Корона за холодное серебро Маршалл Алекс

Глава 1

Все шло просто прекрасно – до самой резни.

Кавалерия сэра Хьортта, две сотни копий, веером рассыпалась по деревушке, занимая позиции между фахверковыми домиками на кривых тропинках, назвать которые улицами мог бы только самый великодушный из землемеров. Боевые кони замедлили шаг и остановились практически одновременно; всадники сидели в седлах напряженно и прямо, похожие на копья, притороченные к их стременам. Стоял не по сезону теплый осенний день, и после долгого марша по круто уходящей вверх долине солдаты и кони равно истекали потом, но все же никто из воинов не снял бронзовый шлем. Оружие, доспехи и сбруя сияли под ярым горным солнцем; чуть поблекшая алая ткань плащей прикрывала неизбежные пятна ржавчины – кавалерия словно выехала прямиком из сказки или соскочила с какого-нибудь гобелена в доме старосты.

По крайней мере, такой она казалась деревенским жителям, подглядывавшим в щели ставен. В глазах же полковника сэра Хьортта всадники были конными головорезами, наемной шантрапой, которой едва достает мозгов исполнять то, что им приказывают. Если бы рыцарь мог научить боевых псов ездить на лошадях, то предпочел бы их этому сброду – вот такое доверие питал он к кавалерии Пятнадцатого полка. Не сказать, что великое доверие. Точнее, почти никакого.

Он не особенно любил и собак, но псу хоть можно доверять, даже если он только и умеет, что лизать себе яйца.

Деревушка раскинулась на последнем клочке луга перед смычкой двух крутых лысоверхих гор. Сумрачный лес, стоявший вокруг нее, напоминал капкан, расставленный глухоманью на неосторожного путника. Типичная горная деревня на Кутумбанском хребте, с одной лишь низкой каменной стеной, чтобы не пропускать волков и сдерживать мелкие лавины, которые окружающие горы наверняка сбрасывали на жилища, когда таяли снега.

Сэр Хьортт провел свой отряд прямиком через ворота в стене и вверх по главной дороге к самому большому дому в деревне. Пожалуй, только величиной он и отличался в выгодную сторону от остальных. Постройка окружена разросшимся шиповником, фасад из красного кирпича – в каких-то два с половиной этажа, без окон, расчленен каркасом из черных бревен. Замшелая соломенная крыша вздымается ведьминским колпаком, а ровно по центру расположены огромные двустворчатые двери, похожие на рот и достаточно высокие и широкие, чтобы два всадника проехали бок о бок, не снимая шлемов.

Пока сэр Хьортт добирался до бреши в изгороди перед домом, одна из дубовых створок была приотворена, но, едва он заметил эту деталь, дверь будто сама собой захлопнулась.

Сэр Хьортт улыбнулся и, натянув поводья перед кустами шиповника, выкрикнул, до предела понизив свой баритон:

– Я, сэр Эфрайн Хьортт Азгаротийский, командир Пятнадцатого кавалерийского полка Багряной империи, приехал посовещаться с женой старосты. По дороге мне встретился ваш староста, и пока сей господин отдыхает в моем лагере…

Позади раздался смешок, но сэр Хьортт, обернувшись в седле, не разобрал, кто из его воинства совершил проступок. Хихикнуть мог даже кто-нибудь из двух его личных цепных телохранителей, остановивших коней у колючей изгороди. Он одарил обоих стражей и других ближайших всадников испепеляющим взором, который перенял у отца. Дело предстоит вовсе не смешное, и это должно быть ясно по тому, как сэр Хьортт обошелся с сиволапым старостой этой дерьм… деревеньки.

– Кхм. – Сэр Хьортт снова повернулся к дому и попробовал еще раз: – В то время как ваш староста отдыхает в моем лагере, я принес новости величайшей важности. Я должен поговорить с женой старосты незамедлительно.

И что? И ничего. Вся деревня молча, испуганно, исподтишка наблюдала за ним – он ощущал это больными ляжками, – но никто не осмелился выйти на улицу, чтобы помешать или помочь. Что за жалкие отродья эти крестьяне!

– Я повторяю снова! – воззвал сэр Хьортт, шпорами направляя коня во двор и приближаясь к двустворчатым дверям. – Как полковник Багряной империи и рыцарь Азгарота, я должен быть принят семьей вашего старосты, иначе…

Обе створки распахнулись, и волна огромных кудлатых существ хлынула на двор – они окружили азгаротийца прежде, чем тот успел податься назад или вытащить меч. Он услышал приглушенные колокольцы – очевидно, сигналившие, что засада удалась, потом голодное хрюканье стада и…

Скотина тупо топталась вокруг него, обнюхивая боевого коня широкими скользкими носами, однако теперь, вырвавшись из узилища, не выказывала ни малейшего намерения продолжать буйство.

– Ой, извините-простите, сэр, – послышался горский говорок, и среди скотских боков показалась маленькая бледная рука, поднявшаяся из животного моря, как будто некий утопающий делал последнюю отчаянную попытку уцепиться за плавающее бревно.

Потом она ухватилась за черную шкуру, и белобрысый мальчуган лет десяти или двенадцати ловко выметнулся вверх из толчеи, приземлился на широкую спину горной коровы и развернул зверюгу мордой к сэру Хьортту с той же легкостью, с какой азгаротиец управлял боевым конем. Но сия демонстрация искусства и ловкости не произвела на рыцаря особого впечатления.

– Жена старосты, – сказал сэр Хьортт. – Я должен встретиться с ней. Сейчас же. Она в доме?

– Наверное, – ответил мальчик, оглядываясь, – без сомнения, он выяснял положение солнца относительно гор, стеной возвышающихся над деревней. – Извините еще раз насчет моих коров. Бесятся, сэр: приходится рано их загонять из-за рогатого волка, которого видели за пару долин отсюда. А я… э-э-э… не запер дверь хлева как следует.

– Шпионил за нами? – спросил сэр Хьортт.

Мальчишка заухмылялся.

– Возможно, на этот раз тебе это сойдет с рук, если вытащишь хозяйку из дома.

– Старостиха, наверное, у себя, сэр, наверху, но мне туда больше нельзя из-за моего скверного поведения, – сообщил мальчишка с явной гордостью.

– Это не ее дом? – Хьортт подозрительно оглядел строение.

– Нет, сэр. Это хлев.

Новый смешок из вероломного войска, но сэр Хьортт не доставит тому, кто издал этот звук, удовольствия увидеть, как полковник вторично обернется в седле. Он найдет поганца после того, как будет выполнена боевая задача, и тогда подчиненные поймут, что бывает за насмешки над командиром. Как и остальные части Пятнадцатого полка, кавалерия, видно, считала своего нового начальника зеленым юнцом, поскольку ему и двадцати не исполнилось, но скоро он докажет, что «юный» и «зеленый» – не обязательно близкие понятия.

Теперь, когда местный чемпион езды на коровах вступил в беседу с пришельцами, веселенько раскрашенные двери начали приоткрываться и самые храбрые жители крадучись выбрались на крыльцо, явно изумленные появлением имперских солдат посреи их деревни. Сэр Хьортт довольно крякнул – прежде кругом было так тихо, что он уже начал задумываться, не дошел ли до местных каким-то образом слушок о его приближении и не разбежались ли они по горам.

– Тогда где же дом старосты? – спросил он, прожигая парнишку суровым взором; поводья скрипнули в латных перчатках.

– Видите вон там дорожку? – указал тот на восток.

Проследив за его пальцем вдоль по проулку, мимо длинного общинного дома, сэр Хьортт заметил маленькую калитку в деревенской стене, а за ней едва заметную тропку, убегающую вверх по заросшему травой подножию самого крутого пика.

– Мою трубу, Портолес, – приказал сэр Хьортт, и телохранительница подъехала к нему.

Сэр Хьортт понимал, что, если бы вез бесценный предмет в собственной седельной суме, кто-нибудь из бандитов-солдат, скорее всего, нашел бы способ его стащить, но даже последний дурак не рискнул бы обокрасть дюжую боевую монахиню. Она подала трубу, и сэр Хьортт вытащил тяжелый ястроглаз из футляра; это был единственный за всю жизнь отцовский подарок, не являвшийся оружием, и полковник наслаждался каждым случаем им попользоваться. Найдя тропинку, он пробежал по ней взглядом – вверх по лугу, до того места, где она уходила в окружавший деревню лес. Заросли желтеющих осин вклинивались между соснами и елями, и полковник, поведя ястроглазом вверх, увидел, что эта жилка золота продолжает бежать в гору, покрытую в основном хвойными деревьями.

– Видите? – произнес маленький пастух. – Они живут там, наверху. Недалеко.

Сэр Хьортт достиг кажущейся вершины и прислонился к дереву. Тонкий ствол прогнулся под его весом, медные листья зашелестели от прикосновения, белая кора оставила пыль на плаще. Череда поворотов, врезанных в забирающий все выше и круче склон горы, стала слишком опасной, чтобы ехать верхом, а потому сэр Хьортт и двое его телохранителей, брат Икбал и сестра Портолес, продолжили подъем по гранитным уступам пешком. У рыцаря не шли из головы мысли о возможной засаде, но ничего опаснее колибри на пути не попалось, и теперь, когда глаза привыкли к странно рассеянному свету этой последней рощицы, он увидел скромный свежепобеленный дом, угнездившийся на краю очередного скального уступа.

В нескольких футах над полковником брат Икбал рассмеялся, а сестра Портолес выругалась, однако в женской брани веселья было больше, чем в мужском смехе. Шли и шли они меж деревьев, а потом начался последний подъем.

– Зачем бы, – пропыхтел Икбал, с чьего мясистого плеча свисала используемая не по назначению зерновая сума, которая замедляла и без того тяжелый шаг, – во имя… всех демонов Эмеритуса… старосте… жить… так далеко… от своей деревни?

– Могу придумать причину, да хоть три, – ответила Портолес, ставя шишку своей увесистой булавы на тропинку и опираясь на длинную рукоять. – Глянь-ка назад.

Сэр Хьортт остановился, и сам уже желая отдохнуть – даже в сравнительно легком конном доспехе это была отнюдь не детская прогулка, – и, обернувшись, уважительно присвистнул. Они поднимались быстро, и теперь их взорам открылась лубочная картинка – вся деревушка у подножия гор. За тонкой линией внешней стены вдаль убегала роскошная долина, петляющая речушка отделяла восточный кряж от западного. Сэра Хьортта вряд ли можно было назвать узколобым кровожадным мерзавцем, и уж он-то мог оценить прелесть жизни высоко над своими вассалами, среди головокружительной красоты. Возможно, когда эта злополучная миссия закончится, он перестроит жилище старосты в охотничий домик, где можно коротать лето и дышать чистым горным воздухом.

– Лучшая позиция в долине, – сказала Портолес. – Дает старосте вволю времени, чтобы решить, как принять любых гостей.

– Думаешь, она уже поставила для нас чайник? – с надеждой спросил Икбал. – Я бы не отказался от глотка охотничьего чая.

– Насчет этой миссии, полковник… – Портолес смотрела на сэра Хьортта, но так, чтобы не встретиться с ним взглядом. Она не слишком удачно скрывала смятение под бравадой с тех самых пор, как он сообщил, что нужно здесь сделать, и рыцарь мог с легкостью предсказать дальнейшее развитие разговора. – Я все думаю: этот приказ…

– А я все думаю: неужели ваши церковные начальники выдали мне вас, двух анафем, чтобы вы мямлили, и заикались, и засыпали меня вопросами на каждом шагу, а не выполняли мои распоряжения, не подчинялись полковнику империи? – перебил ее сэр Хьортт, и на щеках могучей женщины появился синюшного оттенка румянец. – Вот уже почти век Азгарот – гордый и преданный слуга королей и королев Самота, в то время как ваши папы, помнится, бунтовали чуть не каждый церковный праздник. Так что потрудитесь объяснить, какая мне польза от ваших советов!

Портолес пробормотала извинение, а Икбал тревожно потеребил свою влажную сумку.

– Думаете, я в восторге от того, что нам нужно сделать? Думаете, я бы повел своих солдат на это, будь у меня выбор? Зачем бы мне марать руки, если можно достичь цели иначе? Зачем…

Сэр Хьортт еще только разогревался для серьезной выволочки, как вдруг его череп расколола дикая боль. Яркое и мучительное, это ощущение исчезло через миг, оставив полковника в тревожных раздумьях о парочке ведьморожденных телохранителей. Мог ли кто-то из них навести головную боль своими демоническими средствами? Наверное, нет: если подумать, то приступы часто одолевали его в этих горах, а прежде он и не упоминал о плане.

– Идемте, – велел он, решив оставить эту тему, обойтись без дальнейших проповедей. Даже если у телохранителей имеются какие-то сомнения, эта миссия даст наглядный урок, докажет, что лучше галопом пронестись сквозь неизбежные неприятности, чем волочить ноги, пережевывая отвратительные подробности. – Давайте покончим с этим. Я хочу выехать из долины до темноты: дорога прескверная.

Они завернули за крутой поворот по убегавшей все выше тропинке, и грубо вытесанные ступени вывели их на очередное плато, к жилищу старосты. Оно всем походило на домишки в деревне, но имело террасу, выступавшую за край небольшой скалы, и белый заборчик. Довольно мило, подумал сэр Хьортт, вот разве что забор из костей и каждое выгнутое наружу лосиное ребро увенчано черепом какого-нибудь животного. Черепа сурков и горных лисиц перемежались совомышиными, а уже над дверью висела сущая громадина, наверняка принадлежавшая рогатому волку. Когда пастушонок упомянул подобное чудище, якобы замеченное в округе, сэр Хьортт решил, что у мальчишки голова набита тем же, чем брюхо у его коров, но, может быть, парочка зверюг все еще рыщет в этих пустынных горах. Как увлекательно было бы поохотиться на столь редкостную дичь!

Тут дверь под черепом скрипнула, и в проеме появилась женская фигура.

– Приятная встреча, друзья, вы проделали долгий путь, – поприветствовала женщина.

Она была крепкая и мускулистая, хоть и не столь могучая, как Портолес, и с лицом таким же суровым, как склон горы ниже ее дома. Пожалуй, когда-то она выглядела весьма недурно, в деревенском стиле: с длинными волосами – ныне серебристыми, а тогда светлыми, или темными, или рыжими, забранными в косы на затылке, как нравилось Хьортту… Но сейчас перед ним стояла просто старуха – похожая на любую, разменявшую пятьдесят зим. Судя по перепутанным костяным амулетам, свисавшим с ветвей единственного дерева во дворе, высокого черноствольного тополя с листьями седыми, как локоны хозяйки, она могла еще и ведьмой оказаться.

Икбал ответил на ее любезность такой же учтивостью:

– Приятная встреча, мамаша, воистину приятная. Я представляю вам сэра Хьортта Азгаротийского, командира Пятнадцатого кавалерийского полка Багряной империи. – Анафема бросил взгляд на полковника, но, видя, что сэр Хьортт отнюдь не рвется знакомиться с возможной ведьмой, шепнул: – Это просто старая ворона, сэр, не о чем беспокоиться.

– Старая ворона или желторотый птенец, а я бы не стала вслепую соваться в совомышиное гнездо, – возразила Портолес, шагнув мимо сэра Хьортта и Икбала, чтобы обратиться к старой женщине на багряноимперском языке: – Во имя Понтифика Запада и Королевы Всего Прочего, приказываю вам выйти сюда на свет,женщина.

– Королевы Всего Прочего? – Подчиняясь приказу Портолес, хозяйка спустилась по скрипучим ступенькам крыльца и приблизилась к забору. Для жены старосты ее клетчатое платье с плотно облегающим лифом и широкой юбкой было простовато – такой же наряд, как у любой деревенской жительницы. – И Понтифика Запада? Последний бродячий торговец, который здесь проходил, принес слухи, что война папы Шанату идет не так уж гладко, но с тех пор, насколько я понимаю, многое изменилось. А эта владычица Всего Прочего, будь она благословенна, кем бы ни была, все еще королева Индсорит? И значит ли это, что вновь установлен мир?

– Эта птичка много слышит на своей ветке, – пробормотал сэр Хьортт и обратился к женщине: – Вы действительно жена старосты?

– Я и сама староста, госпожа Виви, жена Лейба, – ответила та. – И спрашиваю со всем моим почтением: к кому полагается обращать молитвы, когда я в следующий раз…

– Справедливое правление королевы Индсорит продолжается, будь благословенно ее имя, – просветил старосту сэр Хьортт. – Папа Шанату, благословенно будь и его имя, получил весть свыше, что время его как Пастыря Самота подошло к концу и посему война окончена. Его племянница Джирелла, благословенно будь ее имя, взошла на свое законное место на Ониксовой Кафедре и приняла титул папессы И’Хомы Третьей, Матери Полночи, Пастырши Заблудших.

– Ясно, – покивала госпожа староста. – И наша возлюбленная Индсорит, приняв отречение мятежного папы и выдвижение на сей высокий пост его родственницы, да продлится ее величие, сменила свой благородный титул? «Королеву Самота, Сердце Звезды, Самоцвет Диадемы, Хранительницу Багряной империи» на… э-э-э… «Королеву Всего Прочего»? – Тонкие морщины на лице женщины проступили от улыбки четче, и Портолес чуть заметно улыбнулась в ответ.

– Не стоит принимать своеобразное чувство юмора моей подчиненной за перемены в политике; титулы королевы остались прежними, – заявил сэр Хьортт, раздумывая, какому наказанию подвергнуть Портолес.

Если она возомнила, что столь неподобающие при командире выражения будут ей прощены лишь потому, что здесь нет свидетелей-церковников более высокого ранга, то эту ведьморожденную уродину ждет много интересного. Он будет даже рад, если монахиня не подчинится и тем даст повод избавиться от нее. На высоком азгаротийском он повелел:

– Портолес, вернись в деревню и передай мой приказ выполнять задачу. Пока ты будешь спускаться, я здесь вполне все проясню.

Портолес напряженно обернулась к сэру Хьортту; ее жалкая хмурая гримаса выдала тайную надежду, что командир передумает. Это уж вряд ли, демон тебя дери. Также на азгаротийском монахиня-воительница проговорила:

– Я… Полковник Хьортт, я только собиралась сперва заглянуть в дом. Убедиться, что все безопасно.

– Конечно, сестра Портолес, добро пожаловать, добро пожаловать, – произнесла хозяйка на том же древнем и высоком наречии предков сэра Хьортта.

Неожиданный поступок. Но ведь Звезда была иной в юные годы этой старушенции, и, возможно, староста повидала в жизни кое-что, кроме своей горы в далеком захолустье. Теперь, когда Виви подошла ближе, полковник увидел, что на ее щеках больше шрамов, чем морщин; особенно грубый и кривой красовался на подбородке; и впервые с момента прибытия гостей пробежала тень беспокойства по грубому ландшафту ее лица. Это хорошо.

– У меня на кухне спит старый гончий пес, и я бы не хотела, чтобы вы потревожили его сон. А в прочем смысле я одна. Но, любезный полковник, Лейб должен был утром явиться на перекресток…

Проигнорировав слова старосты, сэр Хьортт вслед за Портолес прошел в ворота и направился через двор по дорожке из плоских цветных камней. Они были подобраны без всякого вкуса; придется перво-наперво нанять каменщицу, которая делала ванные комнаты в его фамильном замке в Кокспаре, или, может быть, ее ученика, если капризная мастерица не пожелает проехать сотню лиг, чтобы переложить дорожку в этой глуши. Мозаика с миниатюрами животных вполне подойдет – или, пожалуй, можно взять индиговые плитки, чтобы дорожка смахивала на ручеек. Но ведь полк пересекал вброд ручей, после того как миновал деревню, так почему бы не найти его исток и не изменить русло, чтобы через двор текла настоящая вода? Наверняка это не слишком сложно: вон там выкопать канаву между деревьями, а потом пусть ручей сбегает со скалы позади террасы, создавая миниатюрный водопад…

– Пусто, – доложила Портолес, выходя из дома.

Сэр Хьортт слишком увлекся своими мыслями – а все нелегкий подъем в гору и долгий поход перед тем. Портолес молча зашла за спину хозяйке, стоявшей на дорожке между сэром Хьорттом и своим домом. Матрона теперь выглядела встревоженной. Отлично.

– Полковник Хьортт, вы не встретили у перекрестка Лейба, моего мужа? – Теперь ее голос звучал слабее, едва ли громче шелеста трепещущих осин.

Вот что приятно услышать, лежа в постели после целого дня утомительной охоты: шорох золотых листьев за окном.

– Новый план, – сказал сэр Хьортт, уже не прибегая к официальному азгаротийскому, коль скоро эта женщина все равно на нем говорит. – То есть в целом он такой же, как первоначальный, но только мы не уезжаем до темноты, а остаемся на ночь здесь. – Улыбнувшись старухе, он добавил: – Не волнуйтесь, госпожа староста, не волнуйтесь, я не размещу солдат в вашей деревне. Они разобьют лагерь за стеной, как закончат. Мы выедем… – Ему пришла в голову мысль о ночлеге в настоящей постели. – Мы выедем завтра в полдень. Сестра, явитесь с докладом, когда дело будет сделано.

– Что бы вы ни планировали, сэр, давайте поговорим, прежде чем вы приступите к своему делу, – сказала старуха, словно с нее вдруг спало заклятие гостеприимства. Новая, жесткая манера сэру Хьортту совершенно не понравилась. – Ваш офицер наверняка может подождать пару минут, прежде чем отправится с поручением, тем более если вы намерены остаться в гостях на ночь. Давайте поговорим по душам, и какие бы приказы вам ни были отданы, как бы ни подгоняла вас необходимость – вы не пожалеете о времени, потраченном на беседу со мной.

Портолес через плечо хозяйки смотрела собачьими глазами, и от этого сэра Хьортта подташнивало. Хорошо хоть Икбалу хватило достоинства, чтобы не отвести надменный взгляд от матроны.

– Может сестра Портолес подождать или нет, она этого делать не будет, – отрезал сэр Хьортт. – Мы с вами уже говорим – прямо сейчас, заметьте, – но я не вижу причин задерживать мою подчиненную.

Старуха оглянулась на Портолес, нахмурившись при виде распахнутой двери, и пожала плечами. Как будто ей было что сказать о том, как все должно происходить. Одарив сэра Хьортта явно фальшивой улыбкой, она произнесла:

– Как пожелаете, любезный сэр. Я лишь предположила, что сестра вам понадобится, пока мы беседуем, поскольку это может занять некоторое время.

Помилосердствуй, Падшая Матерь, неужели каждый встречный считает, что лучше самого сэра Хьортта знает, как тому себя вести? Это не пройдет.

– Любезная хозяйка, – ответил он, – похоже, у нас есть намного больше тем для разговора, чем я предполагал. Однако дело сестры Портолес не терпит отлагательств, и она должна отбыть, прежде чем мы приступим к долгой беседе, которой вы так желаете. Но не бойтесь, ибо условия прошения, которые изложил нам ваш муж на перекрестке, будут выполнены, поскольку они, бесспорно, разумны. Отправляйся, Портолес.

Та сардонически отдала ему честь из-за плеча старухи, а после с обычным своим дерзким и недовольным видом двинулась широким шагом прочь со двора. Икбал что-то шепнул ей, отходя с дорожки, и не успел отскочить, когда она его лягнула, а потом и хлестнула по деформированному уху, торчавшему из бледной тонзуры, как верхний лист переспелого кочана капусты. Ярость исказила лицо монахини-воительницы, сделав еще менее привлекательным, хотя куда уж дальше? Икбал в ответ замахнулся увесистой сумой; Портолес увернулась от удара, но темное дно мешка забрызгало ее красными каплями. Если сестра и почувствовала кровь на своем лице, то не потрудилась вытереться. Поправив булаву, свисавшую с ссутуленного плеча, она медленно двинулась вниз по коварной тропинке.

– Мой муж, – прошептала хозяйка.

Обернувшись к ней, сэр Хьортт увидел, что расширившиеся глаза прикованы к сочащейся красным суме Икбала.

– Лучше нам в доме поговорить, – сказал сэр Хьортт, подмигивая Икбалу и тесня женщину к двери. – Идемте-идемте, у меня есть блестящая мысль насчет того, как вы и ваши люди можете посодействовать в военной операции, и я предпочел бы обсудить ее за чаем.

– Вы сказали, война закончилась, – глухо произнесла женщина, не сводя глаз с мешка.

– Так и есть, так и есть, – поспешил подтвердить сэр Хьортт. – Но согласитесь, что операцию необходимо выполнить, дабы гарантировать, что война не возобновится. Итак, чем вы утолите жажду слуг империи, вернувшихся с фронта?

Хозяйка помедлила, но деваться было некуда, и она проводила сэра Хьортта и брата Икбала в дом. Во дворе стояла тишина, только шелестели листья да пощелкивали костяные амулеты, когда ветер гладил щетинистую щеку горы. Вопли не начнутся, пока сестра Портолес не спустится в деревню, а там все будут слишком заняты, чтобы обращать внимание на звуки, доносящиеся из дома старосты.

Глава 2

Все было скучно, скучно, ску-у-учно, пока принцесса не улизнула с бесконечной Церемонии Равноденствия, проходящей в Осеннем дворце, и не отправилась искать духов на тыквенных полях вокруг храма Пентаклей.

Чи Хён Бонг на самом деле была не единственной принцессой, а только одной из принцесс – дома, в фамильном замке в Хвабуне, одной из трех, притом средней. А здесь, в столице, когда собрался весь двор, принцесс наверняка стало больше, чем звезд на небе, и все они втиснулись в многочисленные бальные залы. Однако принцессе, пусть даже не единственной во дворце, оказалось нелегко ускользнуть, поскольку принцесса Чи Хён Бонг, помимо всего прочего, прибыла сюда, чтобы официально познакомиться со своим женихом. Принц Бён Гу Отеанский, четвертый сын императрицы Рюки, Хранительницы Непорочных островов, выглядел абсолютно таким же напыщенным и высокомерным, как подразумевал его титул, так что Чи Хён решила сбежать любой ценой, но ей бы ни за что это не удалось без помощи трех ее телохранителей (особенно брата Микала, стража духа, хотя он и противился этому плану). Теперь пятнадцатилетняя девушка продиралась сквозь сплетение виноградных лоз под луной, круглой, как тыквы под ногами, а гомон за дворцовыми стенами отдалился и превратился в гул куда более тихий, чем шелест мохнатых листьев по шелковым юбкам.

– Ваше высочество, – позвал брат Микал с пересекавшей поле прямой тропинки, по которой шли они с Гын Джу, принцессиным стражем добродетели. – Не угодно ли идти с нами здесь, между грядками, а не поперек них? Гын Джу тревожится за ваше платье.

– Если Гын Джу предпочтет понести мое платье для его сохранности, я ничуть не против пройтись обнаженной в такой приятный вечер, – сказала Чи Хён, с радостью услышав в ответ невнятный лепет обычно сдержанного юноши.

Его практически не задевали подобные шуточки в ее покоях наедине с нею, но перед братом Микалом и Чхве – дело другое.

– Со всей серьезностью, принцесса, я без устали гадаю, нет ли в его опасениях некоторого смысла… – начал Микал, но Чи Хён оборвала его:

– Тогда перестань гадать, ибо я четко вижу собственный путь.

Но остроумие ее оказалось слегка подпорчено: в этот момент она споткнулась о тыкву. Принцесса бы упала, если бы не Чхве, поймавшая ее за руку; Чи Хён усмехнулась своему стражу доблести, и Чхве тепло сверкнула в ответ акульими зубами. Затянутая перед церемонией в гладкое черное платье, Чхве могла сойти за человека и даже за принцессу, если бы не изящные рожки. Кроме того, в этом платье ей было удобно, как омару на краю кастрюли, и разговорчивостью она тоже не отличалась от омара. Чи Хён больше нравилось, когда ее дикорожденная телохранительница находила обстановку достаточно непринужденной, чтобы открывать обманчиво маленький рот, полный острых клыков; но гости Хвабунского замка, похоже, порой считали Чхве немой – так редко она расслаблялась.

– Как думаешь, мы кого-нибудь найдем? – нетерпеливо спросила Чи Хён.

– Луна полная, скоро равноденствие, – ответила Чхве тихим хриплым голосом. – Удивлюсь, если не найдете так близко к голодной пасти.

Чи Хён нравились и острые зубы Чхве, и эбеново-черные рожки, и ее пугающая иногда скорость, и даже уроки боя на мечах, пускай изматывающие. Но больше всего нравилось, как Чхве неправильно подбирала слова. Чи Хён знала, что это не речевые ошибки: дикорожденная считала, что носители непорочного языка часто используют его неправильно, ибо на самом деле всякая кошка – проблема, всякий меч – клык, всякая стрела – бесчестье… а каждые Врата – голодная пасть. Взглянув на высокие жемчужные стены храма Пентаклей, сиявшие впереди, как маяк над растительным морем, Чи Хён затрепетала от восторга. Ей нравилось пугаться – слегка; и отчасти поэтому она так сильно любила Чхве.

Она всех их просто обожала, этих троих, дополняющих друг друга так же, как втроем они дополняли свою подопечную: Чхве была серьезна, а Микал очень забавен, обаятелен и для пожилого чужеземца – красив; а Гын Джу… ну, Гын Джу – это Гын Джу, самый близкий друг чуть ли не целую вечность. Страж добродетели принцессы был почти так же привлекателен, как Микал, и почти так же хорош в бою на мечах, как Чхве; вдобавок Гын Джу изготавливал наряды лучше, чем оба другие, а нарядами Чи Хён наслаждалась так же, как фехтованием.

Когда она выйдет замуж за принца Ску Ка Уныванского, ей придется оставить их всех и принять новых телохранителей – тех, которых назначит муж. От таких мыслей ныло сердце, и принцесса старалась отгородиться от них, как ни трудно было это сделать, – ведь она только что познакомилась с человеком, из-за которого лишится ближайших друзей. И никто из троих тоже не упоминал о том, что их дни сочтены, как у того кита из поговорки, которого пустили в пруд с карпами.

– Можем ли мы еще что-то сделать? – спросила она. – Кроме того чтобы ходить кругами и надеяться на удачу?

– Удача – это отговорка, – сказала Чхве. – Будь вы бдительнее, уже преуспели бы. Я видела не меньше трех.

– Ну-у-у! – воскликнула Чи Хён, подражая своей младшей сестре, повторяющей за какой-то совсем уж юной кузиной. – Чхве! Почему ты не показала?

Глаза Чхве блеснули, как рубины, что было заметно даже в бесцветном свете луны, и указала на заросли под ногами:

– Бдите лучше.

– Микал! – позвала Чи Хён заметно громче нужного, зная, как сильно не жалует Чхве излишнюю громкость… да, впрочем, все излишнее. Кроме бдительности. – Микал, ты можешь что-нибудь сделать, чтобы они появились?

– Чи Хён, задачи брата прямо противоположны этому, как вы прекрасно знаете, – раздраженно заметил Гын Джу. – Перестаньте кликать на него беду.

– Если родители узнают, что он подкупил дворцовую стражу, чтобы я улизнула с праздника, то неприятностей будет намного больше, чем если он выполнит заветное желание их дорогой доченьки, – возразила Чи Хён. – Тебе так не кажется?

– Принцесса, вы полагаете, что я шучу с вами, когда заявляю о своем невежестве в отношении духов вашего края? – Тропинка, по которой шли Микал и Гын Джу, уводила их прочь от Чи Хён и Чхве, и телохранители начали пробираться к своей благородной подопечной. – Мне бы не хотелось строить догадки ни об их характере, ни, если уж на то пошло, о том, как они отреагируют, если к ним обратится чужеземец. Почему не вернуться во дворец и не спросить одну из ваших священниц, не…

– Если бы я хотела поговорить с монахинями, то осталась бы на празднике, – заявила Чи Хён, про себя желая, чтобы каждый вечер был так же прекрасен: только она и ее телохранители, бродящие под полной луной. – Я хочу увидеть демона урожая.

– Тогда закройте рот и будьте бдительны, – сказала Чхве.

– Я бдительна, Чхве, я просто… Ой! – Чи Хён застыла; ее сердце словно плюхнулось в ледяную воду, будто она заметила под ногами змею; ее грязная шелковая туфля зависла над витым кольцом черных стеблей. Круглая тыквина в его центре откатилась в своем гнезде, открывая треугольные глаза и извилистый зубастый рот, – бледный желтый свет исходил изнутри тыквы, изливаясь из пасти и глаз, озаряя золоченую кайму агатово-черного платья Чи Хён, отражаясь от серебряной пряжки ее туфли и перламутровой инкрустации парадных ножен ее меча. И в то же мгновение, как она это увидела, шафрановый свет померк, глаза и рот закрылись и перед ней вновь оказалась обычная тыква.

Чи Хён взвизгнула от восторга, подняла глаза на остальных – заметили ли они… и ахнула, отшатнувшись, онемев от того, что воздвиглось перед ней, – двадцати футов высотой, хрипящее, бурлящее, раскручивающееся. Страшное до безумия.

– Назад во дворец, принцесса, – прошипела Чхве, вставая между Чи Хён и раскачивающимся, словно кобра, монолитом из стеблей-плетей и ухмыляющихся тыкв, взметнувшимся с плодородной почвы храмовых полей. – Живо!

Глава 3

Пока закипал медный чайник, сэр Хьортт настоял на прогулке по дому. Не так уж плохо. Интерьер не потребует многих трудов, разве что новой отделки (безвкусные старые гобелены должны исчезнуть, и побыстрее). А вот стену между кухней и гостиной придется снести и сделать первый этаж залом. У старосты и его жены была на удивление обширная библиотека, не меньше пятидесяти томов, упиханных на красиво завернутую еловую полку, так что салфеточки и безделушки занимали не все пространство, хотя хватало и их. Каминную полку загромождали деревянные трубки для курения тубака и керамика – обожженная глина с конским волосом. Надо будет выбрать трубку покрасивее для тети Люпитеры и вазу для отца. Остальное можно выкинуть.

Когда травы, или корешки, или что там настаивалось, были сочтены братом Икбалом безопасными для употребления внутрь, толстозадый ведьморожденный унес свой чай на террасу, выходящую на долину, а сэр Хьортт с женой старосты расположились за кухонным столом. Под тяжелой ореховой крышкой дремал тощий пес, на вид такой же старый, как его хозяйка, и больше походивший на койота или бородатого шакала, чем на гончую. За открытыми ставнями шушукались осины, их таинственные шепотки расслабляли, как сильные пальцы, разминающие желваки на измученной седлом заднице сэра Хьортта.

– Я бы предпочла, чтобы вы говорили со мной прямо, сэр, – сказала матрона, вся такая деловитая теперь, когда вернулась в свою домашнюю стихию и разлила чай. Даже окровавленная сума, поставленная возле тарелки со сконами, не смогла встряхнуть старую тупую корову. – Все это хождение вокруг да около начинает утомлять.

– Правда? – отозвался сэр Хьортт, хмуро разглядывая чай и возвращая глиняную чашку на блюдце.

Настой пах горько и резко; что бы она ни положила в чайник, ноздри сэра это не принимали. Значит, придется обойтись без чая. Прискорбно.

– Это… мой муж в той сумке?

– Нет, не муж, – сказал сэр Хьортт, раздосадованный тем, что она перескакивает к выводам и портит ему спектакль.

Лучшее, что он смог придумать, дабы восстановить власть над ситуацией, – резко встать, схватить мешок и вывалить содержимое на стол прямо перед хозяйкой. Оно выкатилось и, еще удачнее, чем он предполагал, спрыгнуло со стола ей на колени.

– Только его голова.

Вместо того чтобы завизжать, чего ждал рыцарь, или хотя бы отбросить голову в естественном отвращении, эта женщина ссутулила широкие плечи, беря мозолистыми пальцами отрубленную голову и поворачивая ее, чтобы взглянуть в лицо мужа. Сэра Хьортта как сквозняком прохватило – старая седая курица нежно гладила мерзкие свалявшиеся волосы и с любовью смотрела в широко распахнутые, застывшие в ужасе глаза мертвеца. Запашок после скачки по жаре стоял изрядный, и у рыцаря свело желудок.

– Давайте поплачьте, я не против, – предложил он в надежде вытянуть из этой бабы более приличествующую моменту реакцию. – Совершенно закономерное желание, учитывая… очевидные обстоятельства.

Она взглянула на него, и сэр Хьортт с удовлетворением увидел, что ее бледно-голубые глаза теперь сверкают. Возможно, от ненависти, но хоть какое-то чувство, все лучше, чем ничего. Так тихо, что он едва расслышал, женщина молвила:

– Слезы хороши вовремя, полковник.

Она положила голову на стол, угнездив ее на опустевшем мешке, чтобы снова не скатилась, и медленно встала. Женщина была на полфута ниже рыцаря и более чем вдвое старше, но тем не менее сэр Хьортт вздрогнул, увидев на ее лице гнев.

Громкий лай на уровне паха заставил сэра Хьортта подскочить, но, вместо того чтобы атаковать его гульфик, пес высунул из-под стола морду и ткнулся носом в голую руку рыцаря – перед чаепитием тот, разумеется, снял латную перчатку. Полковник был скорее кошатником, но как устоять перед умоляющими влажными глазами древней собаченции, отчаянно нуждающейся в ласке. Он запустил пальцы за висячее ухо, отчего псина довольно заскулила, но при этом не спускал глаз с вдовы старосты, на случай если та попытается устроить какую-нибудь глупость с чайником или столовым ножом.

Похоже, чудовищность ситуации наконец дошла до старухи, потому что лицо ее осунулось и побледнело при виде того, как он чешет собаку, а ярость сменилась неприкрытым ужасом. Сэр Хьортт не сделал попытки скрыть довольную усмешку и лишь перестал уделять внимание животному, а оно лизнуло ему пальцы и радостно поковыляло прочь. Пес подошел к старухе, но та не шевельнулась, чтобы погладить его; она переводила взгляд с собаки на рыцаря с таким убитым видом, что сэр Хьортт задумался, не прихватило ли у нее сердце в столь неподходящий момент.

Потом пес оглянулся и улыбнулся рыцарю: собачьи губы растянулись, открывая черные гнилые клыки и белый, как личинка, язык. От жуткого выражения этой морды у сэра Хьортта побежали мурашки, а псина обошла дрожащую женщину и похромала вон через кухонную дверь, помахивая хвостом. Стирая с руки уже остывшие слюни и слыша, как собака открывает носом входную дверь, рыцарь мысленно вновь подтвердил свою верность куда менее докучливой и беспокойной кошачьей расе и отметил, что у него пропало желание затягивать спектакль.

– Как было сказано вашему мужу, – начал он, указывая на голову старосты, – условия…

– Что ты сделал? – прошептала старуха, смотревшая на открытую кухонную дверь так напряженно, что сэр Хьортт даже обернулся, дабы убедиться, что к нему никто не подкрадывается. – Глупый, испорченный, вздорный мальчишка, что ты сделал?

– Я не мальчишка, – возразил сэр Хьортт, ненавидя ее за то, что она вытягивает из него эти по-детски сердитые слова. – Я рыцарь королевства, и я…

– С деревней, – уточнила женщина. Страх исчез с ее лица, стертый чем-то намного-намного худшим, и она вперила в гостя яростный взор. – Во имя шести связанных мною демонов, какой приказ ты отдал своей цепной ведьме, мальчик? Что велел ей сделать с моими людьми?

– Сестры ордена Вороненой Цепи – не ведьмы, – раздраженно фыркнул сэр Хьортт, которого обращение «мальчик» привело в прескверное расположение духа. Старая ворона сейчас получит суровый урок уважения к вышестоящим. – А что до моего приказа, то он предназначен для двухсот копейщиков, которых я разместил в вашей деревушке, прежде чем лезть на эту мусорную кучу.

Далекий вопль донесся с ветерком только сейчас – так вовремя, что сэр Хьортт подумал, не подслушал ли брат Икбал их беседу и не подал ли сигнал сестре Портолес. Всевозможные похвалы, если так!

Сэр Хьортт разочарованно осознал, что забыл забрать у сестры Портолес свой ястроглаз, прежде чем отослал ее в деревню; и как теперь без него все отсюда разглядишь? Анафеме следовало догадаться, что командиру понадобится труба, и напомнить о ней. Его бы не удивило, если бы сестра забрала инструмент с собой только назло ему. Что ж, даже если не удастся увидеть действо, происходящее в деревне, он все-таки развлечется с этой старой кошелкой.

Далекий же вопль, вместо того чтобы еще больше расстроить матрону, вызвал на ее потрескавшихся губах недобрую ухмылку, превратив и так уже задубелое лицо в жутковатое подобие крайне корявого древесного дупла. Она повернулась к открытой на террасу двери, где виднелась спина брата Икбала в плаще, украшенном гербом свежевоссоединенной Багряной империи: корона, окруженная цепью. Ведьморожденный, опираясь на перила, посмотрел вниз, на деревушку, и вдова-староста двинулась на террасу, к нему, – и только ноги ее были тверды, а прочее дрожало, точно задетая скрипичная струна.

– Как я сказал вашему мужу, прежде чем его казнить… – заговорил сэр Хьортт, думая, что этим уж точно вернет ее внимание. Не получилось, но он все равно продолжил, следуя за хозяйкой к террасе: – Я полагаю, что условия, которые ваш муж столь великодушно предложил нашей армии, идентичны тем, о которых он договаривался с войсками папы Шанату, когда эта территория очутилась под властью последнего во время гражданской войны. В назначенный день ваш староста должен доставлять на перекресток дорог ниже вашей долины приблизительно одну пятую часть годового производства вина или настоек на кореньях, сыров и сурочьего жира в мирное время и половину – в период войны. Взамен ваши жители не будут призваны на военную службу, ваших детей не угонят в рабство, а границы защитят. Я что-нибудь упустил?

– Нет. – Ее голос прозвучал не громче ветерка, шелестящего в кронах, когда она положила ладони на тонкие деревянные перила и уставилась вниз.

Брат Икбал искоса взглянул на нее и скорчил сочувственную гримасу.

– Справедливые условия, мамаша, – сказал он. – Самые что ни на есть.

– Почему? – спросила она, не отводя взгляда от долины, хотя отсюда, сверху, скорее всего, не могла видеть большую часть действа. Отдаленные крики и лязг металла, однако, стали громче. – Во имя шести связанных мною демонов, почему?

Это ее странное выражение как будто озадачило брата Икбала, и его вечно белые от снегомеда губы молча повторяли эти слова, пока он таращился на старуху. Сэр Хьортт слыхивал и более причудливые ругательства в особо унылые дни при дворе. Остановившись у двери, он сказал хозяйке в спину:

– Я не обязан вам отвечать, женщина. Кроме того, я уверен, что вы не дура, сами все поймете.

– Может, и так, – тихо произнесла она, сжимая перила.

– Ведь мы на самом деле грешим добровольно? – продолжал сэр Хьортт. – Возможно, потому, что дань верности понтифику и королеве не должна определяться людишками с гор, которые платят ее. Возможно, потому, что, по собственному признанию вашего мужа, жители этой деревни поставляли продовольствие мятежной армии папы Шанату, а это делает их предателями Короны. И возможно, потому, что необходим назидательный пример для всех прочих захолустных местечек, поднявших оружие против законной властительницы Багряной империи… Таково уж невезение вашего муженька: когда наши разведчики заприметили его, он ждал на перекрестке с данью проигравшей стороне.

– До этой последней войны мы всегда привозили ежегодный оброк представителям королевы. Мы продаем еду тем, кто этого требует, какие бы знамена они ни поднимали, – поступать иначе означало бы спровоцировать нападение, от которого мы не смогли бы отбиться. Так, значит, вы разоряете деревню, виновную лишь в здравом смысле и… и… невезении? – Она взглянула на сэра Хьортта, кобальтовые глаза были яростными, как воды Горького залива. – Вы отнимаете все, что есть у этих невинных людей, в назидание?

– По форме практически верно, – согласился сэр Хьортт, прислоняясь к дверному косяку. Очередной приступ боли разгорался в висках с того самого момента, как эта коза принялась блеять свое «почему-почему-почему», и становилось все хуже. – Но не волнуйтесь, женщина, не волнуйтесь, буква договора будет соблюдена: ваши границы надежно защищены, а мои солдаты получили от меня строжайший приказ не заигрывать ни с одной селянкой, даже самой соблазнительной, а также не надевать оковы ни на кого из ваших пухлых малышей, хотя они могли бы принести изрядный барыш на рынках ее величества.

– В самом деле? – В голосе старухи прозвенела восхитительнейшая нотка надежды.

– В самом деле, – ответил сэр Хьортт, радуясь, что ему дали выстроить вожделенную сцену. Теперь кульминация. – Ваши жители будут все до единого преданы мечу. Без исключения. Кроме вас, конечно. Вас мы оставим в живых.

– Да неужто? – Она даже не дрогнула, эта баба, – холодна, как королева Самота.

– На вас возлагается миссия чрезвычайной важности для Короны и Цепи, – сообщил сэр Хьортт, у которого в придачу к головной боли началось бурление в животе. Пожалуй, один из этих сконов мог бы успокоить его желудок. – Введи ее в курс дела, Икбал.

– Во время приятной прогулки к вашему прелестному дому добрый полковник Хьортт и я обсуждали ваше будущее, – благодушно начал Икбал, пока рыцарь возвращался к кухонному столу. – И мы выработали условия, которые наилучшим образом устроят Цепь, Корону и, конечно же, вас.

Женщина пробормотала что-то, чего сэр Хьортт не разобрал, но, видно, какую-то дерзость, потому что брат Икбал фальшиво хохотнул, прежде чем продолжить.

– Наша папесса любит вас, мамаша, так же как любит всех этих достойных мучеников, пока еще живущих внизу. Я, ее единственный представитель на этой очаровательной террасе, предлагаю вам, нет, оказываю честь предложением стать одной из ее проповедниц. Вы будете нищей свидетельницей, странствующей по городам и весям, дабы служить подтверждением пережитого вами сегодня, и…

Сэр Хьортт надкусил пышный яблочный скон именно в тот момент, когда Икбал испустил пронзительный вопль. Рыцарь поднял глаза и успел увидеть, как ведьморожденный летит вверх тормашками через перила. Икбал мгновенно исчез из виду, а затем резко оборвался и его тонкий визг. Старуха встала с колена, на которое опустилась, чтобы сбросить брата. Сэр Хьортт рассмеялся от удивления так, что крошки полетели, – неужели этот жирный придурок действительно убит вдовой, по возрасту годящейся ему в матери? Как будет приятно рассказать об этом дома, в Кокспаре!

Вот это денек, подумал сэр Хьортт с воодушевлением, такого он не испытывал на протяжении всей кампании. Он вытащил меч и вернулся на террасу, так и держа скон в зубах. Какой безумный, удивительный, великолепный день!

Глава 4

Старейшины клана Мрачного много напустили дыма и нагородили чепухи насчет «ты никогда не забудешь своего первого демона». Они утверждали, что жизнь Рогатого Волка разделяется надвое: на пору безымянного щенка, сидящего у колена сказителя и очарованного байками, и на годы взрослого, который живет в легендах, а не мечтает о них. Переходной точкой от щенка к достойному члену клана являлась не первая битва, первое убийство или даже дарование имени, а первый самостоятельно замеченный демон, глядящий из тьмы, в тот первый раз, когда ты посмотрел на существо и понял, что оно – нечто большее, чем обычное животное. Пока ты не встретишься глазами с демоном и не переглядишь его, ты не имеешь права называть себя членом клана Рогатого Волка.

Этот обряд инициации, конечно же, было куда проще проходить в те времена, когда Звезда кишела демонами, но теперь они стали почти такими же редкими, как тотемное животное клана. Раньше человек мог заслужить свое место у огня обоими способами: найти демона или сразиться с рогатым волком, но такие подвиги, похоже, стали почти невозможными. Поскольку в мире вряд ли остались чудовища – восславьте истинную богиню, – теперь, чтобы доказать своему народу, что у тебя есть зубы, приходилось изрядно поблуждать по туманной тундре за деревней. Подростки, гонимые голодом, делали круг и приплетались обратно в деревню, заявляя, что видели всевозможных демонов с крыльями, как у летучей мыши, на ветвях последних оставшихся в Мерзлых саваннах дубов. Родители пороли их за вранье, и делу конец – и почти каждый Рогатый Волк моложе пятидесяти оттепелей ворчал, что старейшины требуют подвига встречи с демоном с единственной целью – не дать молодым членам племени войти в правящий совет.

Мрачный не мог вспомнить своего первого демона, потому что, сколько знал самого себя, демоны всегда были рядом, наблюдая за ним. Не те, что в материальном теле, – которые только и считались, судя по рассказам старейшин, – но смутно различимые призрачные существа, которые иногда порхали на самой периферии зрения и становились четче, только когда он погружался в сон. На языке Непорочных островов, который мать заставила его выуить для переговоров с иноземными торговцами, такие нематериальные существа назывались духами, но Мрачный знал: это те же самые демоны из песен, только еще не обретшие живое тело. Дедушка говорил, что Мрачный может видеть демонов, которых больше не видит никто, потому что внук родился с глазами снежного льва; и в тот единственный раз, когда Мрачный нарушил закон клана не смотреть на собственное отражение – иначе тобой завладеет кто-нибудь из злых предков, – он понял, что старик сказал правду. В отличие от всех прочих соплеменников, чьи одинаково человеческие гляделки различались лишь оттенками радужки – от карего до зеленого, зрачки Мрачного выглядели как щели в глазах того же ярко-голубого цвета, что и ледники, обрамлявшие ближайшее побережье, куда непорочные приставали на своих кораблях. Его напугало чудовище, пялившееся из спокойного пруда, куда он украдкой заглянул, и с того дня Мрачный лучше стал понимать отношение к себе соплеменников.

Он изо всех сил старался не думать о своем изъяне, как называла это мать, ибо демоны никогда его не тревожили… но дедушка, изгнанный из совета сто лет назад после ссоры с ядогадателем, настаивал, что в свое время Мрачный наверняка станет великим шаманом, раз уж так отмечен богами.

– Отмечен демонами, ты хочешь сказать, – возразила вздрогнувшая при этих словах мать Мрачного и сотворила знак Цепи. Они сидели вместе, доедая кашу из риса и маниоки. – Мой бедный мальчик. Я тебя ни в чем не виню, Мрачный, ты же знаешь.

К десяти годам Мрачный перерос всех деревенских мальчишек, а к шестнадцати стал самым высоким и широкоплечим Рогатым Волком в клане. Он мог работать за пятерых (и частенько так и делал), и когда в разгар сева осел Старой Соли пал копытами вверх, Мрачный впрягся вместо него и допахал поле. Он старался не позволять своей силе вскружить ему голову и из кожи лез, чтобы помочь слабым. При всей телесной мощи Мрачный был мягким и заботливым пареньком.

И, кроме матери и деда, все до единого в клане ненавидели его и желали ему смерти. Ведь он отмечен демонами.

– А я говорю, отмечен именно богами! – закаркал дед на свою дочь, швырнув пустую миску на земляной пол хижины.

Мрачный убрал ее, чтобы этого не пришлось делать матери.

– Мы зовем себя Рогатыми Волками, но вот появляется настоящее чудесное существо, один из избранных древности, а все его презирают! С мальчиком шаманской крови обращаются как с клятвопреступником, – этого достаточно, чтобы…

– Я тебе в последний раз повторяю: мы больше не будем об этом говорить, – перебила деда мать своим самым страшным, будто бы ровным тоном. – Наш путь – единственный путь, а совет был к нему милосерден. К вам обоим.

– Наш путь? – с гадкой ухмылкой передразнил дед. – Наш путь мертв, дитя, с тех самых пор, когда эти беззубые шкуры решили, что нужно предать наших предков и поклониться Самотанской демонице. Я знать этих людей не желаю. Как смеет кучка вялорогих цепных шавок…

– Старик, я больше не буду предупреждать и требовать уважения, – сказала мать, поднимаясь с пола со всей грозной торжественностью близкой бури. – Не запятнай я себя позором, пустив тебя обратно в свою хижину, я бы сейчас уже взяла себе другого мужа. А вышвырни я тебя – кому ты был бы нужен? Кто в клане принял бы что тебя, что его?

– Да ладно тебе, дед, – вмешался Мрачный, втискиваясь между спорщиками, чтобы убрать оставшееся на обеденной циновке. – Это просто испытание, и только. Падшая Матерь испытывает нас.

– Падшая Матерь – это ложь, – прошипел дедушка тем же вечером, когда и угли в очаге собрались упокоиться. – Ло-о-ожжжь, состряпанная имперцами, чтобы вырвать у нас зубы. Какая богиня не станет показываться своему народу, а? Когда Древние Смотрящие хотели нас испытать, они ставили на нашем пути гребаное чудище, чтобы посмотреть, насколько хорошо мы деремся! А не поджимали хвосты, держа руки по швам и подпевая этим мелким сплетникам-гиенам, которые только за пятки умеют кусать.

– Меня уже сто лет не пытались бить, – ответил Мрачный, позабыв о наказе матери притворяться спящим, когда ее отец начинает разводить свою еретическую болтовню. – С тех пор как я сорвался тогда, с Вихляем Шутником, много лет назад.

Вихляя Шутника теперь звали Одноруким Вихляем из-за несдержанности Мрачного. Мрачному тогда было четырнадцать, Вихляю – двадцать три. Мрачный даже не помнил, что случилось после того, как Вихляй прижал его к мерзлоте и начал колотить по лицу; все последующее осталось для него таким же размытым, как демоны, пляшущие на краю поля зрения. А вот Вихляй помнил, и его семья говорила, что он до сих пор просыпается ночами, визжа и сжимая оставшейся рукой уродливый рубец.

– Тебя за это чуть не убили, – сказал дедушка. – Хотя ты только защищался; точно прикончили бы, окажись у тебя на яйцах хоть волоском больше или в бороде этого громилы хоть волоском меньше. В следующий раз, когда тебе понадобится постоять за себя, ты будешь убит, мальчик, убит дважды, чтобы наверняка.

– Все обойдется, дед, – произнес Мрачный, перекатываясь лицом к темной стене.

– Ничего не обойдется, пока ты не начнешь вести себя как гребаный Рогатый Волк и не покажешь этим язычникам, что почем, – возразил дедушка. – Когда я был в твоем возрасте, мы не торговали ни с какими непорочными, мы их грабили! А теперь даже не строим лодки, мы отошли слишком далеко от моря и не слышим песен народа Глубин. Рогатые Волки, копающиеся в полях и строящие церкви, как багряные имперцы. Жаль, что у них не хватило духу сжечь меня заживо, чтобы мне не пришлось увидеть такие времена. Трусливый-то знал, что к этому все идет. Я проклинал его на каждой заре, утренней и вечерней, за то, что он нас бросил, но теперь жалею, что он не вернулся и не взял меня с собой. Он мог взвалить меня на спину и унести отсюда… Какие мы теперь, в задницу, Рогатые Волки? Всего лишь старые овцы.

– Думаешь, дядя еще жив? – спросил Мрачный, забыв, что пытается уснуть, и повернулся на колючем тюфяке, где все они спали, на другой бок, лицом к брюзгливому деду.

– Почему бы и нет, почему бы и нет, – ответил старик, словно впервые обдумывая такую возможность.

Мать Мрачного всхрапнула во сне; и еще тише, чем прежде, дедушка проговорил:

– Пока я не вижу человека мертвым, я не считаю его мертвым. В последний раз, когда мы его видели, он был вполне живой, – полагаю, ты это помнишь.

Мрачный определенно помнил куда больше, чем хотелось, из того дня, когда дядя Трусливый предал их… из того дня, когда погиб отец Мрачного; из того дня, когда Мрачный дрался в своей первой битве против клана-соперника. В тот день он впервые убил. Он помнил, каким густым и пряным был воздух перед боем; тогда он тоже впервые настолько приблизился к Горькому заливу, что уловил запахи соли и песка, смешанные с ароматом свежего снега. Помнил, как воображал, будто сражается бок о бок с предками из старинной песни; как верил, что Черная Старуха прикроет их щитом от врагов. Помнил блик солнца на клинке, пронзившем сердце отца, и то, как кровь словно обратила меч, вытащенный из отцовской груди, в черный лед. Помнил, какой невесомой показалась ему собственная рука, швырнувшая солнценож, и какой тяжелой она стала, когда он увидел, что его оружие вонзилось врагу в бедро и повалило наземь, где противнику предстояло быть затоптанным и заколотым в хаосе битвы. Помнил, как люди из клана Шакала смеялись, сражаясь; смеялись еще громче, проигрывая битву; смеялись, пока последние из них не распростерлись на подтаявшем от крови поле боя. Помнил, каким печальным и перепуганным был сам, – помнил, как будто все случилось вчера.

Он также помнил, что было потом, и не забудет до своего смертного дня. Глаза отца, неподвижно глядящие мимо рыдающего сына куда-то в далекую белизну. Светящиеся глаза снежных львов, которые уже крались пожирать мертвых, хотя победители, Рогатые Волки, еще не покинули поле боя, – такие же глаза, как у самого Мрачного. Дедушка, лежащий и воющий в забрызганной кровью тундре, пораженный в копчик наперченным мечом. И спины людей их народа, когда Рогатые Волки направились домой: его мать, дядя Трусливый и прочие члены клана, по обычаю, оставляли его раненого деда падальщикам – и Мрачного тоже, раз не хочет уходить от старика.