Свидетели времени Тодд Чарлз
Он не хотел их читать, по крайней мере, до тех пор, пока окончательно не придет в себя, не вернется в Ярд, и работа займет все его мысли и время, навязав другие проблемы. Он не хотел знать, чем там все закончилось. Иногда ночью молился, чтобы все это оказалось лишь сном. И лгал самому себе, повторяя – я должен был остаться.
Хэмиш день и ночь напоминал ему об этих письмах, но Ратлидж игнорировал этот голос, доводивший до головной боли. Когда он поправится, совсем поправится, он их прочтет. Будь проклят Хэмиш!
И будь проклята Шотландия!
Увидев, как смотрит на него Франс, он поспешно отогнал мысли о Шотландии и вернулся в реальность, пока сестра не стала спрашивать, о чем он думает.
Кроме всего прочего, Ратлидж не хотел признаться даже самому себе, что она права. Он и сам не представлял, как будет жить один, ведь он не сможет справляться с одной рукой на перевязи, особенно на кухне, это еще труднее, чем держать бритву. А Франс с удовольствием готовит для него, она просто счастлива, хотя притворно сердитая и ворчит, что он похож на пугало.
– Давай-ка помогу тебе с галстуком. А потом мне надо бежать, я приглашена сегодня в гости, но мне нечего надеть и придется пройтись по магазинам. – Сестра улыбнулась и, подойдя к шкафу, открыла дверцу и выбрала галстук. – Вот этот, по-моему, вполне подойдет к твоему серому костюму.
Старший суперинтендент Боулс был не в восторге от появления Ратлиджа. Он его всегда терпеть не мог. Даже мечтал, чтобы Ратлидж умер от заражения крови. И намекал сослуживцам, что инспектор очень глупо подставился под пули, тем самым показав свою некомпетентность. Но для старшего суперинтендента оставалась надежда, что инспектора подстрелят снова, и на этот раз пуля найдет цель наверняка.
Уже шли разговоры о повышении Ратлиджа. Боулс всячески его оттягивал, приговаривая: «Слишком быстро. Он еще не проработал в Ярде после возвращения и полгода. Дайте человеку встать на ноги!»
Поприветствовав Ратлиджа с фальшивым энтузиазмом, Боулс сразу усадил его за разбор отложенных судебных дел. По крайней мере, не свалится в обморок где-нибудь на улице, занимаясь расследованием. Бумажная работа в офисе не столь обременительна. Боулс так начальству и сказал: «Подождите, пока человек поправится. Тогда и примется за настоящую работу».
Ратлидж вообще-то пока ничего не имел против бумажной работы. Разборка дел и отчет по каждому документу требовали сосредоточенности, Хэмиш вынужден будет временно заткнуться. Хотя, безусловно, это нудное занятие.
Второй задачей было укрепление физической формы. Мышцы нуждались в восстановлении и нагрузке. И Ратлидж начал каждодневные пешие прогулки. Чтобы позавтракать, шел в паб, выбранный только потому, что был расположен через несколько улиц от Трафальгарской площади. Ланч – в другом пабе, на одной из улиц недалеко от Тауэра. Он делал большой круг, который приводил его обратно на набережную Темзы. Франс, наивно полагавшая, что брат пользуется метро, ничего не говорила, когда по вечерам видела перед собой его серое от усталости лицо. Но одна мысль, что надо спуститься под землю и находиться там долгое время зажатым в тесной толпе, вызывала холодный пот. Ратлидж не забыл еще, как был засыпан землей и похоронен заживо.
Когда он вышел на работу в Ярд в первый день, его ноги подкашивались от слабости, но он заставил себя подняться по лестнице через две ступеньки по давней привычке. Даже в уик-энд он не хотел сидеть дома и отдыхать. На третий день он уже мог идти по улице, не представляя опасности для городского транспорта, в такой же степени, как и городской транспорт для него. На пятый, после обеда, он почувствовал, что дыхание становится глубже, и он мог уже отдышаться настолько, что даже начал замечать, что происходит вокруг. Его ноги снова слушались. Они больше не пугали возможностью в любой момент подкоситься, что его раздражало больше, чем рука на перевязи.
Посередине Уайт-Холл был сооружен Мемориал павшим, и перед тем, как вернуться в Ярд, Ратлидж решил его осмотреть. Целью создателей, видимо, была простота мемориала, но он показался ему неубедительным и не отражал в полной мере кровь, сотни тысяч погибших и множество разрушенных судеб. Удрученный, Ратлидж повернул к церкви Святой Маргариты, постоял на углу Бридж-стрит, глядя на Большого Бена и на голубей, кружившихся в небе. Не хотелось возвращаться в тесный, пыльный, плохо освещенный кабинет, и он решил пройтись по мосту через Темзу.
Хэмиш молчал. Впрочем, его все равно нельзя было бы расслышать из-за ветра, шума начавшегося дождя и шелеста шин проезжавших по мосту машин.
Миновав церковь, Ратлидж услышал позади веселые громкие голоса, которые привлекли его внимание. Он обернулся. Молодые женщины в элегантных черных костюмах ждали подругу на ступенях церкви. Она только что вышла из подъехавшего автомобиля, помахала рукой и начала подниматься по лестнице. Ветер подхватил и взметнул подол ее пальто.
Он узнал походку прежде, чем услышал ее голос, весело зовущий подруг. Это была Джин…
Она присоединилась к группе, послышались новые восклицания, смех – на мгновение он увидел в бледном свете ее лицо, перед тем как они вошли в церковь. Щеки ее были розовыми от радостного волнения.
Ее свадьба состоится в церкви Святой Маргариты через две недели.
Ему сказал об этом Джейсон Уэбли, который навестил его в госпитале в конце сентября. Помявшись, Джейсон спросил:
– Слушай, старик, не знаю, слышал ли ты уже? Джин назначила дату венчания в конце следующего месяца. – И, помолчав, добавил: – Она пригласила Элизабет на свадьбу. Элизабет спросила у меня, что делать, и я сказал, что, наверное, ты не стал бы возражать.
– Нет, конечно, – солгал Ратлидж.
На самом деле его это расстроило и задело, но не потому, что он завидовал счастью Джин, а потому, что она нанесла ему глубокую рану, отняла у него кусок жизни. Он помнил тот день. Примерно семь месяцев назад, когда она сообщила ему, в очередной раз дежуря около его постели в госпитале, что хочет разорвать помолвку. Он видел страх в ее глазах – страх оказаться на всю жизнь привязанной к инвалиду. Он еще был плох, молчалив, опустошен, весь в плену ночных кошмаров, которых ей было не понять, и она думала, что он никогда не станет прежним. И придется строить семейную жизнь на жалости, а не на любви. Хэмиш сказал: «Она сбежала».
Это действительно было похоже на бегство. Но Ратлидж не ожидал такого предательства, как не ожидаешь внезапной пощечины. Ему нужен был уход, доброта, понимание, чтобы началось постепенное возвращение к жизни. Джин не могла выбрать момент хуже – сказать человеку, что порывает с ним, человеку, которому клялась в любви и верности. Хотя бы подождала недели две или месяц. Утешала бы и обнимала из простого милосердия, даже если ее слова уже были ложью.
Она выбежала из палаты с нескрываемым облегчением, что сбросила эту ношу, благодарная, что он ее отпустил. А к августу обручилась с дипломатом и уже предвкушала жизнь в Канаде, где ее будущий муж получил пост.
Ей хотелось жить счастливо и безоблачно, вдали от последствий войны, забыв о ее ужасах, как будто они были лишь плохим сном. «Пустышка, – говорила о ней Франс. – Женщина, которая никогда не сделала бы тебя счастливым».
Глядя на церковь, в которой она только что исчезла, он подумал, что, несмотря ни на что, ему повезло, что он не женился на ней тогда, в золотистом угаре 1914-го, когда война казалась лишь романтическим приключением, связанным с подвигами и славой. Она так уговаривала его сыграть свадьбу, он был красив в новенькой форме, ей кружили голову нашивки и возможность обвенчаться с героем, отправлявшимся на фронт. Но разум подсказал ему, что она слишком молода и хороша собой, чтобы неожиданно оказаться вдовой…
Он думал, как бы складывались их отношения в течение тех семи месяцев, когда, наконец, его выписали из госпиталя и он все еще находился в плену своих кошмаров и физической немощи. Кончилось бы тем, что, в конце концов, они возненавидели бы друг друга. И тогда, возможно, она пожалела бы, что пуля, полученная им в Шотландии, не прикончила его, дав ей свободу и положив конец мучениям.
Хэмиш заметил: «Ей идет черное».
Она мужественно выдержала шепотки за своей спиной, разговоры о потерянной любви, которой никогда и не существовало.
И все же он испытал мимолетное чувство утраты, когда увидел, как она исчезает в дверях церкви. Она не почувствовала ни его взгляда, ни направленных на нее мыслей. Она не заметила его присутствия и не обернулась. И он вдруг почувствовал себя совсем одиноким.
К концу недели успехи были значительными. Теперь он выгодно отличался от того инвалида, который сыпал проклятьями, роняя из рук бритву на глазах сестры. Боль в груди и плече стала не такой острой, перешла в тупую, ноющую, и ее можно было терпеть и не думать о ней постоянно. Он уже по нескольку часов мог обходиться без перевязи, поддерживавшей руку, хотя повязка на груди еще не была снята.
«Еще неделя, – думал он, – еще неделя, и я буду снова в форме».
Ужины у сестры становились все реже, несмотря на всю любовь к ней, специально приготовленные к его приходу разнообразные блюда, на ее сдержанное, тактичное поведение – она не задавала вопросов, хотя они сами собой напрашивались. Конечно, она беспокоилась за него. И вероятно, ей было трудно улыбаться и скрывать свою тревогу. Иен прекрасно понимал ее еще и потому, что перед войной было все наоборот – именно он беспокоился о сестре. И прекрасно видел теперь все скрытые знаки ее беспокойства. Как она тщательно избегает трудных тем в разговоре – того, что случилось в Шотландии; приближавшейся свадьбы Джин, встреч с заждавшимися друзьями. Он достиг уже того состояния, когда совместные ужины становились в тягость. И стал избегать их, потому что в любой момент мог сболтнуть лишнее, просто чтобы не молчать в ответ на невысказанные вопросы сестры. Например:
– Слушай, я сам знаю, что Дэвид недоумевает, почему я ему не отвечаю. Но пока я еще не могу читать его письма, и не спрашивай почему. Мне тяжело их читать. А что касается Джин, я желаю ей счастья, и мое сердце вовсе не разбито. Да, я одинок, но мне пока не хочется встречаться с дюжиной твоих друзей и подруг. И ради бога, оставим это!
Хэмиш напоминал: «Но ты и сам плохая компания, тем более для новой подружки. Возьми да и напейся, сразу станет легче!»
Совет был неплох.
Но в пятницу появились дела поважнее, напиться не удалось. Старший суперинтендент Боулс после консультации с полицейским врачом сделал выводы и пошел к Ратлиджу.
– Есть одно дело, которое очень беспокоит епископа. Убили одного из его священников. Католический священник убит в провинции Норфолка, в Остерли.
– Священник?
Ратлидж был удивлен. Хотя в глазах закона убийство священника не отличалось от убийства продавщицы или лавочника. Приговор один – виселица. Но в глазах общества человек, облаченный в сутану, защищен уже своим саном. Он не должен и не может стать жертвой нападения.
Хэмиш напомнил, что когда-то священников сжигали на кострах. Но это были другие времена. А сейчас на дворе 1919-й.
Боулс покачал головой.
– Эта война смешала все понятия, – сказал он, сев на своего излюбленного конька. – Что могло хорошего получиться, если женщины делали мужскую работу, а это противоестественно. Низы общества вдруг вообразили себя равными с верхами. Еще не такое увидим. Общество расколото, большевизм гуляет на свободе. И вот теперь убили священника.
Он взглянул на бумагу, которую держал в руке.
– Убит собственным распятием, которое стояло на алтаре в его доме при церкви Святой Анны. Местная полиция не поймала негодяя, пока не поймала. Вполне вероятно, это сделал какой-то ненормальный или грабитель. Епископ удручен, можно понять, почему он хочет помощи Ярда.
– Что мог искать грабитель? – спросил Ратлидж. Для ограбления, безусловно, имелись более привлекательные места, ведь всем ясно, как бедны приходы в тяжелые послевоенные годы.
– Там была небольшая сумма, собранная во время церковного базара на осеннем празднике урожая. А это означает, что о деньгах знали все на мили вокруг и что они находятся в доме священника.
– Это расширяет границы поиска, – согласился Ратлидж. – У священника есть экономка? Как случилось, что она не заметила грабителя?
– Она уже ушла, закончив все дела. А сам священник должен был в это время быть в церкви на исповеди, но оставил уведомление, что его вызвали к постели умирающего, поэтому он будет позже. И грабитель решил, что у него масса времени. Но случилось так, что отец Джеймс, вернувшись, пошел не в церковь, а прямо в дом, поднялся в свой кабинет. И грабитель запаниковал. К сожалению, такое часто случается и может произойти с любым домовладельцем.
Действительно, такое случается.
– Пришло сообщение от главного констебля Норфолка с просьбой послать из Ярда человека, но это будет скорее политический шаг. Показать наше участие, встретиться с епископом и взглянуть на место происшествия. Вы поговорите с епископом или с его помощником, убедите его, что местная полиция действует правильно, и, когда он будет уверен, что все возможные шаги предприняты, вернетесь в Лондон. Меня информирует местный инспектор Блевинс, о нем хорошо отзываются, он вполне компетентен, у него прекрасная репутация человека с головой. Дело займет несколько дней, не больше. Кстати, погода в октябре там стоит хорошая.
Ратлидж вспомнил, что погода там в это время сырая, но ничего не ответил.
Хэмиш сказал: «Хорош отпуск. Смотри, чтобы этот человек не подставил тебя. А главное, он не хочет держать тебя в Лондоне».
«Скорее всего, хочет отвлечь внимание на меня, чтобы у Блевинса были развязаны руки и он воспользовался ситуацией», – подумал Ратлидж.
Хэмиш хмыкнул: «Как уже было в Шотландии?»
Боулс тем временем продолжал:
– Если выедете сейчас, будете на месте уже сегодня вечером. Есть вопросы? – Он кивнул на множество бумаг, разложенных на столе Ратлиджа. – Этим займется Паркер.
– Я уже почти все закончил. Собирался передать сержанту Уильямсу. Он знает, что в какую папку положить, а что передать офицеру, ответственному за расследование.
– Пришлю за ними Уильямса. Есть поезд в десять тридцать. Можно успеть, если поспешите. – И Боулс в ободрительной улыбке ощерил зубы, напомнив крокодила. У Боулса заодно были такие же немигающие желтые глаза.
– Очень хорошо. – Ратлидж встал, взял у шефа бумаги, сунул их под здоровую руку и пошел открыть ему дверь.
– Докладывать вам по телефону?
– Нет необходимости. Это просто визит вежливости, вам не придется самому там работать.
Доктор Флеминг снял повязку с груди Ратлиджа, осмотрел рану, потыкал и пощупал – эти манипуляции заставили пациента поморщиться, и кивнул, удовлетворенный результатом:
– Вам дьявольски повезло. Инфекция не проникла глубоко. Но все-таки не помешает пока заклеить пластырем. Меры предосторожности не будут лишними. Как самочувствие?
Ратлидж взглянул вниз, на неровный выпуклый красный шрам.
– Могу дышать почти свободно, но не смогу противостоять и шестилетнему ребенку.
Флеминг хмыкнул:
– И не надо. Постепенно восстановитесь. Все будет хорошо, не надо волноваться. Что касается руки, то не поднимайте первое время ничего тяжелого, не давайте ей большой нагрузки. За двадцать лет своей практики я знаю, что Природа – самый лучший целитель, надо только ей дать шанс. Наша ошибка в том, что мы этого не понимаем и частенько не даем ей этого шанса.
Ратлидж знал, что это любимая сентенция доктора Флеминга.
– Поездка несерьезная, – заверил он врача.
– Кого пытаетесь обмануть? Я бы на вашем месте ехал поездом. Для мышц груди поездка за рулем будет преждевременна и затруднительна.
Но Ратлидж покинул Лондон на своем автомобиле. Последствия шока и клаустрофобия все еще не прошли. Он не мог представить себя сидящим в битком набитом людьми поезде, упираясь в колени соседей напротив. Могло кончиться конфузом – не исключено, что он вскочил бы и заорал, чтобы дали воздуха.
К тому времени, как он достиг Нориджа, грудь так болела, что он вспомнил про мать Природу. Хэмиш ему тут же попенял, что он сам виноват, не воспользовавшись советом доктора.
Ратлидж нашел отель на окраине города и остался отдохнуть на ночь, понимая, что вечернее оживленное движение по улицам не для него. Хэмиш, который всю дорогу изводил его, наверное, тоже утомился и за ужином притих.
Ратлидж буквально валился с ног от усталости и сразу уснул. Хэмиш никогда не преследовал его во сне – его голос звучал лишь в часы бодрствования, как горькое напоминание о кровавых событиях на Сомме в 1916-м, где погибли не сотни и даже не тысячи, а сотни тысяч. Ими пожертвовали, бросая в атаку за атакой. Да и он сам был погребен заживо, засыпан землей при попадании снаряда, но его спас запас воздуха, который был в одежде мертвого человека, упавшего на него сверху. Потом ему повторяли вновь и вновь, что именно капрал Хэмиш Маклауд спас ему жизнь. Кровь, запекшаяся коркой на лице и руках капрала, была свидетельством расстрела из английских ружей, а не вражеских, и именно Ратлидж отдал приказ его расстрелять, что произошло прямо перед тем, как вражеский снаряд накрыл их атакующий клин. Шок и контузия были так велики, что Ратлидж не мог сразу ответить, что капрал был расстрелян за неподчинение приказу в ночь перед наступлением.
Ратлидж промолчал, но память и голос Маклауда отныне преследовали его постоянно. Людей послали в атаку, не дав отдыха, а его поставили перед выбором: либо сохранить жизнь человека, либо исполнить служебный долг. Все происходило перед усталыми, измученными солдатами, которые не отказались выполнить приказ и подняться из окопа на верную смерть. Хэмиш был расстрелян, но погибли и все остальные. Три года спустя Ратлидж все еще не мог избавиться от чувства вины.
Она глубоко въелась в его плоть и кровь, в его душу. Стала его второй натурой.
Он потом воевал еще два года, несколько раз упрямо и целенаправленно рисковал жизнью, шел на пулеметное гнездо, из которого лился свинцовый дождь, во весь рост поднимался в атаку. Он искал смерти – и вышел невредимым, без царапины на теле, но с надломленной психикой.
Снова и снова его награждали, называли героем, ведь он не боялся смерти.
В этом заключалась горькая ирония судьбы.
Глава 3
На следующее утро Ратлидж шел по улицам Нориджа, разыскивая нужный адрес. Это был небольшой дом за новой католической церковью, который казался гораздо старше, чем дома по соседству. Мрачное викторианское здание с остроконечной крышей, казалось пронзавшей низко бегущие облака. За домом небольшой сад. Ратлидж шел под мелким моросящим дождем, серым туманом окутавшим землю. На деревянной табличке золотыми буквами было выведено «Приемная Епископата». Он приподнял дверной молоток в виде огромного латунного кольца, отпустил, и раздался устрашающий адский стук. Ратлидж огляделся по сторонам в ожидании, когда ему откроют. Несколько рабочих стояли в яме у дороги, лопатами выкидывая наверх зловонные комья мокрой земли из неисправного канализационного коллектора. Вокруг собрались мальчишки и с любопытством заглядывали в яму. Прохожие отворачивались и прятали носы в платки. На углу стояли две женщины, увлеченные разговором, подолы их юбок были такими же темными от дождя, как зонты над их головами. Мужчина, который проходил мимо сточной канавы с собакой на поводке, с силой потянул ее прочь, когда она остановилась, принюхиваясь. Никто не обращал внимания на человека, стоявшего в ожидании у двери ректория. Дождь, все усиливаясь, делал свое дело, разъединяя людей и заставляя спешить по домам.
Хэмиш, чьи предки были ярыми последователями Писания и передали ему эту веру, был напуган перспективой войти в это гнездо папизма и идолопоклонства, что рассмешило Ратлиджа, и он заверил шотландца, что его душа в полной безопасности.
«Ну да, откуда тебе знать, ведь твоя англиканская церковь немногим лучше этой!»
Дверь открыла экономка, ее рыжие волосы были седыми у корней, лицо в веснушках, что говорило об ирландской крови. Она окинула визитера взглядом с ног до головы и, когда он назвал себя, спросила:
– Вы больны?
Ратлидж улыбнулся.
– Я по официальному делу.
– Тем не менее вы выглядите так, что вам необходима чашка чаю. Бедный епископ тоже еще не завтракал, все пишет отчеты. Входите же.
Она приняла у него пальто и шляпу, пощелкала языком, с сожалением глядя на промокшую материю, и аккуратно повесила пальто на стул, чтобы просушить. Потом повела инспектора по коридору в самый конец. К немалому удовлетворению Хэмиша, в коридоре не было ниш с изображениями святых, как и отвратительного запаха ладана, чего он опасался. Только небольшое распятие над входом – и больше никаких признаков, что здесь могут претендовать на чью-то душу.
Открыв дверь в комнату в глубине коридора, экономка пропустила Ратлиджа вперед. За окнами, выходившими в сад, лил унылый серый дождь, от этого краски дня поблекли. С небольшого персикового дерева стекали струи воды. В комнате у дальней стены стояло высокое бюро с распахнутыми дверцами и заваленной бумагами наклонной столешницей для письма, там же – стол и удобные кресла, повернутые к неяркому свету, проникавшему из окон. В одном из них с раскрытой книгой на коленях сидел человек в простом одеянии священника и глядел на мокрые цветочные клумбы за окном. Он поднял голову, когда экономка громко объявила имя гостя.
Ратлидж тут же с иронией заметил Хэмишу, что человек в кресле совсем не похож на ловца душ. Комната напоминала больше кабинет ученого – место уединения и раздумий.
Хэмиш промолчал.
Отложив книгу, человек в сутане встал, пересек комнату и протянул руку:
– Вы ведь из Лондона? Проделали большой путь. Бриони, принесите нам чаю.
Экономка взглянула на него с улыбкой:
– Чайник давно уже на плите, – и прикрыла осторожно за собой дверь.
– Я монсеньор Хольстен, – продолжал высокий человек с лицом эстета и проницательным взглядом полицейского – цепким и понимающим. Пенсне на длинном аристократическом носу, лицо волевое, даже по-своему красивое. Но рука оказалась мозолистой, а рукопожатие сильного физически человека. Пригласив Ратлиджа садиться, Хольстен вернулся к своему креслу, положил закладку в книгу, закрыл ее и отложил в сторону. – Мне поручили с вами поговорить от имени епископа Каннингема. Он уехал по неотложным делам. Так, значит, вы из Скотленд-Ярда. Должен сказать, что я очень рад вас видеть. Смерть отца Джеймса нас всех встревожила. Что вы можете сообщить по этому делу?
Ратлидж улыбнулся:
– Я приехал послушать вас.
– Ну да, конечно. Что ж, начнем, пожалуй, не будем ждать, пока нам принесут чай. Дело на первый взгляд кажется простым. Грабитель был застигнут отцом Джеймсом на месте преступления. Он пришел украсть деньги, собранные перед этим на празднике урожая. И деньги действительно пропали.
Монсеньор Хольстен спохватился, что повторяет полицейский отчет, и попытался пересказать все своими словами:
– Обычно в это время дня отец Джеймс находился в церкви на исповеди и не должен был пойти к себе в кабинет. Грабитель испугался, вдруг услышав его шаги на лестнице. По словам инспектора Блевинса, вероятно, он запаниковал, схватил распятие с алтаря в кабинете и ударил им отца Джеймса. Это все, что полиция смогла объяснить. – Проницательные голубые глаза смотрели на Ратлиджа, в них была настороженность.
– С первого взгляда это похоже на правду, – согласился Ратлидж, – но вы и епископ не удовлетворены таким объяснением. Почему? Есть что-то еще в этой истории, о чем неизвестно полиции? Какие-то обстоятельства, при которых его нашли?
– К сожалению, ничего такого нам не известно. – Монсеньор Хольстен скупо улыбнулся. – За исключением того, что если целью было ограбление, то непонятна причина жестокости поступка. Ведь отец Джеймс был очень отзывчивым и добрым и обязательно бы помог этому человеку, если бы тот обратился к нему, он никогда никому не отказывал. Пугает еще и то… – Он замолчал на мгновение, потом продолжил: – Я разговаривал с епископом после полученного отчета полиции и пытался объяснить сам себе, почему преступление в Остерли так тревожит меня. – Он поправил очки, как будто так яснее мог видеть свои собственные чувства. – Когда я смотрел на тело отца Джеймса, то безусловно испытал шок. Это была утрата, такая большая и невосполнимая утрата. Но кроме шока, как бы яснее выразиться… Мною овладел какой-то первобытный страх…
Хэмиш, до сих пор молчавший, встрепенулся при этих словах.
– Вы потеряли друга, это вполне понятное чувство, монсеньор, оно охватывает любого, если удар нанесен по близкому человеку. – Ратлидж помолчал и добавил:
– Отец Джеймс умер без исповеди, вероятно, был без сознания, и понятно, что это легло тяжелым грузом на вашу душу.
– Да, я все это беру во внимание. Разумеется. Но здесь нечто большее. Бог знает как много раз, теперь и не сосчитать, присутствовал я у постели умирающих. Так же как врач, я должен свои эмоции запрятать подальше ради самосохранения, чтобы продолжать свою работу. – Монсеньор Хольстен взглянул вниз, на свои руки. – Я допускаю, что для бедного человека даже небольшая сумма от благотворительных пожертвований может казаться огромной. Но удары были нанесены жестоко и как-то исступленно. Напуганный, застигнутый на месте преступления человек мог действовать подобным образом. Даже если собственные действия внушали отвращение, он совершал их, руководствуясь инстинктом, вынужденный себя обезопасить. И все же я не могу себе представить такого человека. Ведь если бы он пришел открыто за помощью…
– Возможно, существовали причины, по которым он не мог явиться открыто. Или убедил себя в том, что грабеж совершить легче. Тогда не надо давать обещание вернуть деньги и не придется их отрабатывать.
– Да, да, я и в этом с вами соглашусь. Но подумайте о двух вещах – вор знал о расписании отца Джеймса, был хорошо осведомлен, иначе почему бы он выбрал именно это время суток? И конечно, он знал, что деньги находятся наверху, в кабинете. Он ведь не перерыл весь дом в поисках, а прошел прямо в кабинет! И уж без сомнения знал, где искать – в ящике стола, что логично. Деньги и лежали там. Зачем крушить все в комнате, если он легко нашел деньги? Ведь если бы он просто взял их из ящика, у него осталось бы время ускользнуть из дома незамеченным, прежде чем отец Джеймс вернется с исповеди, и тогда никто не мог бы сразу догадаться, что деньги украдены, могло пройти несколько дней.
– Видите ли, логика редко сопутствует грабителям. Тот, кто проникает в дом, обычно торопится, боится, что его застанут на месте преступления. И если он убил в приступе паники, то потом в оправдание жестокости содеянного захотел сделать вид, что сумма обманула ожидания, деньги оказались слишком ничтожными, и поэтому его охватила ярость.
Хэмиш заметил: «Да он не терял времени – все обдумал, вцепился как собака в кость, и не отступится, пока не найдет разгадки…»
Монсеньор Хольстен покачал головой:
– Я привык размышлять только на религиозные темы. И когда применяю свою логику к убийству, то нахожу одни вопросы. Никакого объяснения.
– Не бывает простых убийств, – сказал ему Ратлидж. – Но насколько я понял, вы хотели мне подсказать, что отец Джеймс был убит кем-то из своих прихожан? Возможно, но маловероятно. И уж наверняка полиция всех проверила.
Чело монсеньора Хольстена просветлело.
– Боюсь, есть еще кое-что, на что надо обратить внимание епископа. У отца Джеймса на груди был старинный золотой образ святого Джеймса на цепочке, подарок от семьи при его посвящении в сан. Да и подсвечники на алтаре стоят немало, как и распятие, которое послужило орудием убийства. Они были старинными, думаю, принадлежали церкви Святой Анны еще с ранних 1700-х. Почему грабитель не испытал искушения взять их? Если он так отчаянно нуждался, что пошел на убийство? Еще одна минута понадобилась бы на то, чтобы сунуть крест или подсвечник в карман. – Брови монсеньора Хольстена вопросительно поднялись, как будто призывая Ратлиджа его опровергнуть.
– Вероятно, потому, что вор боялся, что эти вещи будет труднее сбыть, чем горсть монет.
– Я тоже думал об этом. Но ведь их можно переплавить, и, если знать места, где потом металл возьмут, все равно сумма выручки была бы значительной. И еще – снова и снова я думаю вот о чем – если бы ему были нужны деньги, и только, он мог бы просто оттолкнуть отца Джеймса, который ни о чем не подозревал, и скрыться, пока тот не опомнился, ведь в комнате было темно. Ясно, что отец Джеймс не мог разглядеть его лица. Неужели легче было взять на душу такой ужасный грех, как убийство, да еще святого отца?
«Запаниковал», – сказал Хэмиш.
Дверь распахнулась, и появилась Бриони с подносом в руках, за ней по пятам следовал огромный кот тигровой расцветки. Она поставила поднос на стол, ближе к локтю монсеньора Хольстена, взглядом проверила, все ли принесла, и покинула комнату – за ней последовал кот, с важным, самодовольным видом. Ратлидж вспомнил своего кота и поспешно отогнал видение – белый кот лежит в пустой комнате и ждет возвращения хозяина.
– Это не кот принадлежит дому, – сказал монсеньор Хольстен, с довольной усмешкой поймав взгляд инспектора, – а дом принадлежит Брюсу. Если я правильно помню его генеалогию – его прапрапрабабка жила здесь еще до того, как появился епископ, и я тоже. – Он налил чаю, сначала Ратлиджу, потом себе. Подвинул гостю кувшинчик со сливками, сахарницу и две тарелки – одну с маленькими бутербродами, вторую – с ломтиками кекса.
Ратлидж обдумал сказанное монсеньором Хольстеном. Если вор был со стороны, то есть не имел отношения к церкви, то мог вполне удовольствоваться подсвечниками и крестом. Этот же знал точно, где найти деньги. И Хольстен, хотя прямо этого не сказал, считал, что человек был из прихода церкви Святой Анны.
Под глазами священника были тени, скорее не печали, а тревоги. Когда он приступил к чаю, Ратлидж спросил:
– Полиция уже допрашивала прихожан? Они были осведомлены лучше посторонних, что сумма, собранная на празднике, находилась в доме отца Джеймса, и даже знали место, где она хранилась.
– О, разумеется. Их допрашивали дважды. Ясно, что в каждом приходе, католическом или протестантском, всегда найдется паршивая овца в стаде, а то и несколько. Таких допрашивали дополнительно. Но эти люди не совершают убийств – так, могут украсть по мелочи. Даже могут ограбить, если обстоятельства вынуждают. По крайней мере, в приходе отца Джеймса есть трое таковых – у одного больная жена, у другого – голодные дети и большая семья, а третий известен своей пагубной страстью к лошадиным скачкам. И им любая сумма всегда кстати. Но инспектор Блевинс считает, что ни один из них не способен на убийство. Он говорит – ни у одного духу бы не хватило.
– Может быть, инспектору Блевинсу надо было заинтересоваться теми, у кого был свой балаган на ярмарке, или теми, кто крутился тогда на празднике, чтобы раздобыть денег. Они потом и вернулись в дом настоятеля, потерпев неудачу ранее, на базаре.
Кекс был очень сытный, много яиц и изюма. Франс сказала бы, что он питательный и придаст сил.
– Да, местные власти подумали об этом. Разыскивают всех, у кого были шатры на ярмарке, и незнакомых, привлекших внимание своим поведением и обликом. Но нелегко это сделать. Во время праздника урожая эти люди разъезжают, перемещаясь с места на место, посещая сотню деревень и городков.
Ратлидж доел кекс. Его худощавый собеседник уничтожил три куска, наверное, этого требовал организм, чрезмерно тративший нервную энергию из-за тревоги, которая им завладела. Он, кажется, и не заметил калорийности.
– Давайте вернемся к первому нашему предположению. Перевернем его с ног на голову таким образом: представим, что целью было убийство настоятеля, а ограбление лишь прикрытием, – предложил Ратлидж.
– Полиция отвергает эту версию. Они доложили епископу, что ни у кого в Остерли не было причин для убийства отца Джеймса, потому что у него не было врагов. – Голубые проницательные глаза выжидательно уставились на Ратлиджа.
Полиции часто приходится допрашивать близких и друзей жертвы, которые полны нетерпения поскорее найти объяснение случившемуся и получить ответы на свои вопросы. Но у Ратлиджа создалось впечатление, что монсеньор Хольстен не пытается понять мысли инспектора из Лондона, а сам осторожно его подводит к какой-то неясной цели.
И он решил его подтолкнуть:
– Думаю, что настало время, чтобы вы, наконец, выложили мне все свои догадки. И всю историю, как она вам представляется.
Хольстен улыбнулся:
– Вы всегда считаете, что вашему собеседнику есть что скрывать, инспектор?
– Можно и так сказать, но мне кажется, вы и сами не очень верите в выводы полиции.
– Дело не в этом. – Хольстен вздохнул, повернул голову, глядя какое-то время на пелену дождя за окном. – Знаете, бывает внутреннее чувство, от которого нелегко избавиться. Интуиция, если хотите. Вам приходилось испытывать такое? – И когда Ратлидж кивнул, продолжил:
– Долго и тяжело раздумывая, я не мог избавиться от примитивного чувства – голого страха. Не только из-за убийства отца Джеймса, но и страха за свою собственную жизнь. Поэтому я уговорил епископа просить Ярд принять участие, мои ощущения мне это настоятельно рекомендовали. Что, если здесь спрятано гораздо больше, чем можно увидеть, руководствуясь просто внешними фактами? Что, если это убийство не под силу местной полиции, им для этого недостает опыта и возможностей? Что, если убийца способен их перехитрить и они никогда не найдут его? – Он помолчал и сказал сдавленно: – Вероятно, именно меня пошлют в церковь Святой Анны, пока не найдут замену отцу Джеймсу. Я не хочу стать очередной жертвой!
Глава 4
Ратлидж задумчиво смотрел на священника, его мысль усиленно работала, взвешивая все, что он только что услышал. И что осталось невысказанным.
– Вы ведь боялись с самого начала, что отца Джеймса убили не из-за денег, не так ли? Давайте предположим, что вы правы. Если ограбление было лишь завесой, чтобы пустить полицию по ложному следу, и если вы боитесь, что можете стать очередной жертвой, я прихожу к неизбежному заключению – вы что-то услышали или узнали…
Монсеньор Хольстен прервал инспектора с горячностью:
– Я был в той комнате, когда тело отца Джеймса еще находилось там, до того, как его унесли. Там витали в воздухе злоба и дух насилия, понимаете, о чем я? Опасаюсь, что убийца не до конца удовлетворил свою жажду убийства. Или ваша профессия притупила восприятие смерти, которое стало привычным? Может быть, сейчас, когда сотни тысяч жизней унесла война, смерть одного человека, пусть даже и священника, не заслуживает особого внимания?
– И война, и убийство отвратительны, – ответил угрюмо Ратлидж. – Я к ним так и не привык. Вы описываете атмосферу преступления, не мотив, так?
Монсеньор Хольстен покачал головой:
– Что-то зловещее оставалось тогда в комнате. Свет горел, полицейские суетились вокруг, дух умершего давно покинул тело, но насилие и ярость там остались. – Он помолчал. – Как священник, я не мог подобрать ключа к мыслям убийцы. Но боюсь, что, испытывая страх перед этим чудовищным поступком, перед человеком, который только что забрал жизнь, я теряю веру и предаю Бога. – Он поставил чашку на стол.
– Вы послали за Скотленд-Ярдом, чтобы он помог вам восстановить веру в Бога? Но там этому не учат, – сухо ответил Ратлидж.
– Я не этого от вас жду. Мне нужны ваш опыт, ваши знания, чтобы понять, как и почему это преступление было совершено. Я хочу быть уверен, что подозреваемый, которого заберет полиция завтра, или через неделю, или через год, – действительно виновен. Будет нетрудно найти человека, для которого ничего не стоит украсть и который нуждается. И всю вину взвалить на него. Я должен быть уверен, что ошибки не произойдет!
Священник опять ушел от прямого разговора.
«Он скользкий как рыба», – заметил Хэмиш.
– Вы сами достаточно опытны и умны, монсеньор, и пошли далеко в своих размышлениях. Если это была не кража, если отец Джеймс знал о чем-то, что послужило причиной убийства, он мог сказать вам об этом. Значит, в доме настоятеля было нечто, что искал убийца. И поскольку не успел найти, вы боитесь, что он явится туда снова. И если вы встанете на его пути, он поступит с вами так же, как с отцом Джеймсом. Что, скажите мне, могло находиться в доме настоятеля такого, что унесло его жизнь, и, возможно, не его одного? Что подвергло его такому риску?
– Если бы я знал ответ, – возмущенно ответил монсеньор Хольстен, недовольный, что его обвинили в укрывательстве фактов, – нам не о чем было так долго разговаривать. Я бы сразу сообщил о том, что знаю, инспектору Блевинсу!
– Из чего следует, что я остаюсь с первоначальной версией полиции, а именно: имело место ограбление, и грабитель был застигнут врасплох. И это мог совершить житель Остерли. Если я доложу это своему начальству, то я должен его убедить, что Ярд здесь только теряет время. Тот факт, что убит священник, естественно, имеет вес, иначе меня просто не послали бы в Норидж. Но практика нашего дела показывает, что местная полиция знает куда больше о своих жителях, чем посторонний, даже из Ярда, и скорее может разыскать убийцу.
– Я вам предоставил всю информацию, которой владел. – Аскетическое лицо священника тем не менее выражало сомнение. – Больше не могу ничего добавить. Хотел бы сам знать больше. И я не солгал вам, снова повторяю: отец Джеймс был добрым, хорошим человеком, тружеником, человеком веры и глубоких убеждений. Я считаю своим долгом перед ним найти того, кто его убил. Если есть малейшая возможность, я ее должен использовать, и все сделаю для этого.
Хэмиш пробормотал: «Священника могут убить за то, что он знает тайны исповеди».
Это было так.
Ратлидж допил чай, поблагодарил и поставил пустую чашку на поднос.
– Есть еще путь, по которому можно идти. Священник несет тяжелое бремя своих обязанностей, груз ответственности иногда бывает непосильной ношей. И вполне вероятно, что отец Джеймс мог при выполнении своего долга столкнуться с чем-то таким, что оказалось ему не под силу. Если вы знаете эту тайну, может быть и не предполагая этого пока, вы рискуете – кто-то может подумать, что вам известно больше, чем это есть на самом деле, и тайна окажется раскрыта.
– Это возможно. Священник может узнать многое, слушая исповеди различных людей, и сделать свои выводы о том, что происходит в приходе, даже если это касается преступления. И не важно, как много правды будет в признании, он может по кусочкам восстановить всю картину, недосказанную на исповеди, и узнать правду. Неверный муж, клерк, который обманывает нанимателя, или кто-то распространяет слухи, ранящие другого, или приемный отец, а ребенок в семье не знает, что он неродной… Поэтому слова, произнесенные на исповеди в тот момент, когда человек обращается к Богу, надеясь получить прощение и облегчить душу, становятся нелегким грузом для священника. Наш долг – сохранить таинство исповеди и защитить человека, сохранив его тайну. И отец Джеймс никогда не нарушил бы эту клятву.
– Но если мужчина или женщина, признавшись на исповеди, потом пожалели о вырвавшемся признании?
– Конечно, он или она могли потом сожалеть. Но Бог знал о поступке задолго до того, как они признались, а священник поклялся хранить тайну.
– Но не всегда, на практике бывают исключения.
Монсеньор Хольстен снял пенсне и потер переносицу.
– Не всегда, – согласился он. – Но мужчина или женщина после своего признания, если сомневаются, могут поменять приход и, оставив священника, который узнал правду, найти другого, кто примет его как нового прихожанина, как говорится, с чистого листа. Священников не убивают из-за исповеди. Это перевернуло бы устои церкви еще сотни лет назад, если бы вошло в практику. – Монсеньор Хольстен водрузил пенсне на место, поправил, чтобы оно сидело прямо, сделал попытку улыбнуться, но потерпел неудачу. – Вы знаете, что отец Джеймс первые годы войны был на фронте капелланом, там подхватил жестокую дизентерию и был отправлен домой в семнадцатом? Может быть, правда скрыта там? – Он снова взглянул в окно на сад. Как будто хотел найти ответ среди деревьев, кустов и травы. Или боялся увидеть там кого-то.
Хэмиш опять вмешался: «Он ведет себя, как человек с отягощенной совестью».
Ратлидж мысленно ответил Хэмишу: «Или сомневается, но боится высказать мне свои мысли».
А вслух произнес:
– В таком случае не вижу причины для вас опасаться за свою жизнь.
Монсеньор Хольстен отвернулся от окна и посмотрел на Ратлиджа:
– Я уже говорил. Это первобытное чувство страха, примитивное, когда волосы встают дыбом в темном углу церкви или в доме, когда темно за окном и я один. Иногда в освещенной комнате с незадернутыми шторами, когда боишься взглянуть в окно, чтобы внезапно не встретить взгляд того, кто смотрит на тебя из темноты. Понимаю, что это все игра воображения. Ведь по своей природе я не пуглив. Но после этого случая стал бояться.
– Вы не были в тех частях, где служил капелланом отец Джеймс?
– Никогда не был во Франции. Во время войны я работал здесь, встречал раненых, когда прибывали суда. Большинство из них страдали от боли так, что сил хватало лишь на то, чтобы принять сигарету или немного утешения, что Господь их не оставил. Но в этом преступлении кроется загадка. – Монсеньор Хольстен покачал головой. – Вы, вероятно, правы, мои подозрения и страхи лишены логики. Но должен быть ключ к разгадке, почему отец Джеймс был убит, равно как и объяснение моему собственному страху. – Он вздохнул. – Простите. Вы очень умный человек, инспектор Ратлидж. Вы сможете всему этому отыскать объяснение, меня заверили, что Ярд пришлет одного из своих лучших сотрудников.
На том беседа была окончена.
Ратлидж остановился поговорить с экономкой Бриони, которая проводила его к выходу. В доме было тихо, сюда не проникали ни шум дождя, ни удары лопат по камню.
– Я понял, что об отце Джеймсе все были хорошего мнения, – сказал он.
– Это был черный день, когда его убили! Не могу до сих пор опомниться от потрясения, которое тогда испытала. Хорошего мнения? Да все его любили и уважали. – Она взяла со стула пальто и шляпу Ратлиджа и прижала их к груди жестом отчаяния. – Можете спросить любого.
– Люди всегда говорят хорошо о покойниках, – мягко сказал Ратлидж. – Даже священник только человек, и иногда не без слабостей.
– Если так, мне о них не было известно! Говорю вам, отец Джеймс был великодушный, терпеливый человек. И никто не скажет ничего плохого о нем. Если к нему приходили, жалуясь на тяжелое положение, он помогал, никогда не отказывал в помощи, сам давал деньги, и не было нужды его убивать за них! Это сделал жестокий человек и безбожник, который не думает о спасении души. – Женщина взглянула на инспектора с надеждой, как будто ждала, что он скажет что-то утешительное и немедленно укротит ее отчаяние.
– То есть не католик? Это вы хотели сказать?
– Не католик, не протестант. Ни один верующий человек никогда не пойдет на убийство служителя церкви. Я хочу вам сказать вот что – тот, кто убил отца Джеймса, не нуждался и не был голоден. Он все рассчитал и позаботился о собственной безопасности, ведомый дьяволом. Он или она. Женщины иногда бывают еще более жестокими. Неужели этих людей так много вокруг нас, что полиции трудно выследить его или eel Уже прошло несколько дней после смерти отца Джеймса. И что сделала полиция? Я бы сказала, что это просто насмешка!
– Коллеги наверняка пытаются сделать все возможное.
– О, что касается пытаются., я с вами согласна. Но они не слишком-то умны. – Экономка открыла входную дверь, выпуская инспектора в дождь и липкую грязь, которая растекалась около сточной канавы. – Грабеж, воровство, поджог или нападение – тут они найдут виновника, потому что он делал это раньше. Но это не требует ума, не так ли? Просто они знают, где искать.
– В этом случае надо найти человека, кто тратит деньги, которых раньше у него не было, то есть украденные у отца Джеймса, – отозвался Ратлидж.
Бриони строптиво вздернула голову:
– У отца Джеймса была семья, не знаю, говорили ли вам? В августе его сестра принесла своему мужу тройню, и отец Джеймс помогал ей управляться с детьми. Кто теперь подменит ее, когда она свалится с ног от усталости и бессонных ночей, если хоть один малыш заболеет? Вы можете поговорить с миссис Уайнер. Это экономка отца Джеймса. И одна из самых порядочных женщин на свете. Она расскажет, как вошла в кабинет и он лежал там, уже окоченевший, в луже крови. Кровь была повсюду. А ведь грабитель мог в это время находиться в соседней комнате и убить ее тоже! Если вы хоть немного успокоили сейчас монсеньора, то было бы с вашей стороны великодушно поехать и поговорить с ней тоже. Всего несколько часов езды отсюда.
– Где можно ее найти? – Ратлидж взял у Бриони пальто и шляпу и шагнул под дождь. Лицо сразу покрылось липкой влажной пленкой дождевого тумана.
– Она по-прежнему каждый день приходит в дом у церкви, как делала всегда при жизни отца Джеймса. Не представляю, как эта бедная женщина может там находиться одна, после того, что произошло. Входить в пустой дом. Это ее долг, так она говорит. Как если бы отец Джеймс был жив. Городок называется Остерли. Они, наверное, вам сказали в Лондоне? Это по дороге на север, к морю, не так уж далеко отсюда. – Бриони смотрела Ратлиджу прямо в глаза. – Понимаю, что куда легче взять и укатить обратно в Лондон, вы ведь уже выполнили свой служебный долг. Многие так бы и поступили. Но почему-то мне кажется, что вы не из таких людей!
И с этими словами, пожелав ему всего доброго, она закрыла дверь.
Ратлидж крутанул заводную рукоятку и, когда мотор взревел, поспешно сел в автомобиль, спасаясь от дождя. Но не тронулся с места, а, сам себе удивляясь, долго сидел в раздумье, вспоминая слова Бриони, положив руки на руль и чувствуя работу двигателя.
Он не имел ничего против того, чтобы оказаться вовлеченным в расследование подробностей жизни и смерти священника. Но в его задание это не входило. Оно было другим.
Поезжайте в Норфолк и успокойте епископа, заверьте, что местная полиция делает все, что в ее силах. И что она действует грамотно и сама справится.
Но здесь от него ждали другого: что он сотворит пару чудес – с ходу объяснит причину убийства и найдет самого убийцу.
Он не завидовал местному инспектору Блевинсу, которому приходилось работать в атмосфере всеобщего недоверия, когда все отказывались воспринимать это убийство как обыкновенное, каким оно по сути и было, а хотели видеть мистику и загадку.
Обдумывая сейчас все сказанное монсеньором Хольстеном и экономкой Бриони, он был заинтригован и тронут их отношением к убитому.
Хэмиш успокоил: «Это пройдет».
Возможно. Но Бриони очень постаралась, чтобы ему трудно было уехать со спокойной совестью.
И вместо того, чтобы поехать на юг, в Лондон, он развернулся и покатил на север, в Остерли.
Читать бесплатно другие книги:
