Ястреб халифа Медведевич Ксения

– Ну и чего тут смешного? – еще мрачнее поинтересовался Аммар.

Тарик продолжал веселиться:

– Не знаю! Они же считать не умеют, эти твари! Впрочем, – нерегиль посерьезнел, – какая разница, Аммар? Сколько бы их ни было, придется встретиться с ними в бою и всех убить.

– Хороший план, – одобрительно кивнул Аммар.

На этот раз оба мужчины, человек и самийа, рассмеялись вместе.

Два дня спустя

– …Далее следует глава «Проступки», – звучным, хорошо поставленным голосом возгласил катиб.

Зачитывалось новое «Уложение об армии верующих». Аммар, оглядев сидевших рядами высших военачальников, сделал знак продолжать.

– «Кто самовольно оставит строй, да будет казнен. Кто нарушит отданный приказ, да будет казнен. Кто обратится в бегство, да будет казнен. Кто после приказа занять место в строю не вернется на свое место, да будет казнен. Кто наложит руку на какое-либо имущество до раздела добычи между воинами верующих, да будет казнен…»

Нерегиль, сидевший по левую руку от Аммара, довольно жмурился. Глядя на него, человек сразу понимал, что Всевышний лепил лица аль-самийа, глядя на кошку. Большие миндалевидные глаза светились и щурились на солнце, острые уши шевелились, то прижимаясь, то настораживаясь, – словом, нерегиль весьма походил на огромного черно-белого кота, пригревшегося на солнце. Сходство довершали белый шелковый кафтан и черная накидка-бишт.

Писец меж тем продолжал зачитывать вслух с длинного пергаментного свитка:

– …«Кто дотронется до женщины, не принадлежащей ему по законам аш-Шарийа, да будет казнен. Кто утаит что из военной добычи, подлежащей разделу, будь то оружие, конь, женщина или невольник любого пола, да будет казнен. Кто поднимет руку на мирного жителя без приказа, да будет казнен. Кто в походе возьмет что в чужом доме или уведет животное, или женщину, или раба, да будет казнен. Кто откажется совершать молитву в положенное время, да будет казнен. Кто откажется повиноваться повелителю верующих во время объявленной войны за веру, да будет казнен. Кто отдаст женщину, присужденную ему из военной добычи, во временное пользование другому, да будет казнен. Кто отдаст женщину, присужденную ему из военной добычи, в пользование за деньги, да будет казнен. Кто утеряет свое оружие в походе или на поле боя и не сможет его вернуть, да будет казнен. Кто потеряет запасного коня и не сможет следовать за войском, да будет казнен…»

Военачальники переглядывались. Мудрость нового закона никто оспаривать не решался – ведь Али в Книге говорил то же самое от имени Всевышнего. Тем не менее среди каидов витала одна и та же мысль.

Наконец ее озвучил старый Тахир ибн аль-Хусайн. Он тихо, словно для самого себя, проговорил:

– А у нас армия-то после исполнения этих законов останется?

Тарик встрепенулся, прищурился и ответил:

– Именно. Останется армия.

Когда катиб окончил чтение, он смотал свиток, поцеловал печать повелителя верующих и благоговейно возложил документ на голубую подушку с золотым шитьем. Аммар с удовлетворением осмотрел ряды воинов в поблескивающих кольчугах и кивнул, разрешая всем разойтись.

Тут он вспомнил, что хотел спросить самийа кое о чем, – и не обнаружил Тарика рядом с собой. Аммар невольно вздрогнул.

Он пока так и не смог привыкнуть к бесшумности и мгновенности текучих перемещений нерегиля. Не зря те, кто видел самийа в бою, говорили, что человеку с мечом против него делать нечего. Рассказывали, что джунгары, которых нерегиль убивал в степи, не всегда понимали, что уже лишились головы или половины тела. Сумеречники всегда были страшными противниками, Всевышний тому свидетель, но нерегиль, как рассказывали, и вправду оказался чем-то особенным. Аммару было любопытно, против кого Тарик воевал на западе, что его сумели скрутить, заковать и продать, как верблюда или раба-зинджа, Яхье за три кинтара золота.

Нерегиля халиф приметил на другой стороне двора, у резных ворот, ведущих в сад. В черной накидке и туго перетянутом поясом кафтане Тарик казался обманчиво хрупким – и обманчиво безобидным. «Ножки тоненькие, запястья тоненькие, шейка худенькая, жилка на шейке дрожит, ушки торчат, глазки большие – это что, девица или антилопа?» Яхья рассказывал, а потом записал в назидание потомкам халифов, что так ворчали воины, когда увидели нерегиля в первый раз. Самийа был без сознания – его укололи жалом большого человекоядного паука из тех страшных земель. Потом он очнулся, и один из слуг не нашел ничего лучшего, чем брезгливо развязать тонкокостное, жалостно остриженное, большеглазое существо. Яхья говорил, что тот бедняга погиб первым. И не заметил, что умер – от удара в горло собственной джамбией[16]. По милости Всевышнего, нерегиль не сумел быстро выдернуть кинжал из горла убитого и на следующую жертву бросился с голыми руками. Пока самийа сворачивал шею несчастному ашшариту, ему успели накинуть на горло шнурок и душили тварь до тех пор, пока та не обмякла. У державшего веревку до сих пор сохранились шрамы от когтей самийа – тот боролся до последнего. Яхья писал, что они решились расклепать на нерегиле цепи только у самой границы: в результате длительных увещаний – увы, не всегда словесных, горько признавался старый астроном – порядком измученный самийа все-таки дал слово, что ни на кого больше не будет бросаться. Впрочем, до этого кандалы не мешали ему бросаться на всех подряд – за время пути отряд Яхьи потерял еще троих человек. Один зазевался, когда давал нерегилю в руки миску с едой, – самийа плеснул ему горячей похлебкой в лицо и придушил цепью. Другой вообразил себя неизвестно кем и решил, что если нерегиль удостаивает его ответов на вопросы и даже иногда что-то спрашивает, то они вроде как «подружились», ага. «Дружба» окончилась очень быстро – опять же ударом джамбией, которую нерегиль на этот раз успел молниеносно выдернуть из горла убитого. И полоснуть сначала одного беднягу, потом другого. Выживший в той стычке слуга показывал шрам через всю грудь – он спасся чудом, то ли поскользнулся, то ли оступился и так ушел от удара. А от его товарища удача отвернулась – и самийа рассек ему горло. По милости Всевышнего среди спутников Яхьи нашелся укротитель дракона – кто-то треснул нерегиля по затылку булавой. Мог бы и на месте убить, но у самийа оказался на удивление крепкий череп – получилось только оглушить.

Халиф тряхнул головой, прогоняя пустые мысли, – все, теперь Тарик на надежной привязи. Ну а его, Аммара, волосы и так и так стали бы седыми – просто чуть позже.

Кстати, присмотревшись к собеседнику нерегиля, халиф почувствовал неприятное удивление – этим собеседником оказался ибн Худайр. О чем могли говорить самийа и начальник тайной стражи? Словно отвечая на его подозрения, оба вдруг повернулись и посмотрели в сторону Аммара. И тот услышал внутри головы голос Тарика: «Очень неспешно и не выказывая никакой тревоги постепенно продвигайся к нам».

Стиснув зубы, халиф поднялся и направился к секретничающим наглецам.

– Улыбайся, улыбайся, Аммар, – сквозь вполне естественную улыбку процедил Тарик, когда халиф подошел совсем близко. – У тебя все хорошо, и мы сообщаем хорошие новости.

Ибн Худайр тоже весь расплылся от радости созерцать своего повелителя: одутловатый, с тонкими ножками, но большим животом – старый вазир не мог отказать себе в слишком многих блюдах – начальник тайной стражи выглядел как простоватый дядюшка из пригорода, приехавший в столицу продавать финики.

– О мой халиф, у меня воистину есть любопытные известия для тебя.

– Я слушаю, – Аммара уже трясло от злости на этих двоих – что они себе возомнили, знатоки тайн, вершители судеб?

– Ответ наместника Саракусты пришел даже раньше, чем мы предполагали, – наш голубь прекрасно справился с перелетом…

– Видимо, преданный слуга хотел обрадовать меня как можно скорее, – отрезал Аммар. – Писцу всыпали плетей? Сколько?

– Увы, мой повелитель, – усмехнулся ибн Худайр и сложил руки в извиняющемся жесте, – уважаемый наместник не смог выполнить твой приказ относительно нерадивого катиба.

– Это еще почему? – вскипел Аммар.

– Потому что он не приказывал составить это послание, – блестя глазами, заулыбался начальник тайной стражи. – Он его не диктовал, не приказывал записать, не составлял и не отправлял, о мой халиф. И он не посылал тебе женщин, мой повелитель. Он посылал тебе меч ашшамской стали и доспех с золотой насечкой.

– Эти бабы пристали к каравану уже на выходе из Саракусты, – мрачно сообщил нерегиль. – С ними было столько рабов и прислужниц, они везли столько драгоценностей и одежды, что никто не усомнился, что их прислал наместник.

– Ну-ну, мой сумеречный друг, вы нас недооцениваете, – просиял Исхак ибн Худайр. – И выправленная по всем правилам подорожная, и купчие на невольниц, и сопроводительное письмо – все было при них.

– Только буковка подвела, – усмехнулся Тарик.

– И невинная привычка врать в ответ на вопрос «как тебя зовут?», – вазир снова расплылся в улыбке кота над миской с молоком. – Я ваш должник, мой сумеречный друг. Если бы не ваша подозрительность… У вас потрясающее чутье на ложь.

– Это не чутье, – дернул плечом Тарик.

– Где они? – процедил Аммар. – Где эти девки?

– Уже в подвалах замка, – закивал ибн Худайр. – Обе красавицы и вся их прислуга: шесть невольниц и три невольника. В городской цитадели очень глубокие, надежные подземелья. И прекрасные комнаты для допросов, в которых джунгары, как это ни странно, не тронули ни одного инструмента. Видимо, кочевники предпочитают другие способы развязывать язык.

Тут Аммар понял: все девять дней, с момента появления этих женщин в лагере, он ходил по краю гибели. Войди халиф сперва не к Камар-певице, а к ханаттянке, будь наместник Саракусты менее расторопен, а голубь – хуже обучен, нынешняя ночь могла бы стать для него последней. Впрочем, прошлая тоже – если бы он занимался не «Уложением», а рабыней.

После недели допросов Аммар решил, что не притронется к женщинам по крайней мере год – настолько ему надоел вид обнаженного женского тела.

Невольницы из числа прислуги действительно ничего не знали – их купили в Саракусте перед самым отходом каравана. Тарик, вызванный ради своих способностей отличать правду ото лжи, послушал их слезные крики на дыбе и подтвердил, что рабыни не лгут. Затем самийа несказанно удивил всех, предложив отпустить девушек. Самой младшей из них не было и девяти, это правда, но ибн Худайр справедливо заметил, что шпионки должны исчезнуть без следа, – это должно было сбить с толку тех, кто их послал. А Тарик уперся и твердил, что шпионки пусть исчезают, а девочки, мол, здесь ни при чем. И если так хочется, чтобы они исчезли, то почему бы не позвать казенную сваху и не устроить их продажу в харимы – зачем, мол, проливать невинную кровь. Аммар в конце концов не выдержал и поинтересовался, чем эти девчонки отличаются от тех, что самийа приказал расстрелять в степи. Тарик пришел в дикую ярость и закричал, что там были твари, а здесь люди, к тому же безвинные. Аммар плюнул и приказал удавить несчастных тетивой и похоронить на кладбище среди правоверных. После этого нерегиль надулся, как мышь на крупу, и несколько дней с халифом не разговаривал.

Между тем слугам ибн Худайра удалось добиться признаний от ханаттянки и ее друга из числа тех, кто выдавал себя за ее рабов: для этого пришлось немало потрудиться над их суставами и костями. Руки и ноги злоумышленников зажимали между деревянными брусьями с помощью ворота, их кожа и мышцы лопались и кровоточили, а кости хрустели. После третьей ночи допроса с пристрастием ханаттянка и ее спутник признались, что получили золото от человека, степняка видом, который назвался Гумэчи, сын Булга. И подрядились выведать все тайны, а потом убить повелителя правоверных. В вещах ханаттянки действительно обнаружили кинжалы-катары, которые так любят наемные убийцы: пристегнутый к запястью катар очень хорошо прятать в рукаве. За это нечестивый джунгар обещал девке и ее дружку еще золота, а также девяносто девять лучших коней и золотую пайцзу для безопасного прохода сквозь степи в Ханатту.

Аммар приказал утопить обоих в Мургабе, что вызвало крайнее неудовольствие Тарика. Обозленный необходимостью проводить дни и ночи в пыточном застенке самийа зашипел, что нужно пожалеть бедную реку – в ней еще плавали распухшие тела, и вода не начала очищаться от трупных миазмов. Халиф внял его голосу и велел четвертовать преступников. Это не вызвало у Тарика никаких возражений.

Меж тем развязался язык и у чернявой музыкантши: она интересовала ибн Худайра даже сильнее, чем неверная и подлая язычница. Ее пытали огнем и подвешивали за волосы, и в конце концов девица рассказала, что двое мужчин, сопровождавших ее, – это отец и брат, и все они принадлежат к роду Мугиса, истребленному халифом Амиром аль-Азимом, отцом Аммара.

Старшего ибн Мугиса, поэта и полководца, убили за любовь к одной из дочерей халифа. Всех его родственников мужского пола, кого сумели схватить, Амир аль-Азим велел распять на мосту через Тиджр, а затем четвертовать. Остальных же постановили никогда не брать на службу и не давать им никаких должностей. Это стало причиной окончательной гибели семьи. Впрочем, рассказывали, что Мугисов истребили не столько из-за трех бейтов любовного послания к прекрасной Ясмин, сколько из-за влияния, которым семья пользовалась в непокорной и вечно бунтующей Шамахе.

Человек, назвавшийся Араганом, сыном Эсена, по виду степняк, нашел их в глуши Сэйидзена. И предложил золото, покровительство своего господина, а самое главное, то, чего давно жаждали их души, – возможность отомстить за пролитую невинную кровь, за гибель мужчин и страдания женщин и детей, на которых надели железные ошейники и продали в прядильные мастерские и в стойбища бедуинов. Девица с отцом и братом были последними из рода Мугисов, кто не попался в руки тайной стражи, и они согласились. В их вещах нашли катары с несколькими лезвиями и изогнутые, как клык тигра, кинжалы.

Выслушав доклад начальника тайной стражи, Аммар пришел в ярость и велел истребить тех, кто еще оставался в живых из семьи предателей и изменников без различия пола и возраста. Потом, по здравом размышлении, он отменил свой приказ в отношении детей, рожденных женщинами Мугисов от мужчин, купивших их и взявших для потомства.

В отношении же девки и ее родственников – чтоб им всем пить гнойную воду в аду! – халиф долго не мог ни на что решиться. В конце концов, он отчаялся измыслить что-либо утолительное для своей жажды мести и отказался от всех изысков: мужчин приказал попросту четвертовать, а девку подложить под возбужденного ишака и потом тоже четвертовать. Убивать девственницу считалось очень плохой приметой – не познавшая мужчины девушка могла обидеться на то, что ей не дали исполнить свое главное предназначение, и стать неупокоенным духом, а то и гулой. Но Аммар решил, что девка не достойна того, чтобы с ней перед смертью поступили по-человечески. Зато долго корил себя за то, что не подумал о девственницах среди тех шести невольниц – а вероятнее всего, все они ушли из жизни невинными, – и на всякий случай приказал запечатать сигилой Дауда могилы девушек на заброшенном Старом кладбище города.

Казнь была тайной. В деле Мугисов Аммар решил не советоваться с Тариком – слишком ясно он себе представил, как нерегиль скривится в брезгливой гримасе. «Не мучить, не калечить, не щадить», ага. «Не мучить», главное дело. И вправду чистоплюй.

Покончив с заговором предателей, Аммар решил довести до конца то самое дело, о котором не успел переговорить с нерегилем.

Сначала он приказал неусыпно следить за домом Тарика. Это было просто: самийа поселился на отшибе, в одной из самых удаленных от разоренного города усадеб. И жил в здоровенном пустом доме один. Точнее, время от времени Аммар посылал туда слуг – обычно в наказание за проступки, потому что рабы смертельно боялись нерегиля: принести еды, почистить коня, убрать в комнатах и в саду. Впрочем, у самийа вскоре объявился свой садовник. Говорили, что это старый слуга, чудом уцелевший во время набега. Еще говорили, что старик повредился в уме, став свидетелем мученической гибели своей семьи и семей хозяев, и потому присутствие нерегиля никак его не волновало. Ну а нерегиля, видимо, не волновало соседство со стариком. Поэтому седой садовник продолжал подрезать ветви, черпать воду из колодца, поливать деревья и цветы и копошиться среди розовых кустов – словно ничего и не произошло, и его внуки вот-вот вернутся из поездки на базар и покажут ему купленные родителями леденцы и новую обувку.

Так вот, следить за Усадьбой Сумеречника было просто – знай себе лежи в оросительной канаве на соседнем поле и смотри в оба.

Сложнее было понять, что в ней происходит по ночам.

Потому что, как только на долину падала вечерняя темень, в Усадьбе Сумеречника зажигались огни. Не только в главном доме, но и в саду, и во дворах, и в покинутых службах. Разноцветные: желтые, как от масляной лампы, голубоватые, как у светлячка. Пару раз наблюдали белое страшное пламя, подобное выходящему из ноздрей марида. Аммару колдовские света много раз показывали – и со стен Мерва, с которых открывался вид на всю долину, и с ближайших холмов. А еще Аммар своими ушами слышал в ночной тьме обезлюдевшей долины, превратившейся в одно большое кладбище – рядом с каждым домом пришлось копать там большую могилу, – так вот, Аммар своими ушами слышал, как в Сумеречном доме звенит смех, тренькает лютня – и кто-то перебирает струны любимого инструмента аль-самийа, арфы.

Арфа тревожила Аммара больше всего. Ото всех остальных слухов он отмахивался: Тарик, думалось ему, навряд ли сведет знакомство с неупокоенными духами. И не очень похоже на то, что нерегиль веселится в компании шайтанов – от шайтана, как известно, распространяется невыносимая серная вонь. А от Сумеречного дома в ночи таинственных гулянок ветер доносил лишь запахи цветов и влажной земли. Но если Тарик, переступив через гордыню, без дозволения халифа свел знакомство со своими дальними родичами, и к нему в усадьбу наведываются гости из числа аль-самийа, за это его нужно призвать к ответу. Сумеречники никогда не ходили в друзьях ашшаритов, и хрупкий мир с ними то и дело сменялся временами взаимных набегов и пограничной вражды.

Так что, когда соглядатаи не сумели прибавить ничего к тому, что Аммару было известно и без них, он приказал высечь нерадивых рабов и, дождавшись очередной «ночи разноцветных фонариков», отправился в Сумеречную усадьбу сам.

..Спешившись у высоких ворот темного тиса, Аммар заколотил в них дверным молотком. Двое дрожащих слуг за его спиной держали факелы, но пламя выхватывало лишь островки цветов в море непроглядной тьмы, затопившей долину. Огни военного лагеря остались далеко на севере, в городе пока так и не стали зажигать по ночам фонари – не для крыс же и гул это делать, людей-то все равно раз-два и обчелся, целые кварталы до сих пор стояли пустые, с заколоченными дверями, хорошо мертвецов прибрали. А люди – что? Люди все равно дрожат по домам за закрытыми ставнями. Так что Мерв высился в устье долины мертвой черной громадой на фоне затянутого дымкой ночного неба, и только внешние стены подсвечивались кострами в лагере Бану Худ. На огромном ковре долины мигали огонечки в нескольких усадьбах, но присутствие человека ночью казалось в особенности случайным, словно природа с облегчением вздохнула, избавившись от назойливого ползания смертных букашек.

В островке факельного света обнаруживались лишь щебенка и песок дороги. Колыхались зонтики убогой пижмы, вился по высохшей земле мышиный горошек.

Аммар треснул по воротам еще раз и рявкнул:

– Тарик! Не пристало тебе держать своего повелителя на пороге!

В ответ за воротами зашаркали шаги, и калитка отворилась. Из нее высунулась лампа, а потом и седая голова сумасшедшего садовника. Окинув безразличным взглядом халифа и двоих рабов, старик развернулся и пошел прочь, шаркая по булыжнику двора своими опорками. Аммар заметил, что полосатый халат садовника аккуратно заштопан на спине – что ж, значит, старый хрен все еще может за собой ухаживать. А что, если его обиходили джиннии из числа Тариковых гостей? Впрочем, это было бы совершенным безумием – Аммар даже засмеялся.

Невольников смех господина довел до окончательной степени испуга. Дрожа, они переступили порог заколдованной усадьбы и упали на колени, закрыв головы ладонями.

Аммар понял, что толку от слуг не будет, и со злости пнул одного из них в бок. Раб невнятно заскулил, но с места не двинулся. Факел он бросил на землю, и тот затрещал, намереваясь погаснуть. Свет лампы удалялся вместе со стариком. В десятке локтей, за мощеным пятачком двора с черной ямой альхиба в середине, совсем по-домашнему светился вход в главный дом. Разноцветные огоньки, дразнившие воображение халифа там, на ночном холме, здесь то ли были не видны, то ли погасли с приближением чужака.

Аммар припустил вслед за садовником. Тот, однако, не стал входить в дом, а у самых ступеней свернул и уплелся куда-то в темный лабиринт хозяйственных пристроек в левом крыле усадьбы. Халиф аш-Шарийа призвал на помощь Всевышнего и вошел в заколдованный дом один.

Тарика он нашел сразу – самийа сидел на подушках в гостевом зале перед шахматной доской. В нишах и на тонконогих столиках вдоль стен горели самые обыкновенные масляные лампы и свечи. Партия, судя по количеству снятых с доски фигур, близилась к развязке. Подушка перед Тариком, предназначенная для его противника, пустовала. Аммар вспомнил странные гулкие голоса, доносившиеся из усадьбы до оливкового дерева, под которым он сидел в засаде. Ну и где же твой гость, самийа?..

Аммар плюхнулся на подушку перед шахматной доской. Тарик, словно пробуждаясь ото сна, медленно поднял на него холодные глаза.

Это в присутствии подданных самийа утруждал себя соблюдением хоть какого-то церемониала. И то сказать: сумеречник продолжал совершенно непристойно звать халифа по имени. Аммар, впрочем, решил оставить за ним такую привилегию – в конце концов, нерегиль не совсем обыкновенный слуга. А наедине с повелителем верующих самийа вел себя исключительно сообразно тому, какое настроение намутил ему своим хвостом иблис.

Аммар понял, что нынешним вечером хвост иблиса привел Тарика в скверное расположение духа.

– Аммар, – очень сердито сказал ему самийа вместо приветствия. – Тебе нечем заняться по ночам? Купи себе рабыню. Или заведи жену – а то сколько можно портить девок безо всякой пользы для государства. Или купи себе петуха и крути ему яйца. А меня оставь в покое – я и так не успеваю соскучиться по тебе к утру, а ты еще и вламываешься ко мне в дом по ночам. Это невежливо с твоей стороны… человечек.

«Человечек». Так далеко нерегиль еще не позволял себе заходить.

– Если ты сейчас же не извинишься и не поприветствуешь меня как подобает, я прикажу отправить тебя на кухню молоть зерно для лепешек.

Тарик задумался. Потом переставил на доске черного слона и сказал:

– Отправляй. Мне приходилось бывать и в более неприятных местах… Аммар.

– Я отправлю, – спокойно подтвердил халиф. – А за наглое упорство еще и прикажу тебе носить воду.

– В таком случае я буду самой дорогой кухонной рабыней в истории аш-Шарийа, – невозмутимо ответил Тарик, присматриваясь к белым фигурам.

– Но могу и помиловать, если расскажешь, кто у тебя бывает здесь по ночам.

– А у меня кто-то бывает? – нагло раскрывая большие серые глаза, притворно изумился нерегиль.

Тут Аммар увидел арфу – невысокая, человеку по пояс, она стояла, прислоненная к сундуку у окна. Сквозь частую решетку-шебеке падал лунный свет, и полированные изгибы корпуса серебрились в неярком просеянном сиянии. Струны тоже светились – они явно были сделаны не из презренных жил животного.

– Откуда у тебя арфа?

Тарик посмотрел на инструмент и снова задумался.

– Мука, вода и лепешки – прямо с завтрашнего утра, – пришпорил мысли нерегиля Аммар.

– Как хочешь, – наконец пожал плечами Тарик. – Я не против. Лучше молоть муку, чем драться с десятью тысячами джунгар среди сурковых нор и колючек.

– Десять тысяч джунгар?.. – подскочил Аммар. – Когда? Где? Откуда ты знаешь?

– Десять тысяч. Под Беникассимом. Не позднее следующей луны. Сказали силат[17], которые живут на соседнем плоскогорье, – сообщая все это, самийа отсутствующе хмурился и, закусывая губу, пытался найти новое место зажатой в пальцах черной ладье.

Бросив взгляд на доску, Аммар понял, что стоявшие с его стороны фигуры сделали ход – белый конь явно перескочил на другую клетку.

– Шайтан тебя возьми, Тарик! – рявкнул халиф. – Я никогда не видел, чтобы играли с отсутствующим противником!

– Почему это отсутствующим? – взорвался самийа. – Ты вломился в мой дом, столкнул моего гостя с подушки, чуть не придавил его при этом задницей, мешаешь нам закончить партию и в довершение всего обзываешься на почтеннейшего джинна «отсутствующим»! Если ты ничего не видишь своими подслеповатыми человеческими глазенками, то это не значит, что вокруг тебя никого нет!

Аммар вскочил как ужаленный.

– Прошу прощения, почтеннейший джинн! – пробормотал он, настороженно оглядываясь по сторонам.

Мудрые говорили, что силат недолюбливают людей.

– Сядь хотя бы на соседнюю подушку, о невежа! – прошипел Тарик. – И, во имя сторожевых башен Запада, молчи и дай нам закончить игру.

Халиф последовал совету самийа и стал в изумлении наблюдать, как белые фигуры сами собой двигаются по доске. Наконец Тарик сделал последний ход, прижал руки к груди и поклонился невидимому гостю. Джинн, кстати, выиграл.

– Он… ушел? – осторожно спросил Аммар нерегиля, который принялся собирать фигуры с доски.

– Ушел, – отрезал Тарик.

– Силат – твои союзники? – благоговейно прошептал Аммар, перебираясь обратно на подушку.

Самийа поднял на него глаза, и взгляд его показался человеку очень усталым:

– Аммар. Я хочу, чтобы ты понял одну важную вещь. В мире много сил и много существ, которые не просто не являются твоими союзниками, но и не желают ими становиться. Более того, некоторые из этих существ даже не знают о твоем существовании. И даже если узнают, то тут же забудут – потому что ты, Аммар, и твои дела их не интересуют. Мир не вертится вокруг твоей персоны – чтобы тебе ни плели по этому поводу придворные поэты. Да, иногда ко мне наведываются обитатели города в скалах Мухсина…

– Там действительно город джиннов? – подпрыгнул Аммар, загораясь нестерпимым любопытством.

– И не один, – пожал плечами Тарик.

– Я думал, это сказки! – Аммар вскочил на ноги и забегал вдоль края хозяйского возвышения. – Хочу увидеть этот город, самийа! Отведи меня туда!

– Аммар, я не смогу выполнить твой приказ, даже если ты мне пригрозишь распятием на мосту.

– Это еще почему?

– Потому что я в ответе за твою жизнь, – просто сказал нерегиль. – Силат тебя убьют, как только увидят. Они враждебно относятся к людям. О набеге силат меня предупредили только потому, что джунгары их злят – степняки нагло прут через Мухсин и нарушают их уединение. И я прошу тебя именем Бога, которого ты чтишь: пожалуйста, не приходи сюда ночью без предупреждения. Силат заглядывают ко мне на огонек, чтобы сыграть партию в шахматы, разнести мои неказистые рифмы или составить компанию в игре на арфе, – но это не значит, что они готовы терпеть в этом доме кого-либо, кроме меня. И они считают эту долину своей – потому что жили здесь задолго до появления людей, распахавших здешние поля. Так что, если ты опять вломишься без приглашения и будешь вести себя как пьяный буйный муж на женской половине, они могут наплевать на мои просьбы простить твое невежество и невоспитанность и убить тебя.

Аммар подумал и сказал:

– Прости меня, Тарик. Я вел себя неподобающе и глупо.

– Даю тебе мое прощение, – вежливо склонил голову самийа.

Из рассказов о славных деяниях и хроник:

Известно, что Тарик аль-Мансур держал при себе отряд преданных воинов, доверяя им более остальных и всецело полагаясь на них в битвах. Рассказывают, что личную гвардию аль-Мансура в народе называли Кафирской или Неверной, ибо состояла она из сумеречников и головорезов из диких племен, однако подобные сведения, как пишет ибн Хальдун, нельзя считать надежными.

Напротив, через мужей уважаемых и почтенных передается, что воины аль-Мансура именовали себя «Когти Ястреба» и получали жалованье как гвардейцы халифа.

Известно, что в гвардию набирали юных рабов – сначала ханаттани, а потом степняков и тюрок, отчего корпус еще называли южанами. Мальчиков воспитывали при дворце в истинной вере и в преданности повелителю верных. В школе халифа им давали прекрасное образование, а затем отправляли служить в гвардию. Прошедшие сквозь бури войн и жестоких походов юноши становились зрелыми мужами, которым халиф и вазиры охотно доверяли командование войсками и управление провинциями. По крайней мере половина наместников в аш-Шарийа были вольноотпущенниками халифа из числа южан.

О том, как гвардейцы аль-Мансура получили свое прозвание, ибн Хальдун пишет следующее: придворный поэт аль-Архами сложил стихи в честь победы над степняками.

Вот они:

А на пиру, продекламировав эти поражающие сердца стихи, воскликнул: «Воистину четыре тысячи храбрецов – как четыре стальных когтя на лапе гордого охотника!». И все подхватили: «Воистину это так!» И с тех пор корпус южан стал так и зваться – «Когти Ястреба».

Ибн Хальдун также пишет, что аль-Мансур с пренебрежением относился к ополчению и не принимал его под свою руку, не заручившись грамотой от халифа со словами «Даю тебе право казнить и миловать», каковую грамоту, по рассказам, аль-Мансур всегда носил в рукаве, дабы избежать ненужных споров и беспорядков.

Ибн аль-Кутыйа, «Всемирная история».

Беникассим, две недели спустя

Джунгары наступали слитной гикающей лавой – огражденная горами долина покорно стелилась им под ноги. Копыта лошадей топтали ячмень и пшеницу, конники с улюлюканьем проносились среди низеньких оливковых деревьев, рядами высаженных на пологих склонах.

Впереди они видели скопление серых домишек – предместье Беникассима, к которому бежали, размахивая руками, людишки в белых ашшаритских рубахах и платках. На улицах, видимо, тоже царил переполох, в глубине кварталов слышались отчаянные крики. Глупые скоты хотели избежать неизбежного и прятались по подвалам. Высокий замок серого гладкого камня у подножия гор закрыл ворота, и теперь джунгарам предстояла любимая забава: гонять по узеньким улочкам верещащих скотов, хлеща их плетьми и рубя на скаку. А потом проехаться от дома к дому, выволочь тех, кто пытался в глупости своей спрятаться, выгнать в поле и начать вспарывать животы и рубить на части.

Замок мог подождать – для него в обозе везли таран, штурмовые лестницы и катапульты. Если глупые ашшариты усилили гарнизон – что ж, прекрасно, Онгуджаб-нойон привезет больше голов их военачальников. Если замок попытается защитить их новый полководец, высокий чужеземец с очень белой кожей, – что ж, Онгуджаб-нойон привезет и его голову. Эсен-хан с удовольствием посмотрит в бледное лицо наглеца.

На полном скаку джунгары влетели в улочки предместья, замелькали глухие заборы. Впереди все еще метались крики убегающих людей, мелькали среди стен белые полы джубб, черные абайи женщин. Лава втянулась в изломанные кривые переулки, замедляясь и гулко топоча по отдающим эхом проходам.

И тут в них со всех сторон полетели стрелы и дротики. Избиваемые лошади свечили и молотили копытами воздух и глину заборов, топтали тела упавших, в давке поддавали задними ногами и сбрасывали седоков в кровавое месиво под копытами.

Тем не менее джунгарам удалось быстро вырваться из засады – бунчук Онгуджаб-нойона о семи черных хвостах вынесли на видное место, и вокруг него стали собираться значки тысячников. Посланные гонцы быстро разнесли увязшим в уличных боях конникам приказ вернуться и занять место у знамени предводителя.

Джунгары уже строились для новой атаки, когда в тылу у них раздались топот копыт и выкрики на ашшаритском: несколько сотен легких всадников с луками и дротиками вылетели из апельсиновой рощи у дальнего горного склона и очень быстро сблизились с приближающимся обозом тумена. Подскакав на расстояние прицельного выстрела из лука, ашшариты принялись расстреливать табун запасных лошадей. Пронзительный визг умирающих коней поднимался от скал к небу, как послание из лошадиного ада. Со стороны желто-серых гор на другой стороне долины приняли в галоп еще несколько сотен всадников в белых джуббах – как призраки, они возникли из ложбины между засаженными оливами холмами. Эти конники, вооруженные копьями и мечами, налетели на табунщиков и на кибитки с добром и женщинами – и принялись рубить все живое. К лошадиным воплям прибавились человеческие. Из повозок выскакивали люди, их секли на скаку.

Джунгары дрогнули, развернули знамена и бросились спасать коней и семьи. Но ашшаритские всадники при виде надвигающейся на них кавалерии молниеносно развернулись, рассредоточились и разлетелись по долине. Кочевники рассыпали ряды и стали метаться между трупами, пытаясь собрать разбежавшихся запасных лошадей и отыскать домашних в развороченном обозе.

Из замка донесся низкий бой барабанов. Ворота открылись, и оттуда хлынули конники в кольчугах и с длинными копьями. Последние ряды еще покидали замок, когда всадники из головы отряда уже сшиблись с арьергардом джунгарского строя и начали быстро вклиниваться во вражеские порядки.

С восточного склона долины тоже послышался барабанный бой. Из темных рощ каменного дуба выдвинулись первые ряды тяжелой конницы. Всадники под белым знаменем халифа стали разворачиваться в широкий строй. По сигналу трубы они пошли в копейную атаку на джунгарский фланг. Кочевники не успели построиться для отражения этого натиска – их опрокинули, джунгары оказались зажатыми между замковым отрядом и конной лавой под знаменем Аббасидов. Пошла сплошная, грудь в грудь, рубка.

Рассыпавшиеся по долине всадники ашшаритов перегруппировались и снова собрались в боевые порядки. Сблизившись с расползшимся по обозу головным джунгарским полком, ашшариты принялись засыпать кочевников стрелами и камнями из пращей. Среди кибиток воцарился дикий хаос. Наконец, израсходовав стрелы и камни, ашшариты влетели в лагерь кочевников и взялись за мечи.

Джунгарский тумен попался в ловушку, которую от века расставлял ашшаритам: засада, выманивание на открытое пространство, навязанный ближний бой и притворное отступление, расстраивающее боевые порядки преследователей. А потом окончательная атака в тыл и с флангов, дополняемая обстрелом из тяжелых луков.

К заходу солнца в долине не осталось в живых ни одного джунгара.

Взбешенный Тарик только что не чихал от ярости. Как кошка, которая вместо мыши поймала кусок шерсти и теперь пытается с фырканьем его сплюнуть, он задыхался и не мог произнести ни слова – они не выходили из сведенного горла и перекошенных губ. К тому же у нерегиля тряслись руки – тоже от злости, не иначе.

Саид зачарованно наблюдал за тем, как бесится командующий, и благодарил Всевышнего за то, что стоял в резерве в роще падуба. Кто знает, как оно могло там все обернуться в замке – Саид даже и предположить не мог, по какой причине отрядам Бану Худ пришло в голову нарушить приказ. Сумел бы он, каид полусотни, остановить их? Что бы предпринял для соблюдения порядка?

Во всяком случае, теперь поздно строить догадки – случилось то, что случилось. Приказ был ясен и понятен: выйти из замка, пройти через предместье и развернуться в широкий строй. И только потом атаковать. Ни при каких обстоятельствах не входить во вражеские порядки клином – это уже не раз оборачивалось смертоубийственной бойней. Молодые горячие воины кидались, не оглядываясь на остальных, в бой, их отряд зажимали в тиски и либо расстреливали из луков, либо уничтожали по частям. Именно об этом предупреждал молодые горячие головы из племени Бану Худ нерегиль – и именно на эти предупреждения юные идиоты не обратили никакого внимания. Выскочив из стесняющих душу всякого храбреца замковых стен, они тут же позабыли про нудные нотации какого-то беломордого самийа и рванули вперед, никого не подождав и ни на кого не оглядываясь. Остальным отрядам пришлось броситься вслед за ними – в противном случае воинов Бану Худ изрубили бы в лапшу для лагмана в считаные мгновения. Правда, Саид считал, что бешеной собаке туда и дорога: каидам Умейя и Курайш следовало предоставить глупцов их глупой судьбе и выполнять приказ нерегиля как ни в чем не бывало. Но Умейя и Курейши так не поступили.

Теперь военачальники и каиды всех трех родов, окруженные отборными воинами, стояли перед задыхающимся от ярости нерегилем. Тарик, все еще борясь с раздирающим горло шерстяным клубком ненависти, сделал писцу знак подойти. Тот подошел и развернул свиток:

– Да будет благословен наш халиф Аммар ибн Амир, да продлит Всевышний его дни! Согласно законам повелителя верующих – мудрым, справедливым, – воин, нарушивший отданный военачальником приказ, подлежит смертной казни. Да помилует нас Всевышний, он милостивый, прощающий.

Нерегиль наконец-то откашлял свою злость и сказал:

– Повесить всех каидов, от начальника сотни до тысячника. И военачальников, всех троих. Выполняйте.

Сказать это было легко, а сделать трудно: приговоренных набралось не меньше двух десятков, и все они были вооружены. Однако сопротивления почти никто не оказал – видно, приказ нерегиля оказался настолько страшным и неожиданным, что осужденные не сразу смогли в него поверить. Ханаттани быстро окружили толпу мужчин в пестрых одеждах кланов, вытащили из нее нужных, обезоружили, скрутили и быстро увели.

Ошалевшие поначалу воины быстро пришли в себя и загалдели, кое-кто вскидывал взблескивающие в свете факелов кинжалы:

– Мы не рабы! Ашшаритов от века не наказывали за храбрость! Неслыханно!

Тарик, уже садившийся на коня, развернулся к толпе. Крики постепенно стихли. Нерегиль проговорил звучным спокойным голосом:

– Казнь состоится завтра на рассвете, в роще падуба у восточного склона – в присутствии всех воинов кланов Умейя, Курейши и Бану Худ. Ответственность за своевременность построения возлагаю на каидов полусотен. Если завтра утром я останусь вами недоволен, следующими на деревьях повиснете вы.

Саид очень сочувствовал и тем, кого вел на смерть, и тем, кому пришлось смотреть на казнь родичей и друзей. Впрочем, приговоренные вели себя с большим достоинством. Их привезли верхом, со связанными за спиной руками. Многие попросили принести им в тюрьму белые одежды паломников и надели их, прежде чем ханаттани наложили на них руки и повели на смерть.

Ашшариты из кланов тоже надели самую простую одежду – они не хотели оскорбить своих старших праздничным и нарядным видом.

Грохнули барабаны, палачи подняли с колен троих осужденных и повели к деревьям. Это были предводители отрядов.

К Тарику, сидевшему на своем бледно-сером сиглави, быстрыми шагами подошел поэт аль-Архами и сказал:

– Господин, еще не поздно явить милость.

На них смотрели. Тарик, закутанный в угольно-черную джуббу, в утренних сумерках походил на ворона. Меж тем палачи уже накидывали петли на шеи осужденных.

– Милость?.. – Самийа переспросил с таким искренним удивлением, что у всех, кто еще на что-то надеялся, упало сердце.

Потом Тарик презрительно скривился и добавил:

– Боюсь, мой друг, милосердие и сострадание не входят в число моих главных добродетелей. Я бы даже сказал, что они вообще не входят в число моих добродетелей.

Каид-южанин, отвечавший за последний сигнал, заинтересованно наблюдал за беседой нерегиля и поэта.

– Господин, – не сдавался аль-Архами, – по твоему приказу вот-вот казнят надежду лучших родов аш-Шарийа. Умейя – прямые потомки Али, их родословной четыре века, Курейши тоже пришли с Посланцем из пустыни, это очень древний род…

– Четыре века?..

Если бы кто-то попытался вложить в этот вопрос еще больше холодного презрения и издевательской насмешки, у него бы навряд ли получилось.

– Я впечатлен, аль-Архами, – голос нерегиля сочился ядом.

И Тарик ободряюще обратился к каиду, стоявшему у стремени с желто-алым платком в руке:

– Вешайте-вешайте.

Юноша вскинул ослепительно-яркий шелк – и резко опустил руку. Барабаны зарокотали и смолкли. По рядам воинов пронесся горестный вздох. Многие закрывали лица руками и начинали молиться.

Барабаны грохнули снова.

И снова. И снова.

…Теперь пришла очередь старого седого тысячника, повидавшего на своем веку десятки сражений, и двух молоденьких сотников. Когда их поставили под деревья, из строя воинов Бану Худ раздался выкрик:

– Нерегиль! Возьми лучше мою жизнь, она мне не нужна, – но пощади моего сына!

По рядам, в которых уже и так слышался ощутимый ропот, пошел гул. Расталкивая воинов, вперед вышел еще не старый, с едва наметившейся проседью высокий ашшарит в сине-зеленом полосатом кафтане. Швырнув к копытам коня Тарика джамбию, он высоко поднял руки:

– Во имя Всевышнего! Если тебе нужна чья-то кровь, пусть это будет моя кровь!

– Отец, нет! – Это кричал юноша, палачи держали его за локти и не давали сойти с места.

Тарик, не обращая внимания на выклики и нарастающий гул, придержал затоптавшегося коня и невозмутимо осведомился:

– Кто позволил тебе покинуть строй, о неразумная скотина?

Войско ахнуло.

– Будешь следующим.

Взлетел в воздух желто-алый шелк, грохнули барабаны.

Ханаттани поволокли к деревьям несчастного отца, и палач отпустил локоть приговоренного – юноше пришлось подождать своей печальной очереди.

Увидев, кого палач оставил стоять на коленях на мокрой от росы траве, аль-Архами охнул, закрыл лицо рукавом, а потом вдруг с решительным лицом вновь шагнул к нерегилю. Загремели барабаны.

– Господин…

– Это опять ты? – В голосе нерегиля послышалась угроза.

– Я прошу тебя помиловать лучшего поэта аш-Шарийа.

И аль-Архами опустился на колени у копыт фыркающего и мотающего головой сиглави. Конь затоптался, когда поэт коснулся лбом травы и застыл в такой позе.

– Ты так мучаешься, мой друг, что я подумал: может, тебе легче разделить участь тех, кому сострадаешь?

Тарик улыбнулся, да так, что многие попрощались с опрометчивым ходатаем. В конце концов, милосердие должно ограничиваться благоразумием. Только глупец может не видеть, что пришел час мщения самийа, – сумеречник не выпустит трепыхающуюся меж клыков добычу.

Однако поэт, не раз просивший за друзей и родичей перед троном халифа, не двинулся с места и не поднял головы. Барабаны грохнули. Аль-Архами не пошевелился. Тарик сморщился и посмотрел в сторону осужденных. Их осталось двое – юноши в одинаковых белых накидках. Палачи подошли к ним, подняли с колен и повели к деревьям.

Нерегиль снова улыбнулся и перевел взгляд на аль-Архами:

– Лучший, говоришь?.. Ну пусть прочтет что-нибудь. Но смотри, поэт, – если ты соврал, я тебя добавлю к висельникам – для ровного счета.

За спиной самийа несколько тысяч человек замерли от ужаса. Аль-Архами, не изменившись в лице, распрямил спину и прижал ладони к груди в жесте благодарности.

– Правый, – сказал он каиду с платком.

Тот сделал знак палачу подвести осужденного. Юноша шел, высоко подняв непокрытую голову.

Палач поставил его на колени рядом с придворным поэтом. Молодой человек поднял глаза и выдержал взгляд самийа.

– Ты поэт?

– Всевышний рассудит, – пожал плечами юноша.

– Читай.

– Что тебе прочесть, господин? – спросил юноша так спокойно, словно стоял не между нерегилем и палачом, а среди друзей в собрании.

– Тебе виднее, – издевательски усмехнулся самийа.

Юноша на мгновение задумался и сказал:

Тарик долго молчал, и по лицу его ничего нельзя было прочесть. На поле перед падубовой рощей стало очень тихо, словно никого, кроме самийа и поэта, там и не было. Слышалось только, как глубоко в лесу угукает горлица. Потом самийа вдруг сказал:

– Мне… называли твое имя. Почитай еще.

– Что бы ты хотел услышать, о господин?

И Тарик ответил:

– Я знаю, что ты недавно написал стихи, которые никто из людей еще не слышал. Прочти их.

Юноша удивленно глянул на самийа, однако овладел собой и ответил:

– Как скажешь, господин.