Кутузов Михайлов Олег
Катя только махнула рукой.
— Один непрестанно хохочет, думая, что в этом состоит любезность светского человека, а другой развлекает дам, говоря о гальванизме, в котором не разбирается сам.
— Пожалуйте к столу! — послышался из-за двери голос горничной.
— Ну, пойдемте есть блины! — пригласила Катя.
Они встали.
— А знаете, он мне нравится: в нем удаль наша, русская! — сказала Катя, когда они спускались по лестнице в столовую.
— В ком удаль русская, в Гримме? — спросил, сдерживая улыбку, Михаил Илларионович, будто не понимая, о ком речь.
Катя рассмеялась.
— Да ну вас, какой там Гримм! В Пугачеве! А вы как думаете, скажите серьезно!
— Что ж, Пугачев, конечно, незаурядный человек! — уже совершенно серьезно ответил Кутузов.
За блинами Катя спросила у Михаила Илларионовича:
— Миша, вы давно видали масленичные балаганы?
— Уж и не помню когда. В детстве.
— Поедем после обеда. Сегодня ведь последний день.
— Поедем! — обрадовался Кутузов.
Это было ему на руку. Он все время ждал случая, чтобы поговорить наедине. Тетушка, конечно, будет сопровождать их, но побоится сесть на качели. Вот на качелях и поговорить с глазу на глаз!
Когда было покончено с блинами, Катя шепнула матери:
— Маменька, мы с Мишей чая пить не будем — поедем смотреть балаганы. Можно?
Варвара Никитишна разрешила им незаметно уйти из столовой.
— Только попроси тетушку сопровождать вас.
— Тетенька, милая, поедем! — приласкалась к Прасковье Ивановне Катя.
— Ну, поедем уж, что с тобой делать, баловница! — неохотно поднялась тетушка.
Гости продолжали сидеть у стола, оживленно разговаривая.
Они вспомнили молодость, военную службу. Дмитревский рассказывал о том, как он был в Париже и Лондоне.
Михаил Илларионович оделся, велел своему кучеру подать сани к крыльцу и ждал Катю и Прасковью Ивановну в вестибюле.
Катя выбежала в собольей шубке и беличьей шапке. Маленькая, верткая и черноглазая, точно белочка.
Кутузов залюбовался ею.
Сзади медленно плыла в лисьей шубе, точно попадья, тетушка.
Они сели в сани и поехали к Адмиралтейскому лугу, на котором устраивались все народные развлечения.
Погода благоприятствовала проводам масленицы: было безветренно и чуть морозило.
На улицах встречалось больше народа, чем обычно.
Величественно проплывали роскошные придворные кареты, запряженные цугом, с нарядными гайдуками на запятках.
Мелкой рысцой трусили чухонские лошаденки, украшенные бумажными розами. В их тесных санках едва умещалась честная компания ремесленников или чиновников с разрумянившимися барышнями.
И с гиканьем и песнями мчались тройки. В розвальнях стояли, сидели и лежали подгулявшие бородатые купчики с приятелями, женами и детьми.
Масленичное катанье было в полном разгаре.
А издалека, от Адмиралтейского луга, уже доносился веселый, разноголосый шум.
Когда они подъехали к Полицейскому мосту через Мойку, где начиналась масленичная толчея, тетушка не стала вылезать из саней.
— Я не хочу. Я останусь, — сказала она. — Вы походите немного, а я лучше посижу…
— Хорошо, тетенька, мы быстро, — ответила Катя, выпрыгивая из саней.
Михаил Илларионович взял Катю под руку, и они направились к балаганам, у которых легко полоскались на ветру разноцветные флаги.
Адмиралтейский луг тонул в звуках: пронзительно свистели, верещали дудочки, рожки, свистульки; скрипели размашистые качели; заливалась, играла шарманка, тренькали балалайки, задорно бил бубен, ухал барабан.
Отовсюду раздавались назойливые зазыванья разносчиков, пьяные и просто веселые выкрики, хлопушечные, словно орудийные, выстрелы, девичий визг и восторженный детский смех.
Толпа, облепившая балаганы, была разношерстна и цветиста.
Желтые и черные дубленые кожухи барской челяди мешались с зелеными шинелями солдат и мелкой чиновничьей сошки.
И красными, синими, оранжевыми, фиолетовыми цветами пестрели среди них праздничные бабьи платки и полушалки.
И тут же приплясывали на морозе оборванные нищие, выпрашивавшие грош на пропитание; слонялись опухшие присяжные пьяницы; толпились голодные крестьяне, пришедшие из далеких деревень за подаянием в столицу. В стороне от этой толпы, не смешиваясь с "подлым" людом, стояли приехавшие посмотреть в лорнеты на масленичное веселье, а не на эту изнанку жизни, безучастные к чужому горю барыни и баре.
Катя и Михаил Илларионович, не задумываясь, нырнули в пестрый, шумный, веселый людской водоворот.
— Я люблю зрелища! — говорила возбужденная общим весельем Катя.
Они протискались сквозь текучую, праздную, праздничную толпу.
Над их ушами кричали продавцы калачей, пышек, ароматного имбирного сбитня, меда, кваса. Во всю мочь дудели, свистели продавцы глиняных лошадок и деревянных свистулек.
Тянули за рукав к своим ларькам торговцы конфет, пряников, орехов, царьградских стручков.
Но Катя устремлялась все дальше, к балаганам, к ледяной горе, возвышавшейся над всем широким лугом.
Вот наконец первый балаган с красным кумачовым занавесом. И перед балаганом, на шатком дощатом балкончике, — дед-зазывала.
Он в сером кафтане, подпоясанном зеленым ямщичьим кушаком, в громадных лаптях, в лохматой, волчьего меха, шапке, обшитой красной тесьмой. У него длинная льняная бородища и озорные голубые глаза.
Дед-зазывала весело, молодым, двадцатилетним голосом, кричит:
- Эх, для ваших для карманов
- Сколь понастроено балаганов,
- Каруселей да качелей
- Для праздничных веселий!
- А ну, шевелись, веселись,
- У кого денежки завелись!
— Заглянем к нему в балаган? — спросил Кутузов.
— Нет, у них самое интересное на виду, а не внутри. Мы походим, послушаем. Так будет разнообразнее и веселее, — ответила Катя, и они пошли дальше.
Возле следующего балагана такой же разбитной дед потешал, зазывал, но по-иному:
- Задумал я жениться,
- Не было где деньгами разжиться,
- У меня семь дураков —
- Медных пятаков
- Лежат под кокорою…
- Сам не ведаю, под которою…
- Катя шла не останавливаясь.
— Подождем, послушаем, — предложил Михаил Илларионович.
— А вы что, не собираетесь ли жениться? — лукаво взглянула на него Катя.
— Собираюсь…
— Пойдем, пойдем! У него женитьба невеселая. У невесты вон какое приданое, слышите?
Они замедлили шаг. А дед под хохот толпы перечислял приданое своей невесты:
- Липовых два котла, да и те прогорели дотла,
- Сито с обечайкою да веник с шайкою,
- Чепчик печальной из материи мочальной,
- Кожаная самара[4] да рваных лаптей пара…
— А ведь этот дед не без ехидства, — улыбнулся Кутузов. — Заметили, как он сказал: "чепчик печальной". Это ведь последняя парижская мода. Так и называется: "чепчик печальный".
— Да. Есть еще чепчики "подавленных чувств" и "нескромных жалоб", — смеялась Катя. — Дед не отстает от века. Я ж говорила вам, что зазывалы интереснее, острее прочего.
— Когда моя бабушка выходила замуж в одиннадцать лет, ей в приданое дали куклу, — вспомнил Кутузов.
Но Катя не поддержала разговора о свадьбе. Она была поглощена разворачивающимся вокруг действием.
На их пути встал со своим ящиком с картинками раешник.
Он издалека приманивал:
- Подходи, народ честной и божий, шитый рогожей!
- Подходи, мужик и барин — всякой будет благодарен!
— Посмотрим? — спросил Кутузов.
И тут же сам невольно подумал: "Одним глазом неудобно смотреть…"
И Катя, словно поняла его мысль, ответила:
— Нет, не стоит — все знакомое: "Париж — угориш", "Москва — золотые маковки… Усиленский собор…" Это для детей хорошо.
— Может, покатаемся на карусели?
— Нет, лучше на качелях. Я люблю их — так дух и замирает. Но это напоследок. А теперь пойдем к Петрушке. Как же, быть на масленичном гулянье — и не повидать Петрушки? Я его очень люблю.
Они повернули и направились туда, где гнусавила шарманка.
Перед ширмой петрушечника толпились ребятишки и взрослые.
Из-за ширмы слышалось то кряхтенье, то какое-то кудахтанье.
И вдруг выскочил всем знакомый смешной Петрушка:
— Здравствуйте, господа. Я, Петрушка, пришел сюда повеселить всех, больших и малых, молодых и старых!
Он сел на барьер, застучал рукой:
— Эй, музыка!
И тотчас же из другого угла ширмы появился музыкант — с громадным носом и скрипкой в руке.
В толпе засмеялись:
— Тальянец, тальянец!
— Что скажешь, Петрушка? — спросил музыкант.
— Я задумал жениться…
— А где невеста?
— Сейчас приведу!
Петрушка исчез за ширмой. Он вывел оттуда красиво одетую куклу:
— Смотри: хороша! Ручки, губки, шейка. Добыть такую сумей-ка. А пляшет как! Ну-ка, сыграй!
Музыкант заиграл "Камаринского". Петрушка пустился с невестой в пляс.
— Ну, дальше пойдет малопристойное: Петрушка станет выбирать для невесты лошадь. Пойдем к качелям, — обернулась к Михаилу Илларионовичу Катя, и они пошли к перекидным качелям.
Когда они взлетели на качелях и стали стремительно падать вниз, Катя прижалась к Мише — стало все-таки страшновато.
И он невольно поцеловал ее в прохладную от легкого морозца румяную щечку:
— Катенька, моя дорогая! Катенька!
Катя полуобернулась к нему и сказала с укоризной:
— И обязательно целоваться на людях? Разве иначе нельзя?
— Значит, целоваться можно? Значит, ты любишь меня? — зашептал Кутузов, не выпуская Кати.
Он не чувствовал больше ни взлетов, ни падений.
— Люблю, Мишенька…
— Когда же повенчаемся?
— Это тебя все Петрушка подбил? — шутила Катя.
— Нет, я давно хотел сказать.
— Знаю, знаю. Но что же делать? Завтра уже нельзя: великий пост. Придется обождать красной горки. Тогда и повенчаемся, — говорила она, и ее черные бибиковские глаза сияли от счастья.
Качели остановились.
Надо было с небес спускаться на землю.
Глава четвертая
ОЧАКОВ
Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу.
А. Суворов
Над русским лагерем у Очакова стояли облака пыли.
Армия фельдмаршала Потемкина располагалась одним громадным каре на пшеничных полях, истоптанных повозками, людьми и лошадьми.
Ветер, дувший из степи, подымал тучи песку. Он набивался в лицо и обмундирование. Им был запорошен весь полотняный палаточный город. Даже роскошные шатры фельдмаршала не избежали общей участи, хотя стояли в середине каре.
Когда русские полки становились вокруг Очакова и Потемкин увидал, что его со всех сторон обступили побуревшие армейские палатки, он, смеясь, сказал:
— Да вы меня, братцы, совсем сжали!
В ответ на это со всех сторон раздалось:
— Сейчас ослобоним местечко, ваше сиятельство!
— Гренадеры, прими вправо!
— А ну, алексопольцы, подвиньтесь малость!
Солдаты любили фельдмаршала: Потемкин заботился о них. Он уничтожил ненавистные им букли и косы и тесное прусское обмундирование.
Он запретил офицерам бить солдат.
Хотя какой фельдмаршал сможет запретить жилистому фельдфебельскому кулаку втихомолку угощать солдата зуботычиной?
Полки отодвинулись подальше от палаток фельмаршала, чтобы густые армейские запахи — заношенного белья и плохих солдатских желудков — не так били бы в нос командующему.
Армия Потемкина охватила восьмиверстным полукругом турецкую крепость Очаков.
Очаков — с каменными одеждами и башнями — стоял на крутом мысу, на возвышенном берегу Черного моря и Днепровского лимана.
Волны подбегали к его каменным высоким стенам, с которых глядели триста орудий.
Перед старой крепостью тянулись ретрашементы, рвы, волчьи ямы, и где-то были заложены мины — измышление французских, европейских инженеров.
Внутри крепости укрывался небольшой городок — лабиринт узких, восточных улочек, кое-где утыканных минаретами.
Очаков был единственной надеждой турок.
Крым, ставший русским, не давал им покоя. Турки считали, что Очаков поможет им вернуть утраченный Крым. Очаков запирал выход к морю из Днепровского лимана, у которого русские построили город Херсон.
Кючук-Кайнарджийский мир турки считали простым перемирием.
Послы в Константинополе — английский Энсли и прусский Диц — научили турок: не ждать, а напасть на Россию. В Европе считали положение России плохим: два последних года были неурожайные.
И 13 августа 1787 года "вздумалось блистательной Порте и неблистательным ее советникам объявить войну России", как писала Екатерина II.
Прежде всего турки решили уничтожить русские укрепления на Кинбурнской косе, которая лежит против Очакова.
Первого октября они высадили на косе большой десант, но Суворов опрокинул турок в море. Из пятитысячного турецкого десанта спаслось не более шестисот человек.
А летом 1788 года армия Потемкина осадила Очаков.
В первую турецкую кампанию 1768–1774 годов никто не обращал внимания на Очаков, а теперь он приобрел первостепенное значение.
Екатерина II говорила об Очакове, что он "южный, естественный Кронштадт" — Очаков влиял на развитие и само существование Черноморского флота и на оборону Крыма.
И к Очакову Потемкин стянул все свои силы.
В числе других войск у очаковских стен стояли любимые егеря Потемкина под командой генерал-майора Михаила Кутузова.
Кутузов смотрел из траншеи в зрительную трубу на очаковское предместье, утопавшее в садах. Сады находились в полуверсте от русской передовой батареи, которую прикрывали бугские егеря.
Сегодня егеря получили задание: во что бы то ни стало добыть "языка". Князь Потемкин хотел узнать расположение турецких мин у Очакова.
Турки сидели в окопах среди садов.
Егерям и батарее было приказано не тревожить сегодня турок. И на левом фланге с утра стояла полная тишина.
Уже час тому назад два егеря, умело пользуясь местностью, отважно подползли к буеракам и рвам, которые были в нескольких саженях от турецкого окопа, и залегли.
Кутузов остался доволен своими молодцами. Он недаром приучил егерей действовать на разнообразной местности. Егеря так скрытно подползли к буеракам, что турки не заметили их.
Дальше предстояло так же умело разыграть вторую часть действия.
Убедившись, что егеря благополучно добрались до намеченного места и готовы к дальнейшему, Кутузов подал знак.
Из траншеи выскочил Вася Ложкин, ловкий, быстрый солдат. Он был налегке — без штуцера, но турки не могли видеть, что под егерской курткой у Васи спрятан кинжал.
Ложкин бросился бежать напрямки к турецкому предместью. Он то и дело падал, будто укрывался от русских выстрелов.
Егеря стреляли по Ложкину холостыми, делая вид, что хотят свалить перебежчика.
Тогда ожил и турецкий окоп. Из него высунулись пестрые чалмы: турки заинтересовались этой сценой.
Ложкин не добежал нескольких сажен до турок и упал, будто в изнеможении, в широкую яму. Он лежал так, что его товарищи оказались по обе стороны ямы.
Ложкин стал звать турок на помощь.
Русская батарея и егеря напряженно следили за тем, что будет, готовые в любой момент прийти на помощь товарищу.
Несколько минут турки совещались, а потом один из них перемахнул через бруствер и прыгнул в яму, где лежал Ложкин.
Как только он наклонился над егерем, Ложкин крепко обхватил его руками, крича:
— Ребята, вяжи!
Егеря, выскочившие из своего укрытия, накинулись на турка.
В яме образовался живой комок тел.
Кутузов махнул рукой. Батарея ударила по турецкому окопу, мешая туркам прийти на помощь своему.
А егеря уже волокли связанного "языка". Рой турецких пуль провожал их. Но егеря со своим пленником благополучно вкатились в траншею. Все были невредимы, только Ложкин отплевывался и вытирал разбитый нос.
— Проклятущий осман! В самый нос саданул кулачищем! — обижался он.
— Ты курносый, не страшно! — смеялись товарищи.
"Языка" повели в лагерь.
Турецкие батареи наконец спохватились: поднялась частая пушечная и ружейная стрельба.
Кутузов собирался уходить к себе, но увидел, что к траншее из лагеря приближается группа генералов.
Впереди, в шитом золотом фельдмаршальском мундире с орденами, в белых рейтузах, шел высокий, громадный князь Потемкин.
Его окружали генералы и иностранные офицеры, которых при штабе Потемкина хоть отбавляй. Вся эта цветистая группа представляла прекрасную мишень для турок. Турки участили стрельбу.
Егеря, укрываясь от турецких снарядов, лежали в траншее.
Кутузов скомандовал:
— Встать, смирно!
Егеря поднялись.
Потемкин шел, не сгибаясь под турецкими выстрелами.
— Ребята! — сказал фельдмаршал. — Приказываю вам раз навсегда: передо мною не вставать, а от турецких ядер не ложиться!
Он поздоровался с Кутузовым, узнал, что "языка" добыли, и так же спокойно пошел дальше.
Михаил Илларионович пропустил мимо себя потемкинскую свиту. И вдруг в группе иностранцев увидал знакомое сморщенное лицо боязливо оглядывавшегося полковника Анжели.
Француз шел, делая вид, будто не замечает Кутузова.
"Давненько не встречались! — иронически подумал Михаил Илларионович. — Но что же делает при штабе этот хитрый интриган?"
Кутузов направился к себе в лагерь.
Занятый добычей "языка", он как-то не приметил, что с моря надвигалась туча. Засверкала молния, прогремел гром, и полил дождь.
Кутузов заторопился.
Лагерь весело принял грозу: всем надоела изнурительная жара последних недель.
Крупный дождь хлестал по палаткам. Земля сразу превратилась в липкую грязь.
Кутузов, отряхиваясь, вбежал к себе в палатку и стал переодеваться. Гром продолжал греметь, вплетаясь в орудийные раскаты.
А у фельдмаршала Потемкина уже играла музыка: князь каждый день угощал своих гостей концертами.
Кутузов лежал на жесткой тростниковой постели и с удовольствием освежался ветерком, дувшим с моря.
Ветер приносил с собою морскую свежесть и едва уловимый запах тлена: из лимана к Очакову в бурную погоду все еще продолжало прибивать из-под Кинбурна турецкие трупы, исклеванные чайками.
"А ведь весь лагерь пьет воду из лимана!" — невольно подумал Кутузов.
В русском лагере с каждым днем все больше становилось больных. Кровавый понос и гнилая лихорадка косили солдат и офицеров.
А князь Потемкин только забавлялся концертами да балами, не думая штурмовать Очаков.
Он ждал, когда Очаков сдастся сам.
Михаил Илларионович, задумавшись, шел по лагерю. Надоело ожидание штурма, вечная жара и еда всухомятку — с топливом под Очаковом было плохо.
Откуда-то со стороны берега моря доносилось жиденькое пение: несколько неспевшихся голосов тянули "со святыми упокой". Снова кто-то умер от поноса, не дождавшись штурма турецкой крепости.
— Михаил Илларионович! — окликнули сзади.
Кутузов обернулся. К нему шел, размахивая снятой с головы каской, непоседливый, энергичный генерал-аншеф Суворов — восходящая звезда русской армии, герой Туртукая, Козлуджи и Кинбурна. Любимец солдат.
— Здравия желаю, Александр Васильевич! — живо приветствовал его Кутузов.
— Ваши егеря — молодцы! Как ловко-то "языка" добыли, помилуй бог! Слыхал, слыхал! — хвалил Суворов, пожимая Кутузову руку. — Ну что ж? Сидим у моря, ждем погоды? — спросил генерал-аншеф.
Осторожный Кутузов только улыбнулся.
Читать бесплатно другие книги:
