.

– Сейчас и увидим… – контролер отважно вытряхнул содержимое сумки на лавку, сидящие поблизости немедленно начали вытягивать шеи. К слову сказать, «богатство» оказалось не таким уж плохоньким. Девочка умудрилась забыть в вагоне студенческий билет, портмоне с тремя тысячами рублей, около полудюжины дисконтных карт, россыпь каких-то записочек, надорванную пачку презервативов и шкатулку с каменной чашкой.

– Это еще что за сокровища? – удивился контролер. – Камни какие-то…

– Оникс, – подсказал я. – А шкатулка из офиокальцита.

– Ух, ты! – в глазах проводника мелькнуло уважение. – Вы-то откуда знаете? Работаете с камнями?

– Да нет, на вокзале видел в торговой палатке. Там всего три камня и стояло: малахит, оникс и офиокальцит. Наверное, дамочка там их и купила. Подарок кому-нибудь везла.

– Мда… Везла и не довезла… – пробормотал контролер. – Дорогие хоть камушки-то?

Я качнул головой.

– Не слишком. Все вместе – рублей на пятьсот-шестьсот потянет.

– Ну, тоже не пустяк…

– Главное, что бомбы нет! – запоздало и не к месту порадовался садовод. – А то бы летели сейчас выше проводов.

– Бомба-то есть, да не у нас, – возразил контролер. – И рванет она аккурат в тот момент, когда эта растеряха вернется домой.

– Это точно! – поддакнула женщина с соседней скамьи. – Во-первых, подарки, а во-вторых, три тысячи.

– Да разве это деньги? – прогудел толстяк из передней части вагона. – Курам на смех!

– Кому на смех, а кому и на хлебушко! – женщина проворно развернулась к толстяку. – Это ж студенты, для них и три сотни – деньги. Опять же – билет студенческий потеряла. Уж я-то знаю – поплачет сегодня девонька…

Прокашлявшись, контролер начал составлять опись вещей, а мне вдруг представилась плачущая жертва. И ведь не знает еще, дуреха, что повезло ей. В самом деле, мог же другой контролер попасться – не такой честный и принципиальный. Забрал бы сумочку со всем ее содержимым и слинял. Все равно как тот типус, что преспокойно унес из нашего свадебного автобуса тяжеленный саквояж с камерой, фруктами и тортом. Сумок-то у нас было много, и ловкач явно рассчитывал, что пропажу одной-единственной мы не заметим. Но мы заметили. И даже попытались потом догнать автобус, на котором он смылся. По этой самой причине даже случился конфликт нашего друга жениха с проезжавшей мимо милицией. Это сейчас она – то ли полиция, то ли невесть что, а тогда была нормальной милицией. Короче, жених рвался догнать и убить, милиция же имела на этот счет иное мнение. В итоге чуть не получилась драка, и предотвратить ее стоило немалых усилий. Жених неплохо боксировал, а у милиционеров были дубинки, так что малой кровью дело явно бы не обошлось. Спасло нас тогда только чудо. Половина дам повисла на женихе, другая – на милиционерах. В результате – от кутузки свадебный кортеж сумел отвертеться, но саквояж, торт и чудесные фрукты уплыли от нас безвозвратно. Впрочем, жаль было не торт с фруктами, а камеру. Тем более что в ней осталась пленка, запечатлевшая свадебную церемонию с последующим застольем и шуточными выкрутасами. На этой пленке мы дурачились, спорили и улыбались, так что в определенном смысле украли частицу нас самих. Помню, что какое-то время мы давали объявления, наивно ждали возвращения камеры, но, увы, честного «контролера» нам тогда не встретилось, и унесенной сумки – даже за приличное вознаграждение – никто жениху не вернул. Должно быть, понравилась пленочка. Мы на тех записях отплясывали гопака с ламбадой, устраивали розыгрыши, невеста пела под баян, а жених ходил на руках, так что свадьба получилась действительно веселой…

Колдобины

Дорога получилась длинной, но уснуть мне никак не удавалось. То и дело кто-нибудь проходил мимо, грохотал дверьми, шуршал газетами и неэстетично чавкал. Пиликали сотовые телефоны, бурчало радио – и все это на фоне барабанной дроби колес, на фоне людского многоголосья. Мир звучал, не умолкая ни на минуту, и отчего-то мне подумалось: даже хорошо, что этого звучания не слышит Настя.

