Канцлер Соротокина Нина
Елизавете было сорок восемь лет. Она понимала, что в словах медиков есть правда. Годы берут свое. И надо сознаться, что тратила она себя в жизни без устали, ни в чем не зная удержу, ни в еде, ни в плясках, ни в любви.
Но причина ее болезни другая, медикам не объяснишь. За неделю до того, как выплюнула она на платок кровь (дурак лекарь до сих пор думает, что она этого не поняла) приключилась во дворце странная история.
После обеда государыня решила поспать. Но идти в душную спальню не хотелось, и она велела постелить себе на канапе у высокого окна – из него открывался чудный вид на Нижний Петергофский парк и залив. Горничные постелили матрасы, взбили подушки и удалились. В сумерках государыня очнулась вдруг от озноба и легкой боли внизу живота, тянуло как-то. Но сон был сладок, и, пытаясь сберечь его в закрытых глазах, она негромко крикнула горничную, прося принести мантилью. Любимую, голубого цвета мантилью государыни знали все, но на этот раз ее никак не могли найти.
От нерасторопности камеристок сон прошел, низ живота опять начал ныть. Раздраженная и мрачная Елизавета сидела на канапе, молча выслушивая бестолковые оправдания.
– Гардеробную всю перерыли, – рапортовала в дверях первая горничная и тут же исчезла, наглядно демонстрируя свою прыть во исполнение царского приказа.
– В опочивальне, Ваше Величество, тоже нет! Ахти, какая пропажа, – шептала другая.
Наконец явилась Мавра Егоровна и, басовито ворча, направилась прямо к канапе.
– Нигде нет, матушка-голубушка. И не попала ли мантилья меж матрасами? Девки такие бестолковые, все бегом, все в небрежении!
Она подошла к канапе, запустила руку под подушку, потом стала шарить между матрасами.
– И тут нет. А это что такое? Корни какие-то…
Рука Мавры Егоровны нащупала странный предмет, жесткий, неприятный на вид. Елизавета с ужасом смотрела на эту находку.
Принесли свечи. Это и в самом деле был пучок каких-то кореньев, плотно оплетенных волосами. Вид этих корешков был столь жуток, что государыня схватилась от боли за живот и икнула. У всех словно уста запечатало от страха. Государыня первой произнесла слово – «колдовство», а потом уж все загалдели. «Чары! Кто положил? Кто входил в комнату? А волосы-то с рыжинкой!»
По этой рыжине и нашли виновницу. Ей оказалась любимица Елизаветы Анна Дмитриевна Домашева. В тот же вечер она была арестована и препровождена в Тайную канцелярию. На первом же допросе она показала, что прибегнуть к чарам ее толкнула только любовь к государыне, де, она боялась утратить царское внимание, поэтому мало того, что положила под матрас коренья, так еще давала государыне по крупинке четверговой соли в каждый бокал венгерского.
– Кто тебя научил? – спросили Анну Дмитриевну.
– Никто. Сама. Книжку читала. В рядах купила. Там все способы чародейства описаны.
– А почему ты решила, что государыня лишит тебя любви своей? Кто тому причиной?
– Мавра Егоровна меня не любит и чернит перед государыней… козни строит.
Последнего ответа уж никак не следовало давать бедной женщине. Ввиду важности проступка допрос вел сам Александр Шувалов. Бросить ему в лицо, что золовка вынудила арестованную прибегнуть к такой чудовищной мере!
Ответ про Мавру Егоровну был скрыт от государыни, и только через год Иван Иванович Шувалов отважился заступиться за несчастную колдунью, которая все еще сидела в тюрьме на воде и хлебе.
– Братья мои козни строили, – сказал Иван Иванович, как о деле обычном.
Елизавета была добрым человеком и, конечно, разжалобилась бы, кабы не укоренились в животе боли, а ведь этим местом она и лежала на проклятых кореньях.
– Она мне яд подсыпала, – ответила Елизавета фавориту.
– Душа моя, четверговая соль[8] не может повредить…
Государыня так и не отдала приказа на освобождение Анны Дмитриевны, но не стала возражать против ее ссылки. И странное дело, голубая мантилья сыскалась потом в покоях великой княгини, куда Елизавета заходила накануне. Виновницу волнений – мантилью – подарили кому-то из горничных, любимой теперь стала другая, из тонкого алого сукна, подбитого чернобурками. Но память прочно удержала – вся кутерьма началась с визита к Екатерине, великая княгиня как бы косвенно была виновата в том, что свершилось чародейство.
«Потому что если б оно не свершилось, то и болезни бы не было, – думала Елизавета. – Ведь и раньше наверняка колдовали – и ничего, жила – не тужила! А не была ли в сговоре великая княгиня с этой самой Домашевой? Нет, не может быть…»
Болезнь совершенно изменила характер Елизаветы, она стала подозрительна, вспыльчива. Государственные дела ее и раньше мало интересовали, но, помня и во сне, что ей судьбой доверена Россия, она несла скипетр, как крест. Теперь обессилела, крест можно в угол поставить, пусть постоит, подождет своего часа.
Но одна государственная забота терзала ее постоянно: к кому перейдет трон. Петрушка мало того что недоумок, так еще и в рюмку смотрит. Катька – стерва хитрющая. Сын их Павлуша – зорька ясная, еще дитя, три года мальчику. Она должна жить, чтобы успел он вырасти и из ее рук принял царский скипетр. Но об этом пока молчок, эти мысли только Богу и Ивану Шувалову можно доверить.
А здесь еще война… «Жить надо экономя силы, – говорила себе Елизавета. – Во главе армии стоит Апраксин, воин не больших дарований, да больше поставить некого. Одни немцы… А хочется, чтобы в справедливой войне с супостатом Фридрихом во главе русской армии стоял русский генерал».
Когда перед отправлением в армию Апраксин пришел во дворец за царским благословением и напутствием, Елизавета чувствовала себя почти хорошо. Видно, дал Господь силы, чтобы выказать пред фельдмаршалом здоровый дух самого государства.
– А что, Степан Федорович, не поехать ли мне вместе с тобой в Ригу, чтоб встать во главе армии, а?
– Как изволите, Ваше Величество, – подыгрывал Апраксин, кокетливо и самодовольно улыбаясь.
