Смута Теплов Юрий

С Мариной Юрьевной был только один посол короля – Николай Олесницкий. Он, как и Марина, желал быть захваченным тушинцами. Другой посол, Александр Гонсевский, наоборот, стремился поскорее покинуть Московию. Он сразу отделился от поезда и с небольшим отрядом отправился через Переславль-Залесский, кружной, но более спокойной дорогой на Велиж. Он-то и поцеловал вскоре порог дома своего.

…Вечером невежливый князь Долгорукий явился к Юрию Мнишку и предупредил: если поутру Марина Юрьевна не будет готова к походу, драгунам приказано посадить ее в карету силой.

Марина Юрьевна, услышав этакое, только глаза сощурила.

Оставшись наедине с Барбарой Казановской, попросила купить у местной крестьянки, умеющей держать язык на замке… крупную, хорошо бы с полногтя, – вошь.

И такая купля состоялась. За алтын.

Едва рассвело, как Марина Юрьевна явилась в дом Ждана, где стоял князь Долгорукий, и предъявила ему жирную, длинную, рыже-серую вошь.

– До чего вы довели свою государыню! – кричала она князю в лицо. – Баню! Немедленно прикажите истопить баню!

Спросонок князь оторопел, да и вшей подобных сроду не видывал. Затопили все бани, какие были в селе. Где мытье, там и стирка. Мокрое белье высушить надо. Пришлось остаться еще на одну ночь.

Валавский вернулся в Тушино ни с чем, но Вор, не получая от канцлера вестей, 10 августа отправил за Мариной еще один отряд под командой Зборовского. Зборовский пришел в Тушино позже многих, а потому и спешил заслужить царские милости верной службой. Со своей тысячью и с хоругвью Стадницкого он за два дня проделал путь, на который Валавскому недели не хватило.

16 августа стало днем, какой Марина Юрьевна просила у Бога в молитвах. Они уже покидали Бельский уезд. Дорога шла из лесу, с горы, в зеленые луга. И на этом лугу паслись кони польской конницы.

Долгорукий приказал растянувшемуся поезду поворачивать, но польские гусары в мгновение ока оседлали коней, построились, поскакали, готовые вступить в бой.

Князь Долгорукий приказал драгунам пальнуть и отступил в лес, из леса вышли – пол-отряда как не бывало. Разбежались. Перекрестился князь. Слава богу, не ввязался в драку.

Марина Юрьевна, распустив волосы по плечам, стояла возле кареты, ожидая скачущих к ней всадников.

Их милость пан Юрий Мнишек был далеко от дочери, в голове поезда. Боясь упустить историческую встречу, ясновельможный пан припустил рысью, чтобы, напыжась, быть возле царицы-дочери.

– Вы свободны, императрица! – Александр Зборовский спрыгнул с коня и опустился перед Мариной на колено. Марина Юрьевна царственно улыбнулась и дала рыцарю руку для поцелуя.

Громадный поезд, позабыв о рассохшихся скрипучих колесах, о том, что кони не кормлены, упряжь ненадежна, весело покатил в зеленые луга, но уже не к границе, прочь с Русской земли, а к ее сердцу, к Москве.

Марина Юрьевна пела песенку за песенкой, лицо у нее пылало.

– Боже мой, Барбара! – говорила она Казановской. – Неужели через день, через два он стиснет меня, как удав серну? Неужели я снова задохнусь, умру и воскресну? О целитель моей печали, отчего я не ласточка, я бы уже пала к твоим ногам.

Казановская украдкой отирала краешки глаз: ее милая государыня и впрямь была как ласточка.

На короткой остановке, когда поили лошадей из реки, Марина Юрьевна собирала на лугу цветы.

Пан Кохановский, воин, юный летами, но уже отличившийся в Гузовской битве, в которой он сражался на стороне короля, глядя на императрицу, пылал возмущением:

– Я ехал в Россию постоять за справедливость, но оказался в стане отвратительных лжецов. Ладно бы казаки, которым все равно, кого грабить, но лгут шляхтичи, которые «узнали» в мерзком самозванце истинного Дмитрия. Невыносимо смотреть, как радуется напоказ царица Марина!

– Тебе-то что?! – урезонивал Кохановского седоусый пан Крыж. – Печься о чистоте душ государевых дело Бога. Я пришел сюда получить землю, повезет – так село, а очень повезет – город!

– Но как жить в городе, где все лжецы? Как владеть землей, если она рождает ложь!

– Земля хлеб рожает. Не нравятся русские крестьяне – прогони, привези своих.

– Пан Крыж, я понимаю вас, но поймите и вы меня! Как смеет царица – воплощение польской чести, шляхетской гордости – лицедействовать перед рыцарями?

– Да откуда ей знать, что Дмитрий не Тот?

– Пан Крыж, что я слышу?! Ее величество не ведает, к кому ее величество везут? Но ведь это есть бесстыдство. Бесстыдство войска.

– Кто же осмелится сказать, – усмехнулся пан Крыж. – Ее величество чересчур молода, чтобы жить разумом. Она взбрыкнет, как кобылица, а что нам делать? Убираться домой? Не затем мы здесь, чтобы добавить к нашей нищете нищету!

– Она не знает?! – простонал пан Кохановский, и лицо у него стало серым.

Лошадей напоили, поезд тронулся. Марина Юрьевна, устилая путь к любимому цветами, бросала на дорогу то колокольчик, то ромашку, то львиный зев. Известные песенки кончились, и она пела, что на ум придет:

– По цветам к любимому стремлюсь…

Пан Кохановский слышал счастье в голосе царицы, лицо его из серого стало черным. Вдруг дал он шпоры коню, поравнялся с каретой и, наклонясь, сердито прокричал Марине Юрьевне:

– Вы в радости! Вы поете песенки! Это было бы прилично, когда б нашелся истинный государь. Этот, к которому вы так стремитесь, – не Дмитрий. Иной!

Огромный хорунжий налетел сзади, повалил тяжелым конем легкую лошадку юного воина.

Марина Юрьевна так и не успела ужаснуться услышанному.

– Измена! Ложь! Оскорбили королеву! – слышались крики.

Обидчика поволокли к рощице. Поезд стал. Раздались звонкие удары топоров. Гомон, барабаны, и вдруг – пронзительный вопль вскинул в небо птиц. Клубок лошадей и людей распался, карету дернуло, поезд помчался вскачь, но Марина Юрьевна увидела, что скрывали от ее глаз. Высокий кол, вбитый в землю, а на колу – человек.

– Где Ян Бельчинский?! – кричала на Барбару Марина Юрьевна. – Куда вы его подевали?

Проезжая деревню Верхово, Марина Юрьевна приказала завернуть к избе попросторнее и остановилась.

Часть поезда, не ведая о том, ушла с половиной отряда Зборовского вперед. Спохватились верст через пять. Гусары настегивали коней, торопясь спасти царицу. Но спасти ее не сумела бы и стотысячная армия, а вот единственному человеку это было по силам…

– Где Ян Бельчинский? – уже с яростью спрашивала свое окружение Марина Юрьевна.

– Ваше величество! – обратился к царице Зборовский. – Перед выступлением в Россию я останавливался во Львове у моего родственника, ксендза. Ксендз рассказывал мне о пане Бельчинском, с которым провел несколько часов в беседе.

– Но почему во Львове?! – воскликнула Марина Юрьевна. – Выходит, пан Бельчинский не был у его царского…

Не договорила, опустилась на лавку, положила голову на край стола. Стол был грязен, темен. Марина Юрьевна перехватила брезгливо-испуганный взгляд Зборовского и, не отрывая головы от стола, сказала:

– Они – мои. Русские люди, говорю, – мои. Других у меня нет.

В избу, гремя шпорами, вбежал Юрий Мнишек.

– Марина, почему мы стали? Неужели свобода не вернула тебе твои вольные, твои сияющие крылья?

Не меняя позы, Марина Юрьевна сказала отцу:

– Чего торопишь? Вот положат мою голову, как я ее теперь положила, и – топором…

– Боже мой! Марина!.. Ради бога, оставьте нас наедине. Это от счастья! От кипения чувств.

Марина Юрьевна закрыла глаза, слушала, как охают половицы под ногами ее тучной челяди.

– Марина! – тихо позвал отец. – Марина, я понимаю тебя…

Он поднес руку к голове дочери, но не решился погладить. Сел на лавку.

– Боже мой! Зачем мы здесь? В нищей, в темной, в грязной избе…

– У меня нет другого народа, отец.

– У вас, ваше величество, и этого не будет, если мы тотчас не отправимся к его величеству супругу вашему.

– В могилу, что ли?

– Марина, уймись! Мой долг – печься о счастье моих детей.

– Нет! Это вы уймитесь, отец! – Марина Юрьевна выпрямилась, лицо у нее было белое, лоб в испарине. – Вы только представьте себе эту чудовищную картину. Мы являемся в стан… Вора. Вора, ибо человек, объявивший себя Дмитрием, – обманщик. И вот я, царица, урожденная Мнишек, на глазах многих тысяч людей, на глазах лучших людей Речи Посполитой – Вишневецкого, Сапеги, моего дяди, моего брата, моих фрейлин – обязана в чужом человеке… узнать мужа.

– Но все желают этого! Все тоже узнают… И уже узнали.

– Боже мой! – Слезы посыпались из глаз Марины Юрьевны, как сыплется во сне жемчуг. Ни одна слезинка не пролилась, не оставила следа на щеке.

– Марина! – заломил руки пан Мнишек. – Мы служим Речи Посполитой, высшим государственным интересам. Мы служим римскому престолу. Твоя жертва – угодна Богу.

Марина Юрьевна толкнула от себя стол.

– Вы договорились, ваша милость, до кощунства! Ложь – угодна Богу! Опомнитесь, ваша милость!

– Государство не ведает ни лжи, ни правды, ему дорог выбор, лучший вариант.

– Я не гожусь на роль шутихи, ваша милость. Если вы желаете быть шутом – извольте. Я же отправляюсь восвояси, к матушке моей.

– Да кто же отпустит вас, ваше величество?! – Мнишек картинно уронил на грудь седую голову. – За вас кровь проливают!

Упал на колени, обвил руками ноги дочери.

– Марина, не погуби. Ваш отец должник. Стоит мне возвратиться домой, как меня тотчас ввергнут в долговую яму. Вам не жалко Речи Посполитой – бог с ней, с Речью Посполитой! Вам не страшно нарушить святую волю Ватикана – бог с ним, с Ватиканом! Но – отца своего спасите от тюрьмы, от разорения, от позора. Братьев ваших спасите! Род Мнишков!

Принялся чмокать царские башмачки.

– Постыдитесь, отец!

– У меня нет стыда! Спаси! Ради детей моих, ради вашей матери, ради всех будущих Мнишков! Спаси! Спаси!

Марина Юрьевна вскочила, отбежала к печи.

– Сколько вы собираетесь запросить, ваша милость, на торгах, где товаром – ваша дочь?

– Триста тысяч! – выпалил отец. – Но вы-то, ваше величество, вернете себе царство.

Дверь заскрипела, отворяясь, и на порожек стала девочка лет пяти.

– У нас каша в печке, – сказала она, тыча пальчиком. – Каша?! Ах, каша! – Марина Юрьевна нашла глазами ухват, повертела в руках, приноравливаясь, отставила заслонку, подхватила ухватом закопченный горшок, достала и, подумав, отнесла на стол.

Девочка юркнула к печурке, взяла тряпицу, обхватила горячий горшок и бегом из избы.

– Я тоже хочу есть, – сказала Марина Юрьевна.

К деревне подошел еще один отряд, посланный из Тушина. Отряд вел князь Василий Масальский-Рубец, воевода Дмитрия Иоанновича, основатель далекой Мангазеи…

Марина Юрьевна вдруг сразу успокоилась. Масальский был предан Дмитрию Иоанновичу. Если он и теперь ему служит, значит, служит – ему. Поезд снова тронулся в путь, к Любинице. Здесь остановились, и прочно. Их милость Юрий Мнишек желал твердых гарантий.

Марина Юрьевна каждое утро ходила на пасеку: медом дышать, на рябину смотреть. Пасека стояла на краю рощи. Все деревья в роще липы, клены да рябины. Поля были убраны, но между полем и лесом была оставлена полоса с треть версты. Здесь росли медоносы. Третий день стояли в Любинице, третий раз Марина Юрьевна отправлялась на пасеку. Уже без фрейлин, покусанных пчелами, с отцом Фаддеем, тоже отмеченным пчелой. Марина Юрьевна была в восторге: пчелы не трогали ее величество.

– Царица пчел благоволит к царице людей! – изрек Юрий Мнишек и повторил сей красавец образ столько раз, что даже привыкшая ко всему прислуга краснела, слушая их милость.

Марина Юрьевна приказала постелить ковер у самых дуплянок, чтобы не только слышать пчел, но и видеть.

Отец Фаддей мужественно стоял подле государыни, опустившейся на ковер, и научал снисхождению к русским людям:

– Они были темные, кровавые язычники, и Бог послал им в наказание лукавомудрствующих византийцев, которые способствовали распространению среди русских самого отвратительного мистицизма. В Киеве, скажем, некоторое время митрополичью кафедру занимал византиец Константин. Умирая, он завещал не погребать его тело, а извергнуть из города. То есть попросту выбросить. Русские схитрили, охраняли труп от собак и на третий день погребли с почестями…

Бац! – Марина Юрьевна слышала щелчок.

Пчела вонзилась в самое веко ученого монаха, но отец Фаддей даже не шелохнулся.

– Я рассказываю вам об этом, ваше величество, потому, – продолжал он свои размышления, – что русскому доброму народу необходимы добрые, разумные, благожелательные наставники. Если вы отринете союз с человеком, приведшим войско к Москве, то будет упущена замечательная возможность сделать доброе уже сегодня. А ведь завтра может и не наступить.

Бац! – Вторая пчела стрельнула почти в то же самое место.

– Святой отец! – взмолилась Марина Юрьевна. – Немедленно ступайте к нашему врачу. Это не просьба, это повеление моего царского величества.

Монах поспешно удалился, и Марина Юрьевна осталась одна, если не считать укрывшуюся за деревьями охрану. В теплом воздухе мелькали темные точки и запятые.

«Не будь я царица, пчелы набросились бы на меня? – с удовольствием подумала она. – Почему пчела милует мою царскую милость? Или у испытавшего всеобщее подобострастие сама кровь переменяется?»

И ясно ощутила в себе неутолимую жажду подобострастия. Вдруг вспомнила, что с самого дня отъезда из Ярославля ни разу не потянуло в прошлое.

– Я снова живу, – сказала она себе.

Сердце забилось толчками.

«Если он кто-то другой, то… надо отказаться от царства? Лишиться царства? А чтобы не лишиться…»

Брезгливая дрожь покрыла ее прекрасное тело мурашками. Она гордилась шелком этого тела, она без усмешки называла его прекрасным.

– Ни за что! – сказала она себе, умирая от безобразного отвращения. – Ни за что…

Глаза бессмысленно бежали по оранжевым гроздям на рябинах. Ей захотелось, чтобы ягоды обернулись каплями крови… Поднялась с ковра, пошла прочь, и над головой ее, изумляя охрану, венком вились золотые пчелы.

– Ваше величество, радуйтесь! – Отец в алом кафтане простирал одну руку к ней, другую к незнакомому человеку. Невысокий, очень плотный, на лицо хоть раз взгляни, хоть десять – не запомнишь. Но вот что сразу почувствовала Марина Юрьевна: воздух над этим человеком замер, завороженный, и люди вокруг стояли как столбы.

«Он?» Сердце выпало из груди.

– Усвятский воевода их милость Ян Сапега! – возгласил Мнишек, будто в литавры ударил.

У Марины в глазах было темно. Руку подала как во сне. В себя пришла от внимательного острого взгляда: воевода смотрел на нее вопросительно, взглядом подавал помощь, говорил нарочито громко, чтобы царица поймала нить речи.

– Стою под Царево-Займищем, вдруг говорят: ваше царское величество всего в четырех милях. Я – на коня, чтобы тотчас исполнить любую службу вашего величества.

– Я рада, – нашлась Марина Юрьевна, – рада приветствовать вашу милость… А мы вот здесь остановились, ждем письма… – Марина Юрьевна вспыхнула, не зная, как назвать человека, выдающего себя за Дмитрия Иоанновича.

– Промедление – не друг вашего величества, – решительно сказал Сапега. – Пока лето, пока лошади не вязнут, надо приступить к Москве и взять ее в считаные дни. От стояния под стенами стены не разрушатся. К тому же Москва до сих пор не окружена.

– Я в большой надежде на моих рыцарей, – сказала Марина Юрьевна, набравшись духа посмотреть в лицо Сапеге: смугл, а кажется, что бледен, глаза нежнейшей голубизны, а рядятся в безликость… – Если у вашей милости нет срочных военных дел, прошу отобедать с нами.

На обеде, кроме узкого круга своих, были Константин Вишневецкий, который тоже возвращался из ссылки, и ксендз Каспер Савицкий.

– Мы начали наш московский поход, – рассказывал Ян Сапега, – из пограничной деревни Ивановки… Под Смоленском я писал воеводе Шеину, чтобы шел на службу вашего величества, но вместо хлеба-соли получил сражение. Впрочем, оно не было серьезным. Хлебом-солью нас встретили в Вязьме. Воевода Бегичев сообразительнее Шеина. Не без удовольствия сообщаю вашему величеству – я не нашел в России людей, которые бы любили Шуйского! Если кто и стоит за него, так по долгу. А вот к государю Дмитрию Иоанновичу обращены все добрые надежды этой страны.

– Русский народ – кроток и трудолюбив, – вставил слово ксендз Каспер, – его надо поскорее вывести из варварского состояния. О рыцари! Прогоните прочь всех греческих попов из этой страны. Они подобны лесным клещам – чем больше напиваются крови, тем глубже уходят в тело.

– За королеву России! – поднялся и поднял кубок Ян Сапега.

– Виват! – вскричал Юрий Мнишек.

Второй тост произнес Александр Зборовский:

– За государя Дмитрия Иоанновича!

Марина Юрьевна перехватила быстрый взгляд Сапеги. Пригубила вино, высидела питье кубков за отца, за Вишневецкого, за Сапегу и удалилась.

– Ее величество огорчается совершенно напрасно, – изрек Ян Сапега. – Мы служим ей, ибо она подлинная полька и подлинная государыня. Если ее величеству тот, что в Тушине, будет противен, найдем другого, желанного ей, угодного нам.

Слова усвятского воеводы были очень уж откровенны, но возразить было нечего и некому.

Всю ночь Марина Юрьевна проплакала. Уснула на заре, а утром привезли из Тушина письмо. Пану Мнишку были обещаны триста тысяч золотом и Северское княжество. Дядя Марины Юрьевны, посол Олесницкий, получил город Белая.

Супруг счел нужным поделиться государственным секретом с государыней… Переслал послание иезуитов, составленное в Риме и дополненное в Кракове. Речь шла о титулах, о том, как и где приобретать сторонников. Предупреждали: величаться титулом императора опасно и неправомочно. Во-первых, русские едино восстают против императорства. Во-вторых, христианские государи не признают за московским царем не только императорского, но и королевского титула. Королевского титула добиться непросто. Венчание патриарха – самообман, европейские государи отвергают православие как схизму, как ересь. Вот почему царь Дмитрий Иоаннович должен позаботиться о присоединении русской Церкви к унии.

– Вы согласны с доводами отцов иезуитов? – спросил свою духовную дочь кармелит Фаддей, который и зачитывал послание.

– Не рано ли печься о титуле? – не скрыла своего изумления Марина Юрьевна.

– Рим предопределяет будущие века, Москва же построила колокольню Ивана Великого и думает, что с нее углядит завтрашний день. Русские пастыри свои дела перекладывают на Бога, не умея быть его работниками. – Отец Фаддей с особым чувством осенил Марину Юрьевну крестным знамением. – Чтобы не утомлять вашего величества излишествами стиля и множеством оговорок и вариантов послания, я осмелился выбрать из этого пространного документа самую суть.

Подал Марине Юрьевне всего два листа, но государыня их тотчас вернула.

– Прочитайте сами, святой отец! Я люблю ваш голос, и я лучше понимаю смысл написанного.

Отец Фаддей кротко улыбнулся и приступил к изложению предписаний московскому государю от иезуитов:

– Первое. Изменить порядок раздачи должностей и привилегий. Возвышать и награждать не по древности рода, но по заслугам. Однако позаботиться, чтобы раздоров между старыми и новыми сенаторами не возникало. Стремиться раздавать хлебные должности приверженцам унии. Подвести к тому, чтобы государь и его сенаторы получили благословение на свои титулы и преимущества от папы. Второе. Отстранить от государя старое боярство. Лишить его государственных дел, но охотно приглашать на пиршества. Следить за боярами зорко, чтобы среди них не составилось заговора против государя. Все собрания и соборы запретить. Третье. Горький пример семнадцатого мая научает: государю необходимо иметь при себе половину телохранителей иностранцев, половину русских. Комнатными людьми, однако, должны быть истинные католики. В телохранители принимать сторонников унии. Это нужно для того, чтобы стремление к унии проистекало не от государя, но от самих москвитян. Четвертое. Москвитян не должно отдалять от двора. Это опасно. Держать в стране большое иноземное войско бессмысленно, ибо все насильственное недолговечно. Помнить: если все будет совершаться силой и страхом, то благие намерения государя о преобразовании веры и просвещения народа обратятся в ничто. Все наши должны держать при себе слуг и мальчиков из московского народа. Царице тоже хорошо иметь при себе молодых людей обоего пола из вельможных семейств. Посылать в Польшу детей боярских родов: это послужит перемене веры и нравов. Полезно полякам давать должности дворцовые, приближенные к особе государя, а москвитянам – почетнейшие. Пятое. Канцелярия обязана употреблять не латинский язык, а народный. У москвитян-туземцев латинский язык считается поганым. Шестое. Необходимо на время перенести столицу из Москвы. Причины этого следующие: забота о безопасности государя, возможность быстрой присылки иностранных войск при перемене царя – легче выехать из страны с драгоценностями. Перенос столицы приведет к тому, что мир московский станет смирнее, ибо он чтит государя, находящегося вдалеке, но буйствует в его присутствии. Близость польской границы облегчит учреждение коллегий и семинарий, отправку московских молодых людей на учебу в Вильно или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим.

– Советы замечательные, только вот Москва у москалей. – Марина Юрьевна нарочито зевнула.

– Ваше величество, дослушайте до конца предложения о средствах скорейшего учреждения унии.

– Неужели римские и краковские кардиналы полагают, что их планы осуществимы?

– Полагают, ваше величество!

Лицо у Марины Юрьевны стало непроницаемым.

– Что ж, я слушаю…

– Неприятелям унии воспретите въезд в государство. Изгоните из страны константинопольских монахов. С осторожностью выбирайте людей, с которыми можно говорить об унии. Преждевременное разглашение тайны опасно. Позаботьтесь, чтобы речи об унии исходили не от государя. Для царицы и поляков хорошо построить костел или монастырь католический. Хорошо намекнуть черному духовенству о льготах, белому – о достоинствах, народу – о свободе, всем – о рабстве греков, которых можно освободить только посредством унии с христианскими государями.

– О греках ли теперь думать?! – снова не сдержалась Марина Юрьевна.

– Потерпите, ваше величество. Последний пункт… Он пространный, но я и так многое сократил. Вот он: «Пусть сами русские первые предложат вопросы о некоторых малоглавных предметах веры, требующих преобразования. Для этого надо прежде всего открывать глаза на невежество священников, ибо вследствие их неучености прихожане не знают „Символа веры“, десяти заповедей, молитвы Господней. Отсюда все зло: клятвопреступления, прелюбодеяния, пьянство, чародейство, обман, воровство, грабежи, убийства… Надо постоянно говорить народу о том, что священство раздается за деньги, большие доходы духовенства не идут на дела полезные. Надо удивляться, почему патриарх не вводит наук, какие были при святых Иоанне Златоусте, Василии Великом, Николае-угоднике. Ставить в пример латинскую церковь, которая производит множество ученых. Вести беседы, подводя москвитян к мысли, почему бы по примеру прежних святых патриархов не произвести преобразования в вере и нравах, чтоб все было по-прежнему, как жили до разделения церквей и до владычества турок? При удобном случае намекать на устройство католической церкви для соревнования. Все это нужно для того, чтобы возникли споры. Споры дойдут до государя, государь назначит собор, а там с Божьей помощью можно приступать к унии».

– Это писали те, кто очень хорошо знают людей, – сказала Марина Юрьевна.

– Да! Да! – воскликнул святой отец.

– Но людей, живущих в Европе. В Московии тоже многие понимают, что хорошо, а что еще лучше, но живут как Бог даст. Худо, зато по-русски.

– Ваше величество, вы не верите в возможность унии для Московии?

– Святой отец, мы с вами даже не в Тушине, мы – в Любинице. И не мы приказываем народу, а нам приказывает конфедерат Ян Сапега.

Словно подтверждая эти горькие слова, явился посыльный усвятского воеводы.

– Их милость пан Сапега приказывает тотчас собираться и выступать.

– Приказывает? – переспросила Марина Юрьевна, бросая взгляд на своего духовника.

Посыльный смутился.

– Нет, ваше величество, не приказывает. Это я оговорился: нижайше просит.

– Передайте их милости, что ее величество высочайше благодарит их милость за сообщение и спешит отправиться в путь.

Посыльный, видимо, передал Сапеге весь этот разговор, и Сапега в Можайске устроил для Марины Юрьевны торжественный смотр войска. С отрядами Зборовского, Стадницкого, Масальского набралось тысяч пять. Личный полк Яна Сапеги состоял из щитоносцев, двух рот гусар в 250 воинов, 570 пятигорцев, 550 казаков, с полдюжины пушек и трех рот пехоты. В голубой пехотной роте – сотня, в красных ротах – две с половиной сотни. Всего же – 1370 конных и 350 пеших воинов.

После смотра Марина Юрьевна попросила подвести к ней молодых людей из толпы зевак.

– Вам понравилось, как одеты польские воины, какие кони под ними? – спросила царица.

– Да уж ничего не скажешь, шибко понравилось! – откликнулся белобрысый смельчак.

– У вас у всех тоже будут и одежды красивые, и кони резвые.

– Да кто же нам даст за так? А купить – один шиш в кармане.

– Хорошо, – улыбнулась Марина Юрьевна. – Кто еще смелый?

Выступил такой же белобрысый.

– Вы близнецы?

– Погодки, – сказал первый.

– Принесите гусарскую одежду, приведите коней! – приказала царица.

Толпа зевак росла. Братьев отвели в шатер, и вот уж они приехали на конях, одетые как поляки.

– Ай да Васька! Ай да Ванька! – ахали в толпе.

– Хороши? – спросила братьев царица.

– Хороши, – согласились братья, поглядев друг на друга.

– За то, что смелые да красивые, беру вас в мой царицын полк.

Первый смельчак, Васька, так и просиял. А Ванька, меньшой, спросил:

– В поляки, что ли?

– Не хочешь быть поляком?

– Не хочу.

– А ты? – обратилась к другому брату.

– Хочу, хочу, царица!

– Неужели в драных портах ходить лучше, чем в поляках? – Марина Юрьевна веселыми глазами посмотрела на Ваньку.

Тот молча сиганул с лошади, растелешился и полуголый юркнул в толпу. Польское платье осталось на траве.

– Кто хочет в мою царскую службу, одевайся! – предложила Марина Юрьевна.

Парни поглядывали друг на друга, опускали головы. Вяземский воевода Бегичев вытолкнул перед царицей своего сына.

– Его возьми, великая государыня.

Марина Юрьевна перевела дух: ох как опасны эти русские.

Только двинулись в путь, от его величества гонец. Лжедмитрий приказывал царице посетить в Звенигороде монастырь, где русские монахи устраивают священнодействие с мощами какого-то своего святого.

«Ваше присутствие при положении мощей очень и очень желательно, – объяснял государь свою настойчивость. – От Вашего участия в звенигородском празднике возрастет уважение к нам в Москве, что известно и Вам самим и через чего мы прежде величайшую ненависть и пагубу потерпели на нашем государстве».

Марина Юрьевна даже зубами скрипнула: ей было все это ненавистно. Наглостью веяло от каждого слова послания. И однако ж, это было умное послание. Пренебречь настоятельным советом Вора нельзя.

27 августа Марина Юрьевна с небольшой свитой прибыла в Звенигород на праздник обретения мощей некоего Саввы.

Липкое оцепенение сковало тело и душу Вора. Он казался себе пузырьком воздуха в гнилом вонючем болоте. Ее величество Марина Юрьевна остановилась в семи верстах от Тушина. Завтра он, счастливый супруг, обнимет дрожащую от нежной страсти супругу. Тысячи вопрошающих глаз устремятся к ним, и если… Если, если, если… Не пот, а какое-то липкое масло выступало на лбу, на щеках, на груди, стекало по спинному столбу на поясницу. Ему мерзко было запачкаться о свои же подкожные выделения, и он сидел не шевелясь, не смея думать.

– Горячей воды, – прошептал он появившемуся Рукину.

Вымылся, лег в постель, оглаживая тело и нюхая ладони, понюхал у себя под мышками. Тело было чистым.

Он перевел дух, снова позвал Рукина.

– Женщину! Только чтоб мытую.

Женщину привезли из села, чернобровую, пышную. Рукин подвел ее к постели государя и ушел.

– Раздевайся! – сказал женщине Вор.

Она, перепуганная до смерти, ничего не видела, не слышала. Ему пришлось подняться и толкнуть глупую в постель. Плюхнулась и опять обмерла.

– Да ложись ты удобнее! – приказал он ей, злясь.

Она подтянула ноги, оправила задравшееся платье.

Он гыгыкнул, заголил бесстыдно… Она была бревно бревном. Розовая, нежная – и бревно бревном. Насилуя, он извергал на нее поток гнусных, издевательских слов, но она молчала, и только лицо у нее было мокрым от беззвучных слез. Он хотел столкнуть ее ногой с постели, но вдруг испугался остаться один на один с собой. Лег рядом и, чувствуя, что холодеет, прижимался к ней, пышущей теплом.

Утром к нему пришел князь Рожинский.

– Ее величество выступили и через час будут в Тушине.

– У меня жар, – соврал Вор, пробуя ледяной лоб то одной, то другой ладонью.

– Я тоже думаю, что личная встреча вашего величества с ее величеством преждевременна. – Лицо князя было озабоченным. – Однако все это… неестественно… Войско ждет торжества…

– Но я хвораю! Я вчера не выходил из шатра… Нужно всем объявить, объяснить.

– Два года не видеть любимую супругу и не желать броситься к ней навстречу?.. – Взгляд князя выплеснул на царя ушат презрения.

– Это все ужасно, – пробормотал Вор, – но я в седле не усижу. Я и теперь, пожалуй, лягу… Вы, князь, встретьте ее и сопроводите в наш шатер.

– Ишь чего захотели – в шатер! Встречу ваших величеств войско должно видеть! – Бешенство звенело в голосе Рожинского.

Гадливо озираясь, он почти бегом покинул царский шатер.