На очередной станции в вагон вошли новые пассажиры, присели напротив, и добрых полчаса мне пришлось выслушивать спор отца и сына, обсуждавших, какое мясо им покупать – живое или неживое. Вопрос был далеко не простой, и вместе с соседями я тоже скрипел мозгами, пытаясь понять, о чем идет речь. В конце концов, выяснилось, что говорят о корове, которая в живом состоянии стоит двадцать тысяч, а в заколотом – пятнадцать. Мне стало совсем грустно. По всему выходило, что жизнь коровью люди оценивали всего в жалких пять тысяч, что само по себе было значительно дешевле мяса. Хотя… Возможно, так оно и должно было быть. Душа, как известно, весит совсем немного: у людей – граммов двадцать, у коров, верно, и того меньше. Так что, если измерять стоимость в соответствии с граммами и килограммами, то жизнь коровья представлялась не столь уж дешевой…

– Здравствуйте, женщина!

– Здравствуйте.

– И вам, дедуля, здравствуйте! Не против, если мы здесь примостимся? А то скучно в тамбуре. Стоим, семечки жуем. Прямо стыдно.

– Почему стыдно-то?

– Так ведь не мужское занятие, согласны? Угощайтесь, кстати! У нас этого добра полные карманы…

Хорошо поставленный голос, занятная артикуляция, – я поднял глаза. На этот раз через проход от меня усаживался мужчина неопределенных лет и столь же неопределенной наружности. Впрочем, кое-что о его наружности сказать было все-таки можно: тщедушный, небритый, в черном пиджаке с широченными плечами, в фирменных брючках. Уж не знаю почему, но мужчина напоминал потертую сторублевку. Лоск изрядно утерян, но цена еще сохранилась – во всяком случае, кое-что купить на эту купюру было можно. Прежде всего – за счет уверенных интонаций, за счет знания оборотов речи, которые не в каждом вагоне услышишь. При этом язычок у него был острый, из тех, коими в равной степени можно и приласкать, и отбрить. Внешность мужчины языку вполне соответствовала: угловатые скулы удивительным образом удлиняли лицо, а смахивающий на орлиный клюв нос вводил в заблуждение, сбрасывая с возраста хозяина еще с полдюжины годков. Вполне логично венчала облик гостя пара черных остроносых туфель, которые свидетельствовали если не о зажиточности, то, по крайней мере, о вкусе пассажира. Лично мне это представлялось чем-то средним между вкусом перца и аджики. Здесь же присутствовал и застарелый аромат табака. Такая вот странная ассоциация.

Сложить мнение о спутнике горбоносого мужчины было куда сложнее: этот тип уселся спиной ко мне, и кроме спортивного костюма, кепки с огромным козырьком и кроссовок, я ничего не разглядел.

Между тем, горбоносый продолжал устанавливать контакты со всеми близсидящими пассажирами.

– Мужчина, время не подскажете?… О! У меня то же самое, спасибо… А грибочки откуда везем? Неужто с самой Аяти? Здорово! Давно грибочков жареных не пробовал, завидую… – не теряя ни секунды, он тут же развернулся к рыжеволосой дамочке, сидящей позади него, благожелательно нахмурил брови. – А мы почему скучаем? Жизнь тяжелая?.. Чего киваете? Согласны, да? Или беседовать не хотите?

Но беседовать дамочка была явно не прочь, хотя напор остроносого ее явно смутил.

– То-то я гляжу: такая представительная женщина – и без корзинки. Неужели грибами не интересуетесь?

Красавцем горбоносый отнюдь не смотрелся, но тактика его была безотказной: он говорил и говорил, вынуждая дамочку сдавать одну позицию за другой. Слово за слово, и напористый пассажир вытянул из соседки всю ее нехитрую подноготную. При этом он не забывал демонстрировать рыжеволосой свой гордый профиль, и – странное дело! – я начинал понемногу понимать его приемы. Фас у мужчины был звероватый, откровенно воровской, в профиль же он казался почти симпатичным. И вспомнилось, как давным-давно я где-то вычитал, что профиль людей – это их романтическая натура, то бишь – то, какими они хотели бы быть, ну а фас – наше настоящее и исподнее. Как бы то ни было, но этот знаток человеческих душ без стеснения пользовался данным обстоятельством. Словами же окончательно добивал и обволакивал. В пять минут он выяснил, что дамочку зовут Мила, что работает она продавцом в сельпо, что уже лет пять как разведена, но имеет дочь и массу нерешенных проблем, включая финансовые и жилищные. Опять же годы брали свое, хотя выглядела Мила достаточно неплохо – местами даже ухоженно и свежо. Да и в целом, если не всматриваться чересчур внимательно, производила приятное впечатление – стройная, одетая вполне по времени, и даже оживающие во время гримасок ее многочисленные лучики-морщинки не слишком портили курносого личика. В нужные минуты Мила, видимо, вспоминала о них, бережно разглаживала ладошкой. На минуту или две это помогало.

Угадав момент, горбоносый ловко пересел к даме, доверительно высыпал ей на колени пригоршню семечек.

– Я вот что заметил: люди в последнее время необщительными стали. Каждый в себе и о своем. Точно улитки в раковинах. Вы согласны?.. – он вольготно перебросил одну ногу поверх другой. – Кому как, а мне так это не нравится. Точно в пустыне живем. Изоляция хуже, чем в камере. Чего киваете? Согласны?

И, разумеется, Мила снова кивнула. По всей видимости, ей это было легче, нежели произносить сложные малоубедительные фразы. На фоне ее односложных кивков речь горбоносого выглядела еще более цветисто:

– Простите, не люблю ругаться, но иногда прямо злость берет. Мы с вами что, не люди? Не имеем права слово доброе друг другу сказать? Имеем, конечно! Так на черта отгораживаться друг от дружки? Вон сколько заборов понастроили – все города как зоопарки какие. Еще и копим, копим при этом. Сперва на ковры с холодильником, потом на машину с дачей… А чего копить-то? В могилу все равно не унесем. Согласна, да? И правильно. Ты не то, что другие, я сразу заметил. Сначала по глазам, потом по улыбке. Нет, правда, ты хорошо улыбаешься…

Переключение с «вы» на «ты» произошло абсолютно незаметно. По крайней мере, Мила не возмутилась и не стала поправлять соседа. Значит, дело действительно шло на лад.

На секунду я прикрыл глаза, и вдруг отчетливо увидел горбоносого пассажира в тюремной камере, в окружении сутулых подельников, с кружкой свежего чифиря в руке. От такого видения меня даже передернуло. Ведь точно сидел! И такие же речи толкал, привлекая сторонников, усыпляя потенциальных недругов. Конечно, не Троцкий, не Бухарин, но определенные таланты у мужчины, безусловно, присутствовали.

– У других ведь что? На теле рыжье, брюлики разные, а в глазах холодок. Пусто там, понимаешь? Или депутата одного видел недавно. Живот – как три моих, заколка бриллиантовая, а говорит так, словно пиявок наглотался. Брезгливость у него к нам, понимаешь? Будто с крысами приходится общаться. То есть это он нас за крыс держит, представляешь? Ну, а ты – другое дело! У тебя глаза, как два изумруда… Ты не улыбайся, я правду говорю! Люди вон слышат – подтвердить могут. Ты пойми, Мил, я вот так в лицо врать не умею. Если что говорю, значит, правда. Скажи, Серж, ведь так?..

Я наблюдал за этим говоруном и продолжал удивляться. Наверное, где-то даже завидовал. Во всяком случае, я бы так точно не сумел. Даже если попутчица оказалась бы эстрадной дивой. Для него же это было очевидным пустяком. При этом тактика горбоносого оставалась предельно простой. Главное было не делать пауз, и само собой получалось некое подобие гипноза. Возможно, рыжеволосой Миле не слишком хотелось его слушать, но она слушала, и рука ее, украшенная одним-единственным перстеньком, поневоле тянулась к семечкам. При этом шелуху она бросала не на пол, а в банку из под пива, услужливо подставленную собеседником. Шло вполне дружеское общение, и в этом таилась своя незамысловатая логика: подобие гипноза рождало подобие дружбы.

Между тем, приятель горбоносого также переместился поближе к женщине. Роли у них были отменно распределены, и когда было нужно, он кивал и поддакивал, легко откликался на «Сержа» и «Сержика», не забывая при этом бдительно поглядывать вокруг. Глаза у него оказались по-рыбьи снулые, а ноги в кроссовках почему-то напомнили мне конечности скаковой лошади. Несколько раз рыбьи глазки задерживались на мне. Конечно, я пытался демонстрировать равнодушие, но до талантов горбоносого мне было далеко. По крайней мере, любопытство мое не укрылось от внимания «Сержика». Спустя некоторое время, он перегнулся через спинку сидения и что-то шепнул горбоносому приятелю на ухо. Тот деловито кивнул и пусть не сразу, но вскоре зацепил меня изучающим взором. Сначала вскользь, а после и в полную силу – пронзив точечками зрачков, словно воровской заточкой. Я вовремя успел прикрыть глаза, но этот прощупывающий рентген ощутил даже сквозь веки.

Чуть позже парни хозяйски поднялись и вышли в тамбур покурить. А может, обсудить дальнейшую политику. Возможно, им негде было ночевать, и отзывчивая Мила их крепко заинтересовала.

Конечно, это было не мое дело, но я все-таки воспользовался моментом и немедленно пересел к дамочке. Дернувшись, она поглядела на меня с тревогой. Часть семечек из ладони просыпалась на колени. Чувствовалось, что последние годы не внесли в жизнь рыжеволосой Милы успокоения. Нос ее по-прежнему был смешливо вздернут, но в уголках губ и глубине глаз угадывалось совсем иное. Скорая близость того неуютного, что зовется старостью…

– Вы меня, конечно, извините, – пробормотал я, – но это явные блатари. По-моему, они имеют на вас виды.

– И что? – Мила испуганно приоткрыла сухо накрашенный ротик, и я явственно разглядел паутинку складок на ее лице. То ли она много плакала в жизни, то ли наоборот – столь же много улыбалась.

– Ничего. Просто будьте осторожнее.

– А вы сами-то кто такой?

– Пассажир. Обыкновенный пассажир, – я неловко улыбнулся и вновь осознал, что у горбоносого это выходило гораздо естественнее. Воистину мимическая гимнастика – непростая наука!

– Ну, и зачем сюда пересели? Это место занято.

– Знаю. Потому и пересел.

– Зачем?

– Да вот, наблюдал за вами. Ммм… Сочувствовал.

– А чего мне сочувствовать? – Мила немедленно ощетинилась. – У меня все хорошо!

Я сконфузился. Попытка оказалась неудачной, дамочка меня явно не восприняла и не услышала.

– Что ж, извините еще раз…

Я возвратился на место и успел вовремя. Курильщики как раз покидали тамбур. Уже через пару мгновений я услышал возбужденный голос горбоносого:

– Короче, так: мы с Сержиком обсудили все, и я ему прямо сказал: Милке надо помочь. Скажи, Сержик!.. Видишь – кивает. Такой же, как ты кивальщик… Чего смеешься? Я правду говорю. Так ему и сказал: пусть я не поеду в родной Соликамск, но Милке помогу. Сержик знает: мое слово – гранит! – как бы нечаянно горбоносый вынул из кармана военный билет, рассеянно покрутил в руках. Глядя на него, я поймал себя на мысли, что наличие подобного документа поневоле вызывает уважение. Еще один устаревший стереотип: военные не лгут, значит, им можно и нужно доверять…

– Так что, Мил, не волнуйся. Поможем перевестись в наш мебельный и с жильем устроим все в лучшем виде. У нас там как раз имеется свободная квартирка. Соседка Клава сдает. Две комнаты, третий этаж. И что важно – женщина славная. Шепну ей словечко – снимешь за малые деньги…

Слово «деньги» в устах горбоносого прозвучало особенно завораживающе. Более привычно было бы услышать «бабки», «капуста» или «лавэ». А интеллигентное «деньги» почти резало слух. Я заметил, что монологу говоруна внимают и другие пассажиры. Скорее всего, это тоже было элементом гипноза. Слушать языкастого пассажира было необъяснимо приятно, и, безусловно, этот тип умел внушать доверие. В нем угадывалась некая надежная прочность – та самая, которой так не достает женщинам. Очень скоро проявление искомой «прочности» нам пришлось пронаблюдать воочию.

Неподалеку от нас молодой парень спортивной наружности без конца играл в электронную игрушку. Смартфон, пи-эс-пи или что-то из той же серии. Так или иначе, но каждые пять секунд со стороны игруна долетал победный перезвон бубенцов. Это нервировало, и в определенный момент горбоносый решительно поднялся. Дернувшемуся Сержику незаметно кивнул, то ли успокаивал, то ли напротив подготавливал к предстоящей акции, сам же неспешно приблизился к парню.

– Можно отвлечь, родной?

Спортсмен поднял голову, прыщавое и широкоскулое лицо его отразило недоумение. Родным его явно не называли с момента рождения. Даже родственники и даже знакомые девушки. Но горбоносый на этом не успокоился.

– Вот смотри, – движением фокусника он вынул из кармана пиджака расписанную под хохлому зажигалку, щелкнул металлическим клапаном. – Нажимаю вот так пальчиком, – начинает играть. А если тут придавить, то огонек получается уже без музыки. Прикидываешь, к чему веду?

Спортсмен покачал головой.

– Я это к тому, родной, – горбоносый терпеливо улыбнулся, – что нельзя без конца терроризировать слух граждан. В твоей балалайке тоже ведь можно, наверное, отключать музыку? Вот и отключи, сделай милость.

Все было сказано предельно вежливо и доходчиво. Не добавляя более ни слова, горбоносый вернулся на место. Он победил и знал это. Во всяком случае, музыки мы больше не слышали, – крепыш все понял правильно. Горбоносый же, закрепляя победу, протянул свою необычную зажигалку соседке.

– Это тебе, Мил, дарю на долгую память.

– Зачем же? Я не курю.

– Знаю. Только это вроде талисмана. На счастье. Будешь выщелкивать огонек, меня вспоминать…

В голосе горбоносого прозвучала патетическая грусть, и мне стало не по себе. В сером этом коршуне явно дремал неслабый актер! Чуть помешкав, я поднялся и вышел в тамбур. Прикрыв за собой дверь, бессмысленно уставился в окно. Я тоже никогда не курил и теперь сожалел об этом. Занять себя было абсолютно нечем, и никакие мысли в голову не шли. Я даже не знал, о чем сейчас думаю – и думаю ли вообще. Вполне возможно, это был еще один миф, уверяющий нас в том, что люди способны думать. Иначе, зачем бы им убивать время всевозможными ребусами, кроссвордами и сериалами? Добавьте к этому алкоголь, компьютерные игры, сигареты – и картина безысходности станет вполне законченной. Кажется, еще Шопенгауэр определял курение, как суррогат мысли. Дескать, очередное подобие сахарозаменителя. Впрочем, в его век сахарозаменителей еще не создали. Все-таки были на планете неплохие времена – дремучие, чистые, без силикона и консервантов. И отношения выясняли не в судах, а на частных ристалищах. С помощью шпаг, мечей и револьверов. Спорные времена, непростые, но в нашем цивилизованном веке нашлось бы множество людей, что не отказались бы жить в те блаженные годы.

Конфликт местного значения

Артиллерийским снарядом бухнула дверь, и в тамбур зашла знакомая парочка. Снулый Сержик немедленно занял позицию возле выхода, спиной перекрыв желтоватое стекло, а горбоносый сделал вкрадчивый шажок в моем направлении.

– Здорово, инженер! – его глазки ощутимо укололи. – Ты, говорят, не только инженер? Еще агитировать пробуешь?

Я вздохнул. Стало ясно, что Мила проболталась.

– Чего вздыхаешь? Не нравятся мои слова?

– А что ты хочешь от меня услышать?

– Так это не я, – ты чего-то хочешь. Или завидно, что Милка на меня запала? Ну?.. Чего молчишь? Презираешь?

А я и впрямь молчал. Презирать – не презирал, но и сказать мне было нечего. Я уже предчувствовал, что беседа выйдет насквозь глупой. Впрочем, у таких, как он, на это был свой точный расчет. Как известно, демагоги к логике обращаться не любят – своих оппонентов берут энергией и напором.

Между тем, горбоносый приблизился вплотную, дохнул в лицо застарелым табаком.

– Она тебе кто, в натуре? Знакомая? Подруга? – веки его нехорошо сузились, вмиг превратив в оборотня из якудзы.

– Сестра, – неловко пошутил я. – Троюродная.

– Ты мне шнягу не гони. Сестру он нашел! – горбоносый продолжал давить взглядом. Сила его глаз казалась вполне ощутимой, и можно было не сомневаться, что гипнотизер из горбоносого вышел бы отменный. – Ты сам-то кто? Кусок из столичных или местный фраерок?

Я не ответил. Это была не моя лексика, и я ничуть не сомневался, что на этом поле собеседник побьет меня любыми фигурами.

– Он рогомет, – процедил за спиной горбоносого Сержик. – Только рога ему пока никто не обламывал.

Нужно было ответить, но я снова промолчал, тем самым окончательно сдав инициативу в руки неприятеля. Горбоносый немедленно перешел в атаку.

– А хочешь, мы тебя раком поставим? Прямо в этом самом тамбуре?

– Проще на рельсы скинуть, – гнусаво предложил Сержик. – У меня и ключ от вагона есть. Откроем, выбросим – и все дела.

– Слышал, что люди предлагают?

Я не выдержал его взора, потупил голову, как провинившийся школяр. На глаза попались волосатые пальцы горбоносого. Татуировок на них не было, и это меня почему-то удивило.

– Ты меня глазками не ешь, голубок. Я не цивильный, – прозорливо разгадав мои сомнения, горбоносый ехидно шевельнул пятерней. – У меня, фраер, работа такая, что ручки пачкать нельзя.

– Щипач? – блеснул я эрудицией.

– Не твоего ума дело, фраерок. Главное, в остальных местах все, как положено.

– Может, покажешь? – тускло предложил я. Отступать было некуда, и, как в былые студенческие годы, это чуточку придало решимости. Я человек не самой большой храбрости, но все-таки еще не забыл: на ринг страшно только выходить, а уж когда выйдешь – поневоле станешь бойцом. Кроме того, эти ребятки не знали и не могли знать, что меньше месяца назад я потерял любимого человека. Парадокс, но и потери могут порой наделять силой. Я был смущен и я был растерян, но я вовсе не думал бояться этой парочки. Подобно самураю, я был готов умереть в любой момент.

– Может, ты из этих – из перекрашенных?

– Ишь как запел!

– А как ты хотел! – я поднял голову. – Я таких приблатненных миллион перевидал.

– Интересно, где ты их мог видеть? В кино, наверное… – в голосе горбоносого сквозила отчетливая насмешка. Все-таки скверно я рядом с ним смотрелся. Ну, никак не вытягивал нужной роли.

– Так что, покажешь что-нибудь? – я туповато шагал по той же нелепой тропке. – Купола или что там у тебя…

– Нет, голубь, я тебе не девица из стриптиз-бара. Перед лохами не заголяюсь. А если кому и показываю картинки, то только один раз. А после все. Земля с червями и никакой воли. – Он говорил негромко, с хорошо отработанным придыханием. Впору было рассмеяться, но смеяться отчего-то не хотелось.

– Ты не пугай, – я скосил глаза на притаившегося вблизи Сержика. Пока он выжидал и пребывал в засаде, но фигура паренька казалась крепкой, и я не сомневался, что главной угрозы следует ждать именно от него.

– Зачем мне тебя пугать. Испуг – дело пустое, – собеседник ухмыльнулся. – А вот боли все боятся. Когда иголки под ногти или там утюжок к спине…

Пока я немо открывал рот, не зная, что ответить, горбоносый знакомым движением извлек зажигалку. Как видно, таких игрушек у него тоже были полные закрома. Раздался жестяной щелчок, и наружу вырвался язычок пламени. Над этим самым язычком он и задержал свою жестяную ладонь. Трюк был явно рассчитан на простоватую публику, но куда больше меня встревожило внезапное перемещение рослого Сержика. Теперь он стоял по левую руку от меня и в любой момент мог запросто достать своей колотушкой. Верно, так они и сговорились: горбоносый показывает фокусы, Сержик действует. Но, увы, здесь я дал маху. Расклад оказался совершенно иным, и атака последовала вовсе не со стороны Сержика. Меня ударил сам говорун. Резко и быстро – все тем же кулачком, сжимавшим зажигалку.

Конечно, панчером его назвать было сложно, но, видимо, этот бойскаут попал, куда следует. Левое ухо мое опалило огнем, а боль хлестнула по глазам не хуже пастушьей плети. Мне показалось, на мгновение я даже потерял сознание. Во всяком случае, с пространством что-то произошло: оно уродливо перекосилось, а грязный пол тамбура прыжком переместился к самому лицу. Только после этого шагнувший вперед Сержик небрежно пнул меня под ребра. Целил явно в печень, однако в отличие от своего товарища промазал. Нога его повторно пришла в поступательное движение, однако и я успел сгруппироваться. Крепко вцепившись в стопу Сержика, рванул к себе и зубами впился в икроножную мышцу. Я и сам не понял, как это у меня вышло. То ли от злого отчаяния, то ли от возраста, обещающего одним старческий маразм, другим – веселое сумасшествие. Зубы у меня не самые крепкие, но прикус получился неплохой. Во всяком случае, вражескую кровь на губах я успел ощутить. Зайдясь в крике, Сержик обрушился на пятую точку, а горбоносый проворно отступил в сторону, пытаясь взглядом полководца оценить случившиеся перемены. Пока он думал, я успел оторваться от Сержика и, дважды ткнув кулаком в распахнутый рот врага, торопливо встал в боксерскую стойку.

– Ну, давай, скелетон, твоя очередь!

Горбоносый даже не пошевелился. Соотношение сил вновь роковым образом переменилось, и он это, конечно, понял.

– Что, испугался? – сипло выговорил я.

– Нет, голубь. Я за тебя порадовался, – с акульей улыбкой горбоносый поднял перед собой пустые ладони и смело шагнул навстречу. – Только, может, хорэ? Успокоимся?

– А я спокоен. И вас успокою, не сомневайся.

– Ух, ты! Я ведь и рассердиться могу.

– Всегда пожалуйста!

– А не думаешь, что порежем такого смелого? На мелкие шнурочки?

– Попробуй!

– И пробовать не хочу. Без того вижу, что делить нам нечего, – Горбоносый ухмыльнулся. – Чего кипеш-то поднял? Или рыжую хочешь забрать? Так она мне даром не нужна.

– Тогда валите! – выдохнул я. – И чтоб больше я вас в вагоне не видел.

– Угрожает! – каменное лицо горбоносого по-прежнему сохраняло усмешливое спокойствие, и это меня серьезно тревожило. – Интересно, что ты нам сделаешь, голубок?

– Загрызу, – я улыбнулся, и улыбка у меня, должно быть, получилась не самая дружелюбная. По крайней мере, самоуверенности у горбоносого заметно убавилось.

– Ладно, шварцнеггер, уговорил… – он взглянул на стонущего Сержика. – Слышь, укушенный? Поднимайся – уходим.

– Давай, давай! – поторопил я.

– А если он бешенством заболеет?

– Тогда сорок уколов, – сказал я. – Глядишь, и выживет.

– Ну, если выживет, тогда я весел… Хоп! – неведомым образом мелкорослый говорун оказался совсем близко. Но хуже всего, что правая рука его всплеснула возле моего лица, но теперь в ней поблескивала не зажигалка, а нож. – И вот так! Погляди вниз, баклан.

Я покорно опустил голову. Он был прав. Острое шило на сантиметр вдавилось в мой живот.

– Видишь, какая странная штука – жизнь? Еще час назад ты песню пел, а теперь на светофоре красный – и в твоем брюхе заточка. Или не веришь?

– Верю, – выдохнул я.

– Молодец! – горбоносый шевельнул бровью, и нож с шилом сами собой исчезли. – Ладно, гуляй. Мог бы тебя положить, но зачем? Ты хоть и лох, но забавный.

Несколько секунд мы молчали. Все казалось настолько неправдоподобным и театральным, что страх по-прежнему не приходил. Единственное, что крутилось у меня в голове, это мысль о Миле, ее дочке и малометражной квартирке.

– Рыжую не трогай, – попросил я. – Что она вам сделала?

– Так ты для нее стараешься или для себя? – горбоносый подмигнул волчьим глазом, улыбкой сглотнул мое ответное молчание. – То-то и оно, что не знаешь… Ладно, Сержик, пошли. Хватит загорать.

Словно складной метр, Сержик неловко выпрямил обиженное тулово, кое-как поднялся. Я ждал, что он кинется на меня с кулаками, но этого не произошло. Парень был отлично выдрессирован и без команды зубами не щелкал. Окатив меня кислыми взглядами, парочка вышла, а я, чуть переждав, заглянул в туалет. Отряхнув одежду, долго отмывал руки и полоскал рот. Вода была теплой, жестяной – свежести не приносила. В голове продолжала завывать метель, колючий снег царапал череп изнутри, выстуживая полушария, мало-помалу кристаллизуя прежнее здравомыслие. Скверно, но ощущения победы так и не появилось.

Тем не менее, возвратившись в вагон, я попытался вести себя как ни в чем не бывало. Да и чего мне было кукситься? Если разобраться, за три жалких часа я испытал массу приключений. Поучаствовал в обезвреживании бомбы, послушал историю про корову, подрался и остался в живых. Помнится, ту же Европу я однажды пересекал на поезде в течение двух суток – и хоть бы в одной ноздре зачесалось! Пространство преодолевалось со скоростью урагана, чистота откровенно скоблила глаза, в несущихся вагонах было тихо до тошноты. До того тихо, что вырабатывалась слюна, и на протяжении всего пути приходилось жевать «круассаны», пить «Пепси» и читать на французском нудноватого Клэнси. Вполне возможно, что дело заключалось в ширине железнодорожной колеи. У нас по велению Петра Первого она была «такой же, но на вершок больше», что, верно, впоследствии и сказалось на широте славянской души. Распяли и растянули, как гармонь, местами деформировав, местами порвав. В общем, смех смехом, но иного логичного объяснения я не находил. Мы были «ширше», и это обязывало вести себя непредсказуемо. В противном случае нынешняя моя дорога прошла бы тихо и без эксцессов. Плохо только, что рыженькая Мила не оценила случившихся изменений. Невооруженным глазом было видно, что бедовых знакомых ей явно не достает. Точно камни, она швыряла в меня свирепые взгляды и без конца крутила головой. А еще минут через десять, когда сидящий впереди спортсмен вновь включил свою музыкальную шкатулку, она поднялась и покинула вагон. То ли приближалась ее станция, то ли дамочка отправилась на поиски горбоносого. Вполне возможно, это была любовь – та самая, что случается с первого взгляда и первых по-братски поделенных семечек. Мне не было до нее никакого дела, но она уходила, и, глядя ей вслед, я ощущал смутную горечь. Мне было жаль ее, и было жаль себя, мне было жаль весь пробегающий за окнами мир.

Финиш

Увы, эстетическое воспитание не всегда приносит радость. По крайней мере, Настю здание санатория, наверняка бы обескуражило. Оно казалось огромным, как броненосец «Потемкин», хотя возводили его явно не Томас Эндрюс, не Стасов и не Монферран. Скорее – потомки Дедала, создавшего некогда лабиринт для жутковатого Минотавра. Аверс и реверс здания были совершенно одинаковыми, а с высоты птичьего полета конструкция напоминала три гигантских бруска, сложенных буквой «П». Впрочем, имелись и здесь свои изыски – тот же фундамент в подражание кондитерским изделиям строители густо обсыпали керамической крошкой, а справа и слева от парадного входа некий искусник выложил из зеленых камней метровые цифры, обозначающие дату создания архитектурного шедевра. Кирпич, впрочем, использовали абсолютно неоригинальный – белый и чистый, как куски магазинного рафинада. Зато шторы в двухместном номере вполне отвечали духу времени: на них были изображены не то гнутые гвозди, не то застывшие в победном полете сперматозоиды. Этих летунов в последнее время лепили где ни попадя – на плечах и груди в виде татуировок, на майках и рубашках, а порой даже на книжных экслибрисах. Хорошо, хоть льющаяся из крана вода была самой обычной, порадовав родниковым вкусом и ледяной температурой. Не удержавшись, я даже лизнул ее и, к собственному удивлению, впервые за много лет не уловил запаха хлорки. Уже за одно это можно было простить здешнему заведению многое.

Огромная кровать-полуторка с легким скрипом приняла мое утомленное тело, а пара дремлющих на тумбочке мух бешено завальсировала под потолком, отмечая подобным образом мое прибытие. Я взял пульт и выстрелил в насекомых. Поставленному в наказание в угол корейскому телевизору этого вполне хватило. Повинуясь движению моих пальцев, он включился и выключился, давая понять, что и в этой лесной глуши цивилизация с легкостью способна достать любого из нас.

Как бы то ни было, но много времени мое обустройство не заняло, и еще минут через пять я познакомился с соседом по номеру – худым и мосластым детиной с желтоватым от многотрудного существования лицом и зычным, неуправляемым голосом. Но более всего меня поразили его пальцы. Они были удивительно длинные и абсолютно музыкальные, – вид портили только расплющенные ногти и та особая изработанность, что выдает людей физического труда. Впрочем, сам сосед был еще не старый, хотя, конечно, уже не юноша, – словом, из тех, кого принято относить к категории умеренно молодых. Звали детину Санькой, и моему приезду он бурно обрадовался.

– Классно, что приехал, Димон! Я уж неделю, ептыть, один как перст! – витиевато поделился он. – Скучно, хоть глаз выколи. Я бы и два давно выколол. Развлечений-то – нуль с нулевичем. И контингент насквозь старческий. С утра до вечера обсуждают бабские сериалы, свои болячки да власть родимую.

– А ты?

– Что я? Я слушаю и чахну.

– Значит, не нравится?

– Почему не нравится? Нормальный курортишко. Не лучше и не хуже других. Вода только больно мягкая.

– Я не заметил.

– Мягкая, ептыть! Точно тебе говорю.

– Это плохо?

– А черт его знает. С одной стороны, плохо – потому как мыло не смывается. С шампунем – и того хуже. Но, опять же, кожа не сохнет… Короче, бабешки довольны, мужики ворчат.

– Зато сантехника отменная.