– А что? – продолжала Елизавета. – Отчего ж не могу? Если батюшка мог участвовать в баталиях морских и сухопутных, то я, дочь его, тоже могу повести моих солдат к победе… – и хохотала звонко, оглядывая приближенных орлиным оком.
Только близкие люди могли угадать в словах ее грусть и насмешку над собой, немощной. А на следующий день Катька-негодница проиграла всю сцену перед своими фрейлинами, проиграла зло, насмешливо, уверяя всех и каждого, что Елизавета и впрямь верит, что может воевать не хуже отца своего Петра Великого. Об этой сцене тут же донесли императрице, красок в описании не пожалели.
– Ду-ра! Дрянь! – крикнула Елизавета и хотела немедленно, сей же час, посчитаться с великой княгиней. – Позвать ее сюда!
Но недаром говорят, бодливой корове Бог рогов не дает. Злость была, а силы не было.
– Не надо, не зовите, – приказала Елизавета, а сама подумала: «Я с тобой потом посчитаюсь».
Но как бы она себя ни чувствовала, не было дня, чтобы не молилась она Всевышнему о даровании победы русскому воинству. И дождалась… свершилось!
Известие о морском сражении и взятии Мемеля обрадовало ее чрезвычайно. Императрица недужит, а государство здорово, ужо тебе, Фридрих Прусский. А тут весть о новой победе подоспела.
Панина императрица принимала в большой тронной зале при всех орденах и регалиях. В ней собрались все близкие ей люди, стояли, слушали, ликовали.
Доклад Панина был длинен. Он излагал ход Гросс-Егерсдорфской битвы подробно, красочно, похвалил изобретенные Петром Шуваловым секретные гаубицы (граф так и зарделся), описал, как билось насмерть правое русское крыло, левое крыло, особо упирал на великое мужество и храбрость генералитета во главе с фельдмаршалом Апраксиным.
Елизавета устала, слушала уже вполуха… неприятель потерял 18 полковых пушек, 3 гаубицы, пленными взято более 600 человек. Самое неприятное – наши потери – было оставлено Паниным на конец в надежде, что государыня притомится и не станет слушать заключительного скорбного слова. Так бы и случилось, если бы у Елизаветы достало сил остановить докладчика. Пот струился у нее по спине, под париком, по нарумяненным щекам. Она думала об одном, как бы не упасть в обморок.
– Особо отличился Нарвский и Второй гренадерский полки. Офицеры и солдаты показывали чудеса храбрости, – Панин стал перечислять фамилии убитых господ офицеров, – а также полковник Репнинский. Уже сам раненный, он отбил пленного генерала Лопухина…
– Это какой же Репнинский? – перебила Елизавета.
– Из штабных. Недавно прибыл из Петербурга и погиб в первом же бою. Николай Репнинский был ранее полковником Белозерского полка, – несколько смешался Панин.
– Это из тех Репнинских, – негромко вставил Иван Иванович, – кои пошли от князя фельдмаршала Никиты Репнина. Брак его, как помните, был признан недействительным, но впоследствии дети – оба сына – получили свой герб и дозволение называться Репнинскими.
– Если у полковника Репнинского есть сыновья, то определите их сообразно возрасту в Пажеский или Кадетский корпус.
– У Репнинского есть дочь, – тихо подсказал Александр Шувалов, у него по должности была хорошая память.
– Тогда возьмите ее ко Двору и определите ко мне во фрейлины.
Это была милость, знак особого расположения к памяти героя. Панин хотел было описать самую блестящую картину боя, как сидящие в засаде именно Второй гренадерский и Нарвский полки прорвались через темный лес в самое нужное место и в самый нужный момент – не иначе сам Господь их вел! – вышли на помощь нашим, чем и обеспечили победу. Но Елизавета тяжело повела шеей, отерла платочком лицо, хотела сунуть его в сумку, но не смогла… Платок бессильно скатился по подолу государыни.
– Виват! – прошептала она одними губами.
Аудиенция была закончена.
Апраксин
Главная инструкция Конференции Апраксину: «…На всякое сумнительное, а особливо противу превосходящих сил сражение, сколько можно всегда избегаемо быть имеет», то есть Боже тебя избавь ввязываться в баталию. А Апраксин ввязался и противу всех правил – выиграл. Выиграл битву и пустил все прахом, удивив не только Петербург, но и союзников, так называемую коалицию, а более всего самого Фридриха II. Речь идет о битве на берегах Прегеля под местечком Гросс-Егерсдорф.
После победы русские солдаты испытали необычайное возбуждение, у всех была одна мысль – догнать пруссаков, добить их и на этой волне успеха взять Кенигсберг. Но против всех ожиданий, против здравого смысла Апраксин, уже занявший половину Пруссии, повернул вдруг армию к Тильзиту, а потом и вовсе пошел к Неману для размещения солдат на зимние квартиры.
Ах, как зря, как необдуманно поступил фельдмаршал! Выиграли-то чудом. Пруссаков боялись. Это была великолепно обученная, вышколенная, привыкшая к победам армия. Под Гросс-Егерсдорфом самого Фридриха II не было, но в битве принимали участие отборные полки под руководством генерала Левальда. В их задачу входило закрыть от русских путь на Кенигсберг, для чего они укрепились в городке Велау.
Пруссаки напали неожиданно во время перехода русской армии. Естественно, мы не успели перестроиться к бою. Диспозиции у русских никакой не было, да и не успели бы ее сочинить. Линия наших войск не могла вытянуться по всей длине из-за тесноты поля, зажатого с двух сторон Егерсдорфским лесом, а еще того хуже – большая часть армии и артиллерии с боезапасами очутилась за непролазным лесом, через него и пеший не продерется, а конный, да еще с пушками…
Жаркая, страшная была битва, и мы непременно потерпели бы поражение, если бы не прорвались через лес два полка гренадер под командованием генерала Румянцева. Правда, ходили слухи, что никуда их Румянцев не вел, а наоборот, велел стоять на месте, потому что был получен приказ от Апраксина всенепременно сохранить резерв. Белов сам привез приказ фельдмаршала и уже возвращался в свой полк, когда услышал вдруг крики «ура!» – громоподобные, раскатистые, как лавина. Эти звуки и вынесли его из леса. Потом рассказывали, что солдаты сами, самочинно, услыхав крики гибнувших товарищей, с небывалой стремительностью и жаром бросились через лес. Солдаты вступили с пруссаками в рукопашную. Белов повел их в самую гущу боя. Ежели русского человека завести, он смерти не боится, и это не один такой герой, не два, а весь полк, вся армия. Одним словом, пруссаки обратились в бегство, а русское командование не отдало приказа их преследовать.
Трудно описать, что делалось в нашей армии. Все ждали, что не сегодня, так завтра бросимся в погоню за неприятелем. Но не тут-то было. Два дня русская армия мылась, чистилась, хоронила мертвецов своих и чужих. Потом словно нехотя, с величайшим трудом поднялась, промаршировала пять верст в неведомом направлении и опять встала лагерем. Солдаты, ничего не понимая, шутили: «Если эдаким темпом идти, то до Кенигсберга раньше месяца не попадем…» Столица Пруссии была совсем рядом.
Скрывшиеся в Велау пруссаки только через неделю обнаружили отход русских, а обнаружив, очень удивились. Но если победители не преследуют побежденных, то надо меняться местами. Опомнившиеся пруссаки сели на хвост русской армии и стали донимать ее мелкими стычками, мешая отходу и переправе через реки, при этом они нападали на обозы, грабили провиант, то есть вели почти партизанскую войну.
Чем же объяснял Апраксин свое странное поведение? Очень просто и, по его мнению, весьма убедительно: в армии 15 000 раненых и больных, кони перебиты, фуража нет, с провиантом затруднение, а подвоз его труден. Посему доблестный фельдмаршал сообщил в Конференцию и Иностранную коллегию, что «за благо взял» сохранить армию, не подвергая ее голоду в разоренной собственной армии Пруссии, а поворотить поближе к магазинам, расположенным на берегах Немана. Правда, русские офицеры, да и солдаты, считали, что продовольствия в Велау более чем достаточно, а в Кенигсберге и того больше, но Апраксин предпочитал об этом не думать. Душа его болела за армию. Как летом мучили солдат «великие жары, коих в здешнем климате примера не бывало» (словно речь идет не о Литве, а о Сахаре!), так и теперь полки вынуждены были претерпевать «страшные непогоды и великие холода», которые попросту называются проливным дождем. Что же, фельдмаршала можно понять. Но уже двести лет спорят военные историки, впрямь ли за армию болела душа у фельдмаршала или ныла от страха, что не угодил он своей победой «молодому Двору» и будущему императору Российскому Петру Федоровичу.
Апраксину было пятьдесят шесть лет. Это был вельможа в истинном понимании этого слова. Когда после битвы генералу Кейту доложили, что под русским фельдмаршалом ранена лошадь, тот невозмутимо заметил: «Шпорами, конечно… Иначе лошадь не побежит с поля боя». Говорили, что в баталии при Гросс-Егерсдорфе Апраксин совсем потерял голову от страха и давал распоряжения одно нелепее другого[9].
Он был статен, несколько полноват, по-своему красив. Выпуклые карие глаза его смотрели приветливо, прямой, несколько длинноватый нос, правильной формы надбровные дуги, про брови говорили, что он их мажет специальной сажей… сплетничали, конечно, они у него от природы были черны. Его девиз на войне – «воевать не для крови, но для устрашения, и воевать с удобствами». Себе и окружающим его лицам он объяснял это так: в походе фельдмаршал должен жить в привычном для него ритме, в привычной обстановке, а это значит и постель иметь пуховую, и еду в сорок блюд, и есть не на чем попадя, а на серебряном сервизе, который пожаловала ему государыня. В противном случае от неудобств настроение у фельдмаршала будет плохое, в ипохондрию впадет, а с ипохондрией кто ж выиграет войну? Как врага имать? Говорилось это как бы в шутку, с улыбкой, но доля правды в этой шутке была столь велика, что до чужих ушей, например, вражеских, прусских или французских, состоявших с нами в союзниках, эта шутка доходила как голая правда.
Вернемся в Пруссию, в холодный дождливый август, самый его конец… Вечер. Высокий крутой берег реки Ааль, костер, дождь не слишком сильный, но изнурительный, когда уже и шляпа, и камзол, и плащ давно стали тяжелыми, словно набухли от влаги. Внизу на той стороне реки виден лагерь пруссаков, там тоже жгут костры, готовят пищу и, видно, совсем не ждут нападения русских. Перед лагерем пруссаков, чуть левее, находится деревушка Бергердорф, справа за излучиной реки верстах в четырех, не более, раскинулся невидимый сверху городок Велау.
Завтра с этого берега русская артиллерия из двенадцатифунтовых пушек сожжет деревню Бергердорф, в чем, к слову сказать, совсем не будет необходимости. Но пока деревушка светится огнями и ими любуется сидящий у костра Белов. О очутился у артиллеристов совершенно случайно. Ездил в штаб по делам, там запозднился, повздорив с неким генералом Зобиным, известным в армии хамом. Ему очень не хотелось плутать в лесу ночью в поисках своего полка. Он решил заночевать на полпути.
Слово «повздорил» Александр придумал себе в утешенье, а на самом деле он стоял перед Зобиным навытяжку и кусал от злости губы, а тот костерил его то ли за неполадки с подвозом фуража, то ли за пришедшие в полную негодность солдатские сапоги, словом, за то, к чему Белов не имел никакого отношения. В армии это бывает, и снес бы Александр несправедливые обвинения, если бы не безобразный, недопустимый тон. После особо крепкого выражения (не будем приводить его здесь, но поверьте – мрак!) Белов отступил назад и совсем не по-уставному крикнул:
– А вот это, ваше сиятельство, уже лишнее! За это… – Белов хотел сказать, что, мол, можно по морде схлопотать, но подыскивал более мягкое выражение.
Он так и не кончил свою мысль. Генерал побагровел, гаркнул: «Молчать!» – и вышел, хлопнув дверью.
Радушные артиллеристы позвали Белова ужинать. Но только он успел расположиться попробовать баранину с картофелем – нового, но уже заслужившего одобрение овоща, – как появился ординарец Апраксина с приказом немедленно прибыть к фельдмаршалу.
– Как вы меня нашли? – удивился Белов.
