Триумф «попаданцев». Стать Бонапартом! Романов Александр

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дым Отечества

«Только русские не вынимают ложечку из чашки с кофе!»

Из памятки официанта

И опять я мотаюсь по Парижу…

Чего мотаюсь? Да прогнило в датском королевстве… Что-то. Весьма сильно прогнило…

Интендант мне в выдаче сукна отказал. Мол — лимиты исчерпаны. Но отказал не совсем… Уж не знаю, что ему в голову ударило, или уж и у него положение было совсем никакое — но предложил он мне помочь ему добыть кое-что, к сукну не относящееся. Но к снабжению армии — вполне. Типа — гвозди, там, подпруги… Или хороший черный гуталин… В смысле деготь. Если найду чего — тогда, мол, он может пойти мне навстречу… Ну, я и взялся. Не иначе как сдуру. А с другой стороны, все одно делать нечего… Или это заканчивающаяся зима на меня так подействовала? Она в Париже короткая — в январе уже в воздухе весной веет. Гормоны взыграли… Тем более что опыт армейского снабжения у Наполеона имелся, и вполне успешный. Как у заместителя, а потом как у начарта Южной армии. Попробуйте-ка снабжать этакое хозяйство всем необходимым в условиях революционной войны… Немало пришлось поездить по Провансу, тряся провинциальные городишки. Ничего — справился.

Вот только не учел, что тогда у меня на руках была официальная бумага плюс сопровождающая воинская команда, а на этот раз я действую как лицо насквозь частное. И если раньше как представитель «непобедимой и легендарной» Армии Республики я мог и к стенке поставить в случае чего, то сейчас могу только договариваться. Ну и влип… Такое ощущение, что в Париже у всех поголовно пропал интерес к коммерции. Это в смысле у знакомых Наполеона. Нет — люди-то они хорошие: если там взаймы дать или обедом накормить — это по-прежнему без проблем! А вот как только о гешефте каком служебном речь… Буквально никому ничего не надо. У всех все есть. Ага… Анекдот. Впрочем, окончательно никто не отказывал. Даже варианты предлагали… Но тоже — такого же венчурного бартера.

В результате пришлось устраивать жуткую многоходовую комбинацию полностью в духе существующей национальной экономики, — сложный поэтапный обмен чего-то ненужного одним на что-то еще более ненужное другим. В полном соответствии с принципом кота Матроскина: чтобы это что-то ненужное продать, надо его сперва где-то взять…

Вот я и бегаю по всему Парижу, как савраска, высунув язык. А Париж — город немаленький. Километров с десяток в поперечнике. Притом что попасть с одного берега на другой можно только через центр — остров Сите. Мимо того самого собора Парижской Богоматери, ага… (как Жюно удивился, когда я ему мимоходом сообщил, что на самом деле собор — БЕЛОГО цвета! А то, что выглядит черным, — так это осевшая за века копоть. Смешно: уже и сами парижане не помнят, из какого материала возводил это сооружение Людовик VII. Еле удалось отбрехаться тем, что я много читаю — оттого и знаю такие вот мелочи. Опять, в общем, прокололся…). А через реку — по знаменитым парижским же мостам… Хорошо еще, что застройку на них снесли. По крайней мере, пройти теперь можно свободно, а не толкаясь через толпу народа, вроде клиентов на Мосту Менял. А я еще застал те времена, когда дома тут стояли — и какие дома: в пять этажей! — когда учился в парижской Военной школе… Ну то есть не я, а Наполеон… Да какая разница!.. Сейчас же мосты расчистили для прохода и проезда, а менялы сидят просто на улицах — так сказать, ближе к народу. Тоже, кстати, анекдот: в городе половине жителей жрать нечего, а тут прямо на тротуарах — лотки с открыто лежащим золотом и серебром… Знакомая в чем-то картина, да…

Впрочем, я отвлекаюсь.

Одним словом, концы мне приходилось наматывать изрядные. А ноги-то у меня чьи? Неказенные! Иногда и передохнуть требуется. Вот и зашел я в какой-то ресторан неподалеку от того самого Нотр-Дам-де-Пари. Благо остатки поэтического «гонорара» это пока позволяли. Собственно, я еще и поэтому в сию авантюру ввязался, что деньги на пару чашек кофе в кармане бренчали — не то бы совсем швах…

Ресторан, ага… Звучит! Зеркала, высокие потолки, лепнина с позолотой. Хрустальные люстры. Официанты в белых смокингах. Оркестр… А на деле… Нет, есть, конечно, и тут приличные заведения. Тот же «Прокоп» или «la Rgence» в Пале-Рояль. (В этот шахматный центр я достаточно часто захаживаю — Наполеон в отличие от меня в шахматы весьма прилично играет.) Но в основном парижский ресторан — это банальная кафешка-забегаловка в довольно случайном и скромном помещении с низким потолком и плохим освещением. И как правило — неоталиваемое. А чего рассиживаться? Сделал свое дело — и уходи!

Ага… Бистро, в общем. Хотя названия такого еще нет. Ибо до взятия русскими Парижа практически два десятка лет ждать надо. Да и будет ли оно здесь? Я-то уж точно Москву брать не собираюсь… Впрочем, мне до той Москвы… Точно так же, как до императорской короны. Но история-то — штука упрямая. И если не я, так какой-нибудь другой «наполеон» наверняка попрет «нах остен» — расклад такой политический получается. Разве что Англию выбить из игры — главного создателя антифранцузской коалиции… Вот только как? На море англичане несопоставимо сильнее — они живут морской торговлей. А мы — только балуемся. И в результате Британия Францию так или иначе уделает — не мытьем так катаньем. В смысле — если не в прямом сражении, так блокадой… На флот, что ли, пойти служить? В Бриенне, помнится, так и аттестовали: «Будет хорошим моряком». И что вышло? Вот и вся французская морская мощь!.. Наполеон Бонапарт, сухопутный флотоводец… Впрочем, о чем это я все? Как хорошо было сказано в «Евангелии от Митьков»: «Где я — и где та гора!» Мне б для начала на мундир заработать!

Вот, в общем, такое самое «бистро», пока что еще без своего расхожего названия, мне и подвернулось на этот раз. Небольшой зальчик с десятком крохотных деревянных столиков без всяких скатертей. Правда ножки у столиков были резные — ну, такая вот примета времени: считается что это красиво… И стулья тоже отличались таким же резным орнаментом. Совершенно другой стиль. У нас бы его назвали, наверное, «деревенским». Ничем не напоминает современные пластиковые штамповки. Все дерево давно потемнело от старости и отполировано бесчисленным количеством касавшихся его рук… На каждом столике имелась свеча — для клиента ее зажигали. А чего вы, опять же, хотите — не двадцать первый век, чем богаты, тем и рады…

Я уселся в углу, кликнул гарсона, заказал кофе. Потом, подумав — да черт с ними, с лишними расходами, жрать-то хочется! — тарелку супа. Употребил все это. Заказал еще кофе. Раскурил трубку от свечи — удовольствие на сытый желудок, да… Откинулся на резную спинку стула, вытянув натруженные ноги. Жалко, что здесь не салун на Диком Западе — я бы их вообще на стол взгромоздил… Но каждому овощу свое время. Здесь такого жеста точно не поймут. Дикарье-с…

Ну так что у нас там с Англией? Может, мне и в самом деле в моряки податься? Составить Нельсону конкуренцию? Потому как на море для победы над Британией эту фигуру никак не обойти. Беда вот только, что ни Бонапарт, ни я в морском деле ни уха ни рыла… Полные игнорамусы. Бушприт от руля не отличим. Уж во всяком случае, бимс от штага — точно ни за какие коврижки. И на фиг на флоте такой специалист нужен? Даже и простым матросом… Разве что в морскую пехоту?

Однако гениальному плану сокрушения Англии на этот раз не суждено было появиться на свет.

Распахнулась дверь и в полупустой зал вошли с улицы четверо… Ага: мушкетеров — Атос, Портос и Арамис… Гы… На самом деле — вполне обычного облика молодых людей в возрасте от двадцати примерно до тридцати лет, весь вид и манеры которых указывали на принадлежность к обитателям латинского квартала. Студентов то есть. А чего? Квартал этот тут рядом, только реку перейти. И хотя Сорбонну закрыли, но Французский коллеж, где и происходило как раз основное нерелигиозное обучение народа со всей Европы, как функционировал, так и функционирует — никто его не трогал. Соответственно и студентов ничуть не убавилось. Хотя, может, и поменьше стало… Но если и стало, то ненамного. Да и какой смысл было уезжать, если уж приехали в Париж за образованием? Неблизкий свет куда-нибудь в Венгрию мотаться или Швецию, когда война идет. Проще уж тут пересидеть. Вот и эти были явно из таких. Но совсем не их сословная принадлежность заставила всю Англию моментально вылететь у меня из головы.

— Нет, Петруха, совершеннейше прав Легрэ: мало веселости принесла отмена «максимума» добрым гражданам! Токмо торгаши свой прибыток увеличили! Куда девалося изобилие, коим всех прельщали? — продолжая начатый еще на улице разговор, заявил один. — Цены высятся ровно тесто на дрожжах и ныне уже поднялись впятеро против бывших по осени! А что весной сдеется?

— Но учитель говорит, что хлеба в городских закромах в достатке имеется…

— Да что видеть может он, сидючи у себя в Конвенте беспрестанно сутки напролет? Небось, кабы постоял в очереди в булошную — так разом бы в том усомнился!..

— Что за обвычку ты взял, Данила, все время дурно об учителе отзываться!

— Я, Петряй, такую обвычку давно имею — не об учителе твоем, а вообще! Коли что приличаю своими глазами перед собой, про то и говорю! Ну откуда знать ему, как простой человек жизнь свою влачит? Небось в такой вот кабак он и не войдет даже!

— Не имеет учитель времени досужего по ресторанам шляться! — возразил Петряй. — Он и в дому-то у себя ест не каждый раз нормально! И о счастии народа думает не менее, чем разлюбезный твой Бабеф!..

— Хватит собачиться, братья! — вступил в разговор еще один, возрастом заметно постарше. — Пускай цены к нам нынче и неблагосклонны, но у меня сегодня день удачен был! Потому давайте-ка я попотчую вас, как тому следует между добрых товарищей… Эй, хозяин, — обед на четверых вон на тот столик у окна! И бутылочку вина для начала!

Ну, «максимум» действительно отменили в конце декабря. Потому как военным путем от крестьян чем дальше, тем меньше можно было добиться. Однако совершенно закономерно в такой ситуации вместо хлебного изобилия началась инфляция. Это всех волновало на текущий момент. Но дело было в другом. А именно, что весь разговор, кроме последних слов, обращенных к хозяину, — происходил по-русски!

Я чуть со стула не сверзился. Оказывается, за проведенные «в шкуре генерала Бонапарта» месяцы я настолько уже освоился с французским языком вокруг меня, что воспринимал его как свой. И тут вдруг совершенно чужой говор, который я полностью понимаю, и оказывается, что это и есть моя родная речь… Очень своеобразное ощущение, доложу я вам… Хотя наполовину оно и исходило от Наполеона. Но и у меня в голове приключился нешуточный когнитивный диссонанс.

А попросту сказать — настоящий шок.

Пришедшие сдвинули два столика. Увеличив таким путем их полезную площадь. Расселись вокруг, привычно нацепив снятые шляпы на спинки стульев, принялись раскуривать трубки. По всему чувствовалось, что они здесь не первый раз.

Никто не обращал на них никакого внимания. Да и чего, собственно, обращать? Подумаешь — иностранцы!.. Один я сидел, точно громом пришибленный, совсем как Штирлиц на свидании с женой в дурацкой сцене известного фильма. На мое счастье, отсутствие электрического освещения не позволяло как следует рассмотреть, после дневного света на улице, чего делается в углу, и столбняк мой остался незамеченным. Благодаря этому я без всяких усилий со своей стороны получил массу информации про внезапно объявившихся соотечественников. Ввиду того, что, не опасаясь быть понятыми, они разговаривали совершенно свободно. Например, я узнал, что из двух спорщиков — Данилы и Петра — Данила архитектор. А Петр изучает математику. Что старшего — который проставлялся обедом — звать Евгений, а фамилия у него Иванов. И что он живет в Париже уже лет десять и на французский манер именуется Эжен Жано. Что он врач и даже имеет кое-какую практику, чем и объяснялось наличие у него денег. И что даже намерен жениться на какой-то вдовушке и осесть здесь насовсем. Я даже адрес его домашний узнал. Хотя, если подумать, мне он был совершенно ни к чему. А самый молчаливый из всех — четвертый, по имени Алексей, и он же самый младший — оказался художником. Вот такая вот компания.

Не знаю, зачем я все это слушал. Правильней было бы, наверное, встать и уйти — кто мне они и кто я им? Но меня словно к месту пригвоздило. Мне все время казалось до сих пор, что все происходящее — какая-то компьютерная игра. На манер модного ныне попаданса: ты в экзотической стране, в экзотическую эпоху. Да еще в теле не менее экзотического исторического персонажа… Все абсолютно не такое. И вдруг — русская речь. И, оказывается, здесь тоже есть Россия. И там живут русские. И разговаривают все поголовно на русском же языке, пускай и заметно архаичном. И вот это-то — язык двухсотлетней давности — и оказалось самым сильным потрясением. Потому что ясно стало: моего мира — здесь НЕТ! А есть та самая параллельная реальность, которая ТОЛЬКО ЛИШЬ похожа. И что тут будет с Наполеоном и с Историей — бог весть. И никакие это не игрушки. Хоть застрелись.

Ох, как меня заколбасило! Куда там тому Штирлицу… Он-то хоть знал, что всегда может вернуться. Пусть даже и под расстрел. А мне-то — куда возвращаться?! На Корсику?! Кстати, там я как раз под расстрел и попаду: попытку присоединить остров к Франции мне вряд ли кто простит из нынешнего руководства — прошлый-то раз еле ноги унес… А здесь — такие вилы, что самому Наполеону не снились! Пусть и не баловала его жизнь и раньше — интересно: хоть один из сидящих в дурке «наполеонов» представляет хотя бы частично, чему завидует? — но теперь совсем звездец полный… Неужели это из-за того, что я в него вселился? Так я вроде и сделать-то ничего не успел… Или это все-таки неправильный какой-то Наполеон? Поди — пойми… И вот, значит, теперь оказывается, что в этой-то заднице мне и предстоит жить! Ага: «Привыкай, сынок, это твоя родина!» Яп-понская икебана…

Я жестом подозвал гарсона и, с трудом преодолевая навалившийся депресняк, попросил водки. Шнапса, граппы, кальвадоса, коньяку или хоть рому — да чего есть, только покрепче. Бутылку. Набулькал полстакана — коньяк таки нашелся, мы ж все-таки во Франции, хотя в бюджете у меня и образовалась немаленькая дыра — заглотил одним махом. Ну да: «А так, как вы, — залпом! — коньяк пьют только русские!» Подумав, хватил еще столько же, потому что одной порции явно оказалось мало.

Только после этого меня слегка отпустило.

Прокуренный зал парижской забегаловки снова стал реальностью.

Даже как бы еще более отчетливой. Обшарпанная обстановка, грязный пол, запахи застарелого табачного дыма и винного перегара, смешанные с ароматами второсортной кухни, разговор за сдвинутыми столами у окна…

— Правительственная монополия на торговлю с заграницами отменена? Отменена вскорости ж после Девятого Термидора! И что воспоследовало за сим? Все купцы разом хлеб свой потащили иностранцам! А военные заводы где государственные? Тако же отменили! И у солдат теперь не то что хлеба — ружей не хватает! Что сие как не измена делу Отечества? Сами все немцам с англичанами отдадут, дабы защищаться впредь было нечем, а им за то великое деяние новый король ихнюю мошну наворованную оставит!

— Ну о чем говоришь ты, Данила, ведаешь ли об том? Кабы свободную торговлю не позволили, сейчас бы все крестьяне уже по всей стране за оружие принялись бы! Ведь и без того уже в половине департаментов бунты злые противу правительства не стихали! И дело к большему стремилось… Отменой сей монополии торговой Конвент единомоментно гражданскую войну в пределах Франции отменил!

— Ну да! И ныне богатеи деревенские на радостях цены на хлеб ломят до размеров несусветных! Да зерно за море сплавляют!

— Так за морем за то зерно денег больше дают! Ты сам на их месте не искал бы разве в том выгоды?

— А совесть есть ли у них?! В Париже шестьсот тысяч душ народу впроголодь живет, а им от того прибыль?! Скоро и вовсе кровь людскую пить начнут, аки вурдалаки! А Конвент где пребывает в эту часа минуту?! Последних честных в рядах своих вон гонит и как зверей диких беспощадно травит: Барер, Бийо-Варенн, Колло д'Эрбуа — твердейшие же были! Всегда за народ!

— Не всегда, Данила… Мне учитель кое-что показывал из бумаг Конвента да Комитета времен тех… Они с народом такое творили, что не всякий дворянин себе подобное измыслить способен был! При Робеспьере гильотинировали бы сих трибунов народных в единый момент времени… А сейчас их за кровь народную пролитую всего только из правительства изгоняют… Даже и под арест не берут!.. Да и сам ведь видишь, наверное, брат, — казни-то каждодневные прекратились! Не рубят больше головы без разбора и вины! А к лету и Конституцию долгожданную в действие ввести обещают, чего якобинцы так сделать и не смогли, сколь ни тщились!

— Головы не рубят? Эка радость! Зато голодом морят! А сами жрут в три горла! А если кто голос возвысит — того тут же в тюрьму немедля! За это, что ли, революцию делали, народ сувереном провозгласили? А паки, выходит, обратно в то же самое ярмо? Только погонщики новые будут! Конституция, говоришь? Что-то сомневаюсь я, что эти ее введут, на что она им? Им же без нее лучше! Они ж даже секции парижские отменили — орудие изъявления воли народной! Упразднили все сорок восемь! А заместо того округа придумали — всего двенадцать штук. Да запретили им заседания их проводить больше одного раза в декаду! Электоральный клуб — последнее прибежище, что еще у истинных французов оставалось, — закрыли — комедия! — на ремонт, когда никакого ремонта никто не требовал! Двести человек «рабочих» во главе с «архитектором»! Произвол это полный, Петруха! И учитель твой в сем произволе участвует, что ты про него ни говори! И попомни: добром эта их политика не выйдет им! Бабеф правильно вельми пишет, что у народа осталось только одно средство — восстание! Как в восемьдесят девятом — поход на Версаль! Или в девяносто втором — на Тюильри! Вооруженной рукой обуздать деспотизм Конвента, заставить обратить внимание на волю избирателей! Короля скинули — и этих скинут, если что! Уж думаю, никак не крепче они прежней власти окажутся…

Совершенно обычный, в общем, для того времени разговор… Как смутно помню из школьной истории и из читанного после: «термидорианская реакция». Когда прибравшие власть к рукам революционные олигархи принялись упрочать свое положение хозяев жизни, а шибко распоясавшийся народ загонять туда, где, по их мнению, ему и место. А народу это не очень нравилось…

Данила с Петром тут были не оригинальны. Собственно, они высказывали две основные на тот момент, диаметрально противоположные точки зрения. Петр стоял, похоже, практически на официальной позиции Конвента, выражая мнение «умеренных» депутатов, считавших, что ситуация в целом идет вполне приемлемо. И всячески борющихся с опасностью возобновления «террора», как тогда называли период правления якобинцев. Данила же, судя по тому, что почти дословно цитировал статьи из бабефовского «Трибуна народа» — а вы чего думали, газетки-то мы почитываем! — исповедовал взгляды крайней оппозиции, выступавшей против «культа личности» Робеспьера, но считавшей при том, что при якобинцах порядок-то был… Ага… И при этом оба лагеря истово уповали на введение в действие конституции. Как на манну небесную. Способную разом устранить все существующие проблемы. Дети малые…

Забавным, пожалуй, тут являлось еще то, что в эти времена — когда ни теорий революционных никаких еще не было разработано, ни терминология толком не устаканилась — все разговоры на улицах, все печатные полемики и все дебаты в Конвенте происходили на одном и том же несусветном суржике, доставшемся от предыдущей эпохи энциклопедистов и представлявшем из себя дикую смесь светского салонного диалога с самой примитивной бульварной патетикой, где всяк толковал произносимое на свой лад. Вследствие чего возникало полное непонимание между собеседниками при абсолютном согласии их же на словах между собой. Регулярно выливаясь в постоянные конфликты и дрязги: «Мы ж договорились!! Вы чего?!» — «Мы договорились?! Да мы вовсе не это имели в виду!!» Ну… Банальная кухонная политология, так хорошо известная всем в наше время… Впрочем, ничего удивительного: откуда взяться профессиональным политикам, если сама политическая деятельность в стране началась буквально семь лет назад? С нуля. Вот и получилось, в общем, что та самая «кухарка» и управляла теперь государством… Как умела.

Несколько неожиданно, пожалуй, было слышать все это в исполнении оказавшихся в Париже русских… Ну что им эта французская революция? Но, с другой стороны, они тут живут уже не первый год. Наблюдают данное историческое событие практически с самого начала и — ясен пень! — не могут не иметь своих пристрастий и антистрастий в этом спектакле. Да и, помнится, нынешняя российская действительность тоже способствует появлению революционных настроений. Радищев свое «Путешествие…» уже написал. А кое-кто из весьма немаленьких людей и в штурме Бастилии даже участвовал, и в якобинском клубе состоял… Тот же граф Павел Строганов. Он же гражданин Поль Очер. Что уж говорить о более нижних слоях общества, к которым явно принадлежала эта компания… Кто они вообще могли быть? Беглые, скрывающиеся от закона? Любознательные, избравшие путь Ломоносова? Просто авантюристы? Черт его знает — не подойдешь же и не спросишь!..

Тут опять мои размышления оказались прерваны самым неожиданным образом. Наиболее молчаливый из всей четверки, Алексей, на которого я почти не обращал внимания, — а зря, у художника глаз острый — что-то очень негромко сказал, наклонившись над столом, и спорщики немедленно смолкли. После чего вся компания разом повернулась ко мне и уставилась на меня в восемь глаз. Не то чтобы угрожающих или любопытных. Скорее внимательных.

— Кто вы такой, месье, и почему нас подслушиваете? — спросил старший, Евгений.

— Я не подслушиваю. Просто слушаю… — ответил я. — Не затыкать же мне уши?

И только после реакции собеседников сообразил, что Евгений обратился ко мне по-французски. А я ему в ответ сказал — по-русски! Штирлиц, нля…

— Вы русский?

Ага, счаз-з!.. «Братаны! Да я в натуре свой! Вчера лишь из Москвы прилетел!» Не забыть бы только, что сейчас столица — Питер! А то брякну опять чего…

— Нет. Француз. Просто русский язык знаю… немного.

— Гм… — заключил Евгений задумчиво. — Для француза вы его знаете весьма даже изрядно…

Ну, что верно, то верно… Надо что-то отвечать! Что вот только?

— У меня был хороший учитель.

— Кто же, коли не тайна? — подал голос Петр. Это я, видимо, его «учителем» спровоцировал. Блин. Но кто мог меня учить?! Уж русских-то на Корсике точно Наполеону не попадалось. Впрочем, так же как и в Бриенне… И как потом мне с этим выдуманным учителем дальше отбрехиваться?!

— Граф Калиостро! — идея пришла как взрыв. И показалась наилучшей из возможных. Я справки наводил: он сейчас сидит в венецианской тюрьме и когда выйдет — и выйдет ли вообще — неизвестно. А в России он уже побывать успел. Да даже узнай он, что я на него ссылаюсь, — будет ли один ловкач опровергать другого? «Узнаю брата Колю!» — вариант, когда еще предложенный Остапом. — Слышали?

— Гм… — снова скептически отреагировал доктор Иванов. — Известное имя, как не слышать…

— Токмо сдается мне, что ты врешь! — вмешался радикально настроенный Данила. — С чего бы это какому-то графу учить тебя русской речи? Да и слышал я, что граф тот сам мошенник был преизрядный — может, и ты таков? По кабакам вон подслушиваешь! А может, ты, часом, филер полицейский, а? Нам тут сказки рассказываешь!

— Я генерал Наполеон Бонапарт! — отчеканил Наполеон. Перехватив у меня инициативу, пока я раздумывал, в чем же опять прокололся. — Бывший командующий артиллерией Южной армии в отставке! Можете спросить обо мне в военном Комитете! А ваши подозрения оставьте при себе! Нужны вы мне на хрен — за вами шпионить! — добавил я уже от себя.

— Генера-ал? — только и смог протянуть в изумлении Данила. Окидывая меня взглядом с ног до головы. — Ишь ты! Да какой ты, к черту, генерал — мелочь коротконогая? Хлопцы — да фискал это, точно! Я ихнюю породу знаю — завсегда по кабакам пасутся, честных людей губят! — Он начал уже приподыматься из-за стола, заставив меня подумать, что я очень удачно не продал пистолеты и исправность их проверяю ежедневно, но тут более миролюбивый «умеренный» Петр положил ему на руку ладонь.

— Остынь, Данилка. Не поспешай!.. Что-то слыхал я этакое про Бонапарта… Это не вы, часом, известны стали по взятию Тулона?

— Я самый, — буркнул я, ослабив пальцы на пистолетной рукоятке. — И по кабакам за неблагонадежными не шпионю… Хотите — верьте, хотите — нет. Ваше дело! — и, видя, что до конца я их не успокоил, закончил: — Я вообще уже собирался отсюда уходить, когда вы появились. Мне просто стало интересно послушать русскую речь. Откуда мне было знать, что вы не боитесь откровенничать между собой при французах, ведь всегда может найтись кто-то, кто понимает ваш язык? А чтобы не смущать вас далее, судари, я сейчас уйду, куда и шел по своим делам. Позвольте откланяться!

Ничего себе встреча с земляками получилась!..

А мундир я себе так и не скомбинировал…

Вот такие мы с Бонапартом оказались предприниматели! Нету у нас, видно, коммерческой жилки. Что, по крайней мере, применительно к Наполеону как-то странно. Просто нестяжатель какой-то, да и только! Пошла прахом вся наша крупномасштабная спекуляция, и нам пришлось пойти вслед за ней… Хотя до последнего момента казалось, что все о'кей…

Последним этим моментом была госпожа Тереза Тальен. Ну да, супруга того самого Тальена, сокрушителя Кроффафого Чудовища, как мне объяснили, если она замолвит свое словечко, то дело непременно будет в шляпе. Надо было только произвести на нее хорошее впечатление. Ну, я и пошел… Почистил свой дотлевающий мундир, побрился-умылся-причесался и отправился в ее салон на вечерние посиделки. Можете оценить простоту революционных нравов: какой-то бомж с улицы — в светский салон одного из первых лиц в государстве… Ну, не совсем, конечно, первый попавшийся — все же о визите следовало договориться и иметь рекомендации. Как бы: «Это наш человек, ему нужно помочь…» А чего? Новая нарождающаяся элита победившего класса складывалась. А складывалась — из чего ни попадя…

В общем, чистый анекдот… Или, скорее, — детский сад… Или вообще цирк с конями, учитывая, чем мне там пришлось заниматься. Анекдоты рассказывать. Весь вечер на арене… Наполеон ведь получил очень даже приличное светское образование. Как бы не Пажеский корпус закончил, если на более близкие для нас ассоциации переводить. Как вести себя обаятельно в обществе, он прекрасно знал. И весь прием мы с ним развлекали хозяйку веселыми историями, шутками и остроумными комментариями к свежим политическим новостям. Я, опять же, к репертуару Бонапарта добавил несколько свежайших анекдотов из будущего — ничего, «на ура!» пошли! Все, в общем, были в диком восторге… Вечером я ушел, абсолютно уверенный в успехе. А на следующий день узнал, что госпожа Тальен, благосклонно прозванная почитателями Notre-Dame de Thermidor, соизволила выразиться в том духе, что этот облезлый коротышка лучше бы зарабатывал на жизнь шутовством… На чем моя интендантская деятельность и закончилась. Причем смех в том, что вышло все один в один как с основателями фирмы, кажется, «Тойота» в свое время… Те тоже, где-то сразу после войны, искали кредит на разворачивание своего бизнеса. И с целью произвести благоприятное впечатление на банк устроили на последние деньги прием. С обильным угощением, музыкой, танцами живота и прочими удовольствиями… А сами весь вечер с эстрады рассказывали анекдоты. Демонстрируя тем самым свое глубокое уважение. Ну гости были очень довольны!.. А наутро учредители «Тойоты» кинулись в банк, уверенные, что сейчас им все дадут — и на своем бизнес-плане увидели резолюцию: «Правление не может доверять двум клоунам». Так что ничего нового в истории, судя по всему, нет. Да, похоже, и не было никогда…

Но зато там я видел — кого б вы думали? Жозефину. Ага… Богарне. Свежеиспеченную вдову. И содержанку аж самого Барраса… Мне ее издали показали: вон, типа, смотри — какая женщина! Вах! Ну, посмотрел. Наполеон — заинтересовался. А моя реакция была: «Мама — я столько не выпью!» Чего в ней все находят? По нашим меркам — хорошо еще, не совсем уродина. Опять же пластика, анатомия сейчас — абсолютно другие. Несуразные совершенно. Нелепая тетка, закутанная в полупрозрачный муслин (на голое тело, ага), принимает ненатуральные позы… Ей-богу — Дезире Клари нравилась мне куда как больше: нормальная девушка с неиспорченными манерами, вокруг которой не надо выписывать кренделя с дурацким видом.

В общем — если резюмировать мое впечатление — то, как сказал некто подзабытый нынче Сусик-Богдан, прибыв с того света на этот: «На что мне с моими миллионами эта залежалая тыква Парася Никаноровна нужна?»

Не — на Жозефине я точно не женюсь!

Материалы из «Серой папки», 1793.

Лето 1793 года. Форт ВВВ.

Из дневника Сергея Акимова.

Запись первая.

Проклятый прогресс… Точнее — его отсутствие.

Я пишу эти строки вполне нормальной «вечной ручкой». Классический такой агрегат — по типу довоенных… Тридцатых годов двадцатого века которые. «Золотое перо», тяжеленький стальной корпус, вороненый, с золотой насечкой (есть умельцы, постарались…), емкость для чернил с плунжером, колпачок с пружиной. При необходимости можно свободно как оружие использовать. Хвала Динго: весной он сконструировал пулемет, а к нему нормальные оружейные пружины — вот и побочный продукт военного производства. Конверсия… А радости от прогресса нет. Что толку в этой авторучке, если прошлогодняя почта пришла к нам только сейчас? Без каких-либо особых причин — просто так тоже случается. И, к сожалению, наличие в Лондоне агентуры, располагающей радиосвязью (хотя это такая радиосвязь, что слов нет — одни выражения, но как-то короткие сообщения все же передавать получается… В ожидании, когда наши гении наладят производство собственной радиоаппаратуры, — уже хлеб), делу здесь не помогает… Впрочем, хватит жаловаться.

Итак…

В прошлом году мы остановились на том, что наш фигурант, похоже, дезертировал из французской армии и решил заделаться командиром Национальной гвардии Корсики.

Что ж, это ему удалось.

Правда, сопровождался этот процесс такими приключениями — судя по описаниям информаторов — что скорей может считаться голливудским блокбастером из жизни итальянской мафии. Там — если верить письмам — было все: и вызовы на дуэль, и дом Бонапартов, забитый круглосуточно вооруженными сторонниками (так что Летиции приходилось на ночь раскладывать матрасы по всем комнатам и коридорам, да еще эту ораву кормить и поить), и взаимные обличительные выступления противников друг против друга, и даже — похищение комиссара, призванного следить за выборами! Наполеон и упер. За что его противники чуть не начали штурмовать жилище Бонапартов. Но Наполеон, когда украденного комиссара притащили к нему, проделал просто натуральный финт ушами. Обратившись к ошарашенному государственному мужу следующим образом: «Я хочу, чтобы вы были свободны! Совершенно свободны! У Перальди вы бы этой свободой не пользовались!» Комиссар не имел ничего против и остался у «освободителя». В результате чего повод для штурма — пусть и формально — отпал. Так что нашему Бонапартию палец в рот не клади!.. Впрочем, противоположная партия — те самые Перальди — тоже были ребята крутые. И поклялись страшно отомстить: сжечь дом, а самого Бонапарта захватить живым или мертвым (что уж они после того собирались с ним делать — оставим за скобками. Но вряд ли что-то хорошее…). И только уже упоминавшиеся «сторонники», которыми был забит весь дом Бонапартов, не дали реализоваться столь кровожадным планам. Ну — мафия, в общем, бессмертна…

Короче: после таких вот нескучных приключений 1 апреля (нарочно, что ли?) 1792 года Наполеон Бонапарт был выбран командиром Второго батальона Национальной гвардии. Командиром Первого батальона был выбран некий Квенца. Но поскольку он, во-первых, ничего не смыслил в военном деле, а во-вторых, шел на выборах в блоке с Бонапартом, то, по сути, главным командующим был Наполеон. Должности же офицеров в батальонах заняли соответственно родственники и друзья счастливых победителей (ну, мафия же…). Вечером вино лилось рекой, играл полковой оркестр…

Правда, уже через несколько дней по улицам Аяччо пронесся клич: «Долой кепи!» (национальные гвардейцы ходили в этих головных уборах). Потому что горожане почему-то решили, что гвардейцы составили против них заговор (??). В результате чего больше десяти дней в Аяччо шли настоящие уличные бои между национальными гвардейцами под командованием Наполеона и горожанами под командованием семьи тех самых Перальди. В ходе которых — как пишут информаторы Падре — обе стороны понесли значительные потери убитыми и ранеными. А Наполеон пытался ввести свои батальоны в цитадель Аяччо, но комендант французского гарнизона этого ему почему-то не позволил и даже накатал жалобу на нашего фигуранта, в которой утверждал, что Бонапарт пытался взбунтовать солдат его полка против офицеров. Закончилось, однако, все практически ничем. Девятнадцатого апреля стороны подписали перемирие, а Наполеон представил объяснительную записку, в которой упирал на то, что хотел только отомстить за убийство своего лейтенанта (тот действительно был убит в один из первых дней беспорядков).

Однако, похоже, эта отмазка сработала не очень хорошо. Потому что уже в мае Бонапарт покинул Корсику и отправился в Париж, где ему были предъявлены множественные обвинения (стараниями все тех же Перальди, накатавших донос аж в Конвент; а исходя из того, что к ним самим никаких санкций применено не было, то возникает вопрос — а чего там вообще происходило?). Как перечислено в одном из писем: «Его обвиняли в превышении власти, подстрекательстве к беспорядкам, отказе в повиновении и вооруженном сопротивлении властям. Обвиняли его еще помимо этого во всевозможных злодеяниях: их было вполне достаточно, чтобы уготовить ему верную гибель. К несчастью, все эти проступки усиливались его основной ошибкой: тем, что он без всяких уважительных причин, без разрешения оставался вдали от полка, в то время как каждая сила была на учете. Но молодой офицер был снабжен наилучшими рекомендациями корсиканских властей, которые ему выдали очень охотно в надежде навсегда от него избавиться». Так что во Франции ему все легко готовы были простить — подумаешь, пошалил немножко! — если бы не его злосчастная попытка овладеть цитаделью, которая попахивала совсем даже не Революцией (судя по всему, это и есть то, что Тарле назвал «несколько сомнительным поведением». То есть сходные мысли по поводу инцидента пришли не в одну голову). И неизвестно, куда бы дело вывернулось, но в это время в самом Париже, что называется, «уже началось!..»

Парижан окончательно перестал устраивать король. Даже присягнувший Конституции и фактически сидящий под домашним арестом в Тюильри (после неудачного побега летом 91-го года). Но все еще не желающий выполнять волю Национального Собрания (разогнал министров-жирондистов, не хотел объявлять войну Австрии (плакал при подписании указа). Последовала тридцатитысячная «мирная демонстрация» 20 июня (как раз когда и прозвучало: «Достаточно было смести пушками четыреста-пятьсот человек!..»), вынудившая Людовика напялить дурацкий — в смысле фригийский — колпак санкюлота, а затем — штурм Тюильри 10 августа. Когда были вырезаны несколько тысяч швейцарских гвардейцев, охранявших короля. А самого Людовика с семьей законопатили в Тампль (ну, дальше все знают — но это позже). Власть полностью перешла к Национальному Собранию.

И в результате наш пострел вышел не то что сухим из воды, а как бы еще и с прибылью: его не только восстановили в армии (новый министр был собратом-революционером), но и произвели в капитаны! Правда, тут же приказав отправиться в полк, находившийся в тот момент на Мозеле, в армии Дюмурье. Однако свежеиспеченный капитан сумел извернуться: ему срочно потребовалось забрать из Сен-Сира и доставить домой на Корсику свою сестру (такая необходимость действительно возникла, поскольку со свержением короля были в приказном порядке упразднены все королевские воспитательные учреждения).

И в итоге в октябре 1792 года, к большому изумлению многих на Корсике (уже посчитавших, что никогда этого типа не увидят), Бонапарт объявился там живой, здоровый и даже отличенный! Для корсиканцев, которым отвага и дерзость представляются величайшей добродетелью (по формулировке все тех же информаторов Падре), наш фигурант по такому случаю представился чуть ли не национальным героем.

Он был обласкан Паоли, встал во главе корсиканских монтаньяров, взял на себя осмотр укреплений острова и снова принял начальство над Национальной гвардией (подполковничья должность, между прочим). Отправляться в полк он явно не собирался. Вместо этого он написал в директорию департамента Вар (которому административно была подчинена Корсика): «Я здесь. Все теперь пойдет хорошо». По всем признакам, он что-то имел на уме…

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ: в начале 1792 года на Корсику прибыл Константин Франсуа Вольней (настоящая фамилия — Буажире, смотри отдельный список). Известный путешественник и философ и депутат Национального Собрания. Цель пребывания — научные изыскания. Конкретно: намерение начать на Корсике выращивание хлопка. Для чего Вольней приобрел близ Аяччо поместье дель Принчиппе площадью аж в шестьсот гектаров. Но главное: Наполеон к этому Вольнею нанялся проводником по острову! И, судя по всему, наладил с ним хорошие отношения. Имеет смысл взять в разработку.

Запись вторая.

То, что происходило на Корсике дальше, — лично для меня полная неожиданность. Или, скорее сказать, — терра инкогнита? В общем, ничего никогда не слышал об этих событиях. Почему-то.

У Тарле об этом периоде жизни Бонапарта написано более чем скромно:

«Он побывал еще раз на Корсике. Но приехал он туда как раз в тот момент, когда Паоли окончательно решил отделить Корсику от Франции и предался англичанам. Наполеону удалось незадолго до захвата острова англичанами, после долгих приключений и опасностей, бежать с Корсики и увезти с собой мать и всю семью. Это было в июне 1793 г. Едва они скрылись, как дом их был разграблен сепаратистами — приверженцами Паоли».

И все.

Из того же, что прислали на данный момент агенты нашего Падре, вырисовывается значительно более содержательная картина…

Правда, Паоли в конце концов таки действительно оказался сепаратистом. Но прежде чем это случилось, на корсиканских берегах успело произойти много различных событий, стержневым из которых была операция по захвату Сардинии!

Вот что можно об этом деле сказать, ориентируясь на письма агентов Падре.

В мае 1792 года Антонио Константини, корсиканский депутат в Париже, вручил Законодательному Собранию записку, в которой говорил о планах покорения соседнего острова. Константини прожил несколько лет в Сассари и был хорошо знаком с Сардинией. Необходимо, говорил он в своей записке, овладеть сначала Маддаленой и некоторыми другими маленькими островками к северу от Сардинии. Вслед за этим можно будет овладеть и северными городами острова, Кастель-Сардо, Сассари и Альгеро. И, наконец, подступить с войском, которое он исчислил в 12 тысяч человек, к Каглиари, столице острова.

Генерал-синдик Саличетти (тоже депутат Национального Собрания от Корсики) соглашался с этим планом. В июле того же года бывший депутат Марио ди Перальди тоже подал записку, в которой говорил о важности военной экспедиции в Сардинию. По совету Карно, временный исполнительный совет приказал военному и морскому министерствам принять необходимые меры к военной экспедиции в Сардинию.

Завоевание Сардинии имело большое преимущество для Франции. Страна эта поставляла превосходных лошадей, хлеб — в котором во время революции ощущался во Франции большой недостаток — и дорогой мачтовый лес. Помимо этого, владение Сардинией представляло собою большую опору в Средиземном море.

Несмотря на старания Перальди (а это были те самые Перальди, к слову) добиться назначения начальником экспедиции корпуса Пасквале Паоли, начальство было поручено командиру альпийской армии генералу д'Ансельму и контр-адмиралу Трюгэ. Ансельму предоставлено было, однако, либо руководить экспедицией, либо поручить начальствование другому генералу. Паоли же был назначен командиром 23-й дивизии и тем самым главнокомандующим всеми войсками на Корсике. В то время на Корсику и в Ниццу были посланы два специальных комиссара, Марио ди Перальди и Бартоломео Арена, для переговоров с Паоли относительно сформирования нужного войска и для вручения д'Ансельму предписания исполнительного совета.

Военные суда, принимавшие участие в экспедиции, собрались в ноябре в Специи, а транспортные суда — в Тулоне. Флот был разделен на две эскадры, из которых Трюгэ командовал меньшей, а большую передал капитану Латуш-Тревилю. Сухопутное войско должно было быть сформировано из шести тысяч добровольцев из департаментов Буш-дю-Рон и Варр, а также из трех тысяч корсиканских регулярных и добровольных солдат, из которых последние должны были быть посажены в Аяччо на суда. Кроме того, Бастия и Кальви должны были дать еще войска.

Трюгэ возлагал большие надежды на экспедицию в Сардинию, точно так же и назначенный в Константинополь французский посланник Семонвиль, ожидавший инструкций в Аяччо. Последний был уверен, что экспедиция в короткое время одержит победу и флот после покорения острова отправится в Черное море, чтобы оттуда диктовать условия русскому правительству (и почему, спрашивается, выражение «наполеоновские планы» появилось уже после Наполеона?)! Расположенные к Франции корсиканцы, в том числе Жозеф и Наполеон Бонапарты, в равной мере с воодушевлением ожидали завоевания Сардинии (тоже вопрос: на основании чего этих поименованных корсиканцев считали расположенными к Франции? Хотя, конечно, в попытках разобраться в том, кто как к кому был расположен — сам черт ногу сломает!.. Тот же Наполеон писал 18 октября Косте: «Враги покинули Лонгви и Верден и перешли через реку, чтобы вернуться на родину. Но мы не останавливаемся. Савойя и графство Ницца взяты! Солдаты свободы всегда будут одерживать победы над рабами, оплачиваемыми тиранами!» Без сомнения — истинный патриот: как излагает-то, собака!..).

Контр-адмирал Трюгэ не стал ждать сформирования добровольческих батальонов, происходившего очень медленно, а 10 декабря с четырьмя боевыми судами, пятью фрегатами и корветом отчалил из Специи. 15 декабря он бросил якорь на рейде Аяччо, чтобы посадить на суда части 23-й дивизии. В тот же день сюда же прибыл и Латуш-Тревиль с десятью военными судами и двумя фрегатами, чтобы отправиться в Неаполь, произвести там демонстрацию и вручить неаполитанскому двору ультиматум с требованием сохранять нейтралитет; было условлено, что обе эскадры встретятся затем в Пальмском заливе и оттуда сообща направятся к столице Сардинии.

Экспедиция началась для Трюгэ крайне неблагоприятно, так как при входе в гавань Аяччо военное судно Le Vengeur потерпело крушение. 15 декабря Трюгэ прибыл в Аяччо и познакомился там с семьей Бонапартов. Молодой и светский, он вращался в лучших домах Корсики и заинтересовался, по-видимому, старшей сестрой Наполеона, Элизой (той самой, что Наполеон только накануне привез из Сен-Сира. По повадкам после королевского воспитания она была настолько аристократка, что Наполеон, по собственному его признанию в одном письме, вынужден был при общении с ней «надевать маску»). Но, вероятно, Люсьен Бонапарт (второй по активности из братьев после Наполеона и в отсутствие нашего фигуранта выполнявший обязанности главы семьи, из-за чего между ними происходили трения. Стоит взять на заметку) был против этого брака.

Трюгэ старался всеми силами ускорить сформирование корсиканских батальонов, назначенных в экспедицию, но Паоли располагал незначительными войсками, так что в походе в Средиземное море могли принять участие вместо трех тысяч лишь тысяча восемьсот человек и 13 орудий.

Через несколько дней после прибытия эскадры между матросами и корсиканцами начались распри, поводом к которым послужила погоня за «аристократами» (что бы это значило??), стоившая жизни двум корсиканским национальным гвардейцам. Только благодаря умению начальников вражда между обеими нациями не приняла широких размеров. Ввиду этого, однако, нечего было и думать брать с собою в экспедицию корсиканскую национальную гвардию и везти ее на судах адмирала Трюгэ. Паоли решился поэтому вместо национальной гвардии предоставить в распоряжение Трюгэ не только всю сорок вторую дивизию, но и тринадцать тысяч из двадцать шестой и пятьдесят второй. Корсиканские же добровольцы должны были предпринять неожиданное нападение на маленькие островки к северу от Сардинии; главным образом Паоли имел в виду самый крупный из них — Маддалену, занимавшую чрезвычайно благоприятное положение в Средиземном море. А по мнению некоторых моряков, значение его даже более важное, чем Мальты и Гибралтара. В январе 1793 года приготовления в Аяччо были закончены, и Трюгэ 8 января поднял якорь, чтобы направиться к Каглиари. Наибольшую часть экспедиционного корпуса должны были составлять батальоны двух юго-восточных департаментов Франции. Но с громадным трудом собрали едва четыре тысячи солдат, большею частью молодых и почти совершенно неопытных. Среди них находились два батальона, носивших многообещающее название «Марсельской фаланги». Но это к слову. Лишь в начале января было закончено формирование корпуса, и в тот же день, когда Трюгэ покидал Аяччо, транспорт флота отчалил из Вильфранш. Общее начальствование над сухопутными войсками было поручено сперва, как уже говорилось, д'Ансельму, но вследствие нескольких поражений, а также и грабежей в Ницце, его отозвали для дачи показаний в Париж, и 20 декабря его заменил генерал Брюнн. В конце концов руководство сардинским походом было поручено генералу Казабиянке.

Поход в столицу Сардинии вследствие различного рода несчастных случайностей протекал довольно неблагополучно. Не лучше обстояли дела и с походом на Маддалену, который был задуман 28 декабря Трюгэ и одобрен Паоли. В нем-то и принял участие «тот самый» Бонапарт.

Несмотря на все возражения Паоли, что у него слишком мало войска для защиты приморских городов, Трюгэ думал, что экспедиция будет чрезвычайно облегчена корсиканскими добровольцами. Паоли назначил главнокомандующим полковника Колонна ди Чезаре-Рокка. Чезаре, как его называли, неохотно принял ответственное поручение, так как считал поход на Сардинию бесцельным и преждевременным. Снабженный неограниченными полномочиями от Паоли, он отправился сначала в Сартену, где стояли четыре добровольных батальона. Оттуда он направился на Аяччо. Там находилось два батальона под предводительством Квенцы и Наполеона. Дисциплина обоих батальонов оставляла желать много лучшего, и Чезаре возлагал мало надежд на военную ценность этих отрядов. В ответ на свои настоятельные просьбы он получил разрешение взять с собою часть жандармерии из Бонифачо (не совсем понятно — он что, заградотряд собирался устроить? И как быть с упомянутым ранее решением не привлекать к десанту национальную гвардию?).

С небольшим войском, состоявшим из ста пятидесяти регулярных солдат и четырехсот пятидесяти корсиканских добровольцев и нескольких жандармов, он прибыл, наконец, в ночь с 18 на 19 февраля в Бонифачо на корвете «Фоветт» и двадцати небольших судах. На следующий день они были уже в виду островов и Маддалены, как вдруг неблагоприятный ветер заставил флотилию повернуть обратно. 22-го, утром, Чезаре снова вышел в море и благополучно достиг маленького островка Сан-Стефано, который отделялся от Маддалены лишь узким проливом. Под охраной орудий корвета «Фоветт» они в тот же день высадились и после небольшой стычки на следующий день заставили сдаться крохотный гарнизон Сан-Стефано, состоявший всего из тридцати человек.

Маддалена же оказала нападавшим значительно большее сопротивление. Две батареи, поддерживаемые полутора сотнями регулярных войск и сотней добровольцев, защищали форт Бальбиано и гавань, вход в которую был блокирован несколькими галерами. По приказанию Чезаре, старший лейтенант «Набулионе Бонапарте» (так в отчете — и имя, и звание) воздвиг в ночь с 23 на 24 февраля напротив маддаленской гавани батарею и утром пустил первые ядра по направлению к острову. Судя по отчету Чезаре и по показаниям самого Наполеона, батарея причинила врагу довольно значительный урон.

24-го был созван военный совет. Все офицеры согласились с Чезаре, чтобы на следующий день под охраной корвета и воздвигнутой Бонапартом батареи совершить высадку в гавани и взять обе неприятельских батареи. Все вроде шло отлично, но тут «опять началось!..» (ну почти как в Париже…). Решение это было встречено с воодушевлением солдатами, и только экипаж корвета был противоположного мнения. Многие были убеждены, что северный берег Сардинии наводнен вражескими войсками, и видели всюду лишь измену и опасности. Они решили поэтому повернуть обратно и в ночь с 24 на 25 февраля стали готовиться к отплытию. В экипаже находились большей частью молодые, неопытные матросы, что, однако, отнюдь не оправдывает этой трусости. Их намерение стало вскоре известно и прочим войскам, и потребовалось все влияние офицеров, чтобы солдаты не обратили орудий взятой лишь накануне крепости Сан-Стефано на «Фоветт», чтобы расстрелять трусов.

Взволнованный этим обстоятельством, Чезаре с кучкой верных жандармов тотчас же отправился на борт судна, чтобы подвергнуть допросу офицеров. Они ответили, что уступают лишь настояниям матросов, но теперь, когда к ним явился главнокомандующий, никто из них и не думает о возвращении. Мило, да? Революционный порядок в действии…

Однако на этом дело не закончилось…

На следующее утро (??) Чезаре попробовал уговорить остаться экипаж, но тщетно. «В таком случае, — воскликнул Чезаре повелительным тоном, указывая на жандармов, стоявших подле пороховых бочек, — повинуйтесь мне, или мои жандармы подожгут пороховые бочки, и корвет взлетит на воздух!» Когда, однако, капитан провел голосование (!!!) и подавляющее большинство экипажа высказалось за возвращение, Чезаре с тяжелым сердцем подал знак к отплытию (а чего тогда бочками грозился? Да и трусость экипажа корвета принимает в таком ракурсе странный вид… Может, и не было вовсе никаких бочек?). Ему пришлось громко прочесть приказ старшему лейтенанту Квенце (это командир Первого батальона. То есть — национальных гвардейцев все-таки взяли?), чтобы матросы убедились, что они действительно возвращаются на родину. Кроме того, бунтовщики мешали ему отдавать распоряжения и обращались с ним, как со своего рода заложником, неуверенные, что приказ его будет приведен в исполнение (ну точно: какие бочки, какие жандармы, какие офицеры, тут же передумавшие отступать?).

Как громом поразил этот приказ Квенцу, Бонапарта и их отряды. Они уже так близки к цели и теперь вдруг из-за восставших матросов корвета должны бросать все и бесславно, не совершив ничего, вернуться на родину! Но злоба и бешенство уступили скоро место беспомощности и бессилию. Из боязни, что «Фоветт» оставит их беззащитными, они бросились на корабль с криками: «Спасайся, кто может!» Они не взяли с собою даже орудий! Бонапарт с невероятным трудом довез их до берега, но должен был оставить их там, и они попали в руки сардинцев (справедливости ради стоит отметить, что погрузить пушки на корабль с необорудованного берега не так просто. Особенно если с корабля орут, что сейчас отчалят…).

Рассказывают, что Бонапарт имел на «Фоветте» чрезвычайно бурную сцену с Чезаре и обвинял последнего в трусости и неспособности, после чего матросы перешли на сторону своего главнокомандующего и пригрозили выкинуть Бонапарта за борт (ну, революция — чо…).

Это сообщение опровергается, однако, по сообщениям других информаторов, тем фактом, что Бонапарт находился вовсе не на корвете, а на маленьком судне. За это (за что именно?) несколько дней спустя по прибытии в Бонифачо его едва не убили матросы «Фоветта». Они намеревались повесить его на ближайшем фонаре как «аристократа». Лишь вмешательству добровольцев, освободивших его из рук бунтовщиков, обязан он спасением своей жизни (то есть что-то такое с желанием прикончить Бонапарта у матросов точно было).

Несмотря на оправдательную записку и заявление офицеров, что он не мог поступить иначе, Колонна ди Чезаре-Рокка попал в немилость к правительству. Бонапарт же, по сообщениям агентов Падре, воспользовался удобным случаем, чтобы развивать планы, каким образом легче всего завладеть островами Маддалены — планы, которые действительно вроде как заслуживали осуществления. Ему удалось изучить на месте положение дел, и он втайне надеялся получить начальствование над экспедицией (откуда они, интересно, об этом узнали?). Но исполнительный совет отказался от всяких дальнейших попыток завоевания Сардинии, так как две уже потерпели такое плачевное фиаско.

Вот такая вот история, о которой Тарле не сообщает ни слова. И что об этом думать?[2]

Запись третья.

С сепаратистом Паоли тоже не все сходится.

О том, что он сепаратист, Паоли узнал в самый разгар подготовки к Сардинской авантюре — в январе. Судя по всему, из писем с материка. Чем был немало озадачен. Поскольку честно попытался разъяснить, что это не так. «Я узнал, — писал он 28 января военному министру, — что несколько честолюбивых недобросовестных людей с некоторого времени распространяют путем газет и двусмысленных слухов сомнения в искренности моих симпатий к Республике и моего усердия ко всему, что способствует ее славе и процветанию». Однако оправдание это не возымело действия. Комиссары Конвента, ответственные за проведение операции, — во главе с уже упоминавшимся Саличетти — явно решили сделать из него козла отпущения за провал высадки. Причем — еще загодя. К тому же 30 января Франция объявила войну Англии, и под это дело очень весомым стал факт того, что в эмиграции Паоли жил в этой стране и получал от английского правительства денежные пособия. То, что это происходило много лет назад, — никого не волновало. Как говорится: то ли он шинель украл, то ли у него шинель украли — было!.. Шпиён английский — как Лаврентий Палыч. Да и все тут. Не отвертишься!.. Масла в огонь совершенно неожиданно для всех подлил тоже упоминавшийся уже Вольней. Выступив в Конвенте с совершенно уничтожающей речью по поводу Корсики вообще: ее экономики, населения и политики. А затем еще и статью в «Мониторе» тиснул. Какая муха его укусила — трудно сказать. И хотя в выступлении своем он не выделил кого-то одного, а гвоздил по всем корсиканцам скопом — включая и Саличетти — это отнюдь не улучшило ситуацию по «корсиканскому вопросу».

Паоли между тем продолжал упорствовать в том, что он не английский агент. Но лично приехать в Париж не мог — ему было уже далеко за семьдесят, и мотаться на материк на разборки являлось для него сложным предприятием. Но даже и так в какой-то момент ему, похоже, удалось убедить оппонентов. Во всяком случае, Саличетти, прибывший на Корсику в середине апреля, согласился отказаться от своих обвинений. И выпустил соответствующее обращение к жителям острова. Все, казалось, пошло на лад. И тут вдруг буквально ни с того ни с сего, как гром с ясного неба, из Конвента пришел приказ, изданный еще второго апреля: вместо переговоров арестовать Паоли и отправить немедленно в Париж!

Это надо понять ситуацию…

Паоли для Корсики был Babbo. Отец. С большой буквы. Герой борьбы за независимость и всенародно избранный вождь и главнокомандующий. И другого корсиканцы не хотели. Они под его руководством сражались столько лет, а затем под его же предводительством они все примкнули к обновленной Франции. И вот — в ответ из этой самой Франции приходит приказ об аресте. За все хорошее…

Возмутились все. Да так возмутились, что французская власть на острове с трудом удержалась только в трех местах: в Кальви, Сан-Фиоренцо и Бастии. Изо всех других мест французские гарнизоны вынуждены были спасаться бегством. Наполеон в эти дни составил обращение для клуба «Друзей Конституции» Аяччо — для отправки этого обращения в Конвент. В котором, между прочим, писал: «Представители! Вы истинный суверенитет народа, все ваши распоряжения подсказываются вам самим народом. Все ваши законы — благодеяния, потомки отблагодарят вас за них…

Лишь одно распоряжение омрачило граждан Аяччо: вы призвали на суд к себе пораженного недугами семидесятилетнего старца, его имя было смешано на момент с каким-то гнусным заговорщиком или честолюбцем…»

Заканчивалось обращение следующими словами: «Представители! Паоли больше семидесяти лет; он больной человек — иначе он бы давно предстал перед вами, чтоб пристыдить своих врагов. Мы обязаны ему всем. Он всегда будет пользоваться нашим уважением. Отмените же ваш декрет от второго апреля и возвратите всему народу его гордость и славу. Услышьте же наш голос, исполненный скорби…»

Довольно ясно выраженная позиция, не правда ли? Если Паоли и был сепаратистом, то Бонапарт тогда стоял с ним в одном ряду. Что называется, к плечу плечом.

А еще он в те же дни пытался захватить Колонна-Лекка — цитадель Аяччо. Но настроенный паолистски комендант — а мы помним, что французских войск в Аяччо уже не было — сумел предотвратить эту попытку. Точнее, две попытки, потому что Наполеон одним разом не ограничился. Вне сомнения, захват цитадели означал контроль французов над Аяччо. Но что хотел этим добиться Бонапарт? Информаторы Падре предполагают, что он таким образом желал предотвратить отпадение острова от Франции. В принципе, такое предположение не лишено логики, поскольку Аяччо главный порт острова. Но тогда вся история с «сепаратизмом» становится сильно шаткой: Наполеон явно искал способ примирить Конвент с Паоли. И готов был ради этого пойти на многое (собственно, захват цитадели запросто мог стоить ему головы. Причем от рук тех, ради кого он и действовал — соотечественников). В общем, весьма запутанная и драматическая ситуация…

Но тут гром грянул второй раз…

Только уже персонально для Бонапарта.

Люди Паоли перехватили пришедшее на Корсику письмо от Люсьена Бонапарта, в котором брат Наполеона хвастался, что это он подвиг Конвент на отдачу приказа об аресте. Произнеся в Тулоне в «Обществе республиканцев» блестящую речь об измене Паоли Отечеству и о том, что Паоли английский агент… Речь произвела фурор, тулонские депутаты переправили ее в Париж и там зачитали перед Конвентом. А Конвент под впечатлением этого гениального креатива немедленно приказал арестовать предателя. Что называется: «Аффтар — пеши есчо!..» Если б в романе прочитал — не поверил бы…

И вот тут — гадство! — информация агентов Падре опять заканчивается. И опять на самом интересном месте!

Запись четвертая.

Осень 1793 года.

Нет, я был не прав! Прогресс все-таки есть!

«Длинный фрегат полковника Аларкона» раздвинул сроки навигации и, так сказать, ширину трафика: чисто случайно, но почта этого лета как раз успела с ним прийти из Европы.

И нам не пришлось «ждать проды» целый год!

В общем, получается, что Наполеон поначалу не связывал своих революционных планов ни с чем, кроме Корсики. И если бы не братец Люсьен… Натуральное влияние личности и случайности на Историю… Вот любопытно: не вылези Люсьен с этой своей речью, или не довези тулонские депутаты ее до Парижа (а и то и другое вполне вероятно) — то что бы мы имели в результате? Наполеона Бонапарта — героя обороны Корсики от англичан? Или бы нашего фигуранта тупо прирезали в межклановой вендетте в разборках за власть? Впрочем, не станем отвлекаться. В нашей — восемнадцатого века — реальности все пошло иначе… (у Тарле, кстати, опять же ничего о тех событиях нет).

Письмо Люсьена было по распоряжению Паоли распечатано и распространено по всему острову. А Наполеона — приказано арестовать, поскольку Люсьен был на материке, а Жозеф находился в Бастии, где засели французы (наш фигурант оставался единственным боеспособным Бонапартом в пределах досягаемости паолистов). Но даже и тогда еще Наполеон не имел намерения бежать с острова. В сопровождении верного человека — некоего Санто-Бонелли, прозванного Санто-Риччи, — он отправился в Корте, где была ставка Паоли, с целью лично встретиться с Babbo. Ни много ни мало. Хотя уже в самом Корте родственники, у которых он остановился, решительно отговаривали его от такого поступка. Но Наполеон, видимо, на что-то еще надеялся и оставался в городе. В результате чего на следующий день был арестован (по приказу, естественно, Паоли, которого, судя по всему, эти Бонапарты достали окончательно). И только стараниями Санто-Риччи (вот даже не знаю: брать этого Санто-Риччи в разработку или нет?) удалось посредством хитрости: тюремщиков уговорили отпустить Наполеона пообедать в дом некоего Морелли, а оттуда через «задний кирильтсо» можно было выскользнуть на соседнюю улицу и удрать. Причем Морелли эти нисколько не были сторонниками Наполеона и гнались за беглецами с криками: «A morte il traditore della patria!» («смерть предателям родины!»). И даже догнали… Но тут, к счастью, подоспели те самые родственники, у которых Наполеон квартировал, — и в начавшейся свалке Бонапарту удалось скрыться. Вот такая вот корсиканская романтика…

Наполеон вернулся в Аяччо, где решил сесть на корабль, чтобы добраться до занятой французами Бастии морем. Здесь его опять чуть не арестовали — только нерешительность жандармов и наглость хозяина дома, где скрывался Бонапарт, поклявшегося, что Наполеона тут нет, спасли нашего героя. И 10 мая он прибыл наконец в Бастию.

Самое смешное, что Паоли тем временем практически удалось-таки оправдаться перед Конвентом. И приказ об его аресте был приостановлен — до окончательного разбирательства. С целью какового на Корсику были посланы два специальных комиссара… Но тут опять «грянул гром» (вот они — исторические случайности!)! В Марселе начался мятеж. И приехавшие как раз в этот момент комиссары были арестованы. Впрочем, они все равно не успевали бы вовремя. 26 мая в Корте состоялось собрание депутатов корсиканского народа, самое многочисленное и значительное из всех собраний на острове, на котором народ снова провозгласил Паоли отцом Отечества. Собрание заявило далее, что верная присяге Корсика и впредь предана Франции, но что народ отказывается повиноваться Саличетти, преследующему свои собственные интересы, а также и двум другим комиссарам. Ну, знакомо в общем: за Советы, но без комиссаров! Кстати, — сходства здесь больше, чем шутки. Как раз в это время до Корсики дошли декреты Конвента о продаже конфискованных земель и о санкциях против «неприсягнувших» священников. А заодно декрет о введении бумажных ассигнаций. Ни первое, ни второе, ни, тем более, третье корсиканцам категорически не понравилось: продавать земли каким-то приезжим (у самих-то корсиканцев с деньгами было негусто) они категорически не хотели, священники пользовались там исстари большим уважением, а бумажные ассигнации абсолютно никого не вдохновляли. В сумме все это и оказалось той соломинкой, что переломила хребет верблюду: за исполнением декретов следили-то — комиссары!.. Тогда же было принято и решение по поводу Бонапарта. Семьи Бонапартов и Арена (одного из комиссаров — сподвижников Саличетти и обвинителей Паоли) предавались вечному проклятию и бесчестью «как рожденные в грязи деспотизма и воспитанные на средства привыкшего к роскоши паши (графа де Марбефа)». Последствия не заставили себя ждать. Дома «врагов народа» (и некоторых их сторонников) были разграблены, а частью и разрушены. Что касается «членов семей врагов народа», то тут кому как повезло. Летицию предупредили друзья, и она с детьми успела уйти в горы, прошла полсотни километров (по прямой), практически половину острова, и 3 июня прибыла в Кальво — городок на побережье, примерно на полпути между Аяччо и Бастией. Один из трех, как мы помним (Кальво, Бастия и Сан-Фиоренцо), где еще оставался французский гарнизон. Железная тетка…

А что же делал в это время Наполеон? Покупал билеты на материк?

Ничего подобного.

Он разрабатывал план захвата Аяччо (просто мания какая-то…)! И не просто разрабатывал, но с одобрения комиссаров (во главе с Саличетти. Этого типа явно надо брать в разработку: если не убьют, может оказаться полезным агентом влияния) осуществлял его на практике.

Трудно сказать, насколько этот план был реален. Скорей — нахален. У французов имелось в наличии совсем немного войск, меньше, чем во время экспедиции на Маддалену (вся эскадра — как и в тот раз — состояла из корвета и мелких транспортных парусников). Весь расчет основывался на том, что жители города настроены профранцузски и что высадка десанта окажется внезапной. Второе предположение оправдалось: высадке никто не препятствовал. Но при попытке приблизиться к цитадели оттуда последовал полновесный залп из всех наличных стволов. Обращение к населению тоже вызвало эффект, обратный ожидавшемуся: горожане принялись записываться в ополчение и усиливать оборону города. Видя такое развитие событий, комиссары (Саличетти и еще один входили в состав экспедиции) поняли, что им тут ничего не светит, и приказали поворачивать оглобли. Единственным светлым моментом для Бонапарта стало известие, что хотя дом его разрушен, но семья успела скрыться. Флотилия вышла в море и третьего июня прибыла в Кальво, где Наполеон и встретился со своими. (Есть, правда, информация, что встретился он с ними под Аяччо — куда семью привели после прибытия десанта — и сам доставил в Кальво, но тут ничего точно сказать нельзя: и так и так говорят. А совпадение дат — 3 июня — ну мало ли какие совпадения бывают…)

Тут-то и было принято решение о том, чтобы покинуть Корсику. У французов недоставало сил для овладения островом, а Бонапарты были лишены всех прав и состояния, и ничего хорошего им не светило. И хотя в трех городах еще оставались французские войска, положение было слишком ненадежно, чтобы рисковать. К тому же комиссар Саличетти (и еще один из двух других — второй оставался на Корсике для продолжения борьбы) в сопровождении Жозефа Бонапарта должен был отправиться в Париж для доклада Конвенту. Для какового доклада Наполеон собственноручно написал пояснительную записку: «Position politique et militaire du dpartement de Corse au 1 juin 1793», то есть «Политическое и военное положение в департаменте Корсики 1 июня 1793» — где впервые прошелся по Паоли, не жалея черных красок. Уж насколько объективно — сейчас судить трудно. Во всяком случае — до того, как мы помним, он отзывался о Babbo прямо противоположным образом… Во всяком случае больше оно похоже на то — и агенты нашего святого отца тоже так считают — что данный документ являет собой политическую декларацию, означающую, что Наполеон принял разрыв с Паоли, о чем и заявил окончательно и бесповоротно. А, собственно, что еще ему оставалось? Заодно с ними отправилась и вся семья Бонапартов.

По сведениям, которые успели разузнать информаторы Падре, эмигранты прибыли в Тулон 13 июня и поселились в небольшой пригородной деревушке Лавалетт, так как там было дешевле (а у них практически не было с собой никаких средств: ну какие средства могут быть с собой у корсиканцев?..). Сам же Наполеон после этого отбыл в Ниццу — в расположение альпийской (итальянской?) армии, где в это время находилась часть его Гренобльского полка.

Вот такая вот «Корсиканская история».

Что называется, следите за продолжениями! В следующей серии — захватывающие приключения Бонапарта под Тулоном…