Глубина тихого омута текст Хороший

Александр Секацкий: «Этот рассказ Модеста Осипова обладает редким качеством полной завершённости. Очень точная дозировка пафоса, нет никакого перекоса ни в сторону жалости к незадачливому герою, ни в сторону компенсирующей грёзы. Если поставить контрольный вопрос: а можно ли развернуть эту историю в цепочку „приключений ангела“, ответ будет отрицательным. Всё сказано, и ретроспективное движение восприятия от неожиданной концовки ко всем эпизодам, ко всем „ступенькам подъёма“ создаёт эффект целого. Собственно, так и устроено произведение литературы в отличие, например, от школьного сочинения. Все прочие „находки“ детали сообщения срабатывают при выполнении этого минимального условия – и у Модеста Осипова они срабатывают».

Мои тряпичные крылья

Александр Секацкий: «Емкая проза Катерины Букшиной несёт в себе следы оригинальности и неподдельности. Ложатся в строку даже некоторые нарочитые неправильности вроде того что „на полу валялся запах“, поскольку всё попадающее в поле зрения автора освещается странным мерцающим светом. Это признак стихийной силы повествования, как бы не знающей (и не желающей знать), где заканчивается психологический очерк и начинается эпос. Угол зрения, точка отсчёта перемещаются в любую систему координат, в текст словно бы вмонтировано устройство противодействия замыленному взгляду, и некоторые ракурсы говорят сами за себя, подсказывают стилистику письма: „Карандаш будто проживал всё, что создавалось его человеком, – он был оскалившимся львом, парусником в океане, печальной женщиной и загадочным существом, был далекой планетой и утренним цветком“. История отношений карандаша с его человеком и вправду рассказывается из глубины какого-то омута, и прием, используемый ещё в сказках Андерсена, применяется Катериной Букшиной бестрепетно и приносит свои плоды».

Он стал нужным

Люди – мы живем по-людски.

Кошки живут по-кошачьи.

Он стал нужным – его жизнь началась.

Карандаш вышел из-под станка красивым – шестигранная деревянная оправа пахла свежей краской, плотный графитовый сердечник мягко отражал свет металлическим оттенком. Он был заточен так идеально, что мог бы стать шпагой в руке любого мальчишки.

Но купивший его человек не играл в дворовых мушкетёров. Напротив, он стоял на пороге той особой юношеской серьёзности, которая взрослеет так же отрывисто и непропорционально, как и молодое тело.

Хозяин карандаша усердно чертил линии на клетчатых листах тетради, графит оставлял частицы себя на деревянной линейке. Шурша по бумаге, карандаш неровно бегал по строчкам, оседал небрежными пометками на полях, порой дважды или трижды возвращаясь к затёртым ластиком местам. Борозды от начерченных ранее линий были глубоки – человек держал карандаш крепко и нажимал на бумагу с силой, как будто упрямым усердием пытался перекрыть те знания, что не хотели устроиться в его голове. Он думал, что будет убедительнее для самого себя, если заключит свои доводы в жирные тёмные контуры. Невиданные графики и формулы были чужды карандашу, но столь же чужды они были и руке, выводившей их. Скорые мысли человека лишь на малую долю секунды задерживались на букве или линии, и чем меньше он понимал – тем сильнее графит вдавливался в бумагу, порой как будто со злостью. Карандаш чувствовал себя виноватым, но не в его силах было вложить смысл в тот след, что он оставлял за собой, он управлял лишь формой, содержание же было ему неподвластно.

Потом что-то случилось в жизни человека, и его рука стала легче и небрежнее. Сперва на замену упрямству пришло изумление, потоками проходившее через графитовый сердечник, – карандаш и его хозяин вдруг обнаружили в себе множество оттенков. Отчаявшись совладать с однотонными формулами, человек поначалу несмело, без всякого движения к результату, рисовал фигуры. Под его рукой появлялась форма у конуса и сферы, несуществующий свет ложился на текстуру гипса, металла, дерева. Человек всякий раз точно знал все свойства того, что он отражает на бумаге, словно он держал это на своей ладони. Вскоре рука обрела уверенность. Теперь не бессильное упрямство владело им, когда глубокие и злые линии и плотно сжатые губы подходят на роль последних аргументов. Он старательно, со знанием дела стал вдыхать жизнь во всё, что обитало в его воображении. Разноцветный калейдоскоп мыслей, нетерпеливо дрожащий в ожидании выхода, поселился в графитовом сердечнике. Карандаш будто проживал всё, что создавалось его человеком, – он был оскалившимся львом, парусником в океане, печальной женщиной и загадочным существом, был далёкой планетой и утренним цветком. Человек создавал новую реальность, и карандаш был частью этого акта творения, ощущая, как через его сердечник из руки на бумагу проходит содержание, смысл, характер и само существование. Карандаш и его хозяин были счастливы. «Мне видится теперь, что я обрел целостность, – писал человек кому-то, – найти дело по душе – событие исключительное и в масштабах одной судьбы влияющее на ход личной истории. Но сколько отваги нужно, чтобы следовать ему! Краеугольный камень моего мироустройства у меня под ногами, но покуда я топчусь на нём в нерешительности, лишь стараясь не соскользнуть. Но чувствую, в скором времени найду в себе необходимые ресурсы, чтобы начать строить на нём цитадель моей счастливой судьбы. Даровать бы всем по такому открытию! Это же свобода в чистом виде – да, именно так, ведь мое сердце никогда не бывало таким вольным».

Случилось так, что на самом гребне волны такого нужного, полезного счастья хозяин бросил его. Человек зашвырнул карандаш, ставший вполовину короче, в пустой ящик стола – там было темно, пыльно и настолько бесполезно, что он впервые за недолгую жизнь ощутил себя простой деревяшкой с грифелем. Как же так вышло? Время всё шло и шло, но существование оставалось безропотно-пустым. Карандаш тосковал по созиданию. Где его человек?

Прошла не одна вечность прежде, чем яркий свет грубо ворвался в его застывшую жизнь. Ящик торопливо открыли, так, что карандаш выкатился навстречу своему человеку, звонко гремя всеми шестью гранями о деревянное дно. Его ухватили шершавые, чужие руки и небрежно сунули в нагрудный карман. Нет. Руки были те же, но человек стал совсем другим – он потемнел, из него ушли нетерпеливые мысли, он стал похож на те упрямые глубокие линии, что рисовал, примеряя на себя неподходящую жизнь. Карандаш знал, что больше они не станут создавать вселенные на бумажных листах, но он зачем-то ему понадобился – и одно это уже было маленьким, но смыслом.

Земля вокруг постоянно сотрясалась от грохота, и в воздухе плохо пахло, целая палитра неизменно дурных запахов. Человек нервничал, суетился и раздражался по пустякам, он часто был напуган и плохо спал ночами.

Когда, наконец, он достал из кармана старый карандаш с затертой на ребрах краской, то долго держал его в руке, медленно поднося к желтоватой измятой бумаге и тут же спешно отнимая руку. Поблекшая телесная память напомнила человеку, как с этой вещицей он пытался пробраться через дебри геометрии и физики, как после учился рисовать, каждым своим движением мечтая о будущем и приближая себя к нему. Теперь эти воспоминания отдавали едкой наивностью, и тепло, которым от них веяло, лишь раздражало уставшее сердце. Шумно и отрывисто выдохнув, человек наконец коснулся серым грифелем бумаги.

«Здравствуй. Со мной всё в порядке, мама. Кормят сносно, и ноги в тепле. Не обижает меня никто, только мои собственные мысли. Но я справлюсь, это не страшно. Видел здесь на одном лугу цветы – синие звёздочки, очень подойдут твоему саду, туда, между яблонями. Непременно возьму их с собой на обратном пути».

Человек сильно сжал карандаш в кулаке. Внутри него всё клокотало – шумный сонм мыслей, они наскакивали друг на друга, толкались, и всем хотелось на бумагу – скорей, скорей! Вытащить на поверхность все эти ужасы, которые творятся вокруг и внутри, поделиться, снять с себя часть груза. Нельзя. Ничто из того, что ржавчиной осело на его душе, не предназначено этому пожелтевшему клочку бумаги. Достаточно того, что он впитает в себя вонь и сырость окопов, так пусть хотя бы буквы скажут измождённой переживаниями матери, что у её сына всё хорошо.

Карандаш вновь отправился на покой. Вокруг продолжало грохотать, иногда древесина разбухала в промокшем от дождя кармане, но оправа не смела позволять себе трескаться, да и грифель мужественно оставался пригодным. Человек же всё больше опустошался. Он стал беднее на несколько десятков вселенных, что жили в нём прежде, и с каждым днём всё чаще боялся. Естественный страх за свою жизнь уже изжил себя, ушёл надоевшим гостем, и сильнее всего он теперь страшился того, что способно прийти на замену покинувшим его мирам. Природа не терпит пустоты, и если судьба выгнала из него свет и созидание, чего же тогда ему ждать взамен?

Однажды особенно сильный гром разорвал воздух. Треск, гул и хаос куполом накрыли мир, и карандаш чуть не выпал из кармана. Жар стал вокруг, как будто человек стоял рядом с костром.

Слышались крики.

– Достань… в кармане… Дай… Крепкий, выдержит.

Человек зачем-то положил карандаш к себе в рот. Другой человек, покрытый землёй и копотью, сделал резкое движение, от которого хозяин карандаша истошно закричал, со всей силы впившись зубами в древесину. Выдержать такое напряжение было чрезвычайно трудно, но он не сломался. Человек не надломил его и не коснулся зубами сердечника, но оправа навсегда сохранила на себе следы его боли – глубокие, синхронные, позже забившиеся грязью.

«Что-то прохудилось в жизни. Она стала протекать, доселе полная и густая, теперь она спешно убегает, как вода через сито. Я раньше любил запах сырой земли, помнишь? Всякий раз принюхивался после дождя. В окопах так сыро, что я больше никогда не смогу выносить его. Было сражение на реке. Я видел, как по ней плыли тела и окрашивали собою воду бурым. А листья – осенние листья, они обыкновенно кружат на поверхности, знаешь? Они тонули. Шли на самое дно, едва касаясь воды. Разве так бывает? Почему они тонули, мама? Вокруг меня вдруг стал неправильный мир. Неправильный мир. Я никогда не отправлю это чёртово письмо, меня крутит всего, когда я представляю твой тревожный взгляд, бегающий по строчкам, и слёзы, в которых уже не осталось ни соли, ни жизни, потому что это всё тоже вытекло через сито войны».

Рука человека дрожала. Он сильнее хватался за карандаш, как за поручень в трамвае, но никак не мог унять эту дрожь, стремительно теряя равновесие души и рассудка. Всё то, чем он доселе так тонко чувствовал вибрации мироздания, пришлось выкинуть или изменить. Уплотнить свои моральные рецепторы настолько, чтобы через них не могли просочиться запахи крови и дыма, что окружали его теперь.

«Я маленький человек в этом хаосе. Я вижу здесь порой, как ломаются сильные люди, и это наполняет меня таким страхом, от которого я не могу ни думать, ни двигаться. В детстве я твёрдо знал, что должен стать отважным и доблестным. Это кажется величественным ориентиром, но вместе с тем простым и достижимым – потому что это правильно, быть таким. Но я им не стал, ведь доблесть не поддаётся мне, а сила и отвага не приживаются в моём естестве, оно не подходит им по размеру. Я утешаюсь той простой мыслью, что доблестные люди тоже имеют право на страх, и их так же щемит от неуверенности и сомнений. Но очевидное их преимущество – в осознании собственного предела, в примерном понимании, в какой же точке находится тот рубеж, перейдя который они окажутся надломленными. Моя беда как слабого человека в том, что я не могу представить, где мой собственный предел, и потому мне приходится ждать его наступления всякую минуту. Это так жутко, пристально вглядываться в каждый момент бытия, пытаясь различить в нём шаг в пропасть».

Время совершенно потерялось в пространстве. Карандаш давно не точили. Его грифель затупился, стал округлым и мягким, и практически не показывался из древесины. Человек сильно истощился. Казалось, что эмоции утомили его, и он стал отмахиваться от них всякий раз, как они пытались завладеть его сознанием. Всё его нутро устремилось к равнодушию, осознав, что это единственный способ пережить происходящее. Многое из того, что вызывало отторжение, стало привычным, а то, что ужасало, – превратилось в досадный дискомфорт.

Впоследствии карандашу приходилось писать странные и непривычные вещи. Его наконец заточили отрывистыми движениями, пройдясь по грифелю безжалостным лезвием, и заставили перечислять боеприпасы, писать даты, фамилии, ставить плюсы и минусы, распределяя чьи-то судьбы. Как-то вечером, в грязном и сыром воздухе, пока вокруг бегали и суетились люди, человек написал на сером мятом листе под спи ском неизвестных фамилий: «Распоряжение: расстрелять». На секунду огрубевшие пальцы дрогнули, условным импульсом пытаясь отвести от себя реальность, но и эта эмоция была умело погашена. Карандаш перестал чувствовать хоть что-либо, что бы исходило от хозяйской руки. Казалось, будто его человек заперся где-то внутри самого себя, оставшись один на один со своим протестом, не выраженным и никем не распознанным.