– Искал, вот и нашел, – хмуро ответил ординарец. – И поторопитесь, ротмистр…
Белов вскочил на коня. Менее чем через полчаса он был у Апраксина. Шатер фельдмаршала был просторен, уютен, на полу ворсистые ковры, на длинном, крытом парчовой скатертью столе зажженные шандалы, прибор на одного человека и огромное блюдо с чем-то мясным, остро пахнувшим, то есть восхитительно пахнувшим!
Белов представился по форме, зачем-то сказал про артиллеристов, мол, не доскакал до своего полка. Апраксин, сидя в кресле, не перебивал его, дослушал до конца, потом как-то совсем по-домашнему, без соблюдения субординации, сказал, указывая на прибор:
– Поешь…
Белов вытянулся в струнку, ранее ничего не предвещало таких свойских отношений с фельдмаршалом. И почему на «ты»? Что за амикошонство, в самом деле? Ничего этого он, естественно, не сказал фельдмаршалу, а, строго глядя перед собой, бросил:
– Я сыт, ваше высокопревосходительство. Благодарю.
– Ну так выпей, – почти кротко сказал Апраксин и вздохнул. – На улицах-то вона какая пакость. И сеет, и сеет… Судя по моей подагре, этому дождю еще долго литься. Садись… – он поворотился вместе с креслом к столу, потом собственноручно налил Белову вина. – Венгерское, токай, из Полыни привезли. В Пруссии с вином плохо, видно, сами все выпивают.
Белов сел, придвинул стул, выпил вина, положил на тарелку изрядный кусок мяса – похоже на оленину. Дают – надо есть, приказал он себе, простив фельдмаршалу его фамильярность.
Тихо, только потрескивают угли в жаровне да стучит по ткани шатра дождь. Александр в полном молчании съел полкуска мяса и выпил бутылку вина – чего жеманиться, если за тобой сам фельдмаршал ухаживает, – как вдруг Апраксин тихо сказал:
– Поскачешь в Петербург с депешами.
Белов вскочил.
– Утром?
– Сейчас. Ты сиди пока, доедай. Одну депешу отвезешь в Иностранную коллегию, другую в Конференцию. Передашь в собственные руки Голицыну Михайле Михайловичу или Трубецкому Никите Юрьевичу. Впрочем, можно и Бутурлину Александру Борисовичу.
«Всех назвал, только Бестужева запамятовал, – подумал Александр. – Хотел бы я знать, отчего такая спешка? Может, завтра, дай Бог, наступление?»
– Ты можешь спросить у меня, отчего такая спешка? – продолжал Апраксин. – А оттого, что указаний не имею. Главная твоя задача отвезти в Петербург вот это, – он взял со стола письмо в длинном, желтом куверте. – Отвезешь его тайно и отдашь лично в руки Бестужева. Ты меня понял, Белов?
– Да уж как не понять, – быстро сказал Александр, позволив себе отступление от устава ввиду необычайности просьбы. – Какие будут дальнейшие распоряжения? Вернуться в армию?
– Дальнейшие распоряжения тебе будет давать канцлер. Алексей Петрович в свое время указал мне на тебя, как на человека верного и способного исполнить деликатное поручение. Депеши получишь от моего адъютанта, а письмо – спрячь. Да понадежнее… В сапог, или в подкладку какую, или в шляпу…
– Я спрячу, – строго сказал Александр, опять заслышав в голосе фельдмаршала оскорбительные нотки, таким тоном говорят с собственными брадобреями или поварами, но никак не с подчиненными.
– Возьми с собой пару людей из охраны. Мы пока на территории Пруссии, а враг коварен…
«Враг-то коварен, да мы идиоты!.. – подумал с раздражением Белов, пряча письмо в карман. – А может, не идиоты… Может, того хуже – отступаем, потому что измена!»
– Если что, депеши сжечь, – продолжал фельдмаршал. – Письмо это тоже сжечь, но только в самом крайнем случае.
Белов встал, Апраксин тоже неловко вылез из кресла, подошел к Александру близко, обнял его за плечи, посмотрел в глаза. От фельдмаршала пахло дорогим вином и пряной подливой.
– Будет спрашивать о чем-либо Алексей Петрович, отвечайте все без утайки, – сказал он, вдруг переходя на «вы», словно высмотрел в глубине Сашиных зрачков что-то требующее уважения. – Идите, – он слегка подтолкнул Белова к выходу.
Екатерина и Понятовский
Понятовский вернулся в Петербург в конце пятьдесят шестого года, как раз под Рождество. Радости великой княгини Екатерины не было предела. В некотором смысле появление Понятовского было неожиданностью. Может, уже и до государыни дошли слухи о связи Екатерины с красивым поляком. Во всяком случае, при дворе велась серьезная интрига, дабы избежать появления Понятовского в Петербурге. Английский посол Вильямс, который всегда все знал, передал Екатерине, что во главе интриги стоит сам Бестужев. Последнему сообщению она немало удивилась, но не успела даже осмыслить его во всех подробностях. Приехал милый друг, и слава Богу!
Зима прошла как обычно: балы, маскарады, концерты, фейерверки. Кроме того, при большом и малом дворах образовались свои маленькие компании – кружки, как называла их Екатерина. У великого князя Петра Федоровича тоже был свой кружок, и часто обе компании собирались в одном доме, только в разных его комнатах, скажем, у Кирилла Григорьевича Разумовского, веселились, пили, танцевали, играли в карты, не подозревая о присутствии в доме еще кого-то, помимо хозяев. А хозяева потирали руки – так славно, что они и с Екатериной в хороших отношениях, и с Петром их не испортили!
Несколько омрачала настроение молодежи затеянная некстати война. У каждого в армии был кто-то близкий, а сражения не обходятся без смертей. Об этом старались не думать. Все зыбко в мире, зыбко и при Дворе. Братья Шуваловы мутят воду, государыня всегда больна – то пропустила итальянскую оперу, то на балу не появилась, а ждали, заранее уведомив о ее посещении. Время грядущих перемен – тяжелое время, поэтому все как с цепи сорвались, топя в вине беспокойство и дурные предчувствия.
В начале мая Екатерину ждали две неприятности: первая – обязательный отъезд в Ораниенбаум, а там видеться с Понятовским очень затруднительно, и вторая – серьезное опасение, что она беременна.
Первенцу Павлуше два года, он живет заласканный в покоях государыни. Его забрали у матери сразу, как он появился на свет. Екатерина тяжело перенесла роды, как физически, так и морально. На всю жизнь запомнила она картину: все стоят возле ее родильной постели. Радостная Елизавета держит младенца, духовник нарекает его Павлом, суетится возбужденная Мавра Егоровна Шувалова, Петр стоит подбоченясь – он выполнил возложенную на него задачу. А потом все разом исчезли, забыв о главной виновнице торжества. Петербург ликовал по поводу рождения наследника, взвивались в осеннее небо огни фейерверков, все пили без пробуду, а Екатерина лежала в полном одиночестве, изнемогая от жажды и болей в пояснице.
Сына она увидела только на сороковой день. Маленькое кареглазое существо лежало в колыбели, обитой чернобурками, и потело под стеганым атласным одеялом. В комнате топили так, что стесняло дыхание. Екатерина смотрела на маленькие ручки с крохотными ноготками, на чмокающий рот, замшевые, словно смятые щечки. Нет, нежности к этому комочку плоти не появилось.
Ясно, что второго ребенка ждет та же участь. А может быть, материнские чувства вообще были чужды юной Екатерине? Не стоит в этом винить ее, этикет Двора не дал развиться этим чувствам. Много лет спустя, став бабушкой, она наверстала то, чего лишена была в молодости. Внукам она уделяла много часов, играя и возясь с ними. Но это все потом, а сейчас она воспринимала беременность как досадную помеху.
Но, может быть, врачи ошиблись? В прошлом году они поставили тот же диагноз, навязали ей строгий режим дня, следили за каждым ее шагом, а потом выяснилось, что беременность мнимая.
Она все сделала, чтобы не брать с собой в Ораниенбаум хирурга Гюйона, он стар, докучлив. У великого князя были свои заботы. Государыня доверила ему руководство Сухопутным кадетским корпусом. Теперь в парке расположилась лагерем сотня кадет. Их высочество, пьяный от счастья, немедленно затеял в своей крепости показательную баталию.
Екатерина была предоставлена сама себе. Вместе с кадетами в Ораниенбаум приехал один из лучших берейторов того времени – голштинец Циммерман. Конные прогулки замечательная вещь – они помогут ей лишний раз встретиться с Понятовским. Дабы не ссориться по пустякам с мужем, великая княгиня начала с того, что робко попросила у мужа разрешения брать у Циммермана уроки верховой езды.
– Ах ты, Господи! Делай что хочешь! – бросил Петр Федорович на ходу и тут же стал выстраивать кадет в каре для повторения штурма крепости.
Вот ведь насмешка судьбы: у Петра Алексеевича были потешные войска, о них всегда говорят с гордостью и уважением. На основе мальчишеских игр выросли Преображенский и Семеновский гвардейские полки. У внука Петра Федоровича та же страсть, те же потешные войска, и все считают это за безделицу, раздражаются, словно взрослый человек играет в куклы.
«Чем бы дитя ни тешилось…» – думала Екатерина. Манеж оборудовали на большой поляне, рядом с катальной горкой. В шесть часов утра великая княгиня уже сидела в мужском седле. На ней были кюлоты, сюртук, сапоги со шпорами, издали нельзя было признать в ней женщину.
Урок продолжался до десяти часов утра, а дальше Екатерина совершала конные прогулки в сопровождении одной камер-фрау – Екатерины Ивановны, весьма преданной ей дамы. Она же нашла способ передать в столицу записку для Понятовского. С этого и начались их почти каждодневные встречи.
– Как хороши вы в мужском костюме, душа моя, – шептал прекрасный поляк. – Мой юный паж…
Лошади летели…
– Любовь к пажам наказуема, – смеялась Екатерина. – А может быть, вам надеть женское платье? Тогда я не боялась бы доносов, которые отравляют мне жизнь.
– О, нет! Я не умею ездить в женском седле.
– И все-таки постарайтесь как-нибудь изменить внешность. Право, вас можно узнать за версту.
Вот и дуб, верный страж их свиданий. В узловатых корнях его цветут бледные, сладко пахнувшие фиалки и тонкие стебельки гусиного лука. Дуб стоит на высоком морском берегу, северная сторона его закрыта плотным подлеском. Здесь мягкая трава, а камни в изголовье поросли мхом…
На следующую встречу Понятовский явился в плаще до пят, который совершенно скрывал фигуру, и в белом парике с толстыми буклями на висках и красной муаровой лентой в косице. Увидев его белый парик, Екатерина покатилась со смеху.
– Вы сошли с ума! Ваш парик виден за версту! Из чего он сделан? Живые волосы не могут иметь такого цвета! Ваш парик отливает голубым…
Понятовский ничуть не смутился, он просто сорвал парик с головы с намерением бросить его в кусты, но Екатерина его остановила:
– Я не могу быть столь жестокой. Он вам так идет! Вы в нем сказочно… сказочно хороши!
Дальше последовали поцелуи. Белый парик Понятовского и правда был заметен. Но слуги привыкли молчать и не беспокоить без нужды великого князя. Неизвестно, что получишь за правдивое донесение – деньги или подзатыльник.
Через две недели учебы восхищенный успехами Екатерины Циммерман преподнес ученице серебряные шпоры. Прежде чем надеть их на царственные ноги, берейтор поцеловал запыленный сапог.
– Никогда в жизни, ваше высочество, у меня не было таких учеников! Такая прилежность! Такое понимание! И такая честь для меня!.. – в глазах Циммермана стояли слезы, и это не было притворством, слуги очень часто любят господ до самозабвения.
Екатерина рассмеялась, легко спрыгнула на землю и тут же привалилась к крупу лошади, почувствовав острую боль в пояснице. Видимо, она сильно побледнела, потому что Циммерман вытаращил от ужаса глаза.
– Лекаря!
Она не дала себя осматривать хирургам великого князя, дождалась приезда Гюйона. Диагноз был подтвержден. Перепуганный старик ломал руки до треска в суставах.
– Ах, ваше высочество, как неосмотрительно! Что скажет Ее Императорское Величество?
– Если вы будете молчать, государыня ничего не узнает, – строго сказала Екатерина.
Она лежала на канапе, закутанная в плед. Острая боль в пояснице сменилась тянущей и противной. «Выкидыш – ну и пусть, – думала она равнодушно. – Наследника я родила, у меня нет больше долгов перед Россией».
Но на следующее утро боль прекратилась, а к обеду из Петербурга пришла депеша. Великой княгине и великому князю надлежало немедленно прибыть в столицу.
Трясясь в карете, Екатерина с раздражением размышляла о том, что послужило внезапному вызову. Ясно, что государыне донесли о неблаговидном поступке невестки. Но что вменялось в вину? Занятие верховой ездой или тайные свидания? А может, ни то, ни другое, а поведение беспутного мужа? После военных экзерциций он так возбуждался, что каждый вечер заканчивался грандиозной попойкой. Кроме свиты на этих сборищах присутствовали фрейлина Теплова, к которой великий князь сейчас благоволил, егеря, лакеи, какие-то голштинцы, которые только что привезли привет с родины, – сущий сброд, а также итальянская опера. Неоднократно наезжала немецкая певичка Леонора. Она была глупа, страшна, но, как уверяли, имела чудесное контральто. Сильный и свежий голос ее звучал под низким, ночным небом Ораниенбаума. Екатерина не могла оценить ее певческих достоинств, потому что воспринимала любую музыку, даже самую гармоническую, как какофонию, проще говоря – шум. Но она не считала это недостатком.
Выяснить причину их внезапного вызова так и не удалось. Государыня была больна и никого не принимала. Она поселилась в Летнем дворце, куда незамедлительно явился Шувалов.
– С благополучным прибытием… – страшно помаргивая правым глазом, этот страж порядка сел на стул и молча уставился на великую княгиню.
– Благодарю вас, Александр Иванович.
Это была идея Бестужева: совместить две должности в одном лице – главы Тайной канцелярии и обер-гофмаршала молодого Двора. Когда-то эта идея казалась остроумной, сейчас это совмещение мешало Бестужеву.
Голос Екатерины был сама любезность, но глаза смотрели вбок. «Боже мой, мне нельзя видеть это чудовище! А вдруг у моего будущего сына будет такой же тик? Ведь говорят, на кого посмотришь, у того и переймешь. Для мальчика это еще куда ни шло, был бы умен. А если девочка?» Неожиданно для себя Екатерина прыснула и зажала рот рукой.
– Вы что-то хотели сказать, ваше высочество?
– Дождь так утомителен… – вздохнула Екатерина.
– Но дождя нет.
– Нет, так будет. В Петербурге всегда дождь. Да вон и тучи.
«Поговорили, – думала Екатерина. – О чем его спросить? Как здоровье государыни? Это категорически нельзя! Для всех она здорова. О сыне? В этом Шувалов может усмотреть недоверие к мамкам и нянькам, которые приставлены к Павлуше самой государыней. Можно спросить о делах политических, но это полная глупость. Ни в коем случае нельзя в них вмешиваться! Обвинят в своеволии, излишнем любопытстве, а то и в государственной измене. Можно поинтересоваться, как идет работа в Тайной канцелярии, но уж этого ей совсем не хочется знать. Бр-р-р!»
Следующий вопрос Шувалова несказанно удивил Екатерину.
– Простите, ваше высочество… А что Цейц? Он по-прежнему дает вам бумаги на подпись?
Цейц был секретарем великого князя по делам Голштинии. Скучный и педантичный немец, он привык относиться к делам аккуратно, и не стоило большого труда заставить Петра Федоровича поставить на бумагах хоть одну свою подпись.
– Вы ошибаетесь, Александр Иванович. Я никогда не подписываю государственных бумаг, – Екатерина смотрела Шувалову прямо в глаза, забыв о его тике, теперь ей надо было понять, куда он клонит.
– Нам известно, что вы не подписываете сами, вы только даете их высочеству советы, что подписывать в утвердительном смысле, а что не подписывать вовсе.
«Уже донесли… Но кто? Кроме Цейца и великого князя, в комнате никого не было!» – пронеслось в голове Екатерины.
– Поверьте, я даю великому князю только полезные советы, – она улыбнулась, придав лицу слегка кокетливый вид. – И то, если он меня об этом попросит. Давеча, на прошлой неделе, случилось так… – Екатерина перевела дух и заговорила быстро и звонко: – Ко мне зашел их высочество. За ним бежал Цейц с папкой, в ней был ворох бумаг. «Умоляю, только “да” или “нет”, – просил он великого князя. – Здесь работы на полчаса». Великий князь смилостивился, все подписал. Иногда, правда, он задавал мне вопросы… Я не могла на них не отвечать. Это было бы невежливо.
Шувалов слушал ее настороженно, даже моргать перестал, рубец на щеке покраснел от прилива крови.
В действительности все было так и не так. Петр был пьян и отмахивался от Цейца, как от назойливой осы: «Нет, вы посмотрите на этого черта! Он преследует меня с этими “да” или “нет” целый день! Не могу, голова болит! – рявкнул он секретарю. – Может, моя умная жена вам поможет?»
Конечно, Екатерина помогла, а на следующий день Цейц опять явился к ней с ворохом бумаг.
– И еще один вопрос, простите, ваше высочество. Как часто в делах голштинских… – он чуть помедлил, словно хотел добавить – и не только в голштинских, но не добавил, – вы пользуетесь содействиями канцлера Бестужева.
– Бестужева? – Екатерина изумленно вскинула брови. – Никогда. А разве нельзя? – спросила она быстро.
– Представьте их высочеству самому решать дела Голштинии. Если ему понадобятся советники, он всегда найдет их в лице государыни, – сказал Шувалов, вставая.
У двери он отвесил низкий поклон и удалился.
Нет, это возмутительно! Екатерина топнула ногой. Шуваловы – это чума! Неожиданно для себя она залилась слезами. Плакать было сладко, тем более что она успокаивала себя: я плачу не от обиды на этого глупого индюка, на него нельзя обижаться, а потому, что я нервна из-за моего состояния.
Но все-таки страшно ощущать на себе дыхание Тайной канцелярии! Не будем об этом… Будем думать о хорошем. Завтра итальянская комедия, там будет весь ее кружок. Потом поедем к Левушке Нарышкину или к его сестре. Как станет весело! И там, конечно, будет он, свет очей, Станислав Август Понятовский.
Посол английский Вильямс
Сюжет мчится вперед, а автор никак не может набрать темпа. Композиция – очень сложная дисциплина и в живописи, и в музыке, и тем более в прозе. И то сказать – сюжета-то пока не просматривается… Автор, как на театре, торопится представить поочередно действующих лиц драматического действа, но сами собой появляются все новые герои и не ждут с достоинством своего череда, а лезут нахально вперед, требуя к себе внимания.
Я хотела написать о Понятовском как бы между прочим. В этом романе он герой не третьего, а десятого плана. Сейчас не до него, и думалось, потом будет место и время рассказать о нем подробнее. Однако фраза «вернулся в Петербург» (а именно с нее была начата предыдущая глава) требует немедленного пояснения.
Итак, граф Станислав Август Понятовский появился в первый раз в Петербурге летом 1755 года. Тогда он находился на службе Великобритании и потому приехал как кавалер посольства английского посла Вильямса. Служба Понятовского была необременительна, она состояла главным образом в том, чтобы увеличить и украсить собой состав посольства. Он был молод, красив, европейски образован, принадлежал к самой богатой и знатной фамилии в Варшаве.
Посол сэр Чарльз Вильямс, человек незаурядный, относился к Понятовскому очень благосклонно и радел о его карьере. Но еще больше радел посол о пользе своего отечества. Поэтому, когда он заметил благосклонность великой княгини Екатерины к молодому поляку, он всячески способствовал их дружбе[10].
Дружба вскоре переросла в любовь самую пылкую. Екатерине было двадцать пять лет. Она была хороша собой, полна сил, которых совершенно некуда было девать, одинока и несчастна. До этого у нее был непродолжительный и пылкий роман с Сергеем Салтыковым, но он не оправдал надежд молодой женщины. Он не был достаточно верен, предан, порядочен, он, попросту говоря, ее бросил.
Оправдывая несколько вольное поведение Екатерины в этот период (про другой мы не говорим), историки-биографы с непритворной печалью пишут, как тяжела была ее участь все эти годы. Непосильное бремя легло на ее хрупкие плечи: муж-дурак с точки зрения физической вряд ли мог полноценно исполнять супружеские обязанности, государыня была далека, как солнце, и так же, как солнце, равнодушна и безучастна к жене наследника. Екатерину окружали только вздорные и глупые люди, лишь книги были ее истинными друзьями.
Но почитайте многочисленные дневники Екатерины, и вы увидите, что эта достойная сочувствия картина нарисована ее собственной умной и бестрепетной рукой. Она сама придумала, как ее надо жалеть и за что, совершенно, однако, уверенная, что достойна никак не жалости, а только восторга и поклонения.
Роман с Понятовским продолжался год и прервался неожиданно – молодой поляк должен был уехать в Варшаву. Политические дела в Польше были чрезвычайно сложными. Семья настаивала, чтобы граф Станислав Понятовский участвовал в сейме. Кроме того, родные считали, что он должен появиться в России польским посланником.
После отъезда Понятовского Екатерина и сэр Вильямс очень сблизились. Отношения их носили в основном эпистолярный характер: между ними завязалась активная переписка. Вначале Екатерина писала английскому послу, чтобы поговорить с кем-то о любимом человеке (Вильямс считал себя другом Понятовского). Послу хватило ума и такта отвечать в этих письмах так, чтобы великой княгине хотелось продолжать переписку. Постепенно характер писем менялся. Образ очаровательного поляка постепенно стушевывался в их письмах, разговор вели уже два политика. Они писали о войне и мире, о науке государственного управления и ее подводных камнях, о ныне здравствующей императрице, о настоящем и будущем.
Сэр Вильямс появился в России в ту пору, когда Англия была верной и испытанной союзницей России, поэтому посол стал очень скоро близким другом Бестужева (насколько могут дружить посол и канцлер двух великих держав). Платформой для этой дружбы служила глубокая и взаимная неприязнь к Франции.
Резкая перемена политических связей в Европе произошла в 1756 году. Я рискну повториться в уверенности, что неподготовленному читателю повторение только на пользу, а «подготовленных» по Семилетней войне очень мало, это вам не 1812 год. Напомню, что у Англии были свои виды на Ганновер, у Франции – на Силезию, Австрия боялась турков, Россия, вследствие некоторой безалаберности, свойственной женским ее правительницам, не боялась никого, но желала сохранить равновесие политических сил в Европе. При этом Елизавета не доверяла Фридриху II.
В отношении России у каждой страны были свои интересы. В задачу Франции входило склонить Россию на свою сторону, и она имела надежных проводников своей политики в лице вице-канцлера Воронцова, трех братьев Шуваловых и самой Елизаветы, которая в глубине души никогда не относилась к Франции враждебно.
В задачу Вильямса входило возобновить торговый трактат Россия – Англия, который истекал в 1757 году. Помимо подписания трактата английский посол должен был склонить Россию к поддержке Англии в предполагаемой войне с Францией. Собственно, война эта уже велась в колониях на Американском континенте.
Общими усилиями с Бестужевым Вильямсу удалось подписать некую конвенцию, по которой Россия будет помогать Англии в войне против Франции. Однако Англия, боясь неожиданных осложнений, тайно сообщила об этом Пруссии. Фридрих II поступил, как всегда, стремительно. Он, в свою очередь, подписал с Англией оборонительный союз. Франция немедленно ответила на это оборонительным союзом с Австрией. России оставалось только выбрать, к какому из этих союзов присоединиться. Она выбрала вторых, кстати, вопреки ожиданиям Фридриха II. Прусский король был уверен, что английское влияние в Петербурге сильнее австрийского, поскольку англичане больше дают.
Напрасно Вильямс объяснял Бестужеву, что договор Англии с Фридрихом II был направлен только против Парижа и ничем не угрожал России. Дело было уже сделано. Елизавета не пожелала быть в одном союзе с Фридрихом II.
Можно сказать, что война была развязана из-за беспечности Англии и ее глубокого равнодушия к делам континентальных держав. Ей бы понастойчивей поинтересоваться, что хотят Австрия и Россия – войны или мира с Пруссией. О намерениях России депеши королю Георгу писал Вильямс. Он был вхож в лучшие дома Петербурга, нашел ключ к молодому Двору, наконец, он был другом канцлера. Составляя отчеты, Вильямс старался как мог, и я не согласна с замечаниями нашего уважаемого историка[11], что-де английский посол дал своему правительству «самое ложное понятие о Дворе Петербургском, внушая, что здесь все продается», что можно для пользы дела купить любого. Купить-то можно, и покупали, сам неподкупный Бестужев получал «пенсии» от английских министров, да и не он один. Так что ничего ложного здесь нет.
Но всяк сановник в Петербурге знал, шкурой чувствовал, когда его поведение соответствует главной линии государства и когда не соответствует, когда можно брать взятки (и это называется подарком) и когда нет (потому что это называется уже подкупом). Как только Англия заключила договор с Фридрихом II, Россия стала неподкупна.
Вильямсу было сорок восемь лет. Это был статный, хорошо сложенный (при дворе все важно), хорошо сохранившийся мужчина, воспитания, естественно, безукоризненного. Надо помнить, что у англичан понятие воспитания напрямую связано не только со знанием истории древних, умением вести себя за столом и говорить на иностранных языках, но и с такими «материями», как честь, достоинство и порядочность.
Направляя дипломатические депеши в Лондон, он, безусловно, был честен и в оценке русской политики, а если и сгущал краски, так это потому, что был он подвержен приступам черной меланхолии, которая со временем свела его в могилу. Во время этих приступов весь мир для него был раскрашен черно-белой краской без полутонов. Потом черная краска и вовсе стала преобладать, словно пороки вдруг обнажились, и уж чего-чего, а пороков в России предостаточно.
Положение у Вильямса стало критическим. Он понимал, что ввел в заблуждение своего короля, способствовал развязыванию войны, испортил отношения Англии и России и, что совсем ужасно, допустил примирение России с Парижем. Восемь лет в Петербурге не было французского посла, а теперь он вот-вот появится. За такой послужной список он мог ожидать из Лондона одного – отзыва из России. С горечью вспоминал он незадачливого Шетарди, убеждаясь, что, сам того не ведая, повторил его ошибки. Неужели его карьере пришел конец?
Не может быть, чтобы все это было так безнадежно. История не идет по-писаному. У нее своя дорога. Робкой надеждой, освещающей путь, была у Вильямса болезнь Елизаветы. Кто ж мог предположить, что императрица будет так тяжело переносить свой женский возраст? А в этой нестарой еще женщине, как говорили, открываются все новые и новые хвори… Если она умрет, на престол взойдет Петр III, а это значит, что союз Англия – Пруссия – Россия становится реальностью. При таком раскладе его карьера была бы спасена.
Такими мыслями тешил себя Вильямс, сидя у камина в прохладный августовский вечер, когда секретарь принес небольшое, обычной почтой присланное письмецо без обратного адреса. Оно было коротким. Некий господин, не называя себя, нагло назначил Вильямсу свидание на Аничковом мосту завтра в восемь вечера: «Пусть ваша карета на излете моста притормозит, вы правую дверцу отворите, а я подсяду как бы невзначай». Можно было бы посмеяться над бесцеремонным адресатом и бросить письмо в огонь, если бы не тайный гриф, а попросту говоря, пароль, которым это послание сопровождалось. Уже более года не получал Вильямс письма с подобным паролем.
На следующий день все произошло именно так, как желал безымянный писатель: правая дверца была отворена и в образовавшуюся щель впорхнул маленький, разноцветный, как колибри, господин с огромной шпагой и надуто-надменным выражением лица.
– Трогай, трогай, – прокричал он кучеру по-русски и, перейдя на немецкий, представился: – Барон Иона Блюм, с вашего позволения. Господин посол, я поступаю в полное ваше распоряжение.
Если бы они встали рядом, Иона Блюм, хоть был на каблуках, вряд ли достал бы Вильямсу до плеча. «Чем здесь можно распоряжаться?» – подумал посол с тоской, а вслух произнес:
– Я рад, что кто-то в Лондоне считает мое положение здесь устойчивым.
Ноги барона в башмаках, украшенных пряжками со стразами, не доставали до пола кареты, он неторопливо постукивал ими дружка о дружку, словно торопился бежать куда-то по неотложным делам.
– Не в Лондоне, сэр, а в Берлине, – сказал он быстро. – Вам имя Сакромозо ничего не говорит? – голос барона стал интимным.
– То есть абсолютно, – разрушил Вильямс всю таинственность. – Очень экзотическая фамилия.
– Никакой экзотики, обычный псевдоним… А может, и не псевдоним. Граф Сакромозо очень значительный человек!
– Что-то я припоминаю, – Вильямс почесал бровь, он всегда так поступал в минуту задумчивости. – Он не мальтийский рыцарь?
– Пусть будет рыцарь, – согласился Блюм. – Сам он не может ехать в Россию по каким-то только ему известным обстоятельствам.
– Наследил? – усмехнулся Вильямс.
Его уже невыразимо раздражал этот маленький, явно закомплексованный человечек. Откуда у коротышек это извечное желание командовать? Эта потребность в жестком, невежливом тоне? Он ведет себя по меньшей мере как равный. Англичанин никогда не позволил бы себе такого тона.
– Это вне моей компетенции, – важно сказал барон, – а я не желаю обременять себя лишними знаниями.
– Большие знания рождают большую печаль?
– Вот именно, сэр. Мы еще вернемся к Сакромозо, а пока я должен сказать следующее. Успехи русских при взятии Мемеля кое-кого озадачили, а проще говоря – завели в тупик.
– Кого-то в Берлине? – поинтересовался Вильямс.
– Нет, в Лондоне. Эти кое-кто были уверены, что построенный Петром I флот сгнил, а новый не построен. При государыне Елизавете русские занимались в основном строительством каналов и портов.
– Вы думаете, Лондон будет воевать с Россией на море? – иронически сощурился Вильямс.
– Я ничего не думаю и вам не советую, – обрезал Вильямса Блюм. – Я не прошу у вас и содействия в получении секретных данных о русском флоте…
Вильямс удивленно вскинул брови.
– …благодарение Богу, здесь тропинка протоптана без нас. Но при передаче информации у меня могут быть определенные трудности.
– Определенные? – Вильямс явно издевался над коротышкой.
Что они думают в Лондоне? Кого присылают? Впрочем, этот господин не из Лондона.
Читать бесплатно другие книги